Текст книги "Дела семейные"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
– Ну и целуйся со своей Таисьей! – крикнула Леля и вдруг с ужасом увидела, как озорная и нежная, но совсем не к ней относящаяся улыбка пробежала по его губам. – Ты просто свинья! – крикнула Леля. – Я знать тебя не хочу!
Не помня себя прибежала она домой и, не отвечая на встревоженные вопросы матери, упала на постель.
– Что ты, Леленька? – спрашивала Нина Леонидовна.
– Уйди, пожалуйста, и оставь меня, – сказала Леля сдавленным голосом.
Мать ушла, и Леля, оставшись одна, мысленно перебирая все события этих двух дней и придумывая самые обидные для Бориса слова, неожиданно уснула и спала долго, без всяких сновидений.
В дверь постучала мать. В комнате было уже темно.
– Лелечка, папа пришел. Не буду, говорит, один ужинать. Если сын сбежал, так хоть дочка при нас.
«Что ж, я и правда словно о них совсем забыла, – подумала Леля о родителях. – А ведь я им сейчас очень нужна. И Ленька тоже хорош, сколько дней глаз не кажет!»
Леля зажгла свет, встала, подошла к зеркалу. Привычное, опротивевшее лицо глянуло на нее из смутного старинного стекла. Она показала себе язык и стала причесываться.
«А чего это я, собственно, взбесилась? – раздумывала она. – Ведь он даже ничего не сказал, только улыбнулся, но очень противно, подло улыбнулся...» Ей вдруг представилось красивое лицо Таисьи Евгеньевны, ее синие неприветливые глаза. «Как ее называли у нас? Ах да, царевна-несмеяна... Неужели она любовница его? И как ей не стыдно, ведь он ей в сыновья годится! Мама правильно ее не любит. И все-таки она какая ни есть, а настоящая художница, не то что я, балующаяся красками барышня... Да, тут как ни крути, а он проучил меня. И хотя он грубиян и нахал, но мне так и нужно! Это пройдет, и мы помиримся...»
Леля вышла к родителям.
– Ну, Леленька! Я только что из мастерской Бориса Миляева, – весело сказал отец. – Он молодец, просто молодец! И знаешь, у меня уже давно эта мысль. А сейчас, на очередном президиуме Академии, я приведу ее в исполнение: предложу выдвинуть проект Б. А. Миляева на соискание Сталинской премии. И он получит, ей-богу, получит! И не только потому, что по-настоящему талантлив и вполне профессионален, но еще при этом и оперативен, как дьявол. Я у него в мастерской встретил твоего приятеля, ну как его зовут? Геннадий или Григорий?
– Гонорий, – ответила Леля. У нее так тянуло сердце, что хотелось положить на него руку.
– Так вот, этот Гонорий уже пишет статью о Северном городе, и еще знаешь кого я там встретил? – обернулся он к Нине Леонидовне. – Нашу Таисью. Ей для журнала заказано панно, изображающее этот наш будущий город...
«Так тебе, дура, и надо!» – отчетливо и насмешливо услышала Леля свой собственный голос, хотя губы ее не двинулись и не произнесли и одного слова. Но что-то надо было сказать, и она, откашлявшись, спросила:
– А эта Таисья правда хорошая художница?
– Правда, – ответил с каким-то серьезным удовлетворением отец. – В своем искусстве что захочет, то и сделает. Начинала она еще в АХХРе, потом отошла от жанровой живописи, перешла на пейзаж. Когда-то мы с ней дружили, ты, может, помнишь ее? Она работала над фресковой живописью, над росписью фасадов общественных зданий. Последнее время занялась педагогической деятельностью. Мастер!
– И при этом еще развратница, – пробормотала Нина Леонидовна, и эти по обыкновению глупые слова, сказанные матерью, были для Лели как глоток прохладной воды, который хоть на минуту утолил жжение, испытываемое ее душой.
