Текст книги "Хроники Порубежья"
Автор книги: Юрий Рудис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– Кто мы? – переспросил Иван и задумался, так как сам не очень представлял, кто же они тут такие будут. – Ну, свои, словяне. Правда, Митька?
– Ага.
– Идете откуда?
– Э? – Иван толкнул Саню, стоящего с полуоткрытым ртом и наблюдающего всю картину с видом постороннего наблюдателя, локтем в бок.
– Что? – поглощенный созерцанием, тот пропустил вопрос мимо ушей.
– Идем откуда, спрашивают.
– Мы идем из Херсонеса Таврического, – не долго думая, брякнул Саня. Потом, видимо, решив, что сказанного будет недостаточно, добавил. – В полон нас угнали, эти, как их, злые татарове.
– Всех троих, что ли? – недоверчиво спросил рыжебородый. – И этого тоже? – он указал на Ивана.
– Что-то не похоже. Такой сам кого хочет угонит, – додал какой-то боец из новоприбывших, и важно поправил сползший на самую переносицу войлочный колпак.
– И что это за злые татарове такие? Я про таких и не слыхивал.
– Хорошо устроились, – позавидовал Иван. – Это ничего, это вы еще услышите. То-то удивитесь.
– Слушай, командир, – начал закипать Митька. – Ты глаза разуй-то. Чего б мы в трясине мокли, кабы не свои?
– Так свои, говоришь, – Воробей с большим сомнением оглядел облепленного с ног до головы болотной грязью собеседника. Ивану даже показалось, что воеводе просто не хочется, чтоб такой непрезентабельный персонаж оказался своим.
– Вот тебе крест святой, свои. – Митька достал из-под ворота рубахи крестик на серебряной цепочке и приложился к нему губами.
Правая бровь воеводы поползла вверх. – Э, ребята, да вы никак греческой веры. А может – готфы? Ну, тогда вам не повезло.
– То есть, как это не повезло? – злобно сверкнул Митька глазами.
– То есть, так, что совсем не повезло, – с удовольствием пояснил Воробей. – Так не повезло, что дальше некуда.
Допрос явно принял нежелательное направление и натуральный кузнец понял, что если сейчас это дело не переломить, то всё может кончиться очень печально. Он оттолкнул Митьку, боясь, что тот сморозит что-нибудь ещё и, сорвав ушанку с голову, ударил ею оземь. – А коли готфы, то вели казнить нас, да и всё. Только допрежь вели слово молвить.
– О как запел. Чисто – Боян, – Воробей по-приятельски подмигнул Ивану. – Ну, велю. Давай, открой уста сахарные, молви слово медвяное.
– Ты же сам видишь, воевода, что никакие мы не готфы. Мы этих готфов и в глаза не видывали и слыхом не слыхивали. А что греческой веры, то не твоя печаль, а наша. По делам судите их.
– По делам судите их, – с удовольствием повторил Воробей. – Крепко сказано. И какие ваши дела?
– А такие, что если тебе воины нужны, то вот они, мы. Бери, пригодимся.
– Да я вообще старый опытный партизан, – воодушевился Митька. Саня покрутил пальцем у виска.
– Да мы ж тебе говорили, кто они, – по-свойски сказала Вера, выступая из-за спины Воробья.
– Молчи, девка. Пусть сами скажут.
– Так вроде всё уж сказали, – почесал Иван небритый подбородок. – Идем из Херсонеса Таврического в Речицу. Роду-племени не помним, потому как пребывали в плену с младых ногтей и всё для нас тут в новинку.
– Из Херсонеса Таврического, милый ты мой, сейчас даже птица сюда не пролетит, мог бы и поскладней соврать. А что в Речицу идёте, в это верю. И мы туда идём. Ещё есть чего сказать?
– Сам я – кузнец.
– Кузнецы нам нужны.
– Вот этот чернявый, – указал Ясь на Митьку, стоящего, обняв потерянную и вновь обретенную Дашу, – буджака на болоте зарезал.
– Молодец, чего уж там, – кивнул Воробей и спросил у Сани. – Ну, а ты, малый, чем славен?
Саня замялся с ответом и за него ответил Иван. – А он с нами.
