Текст книги "Хроники Порубежья"
Автор книги: Юрий Рудис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
Глава двадцать третья
– В городе вино и бабы, – Иван, вскарабкавшись на оплывший земляной вал, обозревал крепость. – Городишко, кстати, так себе. – Он сморщился, то ли от запаха дыма, которым было пропитано все вокруг, то ли от невзрачности фортеции, окруженной невысокой, вряд ли выше двух человеческих ростов, бревенчатой стеной, кое-где явно еще не доведенной до верха, а кое-где и стены никакой не было, её заменял частокол. И повсюду, на стенах и в просветах между заостренными бревнами частокола виднелись люди, с любопытством смотревшие на пришельцев, среди которых многие горожане узнавали своих знакомых и тут же вступали с ними в оживленные беседы больше похожие на перепалки, тем более, что ворота крепости оказались закрыты.
Стоящий рядом Плескач пренебрежительно сплюнул и поведал, что Речица никогда не была крепостью. Это было просто место, где скапливалась дань со всей земли выдричей и других окрестных племен. Несколько раз в году все собранное отправляли ко двору готфского короля. Расположенная вдали от рубежей королевства, Речица пользовалась полной безопасностью, до последнего времени. Единственное, что ей могло угрожать, это набег какой-нибудь залетной шайки удальцов, для защиты от которых и предназначались её укрепления. Наместником от готфского короля уже много лет здесь сидел Войт, при нем же обреталась не малая дружина. Раньше наместники были все природные готфы, Войт был первым из выдричей, сумевший получить эту должность.
Теперь, когда готфское королевство пало под копытами вражеских коней, ничьей власти над Войтом не стало, только вряд ли это его сильно радует, потому что не сегодня завтра степняки обложат крепость всей силой. Так что Плескач ничуть не удивится, если от всех этих дел голова у Войта пойдет кругом. Тем паче, что дураком, конечно, наместник не был, но и умом тоже не выделялся.
Не прошло и нескольких минут, как Войт оправдал данную ему Плескачом характеристику, отказавшись открыть ворота Речицы.
Мало того, со стен стали кричать, требуя, чтоб войско отошло на расстояние полета стрелы, грозя ослушникам немедленной и неминуемой смертью.
Удивленный и раздосадованный воевода приказал своим отойти. А сам, в сопровождении Яся, Плескача и сотника Байды, отправился на переговоры. По дороге он прихватил и Ивана, к немалому изумлению последнего. Возможно, дело было в том, что Воробей и Иван были ровесниками, и, кроме того, обладали определенным сходством характеров. Среди порубежной вольницы, привыкшей жить одним днем, расчетливый и рассудительный Воробей тоже был белой вороной. Поэтому-то он сразу почувствовал в натуральном кузнеце родственную душу, на которую можно опереться в трудный момент, не опасаясь быть неправильно понятым.
Ясь к этому отнесся совершенно равнодушно, как всякий человек, имеющий в виду, что-то более важное, чем расположение начальства.
– Пошли, дядька, беседы беседовать, с большими людьми, – проезжая мимо сказал воевода.
Иван поднялся на ноги. – Пошли, коли не шутишь.
– А мне можно? – не выдержал Митька, которого вся эта дипломатия чрезвычайно интересовала.
– Сиди тут, молодой, – сказал, как отрезал, Воробей. – Нечего тебе там делать. У Ваньки облик представительный, может ничего не говорить, все равно выслушают. А ты на первый погляд нам весу не прибавишь.
– Ладно, Митрий, – словно извиняясь за грубость Воробья, произнес Иван. – Посмотри лучше, спина не шибко грязная?
Митька, который после сегодняшней сечи, в которой ему довелось биться плечом к плечу с самыми завзятыми рубаками, считал себя уже полноценным воином, покраснел от обиды, но ничем более своих чувств не выдал и молча отряхнул прилипшие к черному сукну травинки. Иван зашагал вслед за Воробьем.
