Текст книги "Дела семейные"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
9
Чем дольше шло время, тем сильнее чувствовал Леонид Сомов разницу между тем положением, которое он занимал раньше в конструкторском бюро, и тем, которое теперь занимал здесь, на заводе. Дело было не только в том, что зарабатывал он сейчас значительно меньше, хотя должность его на заводе была выше, чем в конструкторском бюро, – впрочем, и сужение бюджета давало себя чувствовать на каждом шагу, тем более что Вика пошла в декретный отпуск, премиальные и сверхурочные прекратились. Но не это было главное, – велики ли потребности молодой пары? Некоторую урезанность в бюджете они даже приняли с гордым вызовом. Не в бюджете было дело, а в общем самочувствии. Леонид не мог себе представить, чтобы при порядках, царивших в конструкторском бюро, он или вообще кто-либо другой достиг бы столь шумного успеха, какого достиг Леонид Сомов своим докладом на заводе. Но зато в конструкторском бюро самая что ни на есть скромная удача отмечалась на очередном ежемесячном собрании самим генералом, новое предложение немедленно находило себе применение в проекте и в самые кратчайшие сроки осуществлялось в металле.
Леонид ждал, что после того, как его доклад прошел на заводе с таким триумфом и была принята такая восторженная резолюция, положения его доклада начнут тут же осуществляться. И когда после Нового года директор вызвал его к себе, Леонид ожидал, что речь пойдет именно о применении новой технологии. Но директор, весьма ласково поздравив Леонида Сомова с Новым годом (присутствующий при этом главный инженер ограничился кивком головы), предложил ему разработать технологию для выпуска нового заказа – автокары. Леонид тут же получил в руки готовый чертеж и образец нового изделия. Директор, вручая ему документацию, весело говорил:
– Вот какой подарочек получили мы под Новый год! – И Леонид, знавший положение на заводе, разделял его чувство: заказ был большой и потому выгодный...
При переходе от производства автодрезины к новому заказу можно было бы применить некоторые принципы, усвоенные Леонидом в конструкторском бюро. Когда он сказал об этом, директор поощрил его радостным возгласом:
– Конечно, конечно, экономия-то эта золото дает...
Но когда Леонид тут же сказал, что при разработке технологического процесса думает применить некоторый опыт новой технологии, о которой он говорил в докладе, директор взлохматил волосы и сказал, что дело это, мол, сугубо практическое, а главный инженер добавил:
– Да, да, сугубо практическое, экспериментировать не следовало бы...
И это говорил он, главный инженер, который предлагал когда-то на три месяца остановить завод! Леонид ушам своим не верил, ему хотелось заспорить, но сказывались навыки дисциплины, накрепко усвоенной в конструкторском бюро, – ему начальники давали поручение, его, Леонида, дело было эти приказания исполнять.
Но все же он сделал то, чего попросту не мог бы сделать в конструкторском бюро, – он пошел к секретарю парткома, к товарищу Репиной, и изложил ей все свои сомнения: что, мол, все это значит, неужели его доклад был лишь пустым сотрясением воздуха?
– То есть как это сотрясением воздуха? – с возмущением переспросила Репина и осуждающе взглянула на него своими спокойными карими глазами. – Ведь принята резолюция, в райкоме ее одобрили. Особый разговор с товарищем Паримовым был, – он еще сказал, что будет за применением всей «семейной» технологии наблюдать... – Она неожиданно звонко засмеялась, но, видя, что Леонид покраснел, быстро добавила: – Да вы не думайте, что речь идет о вас и о Вике, нет, он имел в виду то, что вы в докладе употребили этот оборот, говоря о группировке изделий по семьям...
– Значит, товарищ Паримов нас поддержит? – спросил Леонид.
– Вся партийная организация будет вас поддерживать.
– Ну, а как же разговор, который произошел у меня с директором?
– Погоди-ка, вы, товарищ Сомов, тут чего-то недопонимаете. Вам что, директор запретил применять новую технологию?
– Нет, он не запрещал, но главный инженер откровенно предостерег против экспериментов...