14
Проснувшись после дневного сна, Владимир Александрович прислушался. В квартире было тихо, – та особенная тишина, по которой можно судить, что дома никого нет. Чувствуя себя выспавшимся и готовым к работе, Владимир Александрович с удовольствием погрузился в нее, и робкий звонок во входную дверь сначала даже не привлек его внимания. Второй раз позвонили более настойчиво. Владимир Александрович вспомнил, что Нина Леонидовна вчера прогнала домработницу Дусю, – следовательно, открыть некому. Он встал и пошел открывать. В дверях он увидел невысокого роста старушку в белоснежно-чистом платке. Она со странным соединением робости и решимости снизу вверх смотрела на него.
– Вам Нину Леонидовну? – спросил Владимир Александрович, так как он мысленно отнес эту маленькую старушку к числу тех, которые поставляют Нине Леонидовне какие-то необыкновенной свежести молочные продукты и яйца, из которых она собственноручно приготовляет, по одной ей известным рецептам, косметические препараты, предохраняющие кожу от увядания.
– А мне все равно, хоть и Нину Леонидовну, хоть и самого Владимира Александровича... Может, это вы и будете?
– Вы не ошиблись, пожалуйста, прошу... – Владимир Александрович сразу догадался, что посетительница эта имеет какое-то отношение к Лене. Он обрадовался и взволновался. Казалось бы, Леня бывал меньше дома, чем кто-либо другой из семьи, но после того, как он совсем ушел из дома, обнаружилось, что вместе с ним исчезло нечто жизнерадостное, возбуждающее веселье, какое-то бродильное вещество домашней жизни.
И так как Владимир Александрович уже знал от Нины Леонидовны все данные о семейных делах Курбановских – и о том, что отец Вики арестован как враг народа, что мать ее полупомешанная, а дочка якобы известна дурным поведением, – все это сообщил ей Илья Афанасьевич Матусенко, – то Владимиру Александровичу сразу пришло в голову предположение, что он видит сейчас перед собой эту полупомешанную мать. Но его совсем не интересовало состояние умственных способностей этой старушки, его взволновала мысль, что эта женщина, уже пожилая и очень аккуратно одетая, с каким-то странно-притушенным выражением лица, возможно, принесла новости о сыне. И потому он спросил попросту:
– Вы от нашего Лени?
– Что вы, что вы! Да они с дочкой даже и знать ничего не знают, что я сюда приехала, – с торопливым испугом ответила старушка. – Это я сама отважилась, потому что кому, как не нам, родителям, поговорить о счастье наших детей?
– Прошу тогда сюда, ко мне. Жены, к сожалению, нет дома.
Старушка вошла в ярко освещенный большой кабинет, огляделась, и видно было, что ей здесь понравилось.
– Сразу видно, что академик живет, – сказала она и подошла к чертежному столу, ярко освещенному низко подвешенной лампочкой. – Это разрез горы, да? – спросила она, разглядывая чертеж.
– Верно, разрез горы, – с удивлением ответил Владимир Александрович. – А как вы узнали?
– Так ведь я жена Петра Курбановского, а он военный инженер. Мы ведь так и познакомились, я в инженерной дистанции чертежницей служила и ему чертежи исполняла. Ой, что же это я? Может, у вас это что секретное? – она испуганно отпрянула от стола.
– Нет, нет, секрета тут никакого нет, – успокоительно ответил Владимир Александрович. – Гора эта находится на Кавказе, во время войны в ней обнаружили залежи железной руды, и тут же начались разработки. Находится это довольно высоко, под самыми ледниками, строили, конечно, наспех – рудники, обогатительную фабрику, общежития для рабочих. Получился целый город, а сейчас нужно все это привести в порядок, вот мне и прислали планировку этого будущего города.
Он остановился и прислушался, ему показалось, что кто-то вошел в квартиру, как будто бы шаги за дверью. «Наверное, Нина, но почему она не идет сюда? – думал он. – Может, позвать ее?»