Всадники подскакали к воротам и стали вызывать Войта. Однако вместо него на стене появился довольно тучный старик в алом плаще, с золотым обручем на седой голове и повелительным голосом велел не медля отвечать, кто они такие, куда путь держат и зачем им понадобился Войт, у которого только и заботы, что привечать каждого бродягу, которого нелегкая занесет к Речице.
Воробей терпеливо дожидался, пока старик окончит речь. Затем спросил. – А ты кто сам таков будешь, мил человек?
– Это Падера, старшина любовян, – вполголоса сказал Плескач. – Он-то что тут забыл?
Старик тоже узнал Плескача, и обрушился на него с бранью, попрекая реквизированными конями и повозками, и суля страшные кары за предательское истребление гарнизона, оставленное буджаками в городке любовян.
– Дедушка, ты не горячись, – посоветовал Воробей. – Мы не бродяги, а порубежники, люди вольные. Я же, чтоб ты знал, воевода Воробей. Может слыхал про такого? С тобой же, сума переметная, нам говорить не о чем и недосуг. Зови Войта.
Эти слова вызвали в почтенном старце новый прилив сил, и говорил он долго, но все не по делу. Однако и это Воробей выслушал с нечеловеческим смирением и лишь под конец, когда зарапортовавшийся старшина в запале помянул буджакского витязя Батурму, который скоро их всех на колы пересажает, воевода сказал вполголоса. – Ну, что ж. Меня не слушает, так пусть с самим Батурмой совет держит. Может тот его уговорит. Давай, Батурму, Плескач.
Длиннорукий Плескач достал из кожаного мешка какой-то предмет, который оказался отрубленной головой предводителя кочевников, размотал за черную толстую косу и запустил в крепость. Падера, увлеченный своим красноречием, пропустил момент запуска головы покойного батыра, и та попала ему прямо в грудь. Старик машинально, на манер футбольного голкипера, схватил её обеими руками, но, то ли от удара, то ли от удивления, не удержался на ногах и, опрокинувшись навзничь, пропал из поля зрения. Со стены кто-то, неразличимый в сгустившихся сумерках, пустил сдуру стрелу, вонзившуюся в землю у ног лошади Воробья. Воевода задрал голову и крикнул, что б стрелы приберегли на буджаков, а если кому невтерпеж повоевать, то тот пусть выстрелит еще раз и мало никому не покажется. В ответ не раздалось ни слова, а только сдавленные крики, очевидно более рассудительные защитники города оттаскивали не в меру бойкого стрелка от греха подальше.
Посчитав на этом данный этап переговоров завершенным, Воробей поскакал обратно в расположение своего воинства.
* * *
Ночью хоронили убитых в сражении.
Их в несколько рядов сложили на гигантскую клеть, срубленную из поваленных в лесу деревьев. Иван, сам не зная зачем, смотрел на все это, считая тела, которых на пять мужских приходилось одно женское.
Когда все было готово, женщины страшными голосами затянули жалобную песню, прощаясь со своими родичами и прося у богов хорошего пути для них. С четырех сторон ратники поднесли горящую бересту, и погребальное пламя в считанные минуты охватило всё сооружение. Ночь стояла безветренная, и языки огня с ревом устремлялись к небу, в потоках искр унося души погибших.
По рукам пошли ковши с брагой, несколько бочек которой было взято в обозе буджаков.
Когда костер прогорел, на его месте насыпали высокий курган, вокруг которого снова зажгли костры, не погребальные, простые. И тризна, теперь более похожая на пир, продолжилась. Иван, глядя на спокойные, просветленные пирующих, подумал о том, что все эти люди твердо верят в то, что после смерти жизнь не кончается, и позавидовал им.
Высокий женский голос снова наладился петь песню, на этот раз беспечальную, о зеленой весне и дальней дороге, несколько голосов подхватили её, но пение что-то не заладилось, и они смолкли.
