Текст книги "Хроники Порубежья"
Автор книги: Юрий Рудис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)
Толпа отозвалась единодушным криком, а когда он смолк, Хадир повернулся к унскому послу, который, потрясенный увиденным, всё еще оставался на прежнем месте. – Тебе и твоим людям дадут свежих лошадей и еды на дорогу. Уезжай. Если ты застанешь своего царя, или того, кто занял его место, в живых, скажи, что послов к нам больше присылать не надо. Но если, кто-нибудь из унских витязей захочет вступить в моё войско, то он встретит добрый приём. Буджи не помнят зла.
Посол молча поворотил коня.
Глава пятая
Сотник Воробей лежал в густой траве и смотрел в синее небо. Судя по его задумчивому лицу, могло показаться, что голова сотника полна мудрых мыслей, что он не просто так отлеживает тут бока, а, к примеру, размышляет о намерениях народа Будж, крики которого, то утихая, то снова усиливаясь, доносились со стороны Аланова поля. Но ни о чем таком Воробей не думал, он просто считал проплывающие над ним на север белоснежные облака, да и то не каждое, и готов был вот-вот смежить веки и погрузиться в сон.
Его помощник Ясь так не мог. Большой совет у буджаков – дело серьёзное. Давно его не созывали, а если созвали, то – быть войне. И Ясь слушал и слушал, пытаясь по звукам, доносящимся с поля, понять, что там происходит. Порубежники, которых сотник с утра заставил облачиться в доспехи, маялись, как и их кони, оседланные по приказу того же Воробья. Готфы, оставленные Корушкой, чтобы охранять шатры и прочее добро, посмеивались, глядя, как венеты бродят сонными мухами, обливаясь потом в своих кольчугах.
Воробей совсем уж заснул, но тут зашуршала трава под чьими-то ногами, он снова открыл глаза и увидел перед собой десятника Байду. Байда, по матери – буджак, ходил на Аланово поле, послушать, какие речи там будут звучать, и должен был вернуться не раньше, чем совет закончится. А раз он вернулся раньше, значит, узнал что-то важное, не терпящее отлагательства.
Воробей быстро сел и протёр глаза. – Ну, чего там? Советуются?
– Советуются аж брызги летят. Хадир зарубил Корушку. Так что теперь ты тут один рыжий остался. Ну, прямо скажу, помер конунг дурацки. Готфов же, что с ним случились, буджаки посекли до единого.
– Куда пойдут?
– Пойдут на север. Однако, еще ночью послано три тысячи всадников на юг, к морю, брать Кадистрию. Наверно, возьмут.
– Широко мыслит Хадир. А Кадистрию они возьмут. Кадистрию взять легко. Удержать трудно.
– Уходить бы нам, Воробей.
– Поздно. Вчера надо было уходить. Или – край, ночью. Теперь – стой, не падай.
Сотник был прав, уходить было поздно. С двух сторон, от города и с поля шли на рысях большие отряды конницы, охватывая стан готфов.
– Ясь, слышал?
– Не глухой, – ответил Ясь, поднимаясь на ноги. – Готфов бы предупредить.
– И это поздно. Сейчас их крошить почнут.
Топот множества копыт с каждым мигом становился всё громче. Всадники, идущие со стороны поля, не доходя до места, рассыпались, и скоро уже всюду, куда ни глянь, на расстоянии менее чем в полполёта стрелы, маячили конные, словно загонщики на степной охоте. Те же, которые шли из города, так и двигались по дороге, никуда не сворачивая. У самых шатров Корушки несколько копейщиков, несших стражу, заступили им путь. Засверкали клинки, пронзительно заржала раненая лошадь, и с часовыми было покончено. Их соплеменники, в одних рубахах сидящие вокруг костров или спящие в своих палатках, до последней минуты не чая худого, едва успели схватиться за оружие. Резня закипела по всему лагерю. Нескольким его обитателям посчастливилось вырваться. Они бежали туда, где люди Воробья с лихорадочной быстротой ворочали повозки, составляя их в круг.
