Текст книги "Дела семейные"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
11
Первое, что в этот вечер услышал Владимир Александрович, повернув ключ в двери и войдя в свою квартиру, был громкий стон Нины Леонидовны. Владимир Александрович вернулся домой хотя и усталый, но в хорошем, как всегда после удачного дня работы, настроении. Но когда он услышал стон жены, у него словно сердце упало, и он, не сняв пальто, пошел прямо к ней. Нина Леонидовна лежала бледная, с полотенцем на голове, в комнате пахло уксусом. Он сел возле нее и поцеловал ее руку.
– Что, мигрень, Ниночка?
– Мигрень... Дело не в физических мучениях, у меня душа болит!
Держа руку мужа, она рассказала ему о разговоре с сыном. Она ждала сочувствия, но вдруг увидела в глазах мужа удивление, неодобрение.
– Неужели ты ему так и сказала? И насчет венерической болезни?
– Да ведь он неопытен, его нужно было как-то предостеречь...
– Ну знаешь, если бы кто-нибудь в то время, когда мы поженились, предостерег бы меня в таком духе...
Нина Леонидовна быстро вскочила с постели и сорвала повязку с головы.
– То есть как ты можешь сравнивать?! – гневно сказала она. – Ленька спутался черт знает с кем, а ведь ты же знал нашу семью!
– Ну как тебе не стыдно говорить этот вздор и пошлость?
– Мне надоело это слово – пошлость! – крикнула Нина Леонидовна. – Я не понимаю этого слова и понимать не хочу! Что не сделаешь, все пошлость. И Лелька твердит все время: мещанство, пошлость... А тут еще эта мерзкая Дуська завелась, все подслушивает...
– Надо жить так, чтобы не бояться подслушивания. А если ты вздумаешь в таком же духе предостерегать Лелю...
– Ты что же, действительно стал считать меня дурой? Борис Андреевич все о себе рассказал, он бывает у нас. Да он мне вот как ясен! – и она, растопырив белые пальцы своей красивой руки, показала Владимиру Александровичу, как ей ясен Миляев.
– Вот в этом отношении я завидую тебе, потому что мне он не во всем так ясен. Но дело тут не в Борисе, а в Лене, – сказал он, снова беря в руки руку жены. – Давай, Ниночка, оставим пока Леню совсем в покое, пусть пройдет некоторое время, у него все как-то установится, и он обязательно придет домой.
Нина Леонидовна вдруг заплакала.
– Нет, ты не видел... Ведь он заблал... забрал... – оговорилась и поправилась она, – все свои вещи... У меня прямо тут что-то оборвалось, – жалобно всхлипывая, говорила она. Владимир Александрович гладил ее голову. Вот сейчас он понимал каждое ее слово, наверное, потому, что они сопровождались этими всхлипами, в которых ничего не было деланного.
– Ты увидишь, Ниночка, он вернется. Ты же знаешь, какие у нас с ним отношения, он обязательно захочет объясниться со мной...
– А я? Что же, он меня отбросил, да? А я не могу без него, у меня вот тут болит... – она показывала не на сердце, а куда-то ниже, и именно это особенно обеспокоило Владимира Александровича. Он уложил жену, нашел бром, сам вскипятил кофе и принес ей, закутал ей ноги, потому что Нина Леонидовна жаловалась, что они у нее мерзнут. Но как ни ласков и мягок был Владимир Александрович, Нина Леонидовна не могла согласиться с тем, что он предлагал, хотя и перестала с ним спорить. Ей хотелось бороться за сына, ненависть к разлучнице с ее надменным лицом не давала ей заснуть. Она слышала, как пришла дочка и с нежностью уловила доносящийся из-за стены мягкий голос Гали Матусенко.