– Весело у вас тут, – брякнул, не подумав, Иван. Сидевший рядом дружинник недоуменно взглянул на него и пожал плечами. – Так, тризна. Хорошая смерть. И мне бы так когда-нибудь.
Иван подумал и кивнул, соглашаясь. Хмельное ударило ему в голову, и он вдруг затянул диким голосом, на ходу переиначивая слова соответственно местным реалиям.
– Ой, да на Черный Ерик, на Черный Ерик,
Ехали буджаки, сорок тысяч лошадей…
Пораженные этим проявлением чувств, люди прекратили разговоры, и только Митька, обняв, все еще неразлучную с ним, Дашу за узкие плечи, словно только того и ждал, принялся отбивать такт кулаком по обтянутому кожей щиту, и подхватил, когда дело дошло до припева.
– Любо, братцы, любо. Любо братцы жить.
С нашим воеводой не приходится не тужить.
После второго куплета припев подхватили уже хором, при этом поглядывая на Воробья, который стоял, словно окаменевший в свете костра, языки пламени которого плясали в его глазах.
Надо сказать, что куплетов у Ивана получилось гораздо больше, чем в оригинале песни. И воодушевление собравшихся было так велико, что уже где-то на середине песни Ясь, вскочив, пошел по кругу с молодецким посвистом, дробно колотя каблуками по вытоптанной траве и потряхивая раскинутыми руками.
Перед тонкой, как тростинка, беженкой с иконописным лицом он задержался, и плясал уже словно только для неё одной. Какое-то время она крепилась, притоптывая башмачками и поводя плечиками. Но когда неотразимый витязь со скрежетом выхватил из ножен меч и, не переставая плясать, стал им выделывать всякие ловкие штуки, девичье сердце не выдержало, и, взмахнув платочком, беженка поплыла лебедушкой. А Ясь коршуном полетел вокруг неё, сужая круги.
– Воевода скажет,
куда карта ляжет,
– надрывался Иван.
* * *
В середине ночи пришли разведчики, оставленные Плескачом возле засеки, для присмотра за тамошним загоном буджаков. Иван слышал, как они рассказывали воеводе, что стоило недобиткам Батурмы добежать до своих соплеменников, как те подхватились и ушли на юг. Несколько часов люди Плескача шли за ними, но, поняв, что буджаки возвращаться не собираются, отстали.
Подобрали кого наших? – спросил Иван.
– Двоих, – ответил старший. – На телеге они, только один, кажется, помер уже. Другой, ничего, дышит. Товарища же твоего не видели, ни среди мертвых, ни среди живых. Хотя, признаюсь, было не до того. Ну, может буджаки с собой увели, а может река унесла.
За спиной Ивана кто-то тяжко вздохнул. Обернувшись, он увидел Веру, на лице которой было такое выражение, словно ей сказали сейчас то, что и так давно знала. Рядом с ней стоял рослый ратник, лица которого в темноте было не разглядеть, только поблескивали глаза, да белые зубы будто светились во рту, распяленном в улыбке.
Иван обошел их, как обходят дерево, и пошел к реке.
Сидя на пологом берегу, заросшем шелковистой травой, он слушал тихий плеск волн и негромкий женский смех, раздающийся откуда-то со стороны.
Вода у берега, теплая как парное молоко, при всей своей ночной темноте, была такой прозрачной, что отражения звезд, мерцающие на её поверхности, казалось, пронизывали своим светом реку до самого дна.
Внезапно он уловил какое-то движение сбоку, и перед ним бесшумно, словно сгустившись из ночной темноты, возникла крупная волчица и, остановившись в двух шагах, уставилась на Ивана изумрудными глазами.
– А, старая знакомая, – обрадовался он. – Здравствуй. Только вот куриной ноги у меня для тебя нынче нет. Вот, могу брагой угостить, ежели хочешь.
