Текст книги "Хроники Порубежья"
Автор книги: Юрий Рудис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Глава одиннадцатая
Разумный на первый взгляд план выхода к реке осуществить в этот день так и не пришлось. К первому ручью вышли только часа через два. Правда, вид его не вызывал никакого доверия. На дне глубокого оврага слабо поблескивала в высокой траве вода, так что с ходу было даже затруднительно определить, течет ли она куда-нибудь или просто застоялась здесь после последнего дождя. Кинули в воду травинку, которая словно в нерешительности, покружилась на месте, и даже как будто собралась затонуть, но все же передумала и лениво тронулась с места. Все это выглядело несерьезно, словно не течение её увлекало, а случайный порыв ветра.
Постояли, глядя, как медленно она движется, то и дело цепляясь за торчащие из воды стебли, и пошли следом. Долго ли коротко ли, но овраг сошел на нет, деревья стали ниже, земля между стволами, заваленная толстым слоем прелых листьев, пружинила под ногами, ручеек булькал в своем неглубоком русле, временами совсем исчезая под листьями. Скоро просветлело, и через несколько минут лес кончился. Впереди широко раскинулась болотина, густо усеянная высокими ядовито зелеными кочками, между которыми исчезал ручей. На дальнем ею краю в сизой дымке смутно вырисовывались какие-то кусты. Несколько покосившихся чахлых стволов дополняли эту грустную картину, одновременно свидетельствуя о том, что кое-где тут имеются участки твердой почвы. О чем Иван и сообщил своим спутником, но это их не сильно обрадовало. Через болото они идти отказались.
– Мужики, тут недалеко, – Иван сделал шаг вперед и по колено провалился в жирную податливую жижжу. Его вытащили и спросили, настаивает ли он теперь на продолжении избранного пути. Иван не настаивал.
День клонился к закату, в теплом воздухе оглушительно раздавалось лягушачье кваканье, есть хотелось нестерпимо.
– Может на дерево залезть? – предложил Саня.
– Ну, лезь, – сказал Митька. – Только тут низко. Все равно ничего не увидишь, – он сел на кочку и принялся стаскивать с ноги ботинок. – Это болото может на десять километров тянуться, а может и больше. Если, к примеру, нас в Замлочье занесло, то тут можно год ходить и живой души не встретить. В эту трясину и местные не суются. Короче, не пойду я, и вам не советую.
– В лесу прямых дорог нет, – поддержал Саня. – Левей бы нам взять.
– А почему не правей? – Иван присел рядом с Митькой. – И куда теперь? Монетку будем бросать?
Бросили монетку и, взяв левей, двинулись в обход болота.
Они шли час за часом, не разбирая дороги, обливаясь потом, продираясь сквозь кусты и бурелом. Багровый шар солнца закатился за верхушки деревьев. Наступили сумерки. Место для ночлега нашлось под разлапистой елью. К счастью у Ивана оказался нож, самодельный складень, по своим размерам больше похожий на мачете. Наломали еловых лап, бросили поверх них куртки и, разведя костер, предались невеселым размышлениям. Впрочем, накопившаяся за день усталость быстро дала себя знать, и скоро все уже уснули, и крепче всех Митька, вызвавшийся быть дежурным.
Тут-то и приснился Сане сон про Клеопатру Нерсесовну, преподавателя истории древнего Востока, который ему не пришлось досмотреть до конца.
Когда он проснулся во второй раз, то увидел, что уже полностью рассвело. Туман рассеялся, и солнце, стоявшее довольно высоко, начинало ощутимо припекать, обещая жаркий день, но не успевший прогреться воздух еще сохранял утреннюю свежесть.
Сборы были недолги и через четверть часа двинулись в путь, так же как и вчера, не представляя, куда он приведет. Вопреки мрачным предсказанием Митьки, болото скоро кончилось. Поднялись по пологому, сплошь заросшему орешником, склону и вошли в березовый лес, имевший какой-то доисторический вид, столь велики были здесь деревья. Идти сразу стало легче, в тени исполинских берёз подлесок, очевидно, не приживался. Зной отступил, лучи солнца, рассеянные густой листвой, утратили свою жгучесть и, косо падая сверху, заливали мягким светом пространство между белыми стволами. Никаких следов людей по прежнему обнаружить не удалось. Лишь однажды им почудился запах дыма. Остановились и долго стояли, пытаясь определить, откуда его принесло. Но то ли запах был слишком слаб, то ли и в самом деле примерещилось, но так ничего и не унюхав, пошли дальше.