– А это уж ваше дело. Смотря что называть экспериментом, – главное, чтобы производство от этого не страдало, а выигрывало, чтобы повышалась производительность труда, а стало быть, и заработная плата рабочих. Действуйте, разрабатывайте, а мы вас будем поддерживать на каждом шагу... – говорила Репина, встав с места и своей маленькой крепкой рукой пожимая руку Леонида. И вдруг совсем другим голосом спросила: – Ну что, жена не капризничает? – Леонид вспыхнул, и она сказала успокоительно: – Что станешь делать, в таком положении... А вы наоборот, должны во всем идти нам навстречу, ничего не попишешь... – она замолчала и, взглянув своими ясными глазами в глубь его глаз, добавила: – Природа!
Да, беременность у Вики проходила очень тяжело. Удивительно, как плохо действовал отпуск на Викторию Курбановскую! Казалось бы, она так мучилась последнее время, когда ей приходилось беременной выходить на работу и не только работать самой, но руководить бригадой, да еще в условиях, когда бригада с трудом переходила на новый метод. Но она привыкла большую часть дня проводить на людях и, сидя дома, тосковала.
Евдокия Яковлевна заботилась о ней, не давала лишнего шагу ступить. Вику это только раздражало, и она, бывало, покрикивала на свою безответную мать. А когда муж, молодой, здоровый, кажущийся ей сейчас особенно сильным и красивым, возвращался с работы и говорил ей ласковые слова, Вика заподазривала, что он это нарочно, – ведь он не мог не видеть, каким она стала уродом. И Вика выспрашивала, кого из женщин он видел сегодня на заводе. Леонид, не чувствуя подвоха, весело отвечал.
– А с Раей Гостевой ты шутил?
– Ну конечно шутил! Знаешь, ведь она вместо «л» «р» говорит. Кронцылкурь. «А что это – цылкурь?»
– Тебе, конечно, смешно...
– Да ты что, Вичка, – опоминался он, – неужто ревнуешь?
– Нет, нет, пожалуйста, веселись...
Только лежа рядом с ним в кровати, она успокаивалась. И засыпала, положив голову ему на плечо.
В эти дни Вика уже не могла сама бывать у родителей Лени, но неукоснительно следила за тем, чтобы он их навещал, и Леонид беспрекословно слушался ее.
Не сразу рассказал Владимир Александрович сыну о своей злополучной встрече со Сталиным. Сначала Леня, бывая дома, ничего не замечал. Но вот однажды он застал отца в халате. Владимир Александрович сидел в кресле, видно было, что он сегодня не ходил на службу.
– Ты болен? – спросил Леонид обеспокоенно.
– Так, пустяки...
На ковре среди вороха бумаг и фотографий возилась Леля, как всегда непричесанная и тоже в халате, хотя время уже было послеобеденное. Увидев брата, она сказала обрадованно:
– Ну вот и хорошо! Теперь ты с ним посиди! – и убежала из комнаты.
– Чем это вы заняты? – спросил Леонид, поднимая с ковра фотографию, изображавшую совершенно плоскую местность, ряды домишек, скорее угадываемые, чем реальные, нефтяные вышки.
– Да тут затеял я в порядке заполнения досуга одно дело, уж подлинно от безделья рукоделье, – с какими-то виноватыми интонациями говорил Владимир Александрович, – решил свести в один альбом все спроектированные мною города. Это нефтяной город, каким он был при его основании. А это мой план, по которому он строился... А вон там лежит фотография – это современный вид города, когда все мои наметки уже осуществились.
– Ничего похожего, здесь большие здания, множество деревьев.
– Так все и было задумано, и, откровенно сказать, задумано было скромнее, чем сейчас получилось. Знаешь, оказывается, сколько городов я спроектировал? Сто семьдесят два! Это ты меня разжег своим разговором, вот я и расхвастался. Что станешь делать, молодость рвется в будущее, старость оглядывается в прошлое!
– Из твоего прошлого вырастает наше будущее...
– Ты всегда меня понимал, – проговорил отец, положив руку на плечо сына. – А Лелечка хотя по доброте своей и помогает мне, но ее совсем это не интересует.
Что-то было в голосе отца, заставившее Леню тревожно оглядеть его. Что он – болен? Нет, это не болезнь!
– У тебя что, папа, неприятности какие-то? – тревожно спросил Леонид.
– Как сказать, неприятностями это назвать нельзя...