– Тоже дело, – поразмыслив, рассудил Воробей. – Барышням своим в ножки поклонитесь, что на нас наткнулись да сюда привели, не то гнить бы вам в хлябях зыбучих.
– Без проблем, – пообещал Иван, кланяясь девушкам.
Вдруг решительно расталкивая стоящих людей, в круг пробился босой мужик в длинной синей рубахе и драных портах. Поклонившись Воробью, он сказал, показывая на Ермощенко со товарищи. – Меня Векшей зовут, из рода Дреговичей. Я этих людей знаю. Они нас на Малашской дороге от буджаков отбили. В честном бою.
Ответом ему был одобрительный шепоток, пронесшийся по рядам собравшихся. Ободрённый им, мужик уставил указующий перст на натурального кузнеца. – А этот, здоровый, вож ихний, видать, так-то красно говорил, так-то душевно. – Мол, режьте их всех в корень, чтоб и на развод не осталось. Режьте, говорил, жгите, душите, а бог простит. Кто с мечом придёт, тот, мол, от меча и погибнет.
– Охти мне, темнота наша, – огорчённо сказал Воробей. – А сам ты догадаться, конечно, не сумел. Что б не пришлось первым встречным бродягам, неведомого рода-племени, греческой веры к тому же, тебя от буджаков отбивать на Малашской дороге?
– Дык… – смущенный оратор отступил в толпу.
– То-то и оно, что дык, – язвительно промолвил воевода. – И почему босой шляешься? Чтоб я этого больше не видел.
Мужик, пятясь, состроил виноватое лицо и развёл руками.
– Ну, катись. А впрочем, погоди. Как там, – Кто к нам с мечом придёт, – тот чего?
– Тот от меча и погибнет, – крикнул мужик и поскорее скрылся с глаз долой, пока воеводе не взбрело в голову спросить его ещё о чём-нибудь.
– Ладно, златоусты, – воевода ещё раз окинул стоящих перед ним, одного за другим, скептическим взглядом. – До Речицы пойдёте с нами. А пока будем идти, то все мои приказы, а так же приказы начальных людей, что от меня поставлены, десятников и сотников, выполнять. Иначе – смерть.
Это – первое условие.
– Принимается, – за всех ответил Митька.
– Ещё бы не принимается, – усмехнулся Воробей. – А вот вам и первый мой приказ. Поступаете под начало Яся, он у нас всея деревещины архистратиг, пусть преподаст вам воинскую премудрость, а то, что-то мне кажется, не очень вы в ней тверды. А дальше видно будет. Ясь, прими, да насчёт еды распорядись, а то, того гляди, постолы примутся жевать.
– Нам бы товарища похоронить, – сказал Ермощенко. – Лопатой тут у вас можно разжиться или заступом каким?
– Можно. Только это вам ни к чему. – Воробей ткнул пальцем за правое плечо. – Туда несите, рядом с нашими ляжет.
На краю лесу, у подножья молодого дуба была вырыта глубокая могила, куда рядом с телами двух дружинников лёг Нечай.
– Ну, прощайте Шепель и Замыка. И ты, Нечай, прощай, – Ясь принял чашу, отпив из неё, выплеснул остатки вина к подножью свеженасыпанного могильного холма, обложенного камнями. – Встретите кого из наших, поклон передавайте. А будет случай, и слово за нас замолвите, перед кем, то вам судить.
Сидящие вокруг порубежники, а было их пятеро, насколько смог понять Саня, погибшие были из их десятка, встали и, отдав прощальный поклон, степенно зашагали прочь. Только после этого к могиле приблизились Даша и Вера с букетиками лесных цветов, и Ермощенко снова подивился, не столько даже здешним порядкам, сколько тому, что строптивые девицы находят нужным им подчиняться.
– А вам со мной, – Ясь, не оглядываясь, пошёл вперёд, туда, где уже пылали костры, вокруг которых суетились женщины. – За молодок своих не беспокойтесь, вечером свидитесь.
Но не успели сделать и двух шагов, как кто-то взял Митьку за руку, чуть повыше локтя. – Паренёк, а паренёк.
Светловолосый воин, лет тридцати, примерно одного с Митькой роста и телосложения, с круглым лицом, обрамленным пушистой бородой, смотрел ласковым взором голубых глаз и приветно улыбался в усы.