Волчица отряхнулась с такой силой, что вокруг неё возник сияющий всеми цветами радуги ореол. А когда он погас, то перед Иваном, вместо волчицы, стояла Таха, старая знакомая, и к тому же подруга мертвого волхва Волоха, улыбаясь своей странной улыбкой, чуть сморщив нос и приподняв верхнюю губу. – Хочу.
– Чего хочешь-то? – не сразу сообразил Иван, в голове которого с неимоверной быстротой прокручивалось все то, что он знал об оборотнях. Толку от этих знаний не было никакого, и это как-то успокаивало, можно было со спокойной совестью отдаться на волю судьбы.
– Ты спросил, я ответила, – сказала Таха, беря из руки Ивана ковш. – Хочу ли я браги. Хочу, да. Твое здоровье.
Таха выпила и бросив пустую посудину в речку, обвив шею Ивана тонкой сильной рукой, крепко поцеловала его в губы.
– Глаза боятся, а руки делают, – успел еще подумать Иван, заваливая гибкую, как лоза, женщину на траву. Извиваясь под ним, Таха, как змея от кожи, освободилась от одежды, Ивана же пришлось раздевать совместными усилиями, слишком много на нем было навешано всякого оружия. Когда и с этим было покончено, Иван, стоя на коленях, на несколько секунд отстранил от себя, тянущуюся к нему, Таху, удерживая её на расстоянии протянутой руки.
– Чего ты?
– Любуюсь.
– Ну, и как?
– Хороша!
Мгновение спустя, уже вполне отдавшись соединенному движению двух слившихся тел, Иван вдруг поймал себя на том, что невольно сравнивает, все ли у Тахи, как у обычной женщины, или у оборотней это устроено как-нибудь иначе. Никакой разницы ему определить не удалось. А еще секунду спустя уже стало не до глупых мыслей.
Спустя полчаса, немного отдышавшись, Таха пробормотала. – Какой ты стал ненасытный. Раньше слабее был.
– Спасибо Волоху, – отозвался Иван, кладя ладонь на её пушистый затылок и пригибая её голову вниз.
Услышав имя Волоха, Таха чуть не поперхнулась. – Откуда ты про него знаешь?
– Девчата рассказали. Ты это… Не отвлекайся.
Затем они отдыхали, лежа у самого уреза воды, так что волны, набегая, щекотали босые ступни.
– Чего улыбаешься? – спросил Иван Таху, чья лохматая голова уютно пристроилась на его животе.
– Рада, что тебя застала, раньше чем вас в город впустили.
– Значит, думаешь, что нас в город все-таки пустят? А чем же он тебе не угодил?
– Мне туда заповедано ходить. Собаки взбесятся.
– Э, двуногие? – деликатно осведомился Иван, приняв её слова за иносказание.
– Четвероногие, – ответила Таха.
– Подожди, так что же это получается, – вдруг забеспокоился Иван. – Это что же тогда, последнее наше свидание?
– Почему последнее? Вот собак съедите, тогда я и появлюсь.
– Думаешь, до этого дойдет?
С Войтом-то? – тихо засмеялась Таха, оскалив белоснежные клыки. – С ним дойдет, и собак съедите, и лошадей, потом упряжь, подметки. Кору на бревнах глодать будете. Я его знаю.
– Лихо.
Иван еще хотел чего-то спросить, но не успел, потому что затрещали ветки и на берег вышла Вера, видно и ею было выпито сегодня не мало. Потому что шла она, пошатываясь, улыбаясь неизвестно чему. За нею поспешал давешний ратник, в лице которого теперь не было ничего зловещего. Он то и дело прихватывал Веру за плечо, стараясь развернуть к себе лицом, но девушка всякий раз отталкивала его с неженской силой. Однако на того это мало действовало и он не оставлял своих попыток.
– Все гуляет, – неприязненно сказала Таха. – Никак остановиться не может.