Галя Матусенко продолжала бывать у Сомовых, хотя и не так часто, как раньше. Но ведь девочки дружили с первого класса, и без Лели Галя не знала, что думать о прочитанных книгах, спектаклях и выставках. Все же Леля – сестра Леонида, и не так-то уж легко девушке расстаться с предметом первой любви. Хотя Леонид исчез из родного дома и Галя была оскорблена в лучших своих чувствах, пристрастие к нему и к его родному дому, пожалуй, даже укрепилось в ее душе. Галю сейчас особенно влекло к Сомовым, тем более что у нее были некоторые обязанности по отношению к Леле, – Галя уже поступила на первый курс юридического, она шла по стезе отца, а Леля, отставшая от нее на несколько лет, еще училась в школе для взрослых и с трудом перешла в девятый класс. Галя помогала ей, то есть решала за нее задачи, правила грамматические ошибки в ее письменных работах.
Девочки шептались и пересмеивались. Потом Нина Леонидовна услышала звонкий, порою срывающийся голос Миляева. Она прислушивалась, но не могла уловить, о чем он рассказывает, – видно, о чем-то смешном: она слышала не только веселый смех Лели, но и мурлыкающее похохатывание Гали. Потом все затихло, молодежь ушла. Нина Леонидовна задремала, и вдруг у нее, как это бывает в дремоте, возникла мысль, что ей следовало бы съездить на дачу к Матусенко и рассказать о создавшемся положении. Рассказать, почему расстроился брак Леонида и Гали, о котором они так славно сговорились.
Нина Леонидовна встала, припудрилась, привела в порядок прическу и вышла в соседнюю комнату. Лели и Бориса не было, Галя сидела над Лелиными тетрадками.
– Бедная моя ласточка, – шепнула Нина Леонидовна, прижав Галю к своей груди, и у обеих глаза увлажнились. Она подробно расспросила, как живут отец и мать Гали, передала им поклон и вдруг почти неожиданно для себя объявила, что завтра приедет к ним.
«Правда, ведь это самые близкие мне люди... – думала она. – Илья Афанасьевич обладает той проницательностью и практической сметкой, которой так не хватает моему Володе».
12
Участок Матусенко всегда издавал какое-либо благоухание. Ароматы цветущих плодовых деревьев сменялись там запахом левкоев, маттиолы, резеды и других летних цветов. А сейчас, когда наступила осень, на участке крепко пахло овощами и фруктами.
Илью Афанасьевича Нина Леонидовна обнаружила в саду. Небольшого роста крепыш, с очень круглым лицом, в темных, предохраняющих от сильного света очках и в колпаке, свернутом из газеты, он разбирал груду лиловатых, словно подернутых туманом слив, каждую клал на весы и соответственно весу раскладывал по ящикам. Увидев Нину Леонидовну, он снял свой колпак, под которым обнаружилась загорелая, шелушащаяся лысина.
– Ниночка Леонидовна, роднулечка наша! – пропел он хрипловато-нежно и припал долгим поцелуем к ее руке. – Ой, как же мы соскучились по вас, наша ясочка, красавица наша... Вот сюда, сюда... Вот, в кресличко, а то я здесь занят, так сказать, научной классификацией. Вот, извольте взглянуть, есть предрассудок, что этот сорт слив под Москвой не произрастает, а вот, полюбуйтесь, я ведь не только развожу, я научно классифицирую. Впрочем, это вас не должно интересовать. Я лучше нашему дражайшему Владимиру Александровичу подберу корзиночку, чтобы он имел представление, каким полезным трудом на благо отечеству может заниматься персональный пенсионер.
Усадив Нину Леонидовну в удобное садовое кресло, он пододвинул ей ящичек со сливами, пахнущими призывно-нежно.
– Наверное, ваша Галенька рассказывала вам, какие события произошли у нас дома, – сказала Нина Леонидовна.
Илья Афанасьевич развел руками:
– Что станешь делать с детьми! Мы неусыпно печемся об их благе, а у них одно на уме: лишь бы вкушать наслаждения на пажитях жизни!
– Что вы, что вы такое говорите! – живо откликнулась Нина Леонидовна. – Какие уж там наслаждения! Про вашу Галочку этого как раз нельзя сказать, она – это воплощение дочернего долга и послушания. Право, я уже видела ее своей дочерью и лучшего счастья себе не желаю.