И он рассказал сыну о встрече со Сталиным и о последствиях этой встречи.
Заявление Владимира Сомова, в котором он выразил желание перейти на работу в Комитет, возглавляемый Касьяненко, было встречено с облегчением и удовольствием, – то, что должно было произойти, происходило легко, без усилий, в высшей степени благопристойно. Правда, встретившись с Фивейским, Владимир Александрович понял, что старик искренне огорчен и взволнован тем, что ему не придется больше работать вместе с Сомовым, и это проявление искренней привязанности со стороны старого человека, с которым в свое время они столько спорили, было очень приятно Владимиру Александровичу.
Но уже и сейчас Бориса Миляева утвердили вторым заместителем президента Академии, и было понятно, что, как только Сомов перейдет в Комитет по строительству, Миляев будет утвержден первым заместителем президента. Ну, а там... ведь Антон Георгиевич тоже не бессмертен!
Ко всему этому у Владимира Александровича выработалось отношение пассивно-философское. Переход в Комитет, под непосредственное руководство симпатичного ему Алексея Алексеевича, его устраивал, а пока этот переход оформлялся, он занялся делами такого рода, за одним из которых и застал его сын.
Леня был первый человек, с которым так откровенно говорил Владимир Александрович. Дочка хотя и знала обо всех этих делах, но понять их толком не могла и старалась просто, по-женски отвлечь отца лаской, теплом, вниманием. Нина Леонидовна сначала было очень встревожилась, – как же так, не угодил самому товарищу Сталину! Но когда узнала, что Владимир Александрович переходит в Комитет при Совете Министров, что он будет на должности, соответствующей должности заместителя министра, и что бюджет семьи не уменьшится, она успокоилась.
10
Болезнь прошла. Но она оставила по себе памятку – Владимир Александрович мог засыпать только в кресле и потом переходил в постель. Из дома он почти не выходил, февральские вьюги и метели мешали прогулкам. Да и куда было ходить? В Академии его отставку приняли, в Комитете еще не утвердили, вот он и сидел дома. Он плохо спал ночью и чувствовал сонливость днем. Сильно ссутулившийся, но все же большой и внушительный в своем новом пестром халате, который ему подарила под Новый год Нина Леонидовна, разгуливал он по кабинету, вожделенно поглядывая на большую софу, но лечь боялся – в постели его охватывало удушье. Из-за этого-то он и полюбил сидеть в кресле, задремывал и просыпался, снова задремывал и, додумывая то, что приходило в голову в полусне, незаметно снова переходил от мыслей к сонным видениям.
Так сидел он в кресле в ту беспокойную ночь начала марта. Два дня назад был опубликован бюллетень о болезни товарища Сталина. На улице было тепло, и в открытую форточку тянуло талым весенним снегом. Владимир Александрович дышал с наслаждением, с каким дышат только те, у кого болит сердце, и против обыкновения ни о чем не думал, хотя, казалось бы, именно сегодня было о чем подумать.
Дверь скрипнула, Владимир Александрович повернул голову – вошла жена.
– Ты не спишь? Что, опять удушье? – тихо спросила Нина Леонидовна. В белом пеньюаре она казалась особенно высокой, статной, и лицо ее в черной раме волос было совсем молодым; точнее говоря, он угадывал, узнавал эти с юности милые ему черты.
– Нет, удушья нет, – сказал Владимир Александрович, целуя ее руку. – Очень дышится легко... – добавил он виновато, ожидая, что Нина Леонидовна будет бранить его за раскрытую форточку и сетовать на непослушание. Но она против обыкновения не обратила на форточку никакого внимания.
– Мне страшно, – жалобно сказала она, удержав его руку в своей и опустившись на большую софу, где он обычно спал. – Неужели ему никак нельзя помочь? И как мы без него будем?