Владимир Александрович не ошибся. Нина Леонидовна действительно пришла и тут же заглянула в кабинет мужа. Кому это он так оживленно и подробно рассказывает о своих делах? И вдруг услышала незнакомый ей старческий голос:
– Вот какую силу дает людям советская власть, – сказала старушка, которая с кротким благоговением глядела своими маленькими фиалковыми глазками в воодушевленное, раскрасневшееся лицо Владимира Александровича. – От таких людей, как вы, идет движение человечества. И Леня ваш такой же и Вика моя тоже. Я ведь все слышу, что они говорят, и все ко благу народа говорят, и чтобы механика служила человечеству. Только они очень огорчаются, и особенно дочка, что получился у нас семейный разлад, вроде как в спектаклях Островского в Малом театре. А почему бы? Полюбили они друг друга, честно и благородно живут между собой, ну право, голуби, глядишь на них, плакать хочется от радости. А молодежь к ним со всех сторон подступает: почему замотали свадьбу? А разве могут они как следует свадьбу сыграть, когда с вашей стороны нет на то согласия?
– То есть почему же нет? – спросил смущенно Владимир Александрович.
Нина Леонидовна, поняв, с кем ведет разговор ее муж, и услышав о свадьбе, которая, оказывается, еще не произошла, тут же решила, что есть все возможности до этой свадьбы не допустить. Она плотно прикрыла дверь в кабинет и тут же по телефону соединилась с дачей Ильи Афанасьевича Матусенко, рассказала ему о сложившейся ситуации и спросила совета, что делать.
– Дражайшая Нина Леонидовна, не волнуйтесь. Я непрестанно действую в этом направлении и вас без помощи не оставлю. Вишь ты, какая она сумасшедшая. Мы еще разберем, что она за сумасшедшая. А насчет свадьбы вы правы. Надо использовать ситуацию и все это дело подорвать в корне. Знаете что, дорогуша моя, будем действовать решительно. Если разрешите, я позвоню сейчас в скорую помощь. Ведь эта божья старушка на учете у районного психиатра, и сейчас я добьюсь, что за ней пришлют специальную карету и увезут в психлечебницу.
– Что вы, Илья Афанасьевич, я очень вам признательна за участие, но как же так, сразу в сумасшедший дом?
– Что значит сумасшедший дом? У нас таких домов нет. П с и х л е ч е б н и ц а. Там ее лечить будут! Разве это полагается, чтобы психи врывались в чужие квартиры? Разрешите только уточнить ваш адресок. Так, так, так...
Нина Леонидовна еще находилась в смятении чувств, и в душе ее еще шла борьба между желанием запичужить ненавистную старуху в сумасшедший дом и смутным чувством, что это как-то нехорошо. Но вдруг через короткое время раздался телефонный звонок. Оказывается, звонили от районного психиатра, чтобы проверить, действительно ли Евдокия Курбановская ворвалась в квартиру академика Сомова.
– Да, да, да... – придушенным голосом ответила Нина Леонидовна. – Моему мужу удалось успокоить ее, и он с ней сейчас разговаривает, но ворвалась, действительно ворвалась...
– Странно! Вообще-то буйства за ней не числятся. Да вы не волнуйтесь, держитесь с ней как с нормальной, а мы за ней приедем.
«Ну какой обязательный человек Илья Афанасьевич!» – думала Нина Леонидовна, в возбуждении расхаживая по коридору. «Гений хладнокровия и распорядительности! И ведь как быстро он все нашел и сообщил наш телефон. Недаром говорят о сумасшедших, что они хитрые...» —думала Нина Леонидовна, с неприязнью прислушиваясь к довольно звонкому и однообразному звуку голоса старушки, поджидая звонка, который обозначит приезд специальной кареты.
А Евдокия Яковлевна, почувствовав со стороны своего собеседника участливо-внимательное отношение, разговорилась вовсю. Нельзя сказать, что речь ее отличалась последовательностью. И когда она стала убеждать Владимира Александровича, что муж ее послан куда-то в океан строить какой-то искусственный остров, Владимир Александрович с сожалением вглядывался в ее разгоревшееся лицо и участливо кивал головой.
Нина Леонидовна, едва услышав шаги за входной дверью, отперла, не дожидаясь звонка. Поэтому, когда дверь в кабинет без стука открылась и она вошла в сопровождении двух рослых парней в белых санитарных халатах, это явилось неожиданностью для обоих собеседников. Они замолчали, и Нина Леонидовна, указывая на Евдокию Яковлевну, внушительно, как это она научилась делать еще в театре, играя выходные роли, сказала:
– Вот она!