– С девочками все-таки легче, – поглаживая свою лысину и шелуша ее и морщась, сказал Илья Афанасьевич. – С мальчиками оно, конечно, труднее, их надо как жеребят объезжать с самых, можно сказать, младенческих лет, чтобы вожжи вот так натянуты были... – и он своими волосатыми руками показал, как должны быть натянуты вожжи. – Послушание для юноши должно стать, если говорить научным языком, своего рода рефлексом. Я вырастил троих мальчиков. Двоих, как вам известно, потерял на поле сражений Великой Отечественной войны, а один сейчас в Тихоокеанском флоте, служака! У-у, знаете какой служака!
Нина Леонидовна вспомнила, что жена Матусенко Анна Маркеловна жаловалась на то, что «служака» уже несколько лет ничего не пишет родителям и даже с праздником не поздравляет, но оставила это воспоминание при себе.
– Вам беда с вашим Ленечкой именно потому, что он совсем не объезжен, – продолжая шелушить свою лысину, говорил Матусенко.
– Беда не в нем, – вздохнула Нина Леонидовна. – Он всегда был мил и послушен. Но когда появилась на горизонте эта особа, он словно взбесился...
– Закон физиологии! – игриво хохотнул Матусенко. – Кобылка только на горизонте покажется, а жеребчик опрокидывает дрожки... – И, видя, что Нина Леонидовна покраснела и отвернулась, он сказал, наклоняясь к ней: – Вы извините, это мне в молодости эпизод такой припомнился. Я у графа Мордвинова на конном заводе по письменной части служил. А откуда она взялась, эта кобылка? То есть, извиняюсь, эта молодая особа?
– Ничего не знаем, ничего! Стоило мне только высказать Леониду вполне правдоподобное предположение, что эта особа заманивает его, как он раскричался и первый раз в жизни наговорил мне кучу отвратительных слов и вот исчез... – Нина Леонидовна тихонько плакала. Илья Афанасьевич поглаживал ее руку и сочувственно вздыхал. – Главное, совсем не нашего круга, простая работница, – всхлипывала Нина Леонидовна. – То есть я не хочу ничего плохого сказать о рабочих вообще, но согласитесь, ведь принять в семью совершенно чужого человека, да еще плохо воспитанного... Ведь это не то, что ваша Галочка, которую я люблю, как дочку. Илья Афанасьевич, я приехала к вам посоветоваться, вы такой разумный человек...
– Чтобы советовать, надо все-таки знать, – сказал Илья Афанасьевич. – Хотя бы фамилию знать этой особы...
– А это, пожалуйста, у меня все записано: станция Большие Сосны, улица Чайковского, восемь, Курбановская Виктория Петровна...
– Петровна? – живо переспросил Илья Афанасьевич и сдернул очки. Глаза у него были карие, быстрые, блестящие. – А он жив, отец-то ее?
– Не знаю, Леонид говорил Леле, что она с матерью живет, а об отце ни слова.
– Так, так... Петр Курбановский? Был такой. Дайте-ка я запишу, нужно будет проверить... – Он взял бумажку, на которой вел подсчет фруктов, перевернул ее, попросил повторить адрес. Илья Афанасьевич весь ожил, облизывал губы, посмеивался.
– Вы что-нибудь знаете об них? – с надеждой спросила Нина Леонидовна.
– Вот уж действительно, гора с горою не сходится, а человек с человеком... Припоминаю, была там девчонка, не мало нам хлопот доставила, сразу после ареста отца сбежала.
– После ареста! – всплеснув руками, воскликнула Нина Леонидовна. – Значит, он арестован?!
– Если это и есть тот самый Петр Курбановский, потому что имя совпадает и фамилия редкая, то это было в свое время очень громкое дело, и, когда я в органах служил, оно через мои руки шло. Курбановский, Нефедов, Угрюмов, Федько... Это было вражеское гнездо военных инженеров.
– Что вы говорите! – с восторгом воскликнула Нина Леонидовна. – Значит, отец ее враг народа?! Ну, этого мой Володя не потерпит. Вы же знаете, какой он правоверный!
– Пока это, конечно, предположительно. Так или не так, еще неизвестно. Вот надо выяснить, как его супругу зовут, не Евдокия ли Яковлевна? После того как мужа арестовали, она с ума сошла...