Единственное, чем этот день выгодно отличался от предыдущего, было то, что посчастливилось наткнуться на заросли дикой малины. Ею кое-как утолили голод, который уже стал не на шутку донимать, и даже набрали про запас, в пластиковый пакет, оказавшийся у Сани. Доставая этот пакет из кармана, Саня чуть не расплакался, вспомнив, что в этом пакете должен был принести домой два батона хлеба и килограмм сахара. Он представил, как всю ночь мать и бабка ждали его, а утром, отчаявшись, принялись обзванивать морги и больницы. Тут ему стало совсем тошно.
Шли в таком порядке. Впереди, весело посвистывая, широко шагал Иван, а за ним, уступом, с трудом поспевали мрачные Саня с Митькой, у которых происшедшее никак не укладывалось в голове. Естественно, что вид бодро марширующего и посвистывающего Ивана действовал им на нервы.
Первым не выдержал Саня. – Говорят, если свистеть, денег не будет.
– А у меня их и так нет, – Иван остановился, поджидая, и потянулся так, что затрещали кости. – Люблю лес. На меня он, ребята, лучше всякой виагры действует. Вздохнешь полной грудью и. Эх! Чувствуете какой воздух?
Саня подумал, что действительно, эх.
Митька же, почесав искусанную комарами шею, сказал. – Ты, Иван Иванович, того. Дыши пореже. А то надышишься.
Иван недоуменно взглянул на постные рожи своих юных спутников. – Так свобода же. Неужели не чуете?
Митька ответил за двоих. – Свобода? Бегаем как еноты по лесу. Что есть – непонятно. Куда идти – неизвестно. Я на такую свободу не подписывался.
– А, – дошло до Ермощенко. – Так бы и сказал. Оно, Димитрий, всё, конечно, так и есть. Однако, не в обиду, вы живёте, как мотыльки. Где стол, там и Родина.
– Про Родину, это к Сане. А я свои два года оттрубил.
– Вот, – обрадовался Иван. – Точно. Ты как на дембель ушёл, свободу почувствовал? Почувствовал. И еще как почувствовал. И так потом всю дорогу и был свободен. А чего? Ни семьи, ни дома, ни дела, такого, от которого не отойдёшь просто так. Короче, в армии ты служил, а на гражданке твоя служба ещё впереди. Ну, сначала поумнеть слегка придётся, не без того. А у меня эта самая служба уже вот где сидит. – Иван постучал себя кулаком по толстому загривку. – Я весь устал как мирный атом. То есть, все очень хорошо и приятно, но хомут этот по своему хотению не снимешь. Потому, долг. А тут он сам слетел, по независящим от меня обстоятельствам. Форс-мажор, в общем. Можно гулять с чистой совестью. Так что, я на каникулах. Оттого и радуюсь, хотя, понятно, смотреть на ваши унылые лица – радость не великая.
– Я и не спорю, – сказал Митька. – Мне оно и впрямь, хрен редьки не слаще. Только как бы эти наши каникулы не затянулись.
– Коридор возможностей, – глубокомысленно изрёк Саня и задумался о смысле сказанного.
– Ничего, ничего, – поторопился с утешениями Ермощенко. – Выберемся отсюда, ещё скучать будете по вольной первобытной жизни. Вот признайся, Димитрий, ведь иногда, грешным делом, скучаешь по армейским будням, по отцам-командирам?
– Я, дядя Ваня, в таком положении, что обо всём подряд скучаю, где кусок хлеба давали.
Некоторое время шли молча, затем Саня спросил. – Иваныч, а ты сам виагру пробовал?
Иван энергично, так что уши шапки разлетелись в разные стороны, покрутил головой.
– Нет, не пробовал. Мне она ни к чему. Я если что, силой разума добираю.
– Это как?