Но степняки не спешили нападать. Кружили, словно примериваясь, целились из луков, пугая. Самые дерзкие разлетались вдруг на горячих конях до самых телег, но, встретив наставленные в лицо острия пик, отскакивали.
Неравенство сил было слишком очевидным, и сомнений в исходе предстоящего боя ни у кого не возникало. Воробей, еще на что-то надеясь, запретил своим начинать первыми, и им оставалось только крутить головами, следя, как вокруг, словно хлопья черного снега, с воем и свистом проносятся всадники, число которых прибывало с каждой минутой.
И вдруг всё кончилось. Буджаки отхлынули, оставив после себя полосу вытоптанной и смешанной с вырванной травой земли, загустевшие ряды их застыли невдалеке, и вперёд выехал невысокий плотный человек в богатой одежде. Воробей вытер потный лоб, перелез через повозку и встал перед ней, заложив ладони за пояс.
– Эй, Воробей, здравствуй. Орудж говорит.
– Оруджу доброго здравия. Слушаю тебя.
– Хадир велел передать, что с венетами у него вражды нет. Тебе и людям твоим – свободный выход. Ты же скажи царю Атаульфу, что конунг Корушка искал его короны для себя, и домогался нашей дружбы, что бы мы помогли ему в этом. А мы ему в этом помогать не стали, и Хадир своею рукой убил Корушку, потому что дружба наша с готфским царём нерушима, а предателям – смерть. Хадир же скоро сам будет к нему с сильным отрядом, чтобы закрепить старую дружбу новым договором и помочь, чем сможет.
– Хорошо. Передай Хадиру, его желание будет исполнено.
– Хорошо. Еще, повозки с поклажею, а также готфов, что у тебя укрылись, отдай.
– Повозки забирай, готфы же останутся со мной. Они должны подтвердить Атаульфу правдивость моих слов. Отведи своих на полёт стрелы, и мы уйдём.
Орудж почесал вислый нос. – Воробей, для торга сейчас не самое лучшее время. Впрочем, плевать на готфов. Нам от этих недобитков корысть невелика. Забирай.
– Ну, благодарствую.
– Добрый я нынче, вот что. Один, наверно, такой остался, от моря до моря.
Воробей смотрел вслед Оруджу, пока алый плащ тысячника не затерялся среди темных курток и рубах простых наездников, которые вскоре после этого с явной неохотой подались еще на пару десятков шагов назад.
– По коням!
– Орудж шутки шутит, что ли? – злобно спросил Ясь, садясь в седло. – Скажи ему, пусть дальше отойдут.
– Отойдут они… Жди. Но – без разницы. Если Орудж не соврал, то им то и надо, чтоб нам до Атаульфа добраться невредимо. Чтоб поведали ему про измену Корушки всю как есть. Царь и без того головой не крепок, а от таких вестей и вовсе ополоумеет. Не будет знать, за что хвататься. А советники у него один умней другого, потому пойдёт у готфов разброд и шатание, тут их и накроют лукошком. Ясно?
– Ясней некуда. А нам тут что?
– А то, что пока они будут хомутом перекидываться, голову из него успеть вытащить да ноги унести. А там пусть режутся всласть.
В это время от рядов буджаков отделился всадник и подскакал к Воробью, размахивая сорванным с головы малахаем и крича еще издали. – Полем вам не пройти! Орудж велел идти через город. А мне с вами быть до белых камней, что б в дороге худа не было.
– А зовут тебя как, молодец?
– Алдар, сын Ермея, сына Атулгана, сына Борака, сына Ермея тож, сына Ермея же, сына Олоти…
– Достаточно, – прервал Воробей. – Вот, смотри, Ясь. Человек тридцать шесть колен своих предков помнит. Такой один нигде не останется. Везде с ним будут Ермей, Атулган, Борак ещё этот, прах его разбери, и прочие…Целое войско. А тебя, к примеру, спросить, кого назовёшь?
– А это смотря, кто спросит, – Ясь хлопнул ладонью по рукояти меча. – Иному и отвечать зазорно.