У Евдокии Яковлевны сразу исчезло с лица доверчиво-добродушное и размягченное выражение, она стала испуганно оглядываться вокруг, видимо чувствуя, что попала в ловушку. С упреком взглянула она на Владимира Александровича и воскликнула:
– За что же это вы так со мной? Разве я к вам с чем плохим пришла?
И эти беспомощные слова и в особенности ужасное смятение на лице этой безобидной старушки вызвали во Владимире Александровиче такой приступ гнева и жалости, что сердце его стиснуло. У него бывало так уже не в первый раз. И, держась за сердце, он спросил жену:
– Что это все должно означать? Это твоих рук дело?
– Да! – звучным, хорошо поставленным голосом ответила Нина Леонидовна. – Для психически ненормальных и в особенности для таких, которые отличаются беспокойным нравом, существуют лечебницы...
И тут вдруг Евдокия Яковлевна упала на колени перед внушительной фигурой Нины Леонидовны в ее черном, отделанном белым кружевом платье и жалобно закричала:
– Ой, не нужно в лечебницу! Я никакого вреда не хотела никому, я только насчет деточек наших дорогих, чтоб им было счастье... Не хотите меня слушать, я сама уйду и больше не приду.
Справедливости ради нужно сказать, что Нина Леонидовна тут же растерялась и по привычке, как всегда в трудные мгновения жизни, обернулась к мужу, который, ласково уговаривая, поднимал старушку с пола. И тут, встретив беспомощный взгляд жены, Владимир Александрович окончательно вышел из себя:
– Ты, видно, сама с ума сошла, что придумала такую пакость!
– Это не я, это Илья Афанасьевич... – пролепетала она.
– Не эту бедную женщину, а вот таких, как вы с Ильей Афанасьевичем, нужно изолировать, – сказал он и, тут же обернувшись к санитарам, которые сами были явно смущены происходящим, спросил:
– Вы имеете какое-либо предписание?
– Имеем, товарищ Сомов. Как же можно без предписания? Извольте, вот оно...
Гладя по голове странную свою гостью, Владимир Александрович читал предписание, в котором значилось, что ввиду буйного поведения гражданки Е. Курбановской на квартире академика Сомова санитарам «надлежит отвезти означенную, числящуюся на учете у районного психиатра Е. Курбановскую и препроводить в психиатрическую лечебницу им. Кащенко».
Владимиру Александровичу был ясен жестокий смысл этой бумаги, но он с усилием вчитывался в нее, потому что ему хотелось прочесть в ней то, чего она не содержала. Ему хотелось понять, как же так получилось, что женщина, которую он с молодости полюбил и выбрал себе в жены, оказалась не то чтобы просто глупа, – о том, что она неумна, он уже давно знал, – но оказалась причастна к бездушной жестокости, содержащейся в этой бумаге.
15
Борис Миляев несколько раз звонил Леле по телефону, но она под разными предлогами уклонялась от встречи. Сегодня утром он позвонил и сказал, что, если она не встретится с ним сейчас же, он придет к ним и при родителях спросит ее, что она имеет против него. Была бы Лена опытнее в такого рода отношениях и умей она хладнокровно обдумать их, ей, возможно, следовало бы пойти на то, чтобы Борис пришел к ним домой и объяснился с ней при родителях. Но она почему-то испугалась и пошла к нему.
Дул сырой, холодный ветер, у Бориса был несчастный, замерзший вид.
– Может быть, поедем в мастерскую и поговорим в тепле?
«Мастерская! Возвращение в рай...» Но Леле вспомнилось все, что произошло в мастерской, когда там был отец.
– Этого не будет! – резко сказала она.
– Ну, заедем куда-нибудь в теплое место, а то это объяснение кончится для меня воспалением легких, – сказал Борис.
Леле стало жалко его: он был ранен в легкое, и воспаление могло быть для него опасно.
Они зашли в столовую. От завтрака Леля отказалась, он заказал себе яичницу с колбасой, ей стакан кофе.
– Кофе-то похуже, чем я варю? – спросил он с усмешкой. Леля молча кивнула головой.