– Чего тебе, дядя?
– А того, что давай меняться.
– Не хочу, – Митька мотнул плечом, стараясь высвободить руку, но светловолосый держал крепко, а ласковый голос его приобрёл, словно стальная стружка упала в чашку с мёдом, угрожающий оттенок. – Это как же, не хочу? Так нельзя. Я дело говорю. Меч на меч. Махнём, не глядя?
Привлечённые громким разговором, люди слонявшиеся без дела, а таких было немало, в миг собрались вокруг спорящих, а Иван, ушедший вперёд, вернулся и встал за митькиной спиной. Он уже было раскрыл рот, что бы сообщить, что спорить не о чем, что у Митьки в ножнах вместо меча только обломок от него, в ладонь длиной, но во время передумал. Было у светловолосого с Митькой какое-то сходство, и можно было надеяться, что они, как одного поля ягоды, сумеют покончить миром, тут постороннее вмешательство способно только навредить.
Митьке, который уже сообразил, что виной всему богато украшенные ножны и рукоять меча, начинать службу в воробьёвом воинстве с ссоры было очень не с руки и он тянул время, выгадывая как бы так половчей извернуться, чтоб и врага не нажить и в грязь лицом не ударить. Очевидно, светловолосый это чувствовал, потому что с каждой секундой становился настойчивей. Это же чувствовали и собравшиеся вокруг зрители, при чём понять, на чьей стороне их симпатии было сложно. Они вроде и подбадривали светловолосого, тут, кстати, выяснилось, что зовут его Ратша, но в этом подбадривании просматривалась немалая доля иронии. И было похоже, что проигрыш Ратши никого бы особо не огорчил.
Придя к этому выводу, Митька дождался подходящего, по его мнению, момента, когда настырный Ратша уже начал наскакивать на него широкой грудью, и сказал. – Ладно, уговорил. По рукам.
Для противника, настроившегося на долгую кампанию по деморализации митькиной личности, это согласие стало полной неожиданностью, и он, прервавшись на полуслове, молча отстегнул свой меч и протянул его Митьке.
– Иваныч, смотри, как оно тебе? – обернувшись, спросил Митька, вытягивая из обтрепанных ножен видавший виды меч. Натуральный кузнец протянул длинную руку и задумчиво пощёлкал ногтем по клинку. Постоял, вслушиваясь в тихий звон, а затем вынес свой вердикт. – Нормально. С пивом пойдёт.
– Э, паренёк, – напомнил о себе Ратша, – А ты, что же?
– Пардон, – Митька расстегнул ремни перевязи и отдал ему свой меч. – Держи, братишка, на долгую память.
Ратша алчно схватил оружие, полюбовался на большой голубой камень грубой огранки, украшавший рукоять, и, потянув меч из ножен, уставился на обломок клинка, потеряв дар речи.
Зрители, потрясённые не меньше, ни единым звуком не выдавая своих чувств, затаив дыхание, следили за развитием драмы.
– Это что? – наконец спросил Ратша.
– А то не видишь?
– То-то и оно, что вижу, – ответил воин, покраснев самым жестоким образом, так что казалось, что или слёзы вдруг брызнут из его широко открытых глаз, или грянется он оземь с разорвавшимся сердцем.
– Так что ж теперь? Иль не рад?
– Да как же не рад? – не выдержал кто-то в толпе зрителей. – Того и гляди, помрёт от счастья.
Общий смех был наградой шутнику. Краснота, покрывавшая круглое лицо Ратши, уже приняла какой-то траурный оттенок.
– Э, парень, хватит, – Ясь, встав между ними, похлопал Митьку по плечу, подталкивая, между тем, в сторону. – И тебе хватит, – сказал он, повернувшись к Ратше. – Хотел сыграть? Вот и сыграл. Так что ж тебе?
– Так-то оно так, – естественный румянец мало-помалу возвращался к Ратше.
– Так, так, и не сомневайся. Знаешь, как лиса в курятнике от той злости померла, что куры залаяли? Не уподобляйся, – Ясь поднял руку и погрозил пальцем.