– Да, – громко сказал кто-то сзади. – Такой народ. Буджак-от – не то что свою, а и каждого своего барана родословную помнит до тридцать шестого колена. Да и то сказать, разница невелика.
Уши проводника порозовели, и он сказал, не оборачиваясь. – Представь, Воробей, что я сейчас по своей молодости и неопытности приду в ярость и брошусь на обидчика. А земляки мои, которые и без того на вас неласково посматривают, видя такое дело, в стороне не останутся. Что тут будет? Хорошо ли это будет?
– Это будет не хорошо, Алдар сын Ермея, – вынужден был признать Воробей и, обернувшись к своим, сказал. – Если у кого язык сильно длинный, то лучше его бы подобрать. Не ровён час – оттопчут, – затем посмотрел на проводника и предрёк. – Быть тебе у Хадира тысячником, если, конечно, раньше не убьют.
Буджак присвистнул и поехал вперёд.
Десятник Байда засмеялся и крикнул. – Ходу, ребята. Да гляди веселей. Грустным нынче бошки рубят.
* * *
Двери аудитории распахнулись и Саня, уже шагнув вперед, сообразил, что пришёл он сюда зря.
Во-первых, курс по истории Древнего Востока был пройден в первый год обучения. Во-вторых, Клеопатра Нерсесовна, которая эту самую древневосточную историю преподовала, была так же красива и кровожадна, как её знаменитая тёзка. Потому и экзамен Сане удалось сдать только с четвертого захода. С тех пор прошло два года и царство Урарту вместе с египетскими фараонами успели вновь благополучно погрузиться во тьму веков, не оставив по себе приятных воспоминаний.
И, следовательно, делать здесь, в этой аудитории, Сане было абсолютно нечего.
С этой мыслью он сделал еще пару шагов и остановился, щурясь после коридорного полумрака.
– А, старый знакомый, – певучий голос Клеопатры Нерсесовны ледяным эхом былого страха отозвался в Саниной груди, между тем, как её миндалевидные глаза смотрели на Саню с симпатией и с таким живым интересом, что он, заподозрив какой-то непорядок в своем костюме, машинально опустил взгляд. Увиденное его удивило и наполнило какой-то экзистенциальной тоской. Никакого костюма не было, то есть, настолько не было, что даже прикрыть наготу было нечем, кроме, естественно, зажатой в руке зачетки.
Тут Саня понял, почему по дороге в университет он как-то особо отчетливо ощущал каждый порыв ветерка, и почему утро показалось ему непривычно свежим. Но, делать нечего. Он расправил плечи, глубоко вздохнул и, прикрывшись зачеткой на манер фигового листка, шагнул к столу.
– Давай зачетную книжку, – Клеопатра Нерсесовна протянула руку. Тихонько зазвенели серебряные браслеты, обвивавшие изящное смуглое запястье.
Саня еще раз вздохнул, в такой ситуации ему меньше всего хотелось отдавать зачетку.
– Ну, в чем дело? – улыбнулась преподаватель, отчего на её щеках заиграли ямочки – Смелее, Тимофеев.
Но Саня стоял недвижно, словно обратившись в соляной столб.
– Да что это с тобой такое? – удивленно спросила Клеопатра Нерсесовна и, встав со стула, звонко цокая каблучками, обошла большой полированный стол, за которым сидела, и приблизилась к Сане. Её горячая ладонь легла на Санино плечо, чуть сжав его, он почувствовал холодок обручального кольца. – Положи зачетку на стол.
Саня положил зачетку и опустил руки по швам.
– Давно бы так, – с облегчением произнесла Клеопатра Нерсесовна, посмотрела Сане прямо в глаза коротким взглядом, встретив который Саня словно заглянул в глубокий колодец, на дне которого завораживающе струился потаенный свет дневных звезд, и опустила взгляд ниже. Сане стало жутко неудобно за то, что она там увидит, онс печальной покорностью, словно пойманный за чем-то стыдным школьник, отвел глаза в сторону.
Просторную аудиторию сквозь высокие, во всю стену, окна, заливало весеннее солнце, в горячих лучах которого плавали пылинки, за дальним столом скорчился незнакомый студент, судя по затравленному виду, первокурсник, лихорадочно списывая с учебника, с наивной наглостью развернув его у себя на коленях.