– А вот так, – лицо натурального кузнеца снова приняло глубокомысленное выражение, очевидно, он вспоминал подходящий случай из жизненной практики. Потом захихикал, очевидно, вспомнив.
Тут будет уместным упомянуть об одной особенности Ивана Ивановича Ермощенко, которая состояла в том, что он, как кузнец-одиночка, и, стало быть, человек в некотором роде творческий, обречен был прозревать в каждой встречной женщине красы и добродетели неслыханные, ей самой зачастую неведомые. В силу чего, становясь заложником собственной прозорливости, всячески старался заполучить эту новоиспеченную драгоценность в свое распоряжение. И надо сказать, что даже когда особы женского пола искренне не понимали, что заставляло угрюмого кузнеца воспылать к ним внезапной страстью, они все же редко отвергали его, справедливо полагая, что такой товар, как внезапная страсть, на земле нынче не валяется.
Неудивительно, что все лирические исповеди Ермощенко всегда начинались с одной и той же фразы. – А вот у была у меня одна замечательная женщина.
– А вот была у меня одна, – сказал Иван. – Замечательная женщина. Очень культурная, кстати, хотя книгу прочитала всего одну. Оно ведь так и бывает, что иной всю районную библиотеку прочтёт, а лучше б он её не трогал. Я одного крановщика знал, ну, папуас. Но очень был начитан. Само собою по телевизору таких ребят мы видим сплошь и рядом, но в живую наблюдать такое не каждому по плечу. А как оно вышло? А просто. На стройке простой – обычное дело. А ведь всякий раз не будешь спускаться, чтоб развлечься, пока перекрытия подвезут, или еще чего. А на верхотуре чем время занять? Только чтением. Я, хлопцы, думаю, что крановщик этот от того и зверел, что приходилось читать, потому что больше ничего другого не оставалось. Ведь если подойти с научной точки зрения, то это же насилие.
Книжка на пользу идёт, когда ты её добровольно читаешь, а когда от безысходности, тут что угодно поперёк глотки станет. Даже алкаша возьми и скажи ему, что других дел у него теперь не будет, кроме как водку жрать. Так он вряд ли обрадуется, потому что даже такой человек, который никогда ничего кроме пары носков в своей жизни не выбирал, любит думать, что выбор у него есть. И правильно, кстати. Вот представь, друг мой Дима, что ты – хомячок и сидишь в клетке. Кормушка, подстилка…Это всё у тебя под рукой, как и прочие предметы первой необходимости, при том, что второй необходимости у тебя сроду не было, нет, и не будет. Потому до решётки своей ты ни при какой погоде не дойдёшь. Зачем? Ты скорее всего даже знать про неё не будешь. То есть, будешь, но так, отвлечённо, вот как мы про те деревья знаем, – Иван указал рукой на далёкий холм с темневшими на нём деревьями. – И когда-нибудь помрёшь в своей этой клетке свободным хомячком, пардон, человеком, сделавшим свой сознательный выбор.
– Так что там с женщиной? – напомнил Митька. – Что за книжку она прочитала? Библию, что ли?
– Упаси, Боже. И не Капитал тоже. Хотя без разницы. О том и речь, что там, где одному целой библиотеки мало, другому одной книжки хватит, любой, кстати, потому – натура у него и без того богатая. Но, вообще-то, книжка была тоже великая. О вкусной и здоровой пище. И больше ничего там не надо было, потому что всё остальное там уже было.
После этих слов Иван, словно его кто-то об этом просил, принялся с жаром рассказывать длинную и запутанную историю своего романа с какой-то Ташей, которая замечательно умела готовить, что, собственно, и составляло её главную изюминку. Но изюминку эту удалось выковырять только в самом конце, в самом, так сказать, хэппи енде, который уже почти накрылся медным тазом… Случайно застав объект своей страсти за жаркой блинов, натуральный кузнец вдруг постиг истину, и страсть накрыла, наконец, заторможенных Тристана и Изольду своим пушистым животом.
Закончив эротико-гастронимеческое повествование, Ермощенко с отвращением посмотрел на пакет с малиной у Сани в руках, и, сглотнув слюну, подвёл черту. – Мы имели безумный секс.