Сейчас, когда Борис видел ее перед собой, он и сам не понимал, почему он, собственно, так настаивал на встрече. Конечно, ссориться с дочкой Сомова не следовало, но что она, собственно, такое, что так лезет в бутылку? Довольно дурна собой и знает это. Податлива, он мог сделать с ней все, что угодно, и не сделал, потому что... Ну, одним словом, держал себя в руках, не такое уж это удовольствие, чтобы потом расплачиваться законным браком! И, доев яичницу, Борис сказал:
– Итак, ты обиделась на меня? За что?
Леля взглянула на него и отвела глаза.
«А жаль, что отвела. Есть у нее во взгляде что-то такое, как это можно выразиться, умное и чистое... Все-таки она хороший парень!» – подумал Борис.
– Леля, – сказал он, – я сознаюсь, что грубо говорил с тобой.
– Нет, – еле слышно ответила она. – Я должна поблагодарить тебя за правду, хотя и грубую и жестокую...
– Ну вот, видишь! – обрадованно сказал он. – Ведь мы же друзья, а правда – это первое правило дружбы. Так давай – мир. Я уже сказал, что был груб с тобой, прости за это! – Он протянул ей руку. – Ну вот и все. Забудем прошлое, приходи ко мне в мастерскую, а то мне там скучно без тебя.
Леля отняла руку.
– Нет, – сказала она, вставая. – Больше я у тебя в мастерской бывать не буду.
Борис тоже поднялся.
– Значит, дело не только в том, что я был груб? Дело еще в том, что ты приревновала меня к женщине, которая по возрасту мне в матери годится и которая помогает мне, как родная сестра.
– Ну и пусть помогает, – сдерживаясь, чтобы не говорить громко, сказала Леля. – В ваших способностях находить себе помощников я не сомневаюсь, дражайший Борис Андреевич. Но быть одним из таких помощников я больше не намерена. – Она круто повернулась и пошла прочь.
Борис пошел за ней. Леля ускорила шаг, и он тоже ускорил шаг, он был так зол на нее, что ему хотелось ударить ее, и все же он не хотел с ней ссориться. Леля резко остановилась. Лицо ее пылало, глаза были полны слез, но она прямо глядела ему в глаза.
– Вы идете за мной только потому, что боитесь, чтобы я не навредила вам в ваших отношениях с отцом. Так можете этого не бояться! Я знать вас не хочу, но никогда не унижусь до того, чтобы мешать вам. Отец сказал, что на очередном заседании Академии представит ваш проект на соискание Сталинской премии. Ну, вы довольны? Вы добились того, чего хотели? Заранее поздравляю вас, но не желаю к вашему триумфу иметь хоть какое-нибудь отношение.
Она подбежала к подъезду своего дома и остановилась. Ей бросилась в глаза санитарная машина в виде фургона, без окон, и в этом было что-то особенно тревожное и зловещее. «Но мало ли что может происходить в одной из квартир шестиэтажного дома!» – сказала она себе.
Раньше чем войти в подъезд, Леля оглянулась. Борис еще стоял на углу, что-то было в общем выражении его фигуры такое, что принесло ей удовлетворение. «Правильно, девушка, правильно!» – говорила она сама себе, с усилием проглатывая горький ком, застывший в горле, и открывая своим ключом входную дверь.
Леля ожидала, что попадет в обычную тишину их квартиры, но до нее сразу же долетел из кабинета отца монотонно-звонкий голос матери. С кем это она говорит своим противно приторно-ласковым тоном:
– Уверяю вас, моя милая, вы напрасно боитесь этого лечебного учреждения, там только изучат ваше заболевание...
Но тут Леля услышала жалобный, надрывающий душу вой, – так воют собаки, когда их обижают. И вдруг отец – это было просто невероятно! – резко сказал то, чего никогда не говорил матери за всю их долгую совместную жизнь:
– Молчи, дура!
Леля заглянула в комнату. Мать с выражением оскорбленной невинности на лице стояла, гордо выпрямившись и скрестив руки на груди. Даже не глядя, какое впечатление произвели его слова на жену, Владимир Александрович говорил, обращаясь к санитарам:
– Вы видите, товарищи, что это недоразумение, основанное на обычной семейной склоке. Я думаю, вы это поняли...