Клеопатру Нерсесовну увиденное не смутило, а скорее даже как-то воодушевило. Она погладила Саню по плечу, кончики её пальцев скользнули по его щеке, каким-то неуловимым, очень женским движением она передернула плечами и сарафан, соскользнув вниз, легким цветастым облачком опустился вокруг её точеных лодыжек.
Тут обнаружились интересные вещи, кроме сарафана, на Клеопатре Нарсесовне больше ничего не оказалось, а её нагое тело отличалось скульптурной завершенностью форм. Само же происшествие выглядело чем-то вроде церемонии открытия памятника богине любви, с учетом специфики, скорее Иштар, чем Венере. Правда, зритель был всего один, но чувств, которые он при этом испытал, с лихвой хватило бы на целую толпу фанатов. Словно огонь окатил Саню с головы до пят. Во рту мгновенно пересохло, стало слышно, как гулко ухает сердце.
А помраченный рассудок с четкостью испорченного автоответчика разразился подходящей мыслью: Она сняла одежду со своего тела, подобно тому, как снимают перчатку с ладони, протянутой для дружеского рукопожатия.
Клеопатра Нерсесовна стояла на расстоянии вытянутой руки, расставив, словно на занятии по физкультуре, стройные сильные ноги на ширину плеч. Ее голова, под тяжестью узла смоляных волос, была слегка откинута назад, отчего особенно выразительно смотрелись груди, замершие в обманчивой неподвижности. Тяжелые на вид, как пушечные ядра, наполовину занесенные песком Капакабаны, они с бесстыдной доверчивостью предлагали себя взору.
– Очень жарко сегодня, – Клеопатра Нерсесовна провела ладонями по гладким золотистым бокам, словно стараясь их охладить. – Хорошо бы кончить пораньше. Итак, для начала расскажи-ка мне, Тимофеев, о Днепрогэсе.
Словно молния сверкнула во мраке Саниного мозга. При чем тут Днепрогэс? Какой еще Днепрогэс? Не могла Клеопатра Нерсесовна спрашивать ни о каком Днепрогэсе. И тут Сане со всей очевидностью стало ясно, что он всего-навсего видит эротический сон. А эротические сны имеют одну неприятную особенность – обрываться в самый неподходящий момент. Поэтому каждая минута такого сна – на вес золота. Следовало действовать быстро и, главное, постараться не проснуться.
– Сейчас расскажу, – хриплым голосом посулил Саня и обнял преподавателя истории Древнего Востока за гибкую талию, ощутив влажную шелковистость персиковой кожи. – А билетики тянуть будем?
Но Клеопатра Нерсесовна уже сообразила, что теперь с Саней шутки плохи. Облизнув пунцовые губы острым кончиком языка, она грациозно вывернулась из его рук, и бросилась бежать. Саня же, словно фавн, преследующий лесную нимфу, с пылающим взглядом, кинулся следом, громко стуча босыми пятками по паркету. Привлеченный шумом, первокурсник в дальнем конце аудитории испуганно поднял голову, но, сообразив, что шумят не по его душу, снова погрузился в списывание.
Между тем Саня удалось загнать беглянку в узкий закуток между бюстом Фемистокла и старинным книжным шкафом работы неизвестных румынских мастеров. Он уже совсем, если можно так сказать, припер разгоряченную бегом Клеопатру Нерсесовну к стенке, шаря по её податливому, покорному его жадным ладоням, телу, но тут его грубо и безжалостно рванули за плечо.
* * *
– Саня, черт такой, да проснись же.
После нескольких попыток Саня наконец открыл мутные глаза. И волна жестокого, рассол пополам с песком, разочарования накрыла его. Вместо прекрасного лица Клопатры Нерсесовны, на него смотрела порядком надоевшая физиономия Митьки, школьного приятеля, и по совместительству, товарища по несчастью.