– Да, – нехотя согласился Иван. – С ума сходит девка. Однако, ты на неё не греши, жених у неё пропал вчера. Жив ли, нет, неизвестно.
Таха оскалила белые зубы в злой усмешке. – У неё один жених – Волох. Ох, любил он её, думала до смерти залюбит.
– Да ладно тебе, – урезонил Иван злобствующую Таху. – Залюбишь вас, как же.
Ты лучше скажи мне, я что, так и буду на каждую барышню кидаться, как этот, Казанова?
– На каждую не будешь, – ответила Таха, уклоняясь от его объятий. – Не знаю, поймешь ли.
– А ты попробуй.
– Вот, – Таха провела по земле прямую линию. – Так вы жили. А вот тут Волох, – палец обвел круг вокруг неизвестной точки. – И вот теперь вы ходите по кругу. Без этого нельзя, это надо пройти. Иначе сила будет глупой, пусть устроится. Но уж недолго осталось. Дальше снова прямо будет.
– Ясно, – сказал Иван, лениво натягивая штаны. Конечно, ничего ему ясно не было, но дальнейшие расспросы он полагал бесполезными, как всегда полагаясь на то, что практика скажет свое решающее слово.
– Смотри, – вдруг схватила его Таха за локоть. – Она ведь топиться собралась.
Действительно, Вера уже стояла по плечи в воде, а неудачливый ухажер, вероятно почуяв что-то неладное, стоял, не рискуя зайти глубже, у самого берега, сжимая в руках превращенное в лохмотья платье, которое ему все-таки удалось содрать с девушки.
– Вот, черт, – Иван бросился в воду и схватил Веру в тот самый момент, когда она уже готовилась совершить последний шаг, туда, где дно обрывалось, и начиналась стремнина, с темной, словно отлитой из чугуна водой, которая, закручиваясь в воронки, стремительно неслась мимо.
Подняв Веру на руки, Иван понес её к берегу. Проходя мимо парня, так и стоящего неколебимо, словно Александрийский маяк, Иван обозвал его трансвеститом и сексуальным агрессором и забрал Верино платье. От таких слов парень пришел в себя и тоже побрел к берегу, но уже без прежнего задора.
– Давай её сюда, – сказала Таха, не обращая внимания на парня, который, пятясь в кусты, пожирал глазами её обнаженное тело. – Сейчас узнаем про её суженого-ряженого.
Иван бережно усадил Веру, которую начала колотить крупная дрожь, на землю и накинул ей на плечи свое знаменитое черное пальто.
– Не надо, сейчас согреется. – Таха стала на коленях рядом с Верой и стала прикасаться к ней неуловимыми движениями. От этих прикосновений дыхание девушки участилось и дрожь унялась.
Таха убрала руки. – Готова. Дай меч, – она опустила острие клинка в воду, и Иван увидел, как отражения звезд, словно притянутые магнитом, потекли по лезвию. Таха подняла меч и плашмя приложила к щеке Веры.
– Смотри. Что видишь?
– Ничего, – голос Веры показался Ивану незнакомым.
– Что видишь?
– Ничего.
– Обними её, – приказала Таха Ивану. – Да не так, дурень. За грудь возьми покрепче.
– Не могу, – сказал Иван. – У неё с Саней любовь, а Саня мне товарищ.
– Была бы любовь, все бы получилось. А так, надо ей кровь разогнать. Говорю тебе, возьми её.
– Как это взять? – тупо спросил Иван.
– Баран! Как меня брал только что. Иль разучился?
– Говорю, не могу, – тут Ивана осенила внезапная мысль и он оглянулся в поисках парня, но того и след простыл.
– Да провались ты, – Таха была не из тех, кто останавливается на полдороге. Она одной рукой принялась мять Верины груди, а другую решительно запустила ей между ног, которые та покорно раздвинула, подаваясь навстречу.
– Смотри, Волох её под всякого наездника объездил, – Таха облизнула губы, лаская Веру и постепенно распаляясь сама.