– Грехи наши тяжкие, – умудрено вздохнул Саня. – А безумный секс это как?
– Ну, табуретку сломали, – солидно пояснил Иван. – И вентиль свернули на газовой плите.
Да не в этом дело, а дело в том, что нигде в другом месте, при других обстоятельствах, ничего бы между нами даже близко похожего не было. А стоило попасть на кухню да взять сковородку в руки, и готово дело! И так всегда.
– На кухне, что ли?
– Не только. Вот на рыбалке тоже многие удивительным образом раскрываются. Пожар у соседей тоже хорошо стимулирует. Да где угодно. Но так, чтоб совсем на пустом месте вдруг чувство вспыхнуло, такого не бывает. Задача – найти ту делянку, на которой нежный росток даст буйные всходы. Найти, – Ермощенко широко, как народный вождь, озирающий строительство грандиозной плотины, взмахнул рукой, – и возделать.
– Романтично. Таким образом, твоя знакомая конвертировала свою неизрасходованную женственность в кулинарию. Тут и ты, откуда ни возьмись, набежал, как процент на вклад.
Иван, почуяв подвох в этих словах, надулся и замолчал.
– Интересно. Женщина, занятая приготовлением пищи, добра и доверчива, – грустно сказал Митька. – А где сейчас наши вчерашние девушки? Даша и эта, как её, Вера? Потеряли нас наверно. Обещали им позвонить и не позвонили.
– Мне они показались легкомысленными, – заметил натуральный кузнец, который был горяч, но отходчив. – А ты чего, Саня, нос повесил? Тоже небось кушать хочется? Малиной сыт не будешь.
– Мои-то не знают, куда я делся. С ума сходят.
– Скверно. А у меня ещё есть люфт. Раньше, чем через три дня не хватятся. Думают, что или заказ какой срочный, или за железом поехал. А вот как пройдут три дня, тогда супруга весь город на уши поставит, потому очень желательно было бы до того как-то уж до дому добраться.
– А я сирота, – сказал Митька. – Меня искать не будут. Ну, разве что на работе. Да плевать, в общем.
Обменявшись этими ценными фактами своих биографий, Ермощенко и Митька единогласно постановили, что положение Сани самое незавидное и выразили ему сочувствие. И, странное дело, на душе его вроде чуточку отлегло.
Дальше шли в молчании, но Ермощенко хватило ненадолго. – Нам надо разговаривать, – сказал он. – Это обязательно. Тогда если кто-нибудь из нас от отчаянья и голода обезумеет, то остальные смогут заметить это раньше, чем он на них набросится и загрызёт. Да и дорога за беседой кажется короче.
– О чем нам здесь говорить? – озадачился Митька. – Выбирать не из чего. Или про баб, или про политику.
– Про политику говорить, это – экстремизм, – на правах старшего товарища предупредил Ермощенко. – Нет, если ты чего хорошее про неё знаешь, то тогда, пожалуйста.
– Еще про футбол можно, – уныло произнёс Саня. – А женщин лучше не трогать, в их отсутствие. Это всё равно как малиной этой долбанной обедать. Только слюну жечь.
– Не только слюну жечь, – не согласился Иван. – Если малины переесть, то можно качественное расстройство желудка получить. Но Бог с ней. Давай про футбол. Только ты говори первый. А то мне про него сказать нечего.
– Спартак-чемпион.
– Да и хрен бы с ним.
– А у меня одна женщина пищала во время любви, – вдруг припомнил Митька и порозовел под зорким взглядом комбатантов.
– С нами крестная сила! – после недолгого замешательства опомнился Саня, а Ермощенко пустился в рассуждения о том, что – Во время любви – говорить не правильно, что по-русски так не говорят.
– И вообще, во время любви нормальные люди ходят в кино и театр, а не пищат как бешеные землеройки.
– А она не как бешеная землеройка пищала.
– А как?
– Пиу-пиу, – изобразил Митька. – Как мышка.
– Какая ж это мышка? – возразил Саня. – Это, скорее, синичка. Пиу-Пиу. А мышка отрывисто пищит. – Пи-пи.