Солнце еще не встало. Костер давно прогорел и потух. По лесу тяжко перекатывались холодные волны утреннего тумана. Ныл исколотый еловыми иголками бок, и страшно хотелось спать.
– Встаем, что ли?
– Да нет. Орешь громко, всех медведей перебудишь.
Рядом заворочалась фигура, с головой закутанная в черное пальто, и сиплый голос произнес.
– Барышня ему снилась, не иначе. Хорошая барышня. Потому и орал, как кот мартовский. Ничего, день, два, и все как рукой снимет. Голод он не очень располагает. А пока, спим дальше.
Саня перевернулся на другой бок, надвинул на глаза шапку и, подняв повыше воротник куртки, закрыл глаза.
И в голове его, как в окне уходящего поезда, сменяя друг друга, поплыли события последних дней, приведшие его, Александра Тимофеева, еще вчера вольного жителя губернского центра, студента третьего курса истфака Хлынского Государственного Университета имени Вильгельма Кюхельбекера, сюда, на край какого-то болота, в страну незнаемую.
Глава шестая
Сказать, что Саня Тимофеев и Дмитрий Акимушкин дружили со школьной скамьи, значило бы сказать неправду. Нет, особой дружбы между ними никогда не наблюдалось, обычные приятельские отношения, подразумевающие безболезненное расставание и забвение на долгие годы.
Сразу после школы Саня поступил в университет и уже перешел на третий курс, когда Акимушкин, который никуда поступать даже и не пытался, считая это напрасной тратой сил и здоровья, вернулся из армии.
Надо признаться, что Саша не узнал в коротко стриженом детине одноклассника. Митька сам окликнул его.
– Ну, ты здоров стал, – сказал Саня после первых приветствий.
– Станешь тут, – неопределенно ответил Митька. В отличии от большинства недавних дембелей, от разговоров о своей службе он уклонялся, всякий раз переводя беседу на школьные воспоминания.
У Сани, для которого школьные годы были отодвинуты на задворки памяти впечатлениями студенческой жизни, было такое чувство, что так сильно изменившийся внешне, Акимушкин словно законсервировал в себе то состояние души, с которым он уходил в армию. Впрочем, разговор был не лишен приятности, и было решено продолжить его где-нибудь под крышей, с учетом того, что начиналась метель, и стоять посредине темной, пустой улицы, заметаемой колючим снегом, становилось неуютно, а расставаться вроде как еще не хотелось.
Так получилось, что дорожки Сани и Митьки, живших в центре города, в двух шагах друг от друга, пересеклись в этом окраинном, малознакомом районе, в котором каждый из них бывал, хорошо, если раз в пять лет. Поэтому долго думать не пришлось и, увидев светящуюся неоном вывеску кафе * У Витрувия*, не сговариваясь, направились туда. Возле стеклянных дверей заведения, зябко ежась в худых кожаных курточках под порывами ледяного ветра, наскоро перекуривали две девицы, молодость и миловидность которых бросалась в глаза, даже не смотря на скудное освещение и грим, нанесенный на их лица беспощадной рукой.
– Привет, девчонки, – доброжелательно сказал Саня, берясь за ручку двери.
Девы, словно только и ждали доброго слова, разом прыснули, и одна из них произнесла жеманно.
– Привет, мальчонки.
– Кто такой Витрувий? – располагаясь за низким столиком, втиснутым между окном и стойкой, поинтересовался Митька.
– Витрувий – древнеримский архитектор, – пояснил Саня, хотя, вообще-то, латинские имена, все эти Семпронии, Фульвии и прочие, по слабому знанию предмета не задерживались в его памяти.
Места у Витрувия хватало только на два столика, да у стойки стояло несколько высоких трехногих табуреток, на случай наплыва клиентов. Но, клиент пока что был только один. Крупный мужик в черном, заляпанном грязью по низу, пальто с поднятым воротником, мешковато сидел за соседним столиком, едва не касаясь коленями Митькиного стула.
– Столик занят. Девочки на минуту отошли, – предупредила хозяйка заведения, знойная красавица, чьё присутствие за стойкой создавало в скромной забегаловке романтическую и слегка порочную атмосферу, скорее уместную в какой-нибудь средиземноморской таверне.