– Лучше смотри. Видишь? Отвечай. Не молчи. Видишь?
– Лицо вижу, – пробормотала Вера заплетающимся языком. – Саня это. Как будто не живой.
Дотронься до него. Теплый? Холодный? – ладонь Тахи ускорила движения.
– Теплый.
– Живой, значит. Дальше смотри. Вокруг что? Лес? Поле? Вода?
– Река, коряги какие-то.
– Что за река? Широка ли? Место узнаешь?
– Да Млочь это, – встрял Иван. – Саня там и пропал.
Таха метнула на него взгляд, от которого слова застряли в глотке.
– Не узнаю. Широка ли река, не вижу. Вода быстрая. Берег галькой покрыт. Похоже, коса это. Дальше – лес. – Вера протяжно застонала. Лицо Тахи покрылось крупными бисеринами пота, но сколько она потом ни настаивала, не приказывала, ни умоляла, больше ничего от Веры добиться ей не удалось.
Иван же, глядя на Таху, подумал, что всем она хороша, но есть в ней какая-то злоба. И с этой мыслью, посчитав, что сеанс гадания очевидно завершен, он задумчиво приблизился к ней, склоненной в доверчивой позе над стонущей Верой. Открывшийся перед ним вид направил мысли Ивана по другому руслу. Ведь то, что он собирался проделать, еще никто с оборотнями не проделывал. То есть, в этом деле был шанс стать первопроходцем, почти как Юрий Гагарин. Воодушевленный этой мыслью Иван решительно, как на штурвал комбайна, положил широкие ладони на крепкие ягодицы суровой, но легкомысленной Тахи, и нежно раздвинул их.
– Совсем озверел! – заплакала пронзенная Таха, но больше ничего сказала, и скоро её стоны слились со стонами Веры.
…
На прощание Таха посоветовала Ивану не оставлять Веру без присмотра до возвращения Сани.
– А когда ж он вернется? – спросил Иван.
– Может быть, что и никогда. Но скорее всего вернется. Только не любят они друг друга, – ответила Таха и исчезла так же бесшумно, как и появилась.
– Ну, а не любят, так что теперь, и не жить? – раздраженно пробормотал Иван и отправился сообщать Митьке и Даше хорошую весть, Вера же, еще не отошедшая от транса, послушно, как овечка, плелась за ним.
* * *
Утренние переговоры начались весело, в непринужденной обстановке, под свист и улюлюканье вышедших на стены горожан.
При чем начал их Плескач, по собственной инициативе. Подъехав в одиночку под стену, он принялся снова вызывать Войта.
Со стены ему кричали, чтоб и сам уходил, и лесовиков своих уводил.
– Нам в них надобы нет! Уходи, Плескач, чтоб не было худа.
– А в вас кому есть надоба? Покажите мне их! Пусть на стену выйдут, – бесновался Плескач, разъезжая вдоль стены на неказистой мышастой масти лошадке и потрясая зажатым в кулаке кнутовищем.
Иван подумал, что если дело дальше пойдет таким образом, то, пожалуй, Плескачу из-под стены живым не уйти, но тут к тому подскакал Ясь, схватил за локоть и чуть ли не силком увлек его за собой.
Плескач не сопротивлялся, только оглядывался и по-кошачьи шипел и плевался, потому что слов у него больше не осталось.
– Ах, – сказал Воробей, наблюдавший из-за кустов эту сцену. – Какой отважный у нас Плескач. Пошли, ребята.
Горожане увидели, как из-за деревьев показалось войско и пошло к городу. Однако вид у этого войска был не воинственный. Ратники брели толпой, не соблюдая строя, не обнажая оружия, вперемешку с бабами и детьми. Тут и там катились доверху груженые повозки, присутствие которых никого не удивило, слух о несметных богатствах, награбленных Воробьем, давно уже будоражил умы рачительных обитателей Речицы.