– Об этом я не знаю, – смутившись, сказала Нина Леонидовна. Что за странная мысль: она вдруг подумала, каково было бы ей, если бы ее мужа... Да нет, это вздор!
– Ну теперь, дорогая наша раскрасавица, Ниночка Леонидовна, только имейте терпение, потому что для того, чтобы собрать точные сведения, нужно время. Без точных сведений нельзя, сами должны понимать... – говорил Илья Афанасьевич.
И Нина Леонидовна, проведя еще несколько часов под гостеприимным кровом Матусенок, вернулась домой успокоенная. Встреча с Ильей Афанасьевичем сделала то, чего от нее не мог добиться родной муж, – она набралась терпения и решила подождать, что будет с ее сыном дальше, тем более что у нее перед глазами была еще дочка, которая так же явно нуждалась в ее заботе.
13
Со времени встречи с Борисом Миляевым имя его – Борис Андреевич, Борис, Боря – не сходило с уст Лели Сомовой. И для того чтобы понять, что она влюблена и в кого именно влюблена, достаточно было провести с ней полчаса.
Первые заметили это родители: Нина Леонидовна с искренним восторгом, так как ни минуты не сомневалась, что Борис ответит взаимностью на любовь Лели, Владимир Александрович – с некоторой тревогой и опасением за дочь, чтобы она не оказалась обиженной. Конечно, самому Борису не составляло особого труда почувствовать, как относится к нему дочь Владимира Александровича Сомова. А поняв это, он стал постепенно вовлекать ее в устройство своих дел.
– Хотите, Елена Владимировна, осмотреть мою будущую мастерскую? – предложил он Леле еще в самом начале их знакомства.
Она, так как ей всегда было нечего делать, с охотой согласилась, и они отправились в район Ленинских гор. Это был старый, одноэтажный, довольно поместительный дом, из тех, что в давние времена, когда здесь еще был загород, сдавались под дачи. Борис зашел в дом, взял ключи и по узенькой крутой лестнице провел Лелю на чердак, таинственно огромный, пропахший голубиным пометом.
– Здесь восемьдесят семь метров, здорово, а? Крышу долой, вместо нее стеклянные рамы, знаете, как в оранжерее? Кладка стен кирпичная, нужно будет их приподнять и, понятно, настелить деревянные полы. – Он похлопал рукой по квадратной кирпичной трубе. – Здесь, значит, сложим печурку, изразцы под русскую старину сами разрисуем, будем жить, поживать, добра наживать. – Он привлек Лелю к себе, – все замерло в ней. Но тут же отпустив ее, Борис вынул записную книжку и стал вышагивать по чердаку, вычерчивать план, размещать, что где поставить.
– Но ведь все это потребует довольно больших денег, – сказала Леля.
Борис остановился и потер лоб, – похоже, что эта мысль впервые пришла ему в голову.
– Ах да, денег... – и вдруг он весело засмеялся: – Не в деньгах счастье, Лелечка-елочка! Бывает так, что никаких денег не хватит, чтобы сделать то, чего можно добиться без всяких денег. Понимэ?
Леля отрицательно покачала головой.
– Увидите на деле. Ловкость рук и никакого мошенства!
Борис запер чердак, отнес ключ. Потом они медленно пошли по гривке Ленинских гор, время от времени поглядывая на циклопическую громаду университета.
День был яркий, солнечный, но в воздухе уже чувствовалась осенняя прозрачность и свежесть, и в этой прозрачности с особенной рельефностью вырисовывалось все огромное здание, которое как бы молчаливо участвовало в их разговоре. Это оно подсказало Леле вопрос, который она тут же задала своему собеседнику:
– Скажите, Боря, а зачем вам связываться с этим хлопотливым делом? Фивейский к вам благоволит, да и отец всегда вас поддержит. Почему бы вам не получить мастерскую в новом корпусе Академии? Насколько мне известно, она будет раза в два обширнее, чем ваш чердачок.