Владимир Александрович ничего не ответил, только пожал ее руку. По характеру вечернего бюллетеня он понимал, что если Сталин еще не умер, то положение его безнадежно. О политике Нина Леонидовна обыкновенно говорила только в тех случаях, когда те или иные действия правительства прямо касались ее интересов, – отмена лимитных магазинов, денежная реформа, изменения в оплате академических работ, трудности с пропиской домашних работниц, слухи о возможности новой войны. И это «как же мы без него будем?», произнесенное беспомощно-жалобно, кольнуло его сердце. Он не отнял у жены своей руки, подтащил левой рукой электрическую грелку, положил ее на сердце, и ему сразу стало легче. Его кресло стояло возле софы, и Нина Леонидовна не отпускала его руки из своей. Положив ее под щеку, она еще что-то говорила, успокаиваясь и засыпая. А он с той силой бодрствования, которое бывает только при ночном пробуждении, смотрел навстречу тому новому, что должно было наступить со смертью Сталина.
И вдруг с отчетливостью, какая бывает только в минуты большого душевного напряжения, словно в беспощадном и неживом свете юпитеров, увидел он солнечный и морозный, бесконечно далекий день января 1924 года.
Комната, в которой они тогда жили, только поженившись, была большая, светлая – одна стена ее представляла собой сплошное окно (почему он сейчас вспомнил об этом?). Было воскресенье, и они собрались идти на лыжах. Вдруг в дверь легонько постучали, и в комнату вошел Евгений, брат.
– Здравствуй, Женя! – звонким голосом сказала Нина, обернув к нему свое молодое, неправдоподобно красивое лицо. На одной ноге у нее была обута пьекса, другую пьексу Владимир держал в руках и чем-то тщательно смазывал. Взглянув в лицо брата, продолговатое, бледное и встревоженное, с его карими, немного медвежеватыми глазами, Владимир сразу понял: с недоброй вестью пришел он к ним сегодня.
– Вы ничего не знаете? – спросил Евгений, и в голосе его слышалась жалость к ним, к себе: ведь ему предстояло сообщить им, молодым и счастливым, эту страшную весть. – Вы ничего не знаете? – повторил он хриплым голосом и проговорил, опустив голову: – Ленин. Умер.
– Ленин! – воскликнула Нина, так воскликнула, что Владимир вдруг почувствовал горячие слезы у себя на глазах. Горе вдруг накрыло их, как бушующий вал студеной воды. А Евгений рассказывал, что ночью ему позвонил товарищ, который был на заседании съезда Советов, где Калинин сообщил эту скорбную весть. Но то, что говорил Евгений, звучало для них отрывисто и глухо, словно этот захлебнувший их вал страшной беды закрыл все, и они с трудом улавливали связь между отдельными словами, хотя Евгений говорил ясно и точно.
– Как все, как всякий человек умер... – твердила Нина сквозь слезы.
Владимир стоял как в столбняке, прямой, неподвижный, с полуоткрытым ртом, а над этажеркой с книгами лицо Ленина глядело в комнату так же одобряюще весело, как оно глядело вчера, когда он был жив...
Владимир Александрович открыл глаза и взглянул на письменный стол, где, укутанная цветным платком, тускло светила настольная лампа, и в приглушенном свете увидел это же лицо, лукавые морщинки, бегущие от глаз, взгляд, вечно веселый и все понимающий...
Сделав скупой, какой-то судорожный жест рукой, Владимир Александрович заворочался в кресле и вдруг сквозь дремоту услышал робкое дребезжание звонка, раздавшееся в сонной и темной тишине квартиры. Он прислушался, – дребезжание повторилось. Но, утомленные переживаниями тревожного минувшего дня, Нина Леонидовна и Леля крепко спали. Новая домработница-старушка была глуха, и дверь никто не открывал. Владимир Александрович тяжело поднялся. Жена во сне отпустила его руку, уже несколько затекшую, и он, шаркая теплыми войлочными туфлями, пошел в прихожую. В ночной тишине он впервые услышал это свое шарканье и с грустью сказал себе: «Стар ты стал, батенька, стар...»
Придерживая левой рукой грелку на сердце, он правой с трудом открывал сложные засовы, сооруженные по указанию Нины Леонидовны, и дивился, зачем они. Такие замки были бы уместны на дверях банков или государственных хранилищ. Наконец откинута последняя цепочка, дверь открылась, и Владимир Александрович увидел на пороге брата, Евгения. Он не удивился. Конечно, Женя должен был прийти в эту ночь, как же иначе? Высокий, большой, как все Сомовы, Евгений Александрович стоял на площадке в своем чугунном пальто с черным воротником и в шапке из такого же черного блестящего меха и глядел на брата вопросительно и виновато. Лицо его было мокро от липкого, пронзительного весеннего снега.