Действительно, на столике стояли две чашечки с недопитым кофе и надгрызенный коржик, принадлежавшие, надо полагать, курящим на крыльце девицам.
– Ясно, – сказал Митька. – Ну, с девочками мы попробуем договориться.
– А чего ж, – безразлично произнесла хозяйка. – Попробуйте.
Договориться оказалось нетрудно.
Предложенный компромисс, девочки пускают мальчиков за свой столик, а мальчики в качестве арендной платы выставляют угощение, всех устроил. И через минуту столик, словно на нем развернулась самопальная скатерть-самобранка, заставился бутылками вина и холодными закусками, а из казенной микроволновки потянуло густым ароматом жареной курицы.
Саню всегда удивляло, как немного денег нужно человеку, нет, не для счастья, конечно. Всего лишь чтобы приятно провести вечер в хорошей кампании. Три-четыре тысячи деревянных за всё про всё. Но еще более удивительным и загадочным было постоянное отсутствие этой суммы, хроническое и фатальное. То есть, деньги-то у Сани время от времени появлялись, но им всегда находилось более важное применение. Поэтому он решил для себя, если вдруг что – от богатства не бегать. Но решение повисло в воздухе, так как никакое богатство за бедным студентом похоже гоняться не собиралось. Впрочем, все эти рассуждения носили отвлеченный характер, праздничное мероприятие оплачивал зажиточный Митька.
За окнами кафе стояла мгла. И лишь снежные струи хлестали по стеклам, создавая иллюзию отрезанности от всего мира. Успевшие порядком подмерзнуть, участники импровизированного пиршества, оказавшись в тепле, первым делом принялись утолять внезапно вспыхнувший голод. Наскоро знакомились, одновременно чокаясь бокалами и закусывая, так что к моменту появления на столе жареной курицы, про незнакомок ничего не было известно, кроме того, что зовут их Вера и Даша, и что одна работает медсестрой, а вторая учится в педучилище. Не более того успели поведать о себе и Саня с Митькой, но, тем не менее, за их столиком прочно утвердился дух дружеской приязни и расположенности друг к другу.
Такое бывает, когда люди с первого взгляда понравятся друг другу, кстати, это же бывает часто и препятствием к возникновению более глубоких чувств. Человек, утоливший жажду из ручья, вряд ли озаботится рытьём колодца.
Впрочем, молодость, как известно, из крох информации способна выкладывать чудесные узоры.
И через каких-нибудь полчаса Саня, случайно обратив внимание на свою левую руку, заметил, что обвивает ею стройный стан хохотушки Веры, при чем, как-то так естественно и непринужденно, по-семейному.
Пока Саня размышлял об этом природном феномене, Вера, оборвав смех, вызванный очередной шуткой Митьки, медленно повернула голову и взглянула Сане в глаза тем взглядом, от которого, как говорили в старину, кровь стынет в жилах, столь неодолимо действует заключенная в нем сила. Бокал, зажатый в правой руке, казалось, налился свинцом, но ни одна черточка в Санином лице не дрогнула, когда он, подняв его, провозгласил тост за любовь. Благосклонный кивок красавицы был ему наградой.
Между тем, Митька после двух бокалов вина впал в философское настроение. Он принялся с удивительным знанием предмета рассуждать о том, как сложились судьбы их общих знакомых за эти два года. В его рассуждениях явственно проступало стремление упорядочить пеструю мешанину имен и фактов, отчего повествование приобрело былинную напевность.
– Веретенникова и Жолудь поженились почти сразу после выпускного, – вещал он, видимо уверенный, что рассказ о злоключениях второгодника Матвея Жолудя и глупой балерины Катьки Веретенниковой, способен тронуть сердце любого слушателя…
– Жолудя-то жалко, – Саня с трудом воскресил в памяти надменное, всегда словно набыченное, личико школьной балерины, с пучком волос на затылке, затянутым по балетной моде так туго, что и без того большие глаза казались выпуклыми, как у стрекозы. Чуть ли не с первого класса Катька занималась в какой-то художественной артели, скакала там народные танцы, и было понятно, что ничего другое её не интересует. Словно спящая царевна, она пробуждалась только с первым ударом по клавишам расстроенного школьного рояля, что бы исполнить огневой танец нанайской девочки или свою коронную Пляску козочки веселой на очередном праздничном вечере, которые, как известно, в школе бывают не часто. С последним же аккордом Катькины глаза снова стекленели, руки падали вдоль туловища, и она погружалась в спячку, до следующего мероприятия.