Ратша озадаченно посмотрел сначала на палец, пытаясь проникнуть в таинственный смысл сказанного, затем на обломок меча в своей руке, плюнул, и, сунув обломок в ножны, удалился с гордым и независимым видом
Глава девятнадцатая
– Поосторожней с огнём бы, – сотник Байда, со скуластым лицом, туго обтянутым смуглой, словно подкопчённой, кожей, присел рядом с воеводой. – День ясный. Дым далеко видать.
– Не страшно. Подумают на своих.
Обычно огня на привалах не зажигали. Но сегодня рыжебородый воевода Воробей глянул в небо, повел носом, почесал бровь, и с видом человека, которому нечего терять, махнул рукой.
– Погреемся, подсушимся.
Осторожный Байда неодобрительно покачал головой.
– Проснись. Кругом горит, – сказал Воробей.
На это возразить было нечего, загоны степняков, рассыпавшись по округе, жгли все подряд, и теперь в воздухе постоянно витал запах гари, а небо в любое время суток оставалась затянутым белесой дымкой.
– Учуют, – Байда был не только осторожен, но и упрям.
– Плевать. Все равно шума не миновать.
На лесной поляне снова жарко заполыхали костры, вокруг которых сгрудились соскучившиеся по горячему люди, родич к родичу, земляк к земляку. Хотя было немало и таких, у которых никаких родичей и земляков уже не осталось, но они тоже предпочитали сбиваться в артели, объединенные уже не семейными узами, а горьким духом сиротства и боевого товарищества.
И лишь старые порубежники держались на особицу, даже на привале стараясь не смешиваться с остальными, действуя, в случае чего, слаженно, как один человек. Давно оторвавшиеся от своих корней, они, словно припоминая что-то забытое, с добродушным презрением смотрели на суету семейных, на тихую мельтешню женщин и детей вокруг них.
Впрочем, сейчас их взгляды были обращены на булькающее в котле варево, которое помешивал дубовой веткой с ободранными листьями довольно пожилой по здешним меркам длиннолицый мужчина с печально свисающими на грудь усами.
– Я тут новость слышал, будто ты сказал, что в Речицу пойдём. Правда?
– Правда, – неохотно ответил воевода, не чувствуя себя вполне готовым обсуждать эту тему.
– В Речице готфы.
– Ну, сколько их там…
– И Войт Немишич, пёс цепной, с дружиною. Крепко сидит.
– Байда, на то и расчёт, надо только цепь эту умеючи прибрать к рукам. А что не так, вышибем из города и Войта с дружиною и готфов и всех, кто поперёк слово скажет.
– Это лучше всего, – заметно успокоенный, Байда отправился восвояси, а Воробей подошёл к одинокой ольхе, под которой на куче свежесрубленных веток была брошена попона, и, пнув носком сапога это импровизированное ложе, лёг, не снимая сапог, и вытянул с наслаждением ноги. Тут же двое дружинников, похожих, как братья-близнецы, возникли словно из-под земли и сели спина к спине неподалёку, охраняя сон воеводы.
Воробей закрыл глаза, но сон не шёл. То, чего хватило для спокойствия сотника Байды, для спокойствия воеводы явно не доставало. Хотя, что правда то правда, выгнать из Речицы хоть Войта, хоть кого, было вполне по силам. Теперь уже за Воробьём шла не сотня пограничников, а добрая тысяча, а может быть, и полторы тысячи вооруженных, и еще сколько-то неспособных к бою, точно никто не знал, потому что всё время приходили новые люди, а кто-то уходил. А были и такие, что предпочитали идти следом или рядом, не смешиваясь с войском. Но, как бы то ни было, на несколько сотен опытных воинов Воробей мог рассчитывать в любом случае.
И не так уж крепко сидел в Речице посадник Войт. Воевода, знавший его, как облупленного, не сомневался, что неприступна Речица только до той поры, пока кому-нибудь не вздумается взять её.
Но желающих взять Речицу пока не находилось. Передовые полки буджаков (как звать их воеводу?) остановились не дойдя до неё двух переходов, словно выжидая чего-то. Казалось бы, это обстоятельство должно было заставить Воробья безотлагательно двинуться к еще не занятой захватчиками крепости, однако и он медлил, выбирая окольный путь, кружа по разоренным нашествием окрестностям и поголовно вырезая попавшиеся под горячую руку мелкие отряды, словно задался целью раздразнить буджаков. И, кажется, это ему удалось. Теперь степняки, если и рисковали забираться в лесные чащобы, то только крупными партиями, которые Воробью были не по зубам. Да и застать их врасплох становилось все труднее.