– Я все понимаю, ты болен, – тихо сказал он. – Но я не могу сейчас один, не могу. Жена спит, да она и не поймет... Я не позвонил, тебя волновать нельзя, меня Нина все равно бы к тебе не пустила. А я не могу один, – повторил он. – Такое совершается. Новое этой ночью родится, новый этап...
– Заходи, заходи, – обрадованно сказал Владимир Александрович. – Мне ведь одному тоже не легко. Только у меня в кабинете Нина спит, пойдем к Лене в комнату...
Хотя Леня давно жил в Больших Соснах, но Нина Леонидовна не разрешала Леле занимать комнату брата. «А вдруг захочет вернуться, – говорила она, – пусть знает, что ему всегда тут рады...» – упрямо твердила она в ответ на все просьбы Лели.
Железная кровать, застеленная клетчатым одеялом, немудреный письменный стол, книжная полка, на стене портрет Циолковского, ящики с инструментами, табуретка, – все просто, чисто, молодо.
– Ты садись, – указывая на табурет, сказал Владимир Александрович, – а я лягу, ты уж прости меня, тут розетка, я грелку включу.
– Тебе волноваться вредно... – снова виновато сказал Евгений Александрович.
– Вредно, вредно, вредно! – с раздражением перебил его брат. – Кто это знает, что вредно, а что нет. От жизни не спрячешься, это только Нина думает, что можно не волноваться по предписаниям врачей...
– Да-да, – охотно подтвердил Евгений Александрович, но видно было, что думает он уже о своем и что ему не терпится заговорить с братом об этом, самом главном.
И он заговорил:
– Понимаешь, сегодня в университете преподаватель, молодой такой, видит, что мы все расстроены, одна старушка плачет даже, вдруг сказал, и со злобой: «Ну что вы плачете? Над жизнью своей изуродованной плачете, что ли?»
Евгений Александрович помолчал и покачал головой. Нет, совсем не такие чувства пробудились в эти дни в его душе и заставили ночью прийти к больному брату и говорить, говорить...
Он тоже вспоминал дни смерти Ленина и похороны его, когда они с женой Леной, тогда студенты Свердловского университета, часами простаивали в скорбной очереди к гробу, простояли два раза, чтобы пройти, проститься, и простояли бы в третий раз, но Лена простудилась и заболела... Это мало сказать, ощущение горя, ощущение сиротства, незаменимости утраты, беспокойная мысль о том великом деле, которое дороже всего, о партии, о советской власти, о дальнейшем ходе мирового революционного процесса... И вот тут-то, в начале 1924 года, когда возобновились занятия в Свердловском университете, было вывешено объявление, что курс лекций по основам марксизма-ленинизма будет читать товарищ Сталин.
До этого Евгению Сомову ни разу не приходилось видеть Сталина. В начале революции был он в Поволжье, там же и вступил в Союз молодежи III Интернационала, а потом в партию. В лекторскую группу Свердловского университета он прибыл по путевке и весь погрузился в учебу, из стен университета почти не выходил. И кроме того, что Сталин – секретарь ЦК, он ничего не знал об этом невысокого роста человеке, который легкой неторопливой походкой вошел на трибуну, выпил глоток воды, заглянул в маленький листок бумаги, поднял голову, и всем стало видно бледное, оттененное черными усами лицо, неровная кожа на его лице... Голос был отчетлив, манера говорить поначалу показалась суховата, особенно после Луначарского, которого совсем недавно слышал Евгений на одном из диспутов.
Сталин не сказал ни одного слова утешения, не обещал легкой жизни, – он только изложил основы учения Ленина, но от того, как он это делал – спокойно, неторопливо, сдержанно, на душе становилось легче... Нет, это не была мысль о замене, о том, что этот чернявый человек в военном френче может заменить великого учителя, – когда Сомов слушал его, к нему приходили мысли о том, что нужно брать себя в руки, повысить свою серьезность, свою ответственность за дело революции, и жить, жить...