Санитары согласно закивали головами, и на лицах их появилось выражение облегчения. Они, видно, хорошо понимали, до чего может довести семейная склока. Тем более что Владимир Александрович, к каждому слову которого они относились с уважением, так как ведь он был академик, объяснил им спокойно и внятно:
– Евдокия Яковлевна Курбановская приехала ко мне, чтобы урегулировать некоторые вопросы, связанные с тем, что мой сын женился на ее дочери. Вам это понятно?
– Очень даже понятно, – поспешно ответил один из санитаров, а другой добавил:
– А ваша супруга, значит, препятствует в этом...
– Нас, товарищ Сомов, это даже и не касается, – поспешно перебил первый санитар. – Вы, как глава семьи и ответственный съемщик, только напишите нам вот здесь, на предписании, что они... – и он кивнул на Евдокию Яковлевну, которая с закрытыми глазами притулилась на кресле, – никакого буйства не производили. Ну, а неправильный вызов придется уж вам оплатить, – сказал он, обращаясь к Нине Леонидовне. – Потому что если каждый по своей воле захочет кого другого в психлечебницу сажать и на это государственное горючее тратить, то это не порядок.
Леля взглянула в надменно-окаменевшее лицо матери и вдруг рассмеялась. Нина Леонидовна бросила на нее возмущенный взгляд (так смотрел король Лир на своих дочерей, когда они отступились от него) и гордо вышла из комнаты.
Владимир Александрович написал справку и уплатил деньги за неправильный вызов. Санитары удалились.
– Елена, вызови такси, – сказал Владимир Александрович, – и скажи маме, чтобы она собиралась, мы отвезем Евдокию Яковлевну домой.
– Я никуда не поеду, – раздельно сказала Нина Леонидовна из двери.
– Нет, ты поедешь! – крикнул Владимир Александрович и опять схватился за сердце.
– Боже мой... – жалобно простонала Нина Леонидовна из соседней комнаты.
– Я не сумасшедшая, я совсем не сумасшедшая... – монотонно твердила Евдокия Яковлевна.
– Да что вы об этом беспокоитесь? – сказала Леля, возвращаясь в комнату после того, как она уже вызвала такси. – Какая же вы сумасшедшая? Когда сходят с ума от любви к детям, это хорошее сумасшествие, а когда сходят с ума от мещанской злобы... Вот это действительно страшно. Папочка, машина вызвана. Папа, что с тобой? – вдруг закричала она, подбежав к отцу. – Как ты побледнел... – Она пододвинула кресло.
– У меня что-то тут закололо... – сказал Владимир Александрович и опустился в кресло.
Нина Леонидовна вдруг взвизгнула каким-то неожиданно молодым и даже ребячьим голосом, вбежала в комнату и кинулась к мужу.
– Это пройдет, пройдет, – тихо шепнул он ей. – Леля, ты отвези Евдокию Яковлевну и скажи Лене, чтобы он не сердился.
Владимир Александрович взглянул на дочь просительно и устало, и в ответ на этот взгляд Леля вдруг ощутила, как из самой глубины ее души поднялась ответная, доселе ей неизвестная горячая сила. Это была самозабвенная готовность помочь ему, и не только ему, а всем в своей семье, и уверенность в том, что она может помочь. Тяжесть ее отношений с Борисом вдруг исчезла, она почувствовала облегчение, почти радость, подбежала к отцу и поцеловала его несколько раз.
– Все уладится, папочка, – сказала она.
Нина Леонидовна, вернувшаяся в комнату, после того как она по телефону вызвала врача для Владимира Александровича, величественно повернулась к дочери:
– И скажи Леониду и этой... как ее там зовут, что я на них не сержусь и пусть они приедут навестить отца.
Эти слова опять вызвали у Лели припадок смеха.
«Совершенно неуместно...» – подумала Нина Леонидовна с обидой. Но она не успела ничего сказать, так как дочь уже вышла из комнаты.
Евдокия Яковлевна охотно покинула комнату, в которой находилась внушавшая ей непреодолимый ужас Нина Леонидовна. Но, оказавшись в темном коридоре, она неожиданно заупрямилась.