Но и воевода с каждым днём чувствовал себя всё неуютней, за спиной его грозовой тучей поднимались двадцать тысяч всадников, которых вёл знаменитый Жанты.
Дело усугублялось тем, что дружину теперь по рукам и ногам связывал беженский обоз.
Воробья это однако не смущало. А если и смущало, вида он не показывал.
Но при всём при том, если кто-нибудь сейчас сказал ему, что пройдёт ещё добрых двадцать дней, а он ни на шаг не приблизится к Речице, такому человеку воевода бы не поверил. А, между тем, прошло двадцать дней наполненных стычками и переходами, и воинство Воробья снова оказалось совсем недалеко от поляны, где нашёл свой последний приют славный Нечай.
* * *
И вот прошло двадцать дней.
– Ты посмотри, опять ему разврат снится. Просто удивительно. Хоть кол на голове чеши. Уж казалось бы…Ан нет! – с некоторой даже завистью сказал Иван Ермощенко, натуральный кузнец, глядя на спящего в нескольких шагах Саню.
Саня лежал, неудобно опершись головой на седло, уронив на грудь подбородок.
Лошадь его щипала траву неподалеку, насколько позволял повод, один конец которого был обмотан вокруг запястья хозяйской руки. Воинская справа, как и положено, была тут же, деревянный, обтянутый коричневой с белыми пятнами коровьей шкурой, круглый щит, прислоненный к стволу, и на самой нижней, толстой ветке причудливой гроздью висели меч в деревянных ножнах, обтянутых потрескавшейся кожей, лук да колчан, туго набитый стрелами.
Рядом с ним сидела Вера, бездумно глядя перед собой чуть покрасневшими от дыма зелеными глазами и, помахивая стеблем папоротника, отгоняла от лица спящего комаров и прочую лесную мошку.
Рука её при этом двигалась машинально, и стебель то и дело попадал то по носу, то по щеке юноши, впрочем, того это нисколько не беспокоило.
Задымленный, зеленоватый, лесной свет заполнял пространство между деревьями, отчего все вокруг казалось немного не реальным, словно люди и кони попали каким-то образом на дно речного омута, обтекаемые спокойными, незаметными в своей всеобъемлющей мощи, водами неведомой реки. От этого движения их казались плавными, чуть замедленными, словно каждый жест требовал некоторого дополнительного усилия.
Впрочем, все это мог заметить только посторонний человек, вошедший в этот лес, как входит приметливый ночной гость с мороза в незнакомую квартиру. Но посторонних здесь не было, все свои, одинаковы годные на то, что бы топтать эту, усыпанную бурой хвоей и палыми листьями, гулкую землю или же лежать в ней, в неглубокой, наспех вырытой яме.
– Я чего сказать хочу, – Иван Ермощенко, как всякий атеист, обожал поговорить на религиозные темы. – Основную надежду следует, конечно, возлагать на духов предков, на пращуров своих, чуров, иначе говоря. И это очень логично, потому как прочие божества, они ведь сами по себе ни добрые ни злые, могут так, а могут этак, как карта ляжет. Чуры же, не чужие, напротив, свои ребята, все знают, все понимают, и сочувствуют по-семейному.
– То есть, – сказал Митька. – В случае чего обращаться к чурам.
– Не трудись понапрасну, – разочаровал его Иван. – Никаких чуров у нас тут нет. Наши, чуры, Митя, еще на свет не родились.
– Приехали, – Митька перевернулся на другой бок, подставляя его теплу костра. – Значит и чуров у нас нет. Получаемся круглыми сиротами.
– Более чем.
– Да нет, как же круглыми, – не открывая глаз, возразил Саня. – Ведь все равно какие-то предки у нас есть. – Понятно, что очень дальние, но ведь чурами они от этого быть не перестают.
Иван задумался и покачал головой. – То-то и оно, что дальние. Ты прикинь сколько им народу до тебя обиходить надо, сто колен, а может и больше.