– Интересные дела. – Иван стал задумчив, как всегда, когда речь заходила о женщинах. – А чего это она у тебя пищала? А то ведь бывает так, что ей вовсе не до любви, уступит, чисто из гуманизма, ради твоего сиротства, ну, и пищит. А чего, действительно? Не петь же ей от такого счастья.
– Да что я, зверь, что ли? – обиделся Митька. – От удовольствия пищала и наслаждения, сказано, как мышка. Или я не слышал, как мыши пищат?
– Нет, Митя, постой, – сказал Иван, – ты все в одну кучу валишь. Ведь, согласись, одно дело если мышка, я только к примеру, ты не подумай чего… Так вот, если мышка, к примеру, кушает кусочек сыра или хозяйскую свеклу.
– Свекла еще какая-то, – с подозрением глядя на Ивана, сказал Митька.
Саня, не любивший, чтоб люди сорились, вмешался. – Не какая-то, а твоя. Мить, это ж теоретически, чтоб ты представить себе мог.
Митька, не чуждый мелкому тщеславию, слегка скривился. – Мне-то чего представлять. Я живой свидетель.
– Скорее, участник, – из любви к точным формулировкам поправил Саня.
– А что, есть разница?
– Бывает что есть, а бывает что и нет, – философски сказал Иван. – Иногда вот лежишь, и чувствуешь, да, участник, – эти слова Иван произнес густым артистическим баритоном. – А иногда, лежишь, лежишь, лежишь, лежишь, – голос Иван сорвался на трагический дискант. – И все без толку, свидетель и свидетель. И, натурально, случайный.
– Ладно, уговорили, – согласился неизвестно с чем Митька. – Так что там со свеклой?
– Да я про то, – приятно пораженный Митькиной уступчивостью, возобновил Иван объяснения, – что если мышка свеклу кушает, то это один писк, крик, так сказать, радости утоления голода. А если она, скажем, попалась в мышеловку, то тут уже пищит, конечно, по-другому, чтоб выразить свои гнев и негодование. Понимаешь? Точно так и человек.
– Иваныч, – медленно, тщательно обдумывая каждое слово, сказал Митька. – Ты все же базар фильтруй, а то у меня от твоих речей крыша едет. Я ведь тебе не про мышь, которая кричит как человек, а наоборот, про человека, который… которая… пищит как мышь.
– Да?
– Да!
Во всё время этого диспута Ермощенко продолжал идти впереди, размашистыми движениями длинных рук отгибая попавшиеся ветки и тут же отпуская их, так что шедшим за ним приходилось быть начеку, чтобы не остаться без глаз. Однако, увлеченный спором, Митька забыл о необходимости держать дистанцию, и поэтому, когда Иван резко остановился, ткнулся носом в его спину.
– Ты чего?
– Так это, – не поворачивая головы, пробормотал Ермощенко. – Медведь.
Медведей Дмитрий Акимушкин до этого момента видел только в зоопарке, но, как обращаться с ними, знал превосходно. – Иваныч, – сказал он, со смехом огибая окаменевшего кузнеца, и выступая из-за его спины. – Летом мишка не опасен.
– Не надо, – чуя недоброе, попросил Саня, но Акимушкина было уже не остановить. – Надо только крикнуть погромче, и медведь убежит, – уверенно сказал он и, действительно, заорал, что было мочи.
Обратно двигались в том же порядке, впереди мчался долговязый Ермощенко, за ним Саня и Митька.
Натуральный кузнец всё удивлялся на бегу, что медведь поскакал не в ту сторону, не иначе – от страха, но, видя, что тему эту никто не поддерживает, вдруг вспомнил, что косолапый может развивать скорость до сорока километров в час, и тут же поведал об этом товарищам.
– Сорок? – задыхаясь переспросил Митька. – Тогда нам крышка.
– Да, дыхалка ни к чёрту, – согласился кузнец, ловко перепрыгивая через поваленные стволы деревьев. – А ведь предупреждали умные люди. – Бросай, Ваня, курить. – Да где уж там.
– Я ещё слышал, что медведи под гору плохо бегают, – внёс свою лепту Саня.
От такого известия Ермощенко даже остановился на миг. – А мы сейчас куда бежим? Под горку или в горку?