– Что значит в два раза обширнее?! – Миляев весь вскинулся и даже остановился. – А зато это чердачок мой, и я что хочу, то здесь делаю! А мне нужно, Елена Владимировна, всех удивить. Чтобы то, что здесь будет сделано, было для всех неожиданно. Для всех, даже для Антона Георгиевича и вашего папаши! Да и строительство нового корпуса закончится к весне, а я такой, мне сейчас подавай... К тому же я живу в общежитии Академии. Правда, у меня там вроде маленькой квартирки в две комнатки, но я хочу жить у себя, чтобы комендант не знал, кто ко мне ходит и когда уходит. Понимэ?
И он своими словно излучающими солнечный свет глазами так взглянул на нее, что она покраснела и кивнула головой.
Борис взял Лелю под руку, и они пошли дальше, к Калужской заставе, где два дома-близнеца с двух сторон площади как бы обозначали одну из входных дверей столицы.
– Конечно, Лелечка-елочка, строительство мастерской дело не легкое. Москва не сразу строилась, но, как видите, построилась. Когда я понял, что без мастерской мне не прожить, разыскал я в Москве одного видного человека, я служил у него еще в армии адъютантом... Рассказал ему свои наполеоновские замыслы и вот что от него услышал: «Если будет соответственная бумага от вашей Академии, мы тебе, как инвалиду Отечественной войны, поможем, не можем не помочь. Но самое трудное не в этом, а в том, как достать в Москве пустующее нежилое помещение, которое можно было бы оборудовать под мастерскую». Самое трудное, понимэ? А вот, как видишь, я уже достал! – пожимая Леле локоток и переходя на «ты», не то приятельское, не то нежное, своим срывающимся фальцетом сказал Борис.
– Как же ты достал? – спросила Леля, невольно любуясь озорной игрой его лица. – Ах да, вспомнила, у вас с папой был разговор о том, что нужна какая-то бумажка в коммунхоз... Об этом шла речь?
– Ну-у-у... – протянул он. – Не совсем об этом. Конечно, без хорошей бумажки такое дело с места не сдвинешь, а что значит хорошая бумажка? Хотя я очень почитаю Владимира Александровича, имею основания даже любить его... – многозначительно сказал он, наклоняясь к ее разгоревшемуся уху. – Но я постарался бы, чтобы бумажку подписал не он, а попросил бы ее подписать самого Антона Георгиевича Фивейского. Соображаешь почему? Ничего не соображаешь! Что такое Сомов? Сомова, конечно, знают в ЦК партии. Мы, архитекторы, и особенно молодые, знаем его и даже преклоняемся перед ним. Ну, а Фивейский, – Борис поднял палец, как бы прислушиваясь. – Его имя гудит по всей стране. Даже те, кто никакого представления об архитектуре не имеют, все время слышат о президенте Академии градостроительства Фивейском. И какой там ни сиди свирепый дядя в коммунхозе, он, как только увидит эту подпись, сразу поймет, что тут отписками не отделаешься. Но все-таки, даже такая, высокой кондиции, бумажка не сработает, если в ней не будет указано, о каком именно пустующем нежилом помещении идет речь. Значит, нужно было прежде всего сыскать вот такой чердачок... Как же его сыскать? Я что-то такое помнил, по рассказам своего деда, что детство свое провел он в Москве и даже учился в духовной московской семинарии и у кого-то в Москве на хлебах стоял. Тут уж я не пожалел расходов, купил бесплацкартный билет, потому что с деньгами у меня не богато, поехал к деду и привез от него письмо Никифору Лексеевичу Дядину. А эти Дядины некогда занимались изготовлением надгробных памятников, и последний из них, ныне здравствующий пенсионер, является председателем церковноприходского совета в одной из замоскворецких церквей. А с дедом они вместе бумажных змейков пускали и в бабки играли здесь, на Воробьевых горах. Конечно, когда я объявился в доме у Дядиных, меня там встретили как родного, тем более что у них был мальчик вроде меня, его убили на фронте, а я фронтовик да еще своего деда внук. Нанюхался я там лампадного масла, так как попал в среду, до изжоги наелся постных блюд, ну, а когда я ему спел имрос, он расчувствовался, расцеловал меня и обещал мне приискать подходящее помещение. Вот я уже вижу, что ты хочешь спросить: а деньги? Конечно, и без денег не обошлось. Дед покряхтел и прислал три тысячи. Но разве тут главное в деньгах?