Больше вспомнить о ней было нечего.
Каким образом удалось разбудить Катьку ленивому, добродушному Жолудю, и главное, зачем ему это было нужно, Саня даже и не пытался понять.
Но Митька оказывается знал разгадку и этой тайны.
– Жолудь и Веретенникова ошиблись в друг друге, – пластмассовая вилка выписывала затейливый вензель в воздухе, словно иллюстрируя запутанность ситуации. – Жолудю нужна была женщина, но только как сексуальный партнер. Безотказный типа биоробот, – Лоб сказителя морщился, и глаза даже как будто сходились к переносице от напряженной работы мысли, – потому что уложить женщину в постель, это какая никакая работа. А работать Жолудь не любил.
– Не любил, да. И еще как не любил, – припомнил Саня.
– Они совершили ошибку. Вернее, каждый из них совершил свою ошибку, при чем практически одновременно.
– К загсу разными дорогами пошли? – неловко предположил Саня, опыт которого по части совершения ошибок в отношении женского пола был велик и многообразен.
– Хуже. Ошиблись друг в друге. Даже не так, – Митька ткнул в пространство перед собой вилкой, словно рассчитывая наколоть на неё нужное слово.
– Ты не парься, Митя. Говори, как есть.
– Жолудь был пацан ленивый…
– Он что умер? – вдруг испугался Саня.
– Сплюнь! Позавчера был жив. С его слов рассказываю.
Саня напряг воображение, пытаясь представить, как Жолудь выкладывает Митьке интимные подробности своей неудавшейся семейной жизни. – В таких делах, семейных, вообще-то, полезно выслушивать обе стороны, для получения объективной картины.
– Выслушал. Позвонил Веретенниковой, она мне, конечно, изложила свою версию.
– Не верю, – действительно, трудно было поверить, что нелюдимая Катька Веретенникова, вдруг стала откровенничать с чужим, в сущности, человеком, только потому, что когда-то училась с ним в одном классе.
– Люди любят про себя рассказывать. Только надо уметь слушать.
Это была интересная мысль. Вот Саня, наверное, слушать не умел, люди не часто рассказывали ему про себя. Даже можно сказать, никогда не рассказывали. – Так что там с ошибкой?
– С ошибкой?
– Ну, да, сам же говоришь, ошиблись друг в друге.
Чужая страсть заразительна. С чего Акимушкин так переживал за полузабытых одноклассников, было совершенно не понятно. Может быть, контузило его на армейской службе, а может быть от выпитого слегка съехала крыша, но факт налицо. Говорил он с неподдельным чувством, и казалось, что ещё чуть-чуть и посреди кафе материализуются герои его рассказа, патологически ленивый сын состоятельных родителей Жолудь, обуреваемый всепобеждающей похотью, и бедная Веретенникова, которая, выходя замуж, рассчитывала поправить своё материальное положение. Саня, грешным делом, поначалу побаивался, что девушки не досидят до конца этого маразматического эпоса. Но они стойко выдержали нелегкое испытание, своим вниманием воодушевляя акына, который, наконец, финишировал на высокой ноте.
– Увы. Им не пришлось насладиться семейным счастьем. Прошло всего лишь несколько месяцев после свадьбы, и отец Жолудя разорился. А, между тем, выяснилось, что Веретенникова способна испытывать сексуальное влечение, только если в доме достаток. Таким образом, ленивый и похотливый Жолудь остался с фригидной, в силу обстоятельств, Веретенниковой, а у домовитой Веретенниковой на руках оказался нищий Жолудь.