– Место ровное, – горько крикнул Акимушкин и полез на берёзу. – Не убежать нам.
– По деревьям-то медведи хорошо лазают, – Саня заставил себя оглянуться, и засмеялся от радости. Никто не гнался за ними. И никаких медведей не было видно и слышно. Только покачивались ветки кустов да на все лады распевали птицы. Однако, прошло всего несколько секунд и радость улетучилась. Не далее, чем в трёх десятках метров в гуще листьев образовалась темная масса, которая, стремительно приближаясь, с каждым мигом приобретала все более четкие очертания огромного медведя, который даже теперь, на четвереньках, был по грудь человеку среднего роста.
Этот мощный зверь не шёл ни в какое сравнение с затюканными цирковыми артистами, не говоря уж о заморенных питомцах заезжих зоопарков, виденных в далёком детстве. Так что, Саня припустил с новой силой, размышляя о том, как такой махине удаётся двигаться практически бесшумно. Берёза с прикипевшим к стволу Акимушкиным осталась позади, а натуральный кузнец, несмотря на свою плохую дыхалку, всё так же бежал в авангарде.
– Ну, чего там?
– Чего? – не понял Саня.
– Догоняет медведь-то?
– Да уж догнал почти, – в отчаянье закричал Саня и грянулся всем телом оземь. В горячке боли от падения он не заметил, и только попытавшись подняться, вдруг с ужасом обнаружил, что не может этого сделать.
– То есть, как это догнал почти? – Иван заставил себя оглянуться, чтобы своими глазами оценить степень опасности, и увидел, что опасность велика. Впрочем, за Митьку можно было, в общем, не беспокоиться. Было ясно, что им косолапый займётся в последнюю очередь, если ещё к тому времени не потеряет аппетита. А вот Сане Тимофееву жить оставалось от силы секунд десять, не заметив выступившее из земли корневище, он попал под него ногой и теперь лихорадочно дергался, пытаясь высвободить намертво зажатую ступню. Для этого ему стоило всего лишь чуть податься назад, но парень, похоже совсем потерял голову. Все эти мысли пронеслись в мозгу Ермощенко враз и сразу, как заряд дроби. А вслед пришла другая мысль, главная. Из них троих, мальчишке досталась короткая соломинка, а другие двое, Иван Ермощенко и Митька Акимушкин останутся живы. Всей своей покорёженной от этого расклада душой натуральный кузнец понял, что такая плата за спасение для него неподъёмна.
– Саня, замри, – крикнул он, так как в этот момент кстати вспомнил ещё один полезный факт из мира животных. Он вспомнил, что если притвориться мёртвым, то медведь может не тронуть. Правда, людей, спасшихся таким способом, Ермощенко встречать не приходилось, но у него была пара знакомых, которые якобы таких людей знали. Особого доверия эти знакомые не вызывали, но выбора не было.
– Беги, Иван Иванович, – Саня, похоже, смирился со своей участью и хотел умереть по-человечески. Затем он натянул на голову полу куртки и, действительно, замер. Начитанный Иван машинально отметил, что примерно за две тысячи лет до того так же поступил Юлий Цезарь, закрывший лицо краем тоги, чтобы его убийцы не увидели, как оно побледнело.
Конечно, было крайне сомнительно, что медведь, прекрасно видевший, как Саня только что во весь опор скакал по лесу, поверит в его внезапную кончину. Но лиха беда начало.
Надо сказать, что решив принять бой, Иван испытал странное чувство, словно в нём включился автопилот, и теперь кто-то другой внутри него пытался взять управление на себя. И этот другой, судя по всему, дело своё знал туго. Несмотря на это, первый шаг навстречу зверю дался с большим трудом. Зато потом всё пошло как по маслу, с блеском и треском. Во-первых, Иван вспомнил еще один тоже очень полезный факт из той же оперы. Медведя следовало отвлечь.
Очевидно, Митьке тоже пришло в голову нечто подобное, покинув своё убежище на высокой ветке и кубарем скатившись на землю, он с грозным криком приближался к месту происшествия, но не смотря на стремительность бега, было ясно, что ему не успеть.