Старшие над горожанами растерялись, не понимая, что следует предпринять. Этой минутной растерянности хватило, чтоб войско подошло под самые стены. Холстина, закрывавшее груз на повозках, была, как по мановению ока, сдернута и обнаружилось, что они доверху гружены сухим хворостом. В руках же у ратников оказались луки, и теперь нечего было думать, чтобы отогнать незваных гостей от города, так как те могли на каждое движение ответить градом стрел, а на таком расстоянии промахнуться трудно.
Смех и улюлюканье на стенах смолкли, и в наступившей тишине раздался голос Воробья. – Зовите Войта.
Не дождавшись ответа, Воробей махнул рукой, и в руках людей, стоящих возле повозок с хворостом, запылали факелы. – Зовите Войта, а не то стены спалю, град на копьё возьму, всех смерти предам.
– И мертвые позавидуют живым! – неожиданно для себя заорал Иван. Воевода удивленно оглянулся на него. – О, это хорошо сказано. Надо запомнить.
Неизвестно, что больше подействовало на психику защитников города, грозные ли слова Ивана или вид людей с факелами, но через несколько минут со стены крикнули. – Кто тут вызывал Войта?
Наместник Войт оказался невысоким сухощавым мужчиной средних лет, в шлеме и кольчуге, которые, впрочем, не очень ему шли. Было видно, что обычно он носит совсем другую одежду.
– Я вызывал.
– Так вот ты такой, Воробей.
– А ты какого ждал?
– Не знаю. Только вот слышу, говорят, идет Воробей с дружиной. Где ж твоя дружина, Воробей?
– Вся тут.
– Не густо.
– Сколько есть.
– Не густо, – повторил Войт. – Ради такой жмени даже и ворота открывать лень.
Несмотря на эти слова, Ивану стал отчетливо ясен смысл их бесконечных блужданий по лесу. Будь у Воробья только те несколько десятков порубежников, с которыми он начал свой поход, никто бы с ним тут не стал разговаривать. А теперь его войско было сильно не только численностью, но и тем, что подобрались в нем люди, уже сделавшие свой выбор и готовые идти до конца. Так что, они, конечно, имели фору перед горожанами, которые, судя по всему, еще и сами толком не знали, чего хотят.
Между тем торг продолжался.
– Нам лишние рты не нужны, – безразлично глядя в небо заявил Войт. – Едоков у нас и без вас хватает.
– А мечей у вас хватает? – спросил Воробей. – Или ты думаешь, мы твой хлеб даром собрались есть?
– А кто вас знает, – отвечал Войт.
Пререкались долго. Договорились на том, что впущены будут только способные носить оружие.
– А как же жены наши и вдовы? – закричал кто-то в задних рядах. – А детей куда и стариков?
Воробей махнув рукой, пресек ропот, и повел всех к воротам. Однако повозки приказал пока не трогать, так же повелел, чтоб и люди с факелами оставались на своих местах.
Заскрипели, открываясь, створки ворот.
– Ну, заходи, чего вылупились, – закричал привратник. – Да огонь-то не тащи.
Люди потянулись в крепость, поле на котором был их стан, опустело, лишь курился, догорая, костер.
– Э, а баб-то пускать и не велено, – закричал привратник, видя, что вместе с воинам в ворота заходят и женщины.
Воробей широко улыбнулся ему в лицо. – Ну, не пусти. А я посмотрю, что из этого выйдет.
– Тьфу, – привратник, мимо которого торопливо, словно боясь, что впустившие их сюда вот-вот передумают, шли люди, отвернулся, чтоб хотя бы не видеть этого безобразия.
Через некоторое время людской поток иссяк.
– Все, что ли?
– Все до единого.
– Все, заваливай ворота.
Закрыв тяжелые створки ворот, на половину их высоты навалили груду камней, чтоб дольше смогли выдержать удары тарана.