И Леля убедилась, что главное не в деньгах. «Высококондиционная», как выражался Миляев, бумага, подписанная Фивейским, была доставлена в коммунхоз, другая за той же подписью, в одно военно-хозяйственное управление. Для оборудования мастерской прислали отделение строителей – двенадцать молодых солдат. За материалы Борис расплатился по фондовым ценам, а молодые солдаты строительной роты работали не за страх, а за совесть. Леля присутствовала при том, как Борис перед началом работы по-приятельски поговорил с ними, рассказал о себе: и о том, что он проектирует новый социалистический город и что он прошел всю Великую Отечественную войну и был тяжело ранен...
– Да что мы, товарищ майор, сами не понимаем? Разве нас на зряшнего человека работать заставят? – глядя на Бориса влюбленными глазами, сказал командир отделения.
Работа была закончена в десять дней. Потом Борис выставил водочки и закуску, щедро роздал папиросы, сам выпил с солдатами, играл на гитаре, и, какую бы ему песню ни заказывали, он, к восторгу солдат, тут же исполнял заказ. Волжанину сыграл «Мы на лодочке катались», грузину «Млавар-жамир», сибиряку «Ермака», украинцу «Реве тай стогне...»...
После этого Борис взялся за оборудование мастерской, и Леля в этом деле принимала самое деятельное участие. Оборудование заключалось в чертежных досках – их можно было купить, так же как стол и несколько стульев. Но главное место в мастерской должны были занимать огромные стеллажи, на которых предполагалось установить макет проектируемого города. Борис разыскал старичка столяра, и Леля с интересом слушала, как он обстоятельно и с удовольствием торговался с ним, – ни ее отец, ни мать так не умели. Стеллаж установили здесь же, в мастерской.
Борис исчезал на целые дни по делам, Леля оставалась одна. Она топила печку, потому что началась осень и нужно было не допустить сырости. Возиться с печкой Леля научилась еще в эвакуации. На обязанности Лени было тогда колоть дрова, а на Лелиной – топить печку. Но она, глядя, как Леня ловко и с размаху колет дрова, сама научилась этому нехитрому и веселому делу, в молодом теле ее проснулась доставшаяся ей от предков отца – лесорубов и сплавщиков – физическая сила. Она любила на дворе, где свежо пахло опавшим листом, помахать тяжелым колуном и глядеть, как после каждого взмаха поленья словно по волшебству разлетаются во все стороны. А потом проворно собрать дрова, притащить их к печке, нагрести свежих, сливочно-розовых стружек, которых во множестве было в мастерской, так как столяр работал тут же, и разжечь печку. И слушать, как гудит огонь, и в приятной полудремоте прислушиваться к рассуждениям столяра, который, хотя сам и был всегда под хмельком, очень одобрял Бориса за то, что тот не пьет. Бориса он называл «твой хозяин», ее – «молодка». Леля не спорила, она хотела, чтобы так было... К возвращению Бориса она приготовляла крепкий чай: он пил и хвалил ее умение заваривать...
В окнах голубело, синело, темнело, ей мечталось, что они уже муж и жена, что они не расстанутся сегодня. Но нет, каждый вечер он провожал ее к троллейбусу. «Ну ничего, – утешала себя Леля. – Разве мне и так плохо?»
Оборудование мастерской было закончено. Борис посетовал на расходы, но все же счел необходимым «обмыть» мастерскую. Был приглашен инженерный начальник с женой, а также полезные люди из коммунхоза. Предполагалось, что будут Сомовы, но пришла только Леля и, к ее удивлению, встретилась здесь с некоторыми приятелями, с которыми сама же познакомила Бориса. Здесь был пописывающий статьи об искусстве в газетах и журналах молоденький критик Гонорий Микст и его девушка, одна из наиболее стильных и модных подруг Лели. Здесь был художник-абстракционист, зарабатывавший себе на хлеб насущный в лучшем московском ателье готового платья.