Между тем, Ермощенко шагнул вперёд, подался чуть влево и швырнул в медведя свою хламиду, второпях сорванную с плеч и сбитую в тяжелый комок. Это был хороший бросок. Развернувшись в полёте, пальто накрыло медвежью морду. Медведь, которому оставался один прыжок, взревел, мотнул головой, освобождаясь от неожиданной напасти, и проскочил мимо неподвижно лежащего Сани.
И вот тут-то Иван, воодушевлённый удачным началом, сообразил, что нож остался в кармане пальто. Между тем, медведь, который казался не столько разозлённым, сколько озадаченным, уже находился на расстоянии вытянутой руки, но Иван, конечно, руку протягивать не стал, а, резко развернувшись, метнулся назад и спрятался за толстый сосновый ствол. Но расчёт натурального кузнеца на то, что медведь примется гоняться за ним вокруг дерева, не оправдался. Косолапый с рёвом поднялся на задние лапы, приблизился к стволу и ударил с правой. Перед глазами Ивана мелькнули длинные черные когти, и в лицо брызнули крошки коры. Пока, опешив, он раздумывал, как приноровиться к медвежьему способу ведения поединка и, главное, как добраться до ножика, то, другое, постороннее, что он ощутил внутри себя, полностью овладело им и заставило плясать под свою дудку.
Поэтому дальнейшее происходило как в тумане. Мысли Ермощенко не поспевали за его движениями. Это было мучительное состояние. Сознание цеплялось за происходящее, как опоздавший пассажир за поручни вагона, неотвратимо набирающего ход. Впрочем, по ходу дела этот дискомфорт почти сошёл на нет, и Ивану уже было трудно понять, что делает он по своей воле, а что по чужой указке. Но, как бы то ни было, мечась между деревьями и уворачиваясь от когтей и клыков, он всё-таки сумел добрался до своего пальто, в кармане которого лежал вожделенный клинок, столь легкомысленно потерянный. Митька и Саня, который к тому времени уже разобрался со своей застрявшей ногой, по мере умственных возможностей пособляли, прыгая вокруг как зайцы и оглушительно вопя.
Общими усилиями полуоглохший и запаленный Ермощенко вновь предстал перед медведем, в очередной раз вставшим на дыбы… Но теперь в кулаке натурального кузнеца был зажат нож, и хотя голова уже практически ничего не соображала, глаза безошибочно выцелили нужное место на медвежьем брюхе, а рука нанесла удар. Насколько удар этот был точен, Иван не увидел, потому что изнуренный сумасшедшим темпом, в котором протекала схватка, он совершив последнее усилие, лишился чувств.
Возвращение к действительности было ужасным. В глазах стояла муть, как на дне болота, кровь стучала в виски с такой силой, что казалось, они вот-вот лопнут. Страшная тяжесть, навалившаяся сверху, не давала сделать ни одного вдоха. Иван испугался, что снова вырубится, на этот раз с концами, раньше, чем успеет что-нибудь придумать. Но вдруг всё изменилось волшебным образом. Словно с груди сдвинули могильный камень. Свежий воздух хлынул в лёгкие, а глаза вновь узрели белый свет.
Отвалив в сторону убитого медведя, боевые друзья схватили Ермощенко за руки и за ноги и потащили в тень, уважительно называя берсерком и терминатором.
– Не понял, – на полдороге обрёл дар речи натуральный кузнец, – так я живой или как?
Ему ответили, что он живой, и даже не раненный, а так, слегка медведем контуженный.
– Тогда плавней несите. В ногу, в ногу ступайте, – распорядившись, Иван смежил утомленные веки, но тут же потребовал опустить его на землю. Он хотел полюбоваться своим трофеем.
– Майнай, – скомандовал Митька, и пострадавший плавно опустился на траву, после чего перевернулся на бок и, подперев голову кулаком, принялся рассматривать медведя, который теперь выглядел совсем не так внушительно как при жизни.
– Жаль, фотоаппарата нет, – сказал Саня, подходя поближе к медвежьей туше. – Кому рассказать, не поверят.
– Не поверят, – Митька присел на корточки и, угостив натурального кузнеца сигаретой, закурил и сам. – Ты ему в сердце, что ли, метил?