– Уже легче, – сказал Митька. – Только ошибка у тебя, Иваныч.
– Какая же?
– Ты не колена считай, а сравни, сколько мертвых и сколько живых. На каждого живого сколько покойников приходится?
– Много. И что с того?
– Каждый умерший становится чуром, то есть, чуров больше чем живущих в данный момент людей, и большинству из них делать всё равно нечего. Значит, могут и нам уделить немножко внимания. Потому, если что, не поддаемся панике, а спокойно взываем к духам предков.
– Вот и Ясь, – от Веры любая теология отлетала, как горошина от кирпичной стены. – Цирк зажигает огни.
Сотник Ясь, о котором шла речь, правая рука воеводы, на которого, кроме всего прочего было возложено обучение прибывающего пополнения, прошёл совсем рядом, но ничего не сказал, а только неодобрительно покосился.
Отойдя на пару десятков шагов, он оглушительно свистнул, затем ещё раз. По этому сигналу с разных сторон лагеря к нему стали стекаться курсанты, и безусые парнишки и семейные бородатые мужики. Но первыми явились подручные, свирепый старичок Вейвода и однорукий Всеслав.
– Начинается. Пойдём? – высказался дисциплинированный Иван, не двигаясь однако с места. Митька же, превратно истолковав молчание Яся, возгордился и обнаглел. – Курс молодого бойца. К чёрту, надоело.
– Во время боевых действий новобранец после первого же сражения становится или ветераном или покойником. Мы не покойники, следовательно – ветераны.
– Вот, Санечка у меня умный, – похвалилась Вера. – Только как бы ему этот ум боком не вышел.
И словно в ответ на эти пророческие слова зашумели, раздвинутые сильной рукой, кусты, захрустели ветки под сапогами.
– Лежим? – светлые глаза воеводы Воробья прошлись по притихшей кампании. – Беседы беседуем? Не рано ли?
– Вот ты, Митяй, – воевода приблизился к Митьке и с размаху перетянул его плетью. Митька, схватившись за голову, вскочил, чем вызвал неподдельное удивление Воробья. – Не лежится?
Митька с трудом перевёл дыхание и кивнул, подтверждая, что да, мол, не лежится.
– Ну, что бы тебе такое сказать, Митяй? – Воробей присел на любовно устроенную митькину походную лёжку и, постукивая рукояткой плети по носку сапога, упёрся тяжёлым взглядом в ствол соседней сосны. Но при этом от его внимания не ускользнуло, что Ермощенко с Саней тоже поспешно встали и теперь переминались с ноги на ногу рядом с битым своим другом. – Что, и вам не лежится? Чудеса! Я так думаю, это от того, что у вас мышцы на боках затекли. А может пролежни замучали.
Иван стоял на вытяжку, во весь свой не малый рост и внимал воеводе, журчащая речь которого лилась как ручеёк, холодила спину и леденила мозг. Как-то оно так само собою было ясно, что слушать следует стоя, и кивать головой в знак согласия не возбраняется, а напротив, даже всячески приветствуется, рядом с ним так же стояли и кивали как китайские болванчики Саня и Митька. Видя такое единодушие, Воробей сменил гнев на милость.
– Вот ты, Митяй, – повторил воевода, тут наученный горьким опытом Дмитрий Акимушкин поспешно прикрыл голову руками, но продолжение последовало в словесной форме, – мечом махать и на лошади скакать как бы можешь, если брать тех, что вместе с тобой ко мне пришли И сапоги у тебя не абы какие, а честно снятые с собственноручно зарубленного тобой хозяина. Но, пока ты их добывал, Байде пришлось тебя пасти, чтоб не обменял ты свою голову на чужую обувку.
– Да не видел я его, Байду, то есть, – промямлил Митька. – Он же тихий, как это самое.
– А чего ему шуметь? Вы, ребята, чего ждёте? – Воробей перевёл взгляд на Ермощенко и Саню, – Я вам тоже должен чего-нибудь сказать?
– Ничего ты не должен, – хмуро ответил натуральный кузнец. – Так мы пойдём?
– Так идите.