На этой вечеринке Леля вдруг увидела знакомую ей с детства и почти забытую сумрачно-красивую синеглазую художницу Таисью Евгеньевну. Она была старше всех присутствующих женщин, но, как и в детстве, казалась Леле красивее всех. Борис и Таисья Евгеньевна между собой почти не разговаривали, и он, кроме как: «Тосенька, передай-ка вот ту бутылочку!» и еще что-нибудь в этом духе, ни с чем к ней не обращался. Но в том, как они мгновенно взглядывали друг на друга, было что-то, отчего у Лели теснило сердце. «Но она ведь старше его лет на пятнадцать или даже на двадцать, ведь она к ним приходила с дядей Толей Аравским, когда я в школу еще не ходила...» – успокаивала себя Леля.
Не без некоторого коварства напомнила она Таисье Евгеньевне об их давнем знакомстве, но нисколько не смутила этим ее. Художница внимательно взглянула на нее и, покачав головой, сказала:
– Лелечка Сомова! С бантиком и косичками! Только по детям видно, как мы стареем. Ну, как ваши папа и мама? – и словно тень пронеслась по ее оживленному лицу.
И Леля угадала, что эта еще привлекательная женщина вспомнила сейчас о лучших годах своей молодости и, наверное, об Анатолии Аравском, с его жгучими глазами и мефистофельской черной бородкой.
– Откуда ты ее знаешь? – спросила Леля на следующий день у Бориса.
– Таисью Евгеньевну? Да ведь я учился у нее по классу рисунка всего три года тому назад.
Борис, наведя после пиршества порядок в мастерской, – он даже не забыл продать множество пустых бутылок, – погрузился в работу. Когда бы ни приходила к нему Леля, она или заставала его за чертежной доской или за огромным, занявшим большую часть мастерской стеллажом, на котором из различных, игрушечного размера строений воздвигался и вновь разрушался, менял свои очертания и все совершенствовался макет нового города.
Когда появлялась Леля, Борис вскакивал, целовал ей руки, усаживал пить кофе, который сам очень вкусно готовил, и тут же подсовывал ей эскизики зданий нового города – жилых домов, водокачки, телефонной станции. И как-то само собой получилось, что Леля начинала вырезать, разрисовывать, клеить.
Когда она что-либо кончала, Борис восклицал с искренним восторгом:
– Ну как прекрасно, ну что за золотые руки! – И он бережно целовал эти измазанные в клее и краске руки и называл Лелю своей драгоценной помощницей. И у Лели становилось так тепло на душе, ей казалось, что они уже никогда не разлучатся. Она готова была навсегда остаться здесь, она бы все позволяла ему, но он первый опоминался.
– Я тебя провожу, – говорил он, глубоко вздыхая...
– Он очень порядочный молодой человек, – сказала Нина Леонидовна, когда Леля посвятила ее в их отношения. – Он уважает нашу семью, наверное, даже больше, чем наш родной сын. Он хочет сначала упрочить свое положение, а потом оформить ваши отношения...
«Если бы так!» – думала Леля.
И вот работа закончена. Словно по волшебству возник на стеллаже, ограниченный кромкой еловых лесов, целый край, пересеченный большой неторопливой, выложенной из стеклянных осколков рекой. Поперек ее течения воздвигалась белокаменная плотина, – что-то было в ней сродственное то ли с каменными фестончиками кремлевской стены, то ли с рельефом высотных зданий. От нее во все стороны уходили столбы электропередач, соединявшие электростанцию с красно-кирпичными зданиями заводов. Через каналы перекинуты были легкие мостики, кварталы жилых домов уходили в глубь лесного массива, и Леле вспомнился разговор у них за столом, когда отец ее сказал, что Миляеву надлежит краски Василия Блаженного разбросать по жилым кварталам будущего города. Та праздничная пестрота и яркость, о которой говорил Владимир Александрович, сейчас уже нашла выражение в макете города.
– Ну как? – спросил Борис, державший в руке яркую электрическую лампу с рефлектором и направлявший ее на город.