– А чёрт его знает, где у него сердце, – признался Иван. – Но в какой-то жизненно важный орган угодил определённо.
– Пофартило, Иваныч.
– Не без того, Митя, – скромно, но гордо ответил Ермощенко и крикнул. – Саня, ты ножик того, вынь, пожалуйста. Может их тут целая стая бродит, михуилов-то, так он нам ещё пригодится.
Саня кивнул и, взявшись обеими ладонями за рукоятку, поднатужившись, вытащил нож из медвежьего брюха, да так и застыл, держа его на весу. – Дядя Ваня, а стрелы тоже вытаскивать?
– Чего? – Иван выплюнул окурок. – Какие стрелы?
Через минуту все трое стояли вокруг мёртвого зверя, таращась на торчащие в его боку оперённые концы двух стрел.
– Утиное, – отщипнув одно пёрышко, с видом знатока определил Ермощенко. – А, может, куриное.
– И получается, что грохнул ты, Иваныч, раненого инвалида, – Митька осторожно извлёк из тела покойника длинную стрелу с крошечным железным наконечником. – Москвичи наверно подстрелили. Их, идиотов, много по лесам шарится. Потому он за нами и погнался, что нормальной пищи не мог добыть. Пришлось на фаст фуд перейти. Со стрелами в пузе уже не до деликатесов.
– Ты на стрелу посмотри. Из лука пущена. А на медведя с луком не ходят, – сказал Иван. – С арбалетом еще, туда-сюда. А с луком…Нет, ни разу не слышал. Разве совсем уж экстремалы какие. Стрела, опять же, не фабричная. Хотя, кто их знает.
– Ну, детишки могли случайно подстрелить. Юные друзья леса. Мало ли кто.
– Стрелу в руки-то возьми. Ей не каждый взрослый мужик стрельнуть сможет, какие тут малолетки.
– Кушать хочется, – сказал Саня, на которого, вообще-то, произвело гнетущее впечатление появление каких-то неведомых лучников, которые почем зря палят в медведей. Что-то тут было очень не то. От того он и не вмешивался в спор, казавшийся к тому же вполне бессмысленным.
– Всем кушать хочется, – строго сказал Ермощенко. – Тут могу утешить. Меню в нашем ресторане Лесная сказака состоит из двух блюд. На первое – медведь. На второе – малина, если, конечно, остались среди нас до неё охотники.
– Только не малина, – бережливый Митька всё вертел в руках стрелу, не решаясь её выбросить. – А медвежатина, говорят, очень вкусная, со специфическим привкусом. Жаль соли нет.
Саня вернул натуральному кузнецу нож и в задумчивости обошёл медведя кругом. – Варить нам мишку не в чем. Значит, придется жарить. Кто-нибудь умеет жарить медведей?
– Кстати, про жаренных медведей, – в голове у бывалого Ермощенко, как у всякого русского человека, хранился неистощимый запас бесценных знаний. – Есть отличный рецепт. Чтобы не возиться с ощипываньем и прочим, утку надо обмазать глиной и так запечь, в такой ямке. Образуется такой типа глиняный скафандр. Его мы затем аккуратно взламываем и получаем готовую к употреблению птицу.
Митька посмотрел на Ермощенко, потом – на медведя. – Дядя Ваня, ты чего, предлагаешь медведя глиной обмазать, положить в ямку и запечь?
– Ну, – засмущался натуральный кузнец, – это я к слову. Утка ведь в перьях, а медведь вроде как шерстяной. Выходит, что определённая разница между ними имеется. Да нам, в принципе, и одной лапы – с лихвой. Вам какая больше нравится, правая или левая? Голосуйте сердцем.
В ходе последующей беседы выяснилось, что никто кроме Ермощенко не возьмётся за приготовление обеда. Это не огорчило Ивана, он самого начала предполагал нечто подобное, и безропотно принялся за дело. Засучил рукава повыше, наточил нож об камень, и велел, на правах шеф-повара, натаскать сушняка и развести огонь. Дров приказал не жалеть, потому что из всей кулинарии твёрдо помнил одно, мясо должно быть как следует зажаренным.