Ленинский призыв, поднявшийся из самых недр рабочего класса, подтвердил эту серьезную жизненную установку. Каждый день, прожитый без Ленина, успехи таких еще при нем затеянных дел, как финансовая реформа, выравнивающееся продовольственное положение в столицах и в рабочих центрах страны, налаживание восстанавливаемой промышленности – все подтверждало правильность новой жизненной установки.
Когда на XIII партийном съезде делегаты ознакомились с письмом Ленина, в котором он давал характеристику всем своим ученикам и сподвижникам и где были даны весьма нелестные определения недостатков Сталина, партийный работник Женя Сомов, так же как и большинство партийной молодежи, отнесся к этому письму с большим вниманием и уважением, но и с уверенностью, что Сталин сам сумеет сделать все выводы из указаний великого учителя. Кроме того, в составе ЦК были такие испытанные, лучшие люди партии – Дзержинский, Орджоникидзе, Куйбышев, Киров. Что ни человек, то легенда, большевики, воспитанные годами подпольной работы и гражданской войны...
По окончании Свердловского университета Евгений Сомов был оставлен в распоряжении МК партии, работал в самом аппарате МК. Потом, когда была проведена партийная мобилизация кадров для укрепления ОГПУ, Евгений стал работать в аппарате ОГПУ. Привыкший к публичным выступлениям, он сначала без охоты пошел на новую работу, но вскоре увлекся и полюбил ее.
Под руководством партии народ осуществлял социализм, и его, Сомова, задача была в том, чтобы парализовать действия врагов социализма, в том, чтобы не давать им вести контрреволюционную агитацию, хватать их за руки при попытке тормозить наше развитие. Сомов умел не только провести допрос и получить необходимые данные: блестящий пропагандист, он умел разбивать идейную аргументацию противника, встать с подследственным на почву умозрительного поединка, и почти всегда он этот поединок выигрывал. Евгений был уже крупным работником, его докладные записки знали и ценили в ЦК... Но он горел на работе, а тот, кто горит, тот сгорает. Голодная молодость, когда приходилось есть макуху и хлеб с овсом, недосып во время учебы в Свердловке, вечная торопливость во время перегруженного дня, целодневное голодание и замена еды крепким чаем и куреньем – все это привело к тому, что, когда он пошел к врачу, тот обнаружил у него язву желудка. Нужно было сделать операцию, Евгений сопротивлялся, ему давали отдых для лечения, он не лечился, только стал еще больше курить. Жена, верная подруга его, к тому времени крупный работник МК, постоянно сердилась, убеждала, – никакого внимания... Дело дошло до тяжелого припадка, он вышел из строя и после выздоровления вдруг круто, точно его подменили, изменил свое поведение. Прежде всего он подал рапорт и просил ввиду болезни освободить его от ответственного поста, который он занимал. Его просьба была уважена, ведь он из-за болезни уже не работал три месяца, а врачи говорили, что ему еще предстоит операция. Но болезнь препятствовала вести следовательскую работу, с которой он начинал, малейшее напряжение влекло за собой мучительный припадок, его перевели на техническую должность, – фактически это была синекура...
Потом подошло время делать операцию. Но при всем том, что дела его поправились, последствия операции были таковы, что они вообще исключали всякую службу. Врачи подсказали ему выход: инвалидность. Ему еще не было и тридцати пяти – и вдруг инвалидность! Евгений вздыхал, сокрушался, но что делать?! Начальники, ценившие его, предлагали подать рапорт, указать на ту высокую должность, которую он занимал в прошлом, чтобы обеспечить хорошую пенсию, даже жена, человек высокоидейный, считала, что это было бы правильно, – ведь у него все-таки семья. Но он категорически отказался. Никаких рапортов он не писал, взял из медицинской комиссии самое немудреное направление на втэк, был демобилизован, – не по собственному желанию, а по тяжелой болезни, получил пенсию в размере ста семидесяти рублей и ушел на покой...
Так сложились обстоятельства его жизни, если их рассматривать со стороны внешней. Но была в этом процессе внутренняя логика, о которой никто, ни жена, ни даже брат, самый близкий друг его, не знал... Только сегодня, в эту вьюжную мартовскую ночь, Евгений Александрович впервые заговорил об этом, и, начав говорить, он уже не мог остановиться...