– Куда это вы хотите, чтобы я поехала? – с подозрительностью спросила она Лелю.
– То есть как куда? К вам домой...
– Обмануть меня хотите? Откуда вы можете знать, где я живу?
– Я и не знаю, где вы живете, вы мне сами покажете. Куда вы скажете, туда мы и поедем.
Это подействовало, и они благополучно вышли на улицу, где осенний ветер нес пыль, бумажки, желтые листья. Но такси, стоявшее у подъезда, вновь вызвало у старушки вспышку подозрительности.
– Не сяду я в эту машину, она от Кащенки.
«Только не спорить с ней, ни за что не спорить!» – твердила себе Леля и нарочито громко и весело спросила, обращаясь к водителю:
– Вы куда нас повезете?
Водитель, конечно, мог ее обругать за неуместный вопрос, но Леля правильно рассчитала, что он сочтет этот вопрос за шутку.
– Вы ж меня вызвали, куда прикажете, туда и повезу! – смеясь, ответил он.
– Ну заказывайте, куда вас везти! – обратилась Леля к Евдокии Яковлевне.
– На Красную площадь! – неожиданно ответила старуха.
– Слышали? На Красную площадь, – повторила Леля, усаживая старушку в такси. «Ну и ну», – подумала она.
И только когда они въехали на ярко освещенную Красную площадь, Леля спросила:
– А зачем мы сюда приехали?
Евдокия Яковлевна ничего не ответила и беззвучно двигала губами, оглядывая величественные стены Кремля. И Леля подумала: «А вот если она сейчас скажет: полезем на Кремлевскую стену? Ведь мне, пожалуй, придется лезть вместе с нею».
– Я хочу товарищу Сталину заявление подать, – наконец ответила Евдокия Яковлевна.
«Ну, это еще ничего», – с облегчением подумала Леля и вслух одобрила:
– Это вы очень правильно придумали. А заявление у вас написано?
– Нет, у меня и бумаги нет, я там в будке попрошу...
– Что ж, конечно, дадут, и чернила дадут, – немедленно согласилась Леля. – Только нужно еще, чтобы дочка ваша подписала.
– Дочка? – вдруг как-то горестно ахнула Евдокия Яковлевна. Они медленно объезжали площадь. Кремлевские башни, ярко освещенный циферблат, красное знамя, трепещущее под ветром, все это настраивало на торжественный лад и поддерживало Евдокию Яковлевну в намерении подать заявление сейчас же, но напоминание о дочке нельзя было оставить без внимания. – Ведь она совершеннолетняя гражданка, глава нашей семьи! – вдруг сказала Евдокия Яковлевна.
– Правильно! – тут же притворно бодрым и самой себе противным тоном поддакнула Леля. – А если так, то нужно сейчас же нам поехать к вашей дочке, в Большие Сосны. Давай-ка двинем прямо, не вылезая из этого такси!
– А это ж какие деньги нужны, чтобы на такси раскатываться! – недовольно сказала Евдокия Яковлевна. И, не обращая внимания на Лелю, которая уверяла, что деньги у нее есть, Евдокия Яковлевна засунула руку за пазуху и вынула железнодорожный билет. – У меня уже обратный билет взят, что ж, пропадать ему?
– Зачем же пропадать? – искренне обрадовавшись, с облегчением сказала Леля. – Значит, на вокзал поедем, – сказала она водителю, который с интересом прислушивался к странному разговору пассажиров. – Большие Сосны, это по какой дороге?
Этим искренне недоуменным вопросом Леля окончательно завоевала доверие старушки. Когда же Евдокия Яковлевна увидела знакомую круглую башню вокзала, она даже засмеялась от радости, убедившись, что с ней не хитрят и не имеют намерения отвезти ее в сумасшедший дом.
Дальнейший путь они проделали без сучка и задоринки. Ни слова не возражая на то, что Евдокия Яковлевна рассказывала о фантастических поездках своего мужа, и только время от времени задремывая, Леля доставила старушку до станции Большие Сосны. Дальше Евдокия Яковлевна повела Лелю сама.