* * *
Проводив взглядом Митьку со товарищи и, убедившись, что те отправились в нужном направлении, воевода неторопливо пошёл вслед за ними по свежевытоптанной тропинке. Маленькие глаза его в припухших веках, смотрели не мигая, казалось, не ощущая назойливого дыма, клочья которого, придавленные загустелым к дождю воздухом, стелились над землёй, цепляясь за концы веток.
Двое телохранителей, лениво переговариваясь и загребая траву подошвами сапог, брели, поотстав на несколько шагов.
Походный быт отличается тем, что весь он на виду, словно вывернутая наизнанку одежда, каждым своим швом и рубчиком. Так же и чувства людей, вырванных из привычных условий существования, обостряются до того, что легко прорезываются сквозь истончившиеся покровы приличий и обычеев. И то, что раньше скрывалось от постороннего взгляда, готово обнаружится в каждом движении и каждом слове. Проходя, междКаждый был занят. А те, у кого дела не было, спали, или хоронились где-то по за кустами, зная нелюбовь воеводы к праздному времяпровождению.
Но беда, по мнению Воробья, была в том, что дела эти все были не главные. Ни собранный хворост, ни сваренная каша, ни искусно сложенный шалаш, ни свежая заплатка на рубахе, всё это ничего не будет стоить, когда дойдёт до боя. И все эти занятые люди в любой момент, стоит только вылететь из лесу коннице буджаков, все они убедятся, что всё, чем они были только что так заняты, не спасёт от гибели и плена. Потому что на войне главное дело – ратное. А вот с этим-то былоИ таким образом, можно было сказать, что все эти люди занимались не тем, что надо, а это ещё хуже, чем ничего не делать, потому что усыпляло их, создавая иллюзию того, что они не тратят время даром.
И неустрашимый воевода, проходя по лагерю и кивая в ответ на приветствия, вдруг как в яму проваливался в приступы страха, такого сильного, что испарина выступала на лбу. Он знал законы войны и слишком хорошо представлял себя, что произойдёт при столкновении этого воинства не с шайками мародёров, готовых бежать при малейшей опасности, а с конницей буджаков Всё что он мог сделать для них, это разбить на десятки и сотни, и каждую подходящую минуту безжалостно муштровать., торопясь сделать из них воинов, раньше, чем кончится затишье. А что затишье это очень скоро кончится, он ощущал всей шкурой. Время, отпущенное ему, истекало.
Пока здесь варили кашу и нянчили детей, совсем неподалёку всё гуще летели стрелы и звенело железо. Это высланные на все стороны дозоры сшибались с вражескими разъездами, которые словно тонкой, но прочной паутиной, опутывали всю округу.
Костяк и ударную силу войска Воробья составляли те, с кем он ушёл из-под стен готфской столицы. Их, старых порубежников, было всего сотни полторы. Этих ратной наукой не утруждали, они сами могли научить кого угодно.
Но с приходом в землю выдричей, под знамёна воеводы хлынул поток беженцев и погорельцев. За годы мирной, хотя и подневольной, жизни, здешние обитатели утратили боевые навыки, те, в ком просыпался дух воинственных предков, уходили на север, туда, где простирались владения свободных племён, или же нанимались в дружины готфских конунгов. Оставшиеся были не склоны к авантюрам, предпочитая верный кусок хлеба. Власть готфов в этом лесном краю была необременительной, а унов здесь не видали так давно, что почти забыли о их существовании и не заметили даже падения унской державы. Не заметили бы и падения готфского королевства, но с ним рухнула и последняя преграда, отделяющая землю выдричей от степняков. И даже дремучий лес не мог теперь служить защитой. Рассыпавшиеся по округе загоны буджаков прибирали всё живое, почти не встречая сопротивления. Те же, кому посчастливилось избегнуть меча и аркана, бежали, куда глаза глядят. К Воробью такие шли толпами.
А люди всё приходили.
Буджаки чего-то ждали, но дозоры, высылаемые во все стороны, неизменно наталкивались на их разъезды. И мелкие стычки, происходящие с переменным успехом, происходили постоянно. В лагерь то и дело приводили пленных, но это были простые воины, которые ничего не могли поведать о замыслах противника.