Митька откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди, отчего заметным сделалось его отдаленное сходство с Наполеоном, если бы тот подрос на полметра. При этом движении он с некоторым недоумением обнаружил, что за время его рассказа вторая девушка, серьезная Даша, каким-то загадочным образом передислоцировалась со своего стула на его колени, вероятно чтоб лучше слышать.
– Ну, и как им теперь жить?
– Да проживут как-нибудь. Вот, Митька, не понимаю, тебе-то, что за печаль? – кому Саня по-настоящему сочувствовал, так это Даше, которая, кажется, своим чутким женским сердцем определила, что в жизни Акимушкина произошла какая-то жизненная трагедия. И теперь утешала его по мере возможностей, дула в ухо и целовала в нос. Но того не ведала, что при всей своей внешней угрюмости, Митька еще в школе считался личностью сугубо положительной. Уже тогда было ясно, что, в плане личной жизни, этот человек на мелочи размениваться не будет, с тем, чтоб обрушить всю мощь своей нерастраченной натуры на девушку, которую он когда-нибудь сочтет своей избранницей. Этой девушке можно было завидовать и соболезновать одновременно. Впереди её ожидало, как минимум, несколько лет напряженной жизни с этим хорошим человеком. Потому что, в случае чего, так просто от него было не избавиться.
Даша, сидящая сейчас у него на коленях и обнимавшая его одной рукой за бычью шею, а другой держащая бокал с вином, несмотря на то, что выглядела девушкой серьезной, на роль Митькиной избранницы, по мнению Сани, все же не подходила. Чего-то ей не хватало, возможно, третьей руки, чтоб утирать, например, невидимые миру Митькины слёзы. Но додумать до конца эту мысль Саня не успел, так как пришла пора пить на брудершафт. Он взглянул на Веру, снова, как селезень на заряд картечи, нарвался на встречный взгляд, и их уста слились в упоительном поцелуе. Только тут до Сани дошел смысл этого старинного слова – упоительный. Действительно, когда он с трудом оторвался от губ Веры, то был как пьяный, голова кружилась и каждая жилка вибрировала, требуя немедленного и прямого действия. Желая как-то притормозить ход событий, чтоб не натворить прямо сейчас глупостей, Саня постарался отвлечься, и стал рассматривать мужика в черном пальто, сидевшего за соседним столиком. Занятие это оказалось неожиданно интересным.
Сгорбившись в своем мешковатом черном пальто, грузный незнакомец напоминал каменную глыбу. Сходство усугублялось тем, что он фактически не подавал никаких признаков жизни, если не считать механических движений его правой руки. Она время от времени приходила в движение, затем чтобы налить из стеклянного графинчика, похожего на химическую колбу, очередные пятьдесят граммов водки в стеклянную же стопку и по короткой траектории отправить её содержимое в рот.
Только такой вдумчивый и внимательный наблюдатель, как Саня, мог заметить, что при этом между незнакомцем и хозяйкой заведения происходит безмолвный, но весьма красноречивый диалог. Тяжелый, рассеянный мужской взгляд, оторвавшись от созерцания столешницы, и бездумно скользнув по оконному стеклу, рядам разнокалиберных бутылок и стопкам пакетиков с малосъедобной закуской, неизменно упирался в стоящую за стойкой женщину.
Та же, словно только этого и ждала, широко распахивала густо накрашенные ресницы и еле заметно усмехалась краешком полных губ. Затем вздыхала так глубоко, что словно подхваченные нутряным теплом, идущим из горячих глубин её души, приподнимались над кружевной пеной декольте округлости объемистых грудей. Взгляд незнакомца на мгновение теплел, в его стянутом резкими морщинами лице появлялось что-то козлиное, он хмыкал невнятным хмыком и снова опускал глаза. На лице женщины мелькало удовлетворение произведенным эффектом и оно снова окаменевало. Этот аттракцион повторялся примерно раз в три-четыре минуты.
Саня так увлекся этим зрелищем, что пропустил добрую половину Митькиных рассуждений и услышал только заключительную фразу. – У них там сложно. Очень сложно, Саня.