Воевода с тоской вспоминал те времена, когда был простым сотником и мог положиться на каждого из своих людей. Когда не раз и не два бывало так, что окруженный и прижатый к стенке, он просто распускал свою сотню, назначив только место сбора. И мог быть при этом совершенно уверен, что через несколько дней вся сотня, по одному, по двое просочившись сквозь кольцо, соберётся там, где указано.
Теперь он не мог позволить себе такой роскоши.
Порядки, заведённые воеводой, были далеко не всем по нраву. Воробей это знал, но продолжал твникто другой.
Знали это и другие.
– Берегись, подколят тебя, – не раз предупреждал Ясь. – Ропщут людишки.
Воробей отнесся к предупреждениям спокойно.
– Чтоб подколоть, надоПусть ропщет. Кто жив останется – спасибо скажет. А делом их не занять, друг друга перережут раньше, чем буджаки до них доберутся, праздность до добра не доведет.
Воробей Для остальных учения были обязательны, за отказ положили смерть. Вольные или одичавшие люди далеко не всегда легко подчинялись этому диктату. Почти в каждой группе, которые чуть ли не каждый день набредали на лагерь, находились упрямцы, которые доводили дело до логического конца. Если поблизости случался Воробей, то он не гнушался сам приводить свой приговор в исполнение. После такого часто лагерь покидали несколько человек, но на их место тут же просились новые.
– А где этот, долговязый?
– Хлопнули.
– О чем это он? – спросил Митька.
– Что отдыхать культурно не умеют, поэтому вероятно будет дрючить до победного конца.
– Крут Воробей
* * *
…………….
Митька сразу понял, что из них собираются делать пехоту.
Учили становиться в ёжики, по трое и по четверо, спина к спине, на тот случай если строй будет прорван, чтоб не убегали, сломя голову, бесполезно погибая от ударов в спину, а собирались в ёжики.
Учили строю, когда воины выставив стену щитов, выставляли копья. Против такого построения конница бессильна, но только если не дрогнет никто, не покинет своё место в строю.
……………
Впрочем, немало времени отводилось и на индивидуальные занятия, это, по митькиному разумению, была дань специфике малой, лесной войны, в которой схватки больших отрядов, стенка на стенку, были редкостью, а в основном всё сводилось к бесчисленным стычкам малыми, редко больше десятка, силами, к засадам и внезапным нападениям.
……………
Сочтя на этом теоретическую часть воспитательной беседы законченной, Воробей перешел к практическим занятиям.
(Сомкнись! – надрывался Вейвода, и парубки, топая сапогами, сбивались в круг, грозно выставив перед собой копья. Конница – справа. На отбой! – сыпались с седел и составляли брыкающихся коней.)
Он пошел туда, где Ясь муштровал своих рекрутов, которые как раз выстроившись в две шеренги, сошлись в рукопашном бою… С треском сшибались тяжелые жердины. У одного она сломалась пополам, его противник тяжело дыша отскочил, примериваясь для нового наскока, но, видя плачевное положение соперника, не решался начать. А тот растерянно вертел обломок своего грозного оружия в руках. – Чего стал? – коршуном налетел Ясь. – А ты чего? Бейтесь. – Лицо более везучего поединщика приняло свирепое выражение, и он, больше не раздумывая, нанес разящий удар. Но и противник его, на которого окрик Яся подействовал как ушат живой воды, вылитой на голову, увернулся, присев, отбросил бесполезный обломок, и кулаком засадил тому по скуле. Парень, не ожидавший этого, так и покатился по земле.
– Не по правилам! – закричало сразу несколько голосов с той и другой стороны. Другие принялись им возражать.
Бой прекратился.
Ни для кого не было секретом, что кроткий подручный Воробья, в случае необходимости, умел довести людей до белого каления, но в этот раз он кажется превзошел сам себя. Боевой задор дерущихся явно зашкаливал, пот с них лился ручьями, а раскрасневшиеся лица выражали нешуточную злобу. Слышалось угрюмое сопение, тяжелове дыхание да звонкие удары палок, но негромкий голос Яся каким-то образом легко перекрывал эти звуки. Время от времени чей-нибудь удар достигал цели, вскрикивал ушибленный соперник и с новой силой лез в драку. Те же кому совсем не посчастливилось, отползали с поля брани в тень, под раскидистый рябиновый куст, отходить от контузии. В этом походном лазарете находилось уже несколько тел.