– Очень хорошо... – прошептала Леля.
– Нет, ты скажи, молодец я или нет?
– Молодец, молодец! – и она растрепала его волосы. Борис поймал ее руку и прижал к своей груди.
– Слышишь, как бьется? – спросил он. – Представь себе, Лелька, что это вправду уже создано и что мы с тобой при вечернем свете, с большой высоты подлетаем к этому городу на самолете. Представляешь? И небо, ну его здесь, конечно, нет, но мы видим его, оно такое, какое бывает вечером на восточном краю, когда отражение ярких красок заката чуть трепещет на смутных восточных облаках. И вот тут летят птицы, может быть дикие гуси... Они в конце лета всегда летают перед закатом, готовятся к осенним перелетам. Представляешь?
– Да, да... – прошептала Леля. Ей словно въявь представилось то, о чем говорил Борис.
– Могла бы ты это нарисовать?
– Кажется, да.
– Так нарисуй.
– А что же, и нарисую.
– Когда ты начнешь?
– Хоть сейчас. Хотя нет, я захвачу хорошие краски и бумагу... Так вот почему ты подарил мне такую хорошую бумагу! – засмеялась она. – Ты хитрый...
– Ей-богу, Лелька, без всякого умысла.
Весь день Леля была занята приведением в порядок своего заброшенного рисовального хозяйства, а когда заснула, ей снилось, что она не на самолете, а как в сказке, на гусях-лебедях, летит в волшебный город счастья. Вот он уже виден со своими башнями и висячими мостиками, сказочно многоцветными кварталами, разбросанными среди спокойной зелени лесов. Ей хотелось смеяться и петь от восторга, но что это? Как быстро ни летят гуси-лебеди, а город словно все уходит от нее, и грустно трубят гуси-лебеди...
Трубил утренний поезд, он и разбудил ее. Чувствуя себя бодро-взвинченной, готовой к работе, Леля тут же вскочила. Чемоданчик был уложен с вечера. Пересаживаясь с автобуса на троллейбус, потом пешком, по еще не залитой асфальтом булыжной мостовой, бежала она туда, где над строем одноэтажных домишек ярко выделялась выкрашенная в зеленый цвет надстроенная мастерская Миляева.
Борис открыл ей в одной пижаме.
– Заходи скорее, холодно!
Как всегда, он напоил ее кофе, обнял и расцеловал, оделся и тут же ушел.
– Я не буду тебе мешать, у меня важное дело.
Когда он вернулся, изрядное количество листов бумаги было испорчено, но на последнем уже намечался город и даже первые краски были положены. В чем, в чем, а в том, что краски послушны ее кисти, Леля была уверена. А перламутровая лиловато-синяя расцветка тающих в вечернем небе облаков особенно ей удалась. И черная стрелка летящих птиц под самыми облаками.
Борис смотрел долго и молчал.
«Это потому, что ему очень нравится...» – счастливо думала Леля.
Потом он из кучи карандашей молча выбрал один, остро отточенный и мягкий. И что это? По легким краскам, намеченным ею, через пестрые кварталы города он поперек провел жирную черную линию. Еще и еще...
– Вот, вот и вот... – приговаривал он.
– Что ты сделал? – спросила Леля ошеломленная.
– А то, матушка, что ты не знаешь элементарных законов перспективы! Ну где у тебя линия горизонта? – он вытянул перед своими глазами руку с карандашом, наметил горизонт. – Вот так, да? А у тебя где? Ну, суди сама, если линия горизонта проходит тут, разве стены этих домов могут быть видны?
– Но, Боря, это педантизм какой-то...
– Я не понимаю, при чем тут педантизм! – сердито сказал он. – Требование соблюдать законы перспективы, что ли? Я даже не понял сразу, почему, как я только взглянул на твое произведение искусства, у меня глаза заломило. Ведь у тебя и тени неправильно положены. Вот это да! Вот это студия левого искусства!
– Но если ты все так понимаешь, так зачем же сам не рисуешь? – сдерживая слезы, говорила Леля.
– То есть как это, почему я не рисую? Ведь я же не художник! Конечно, я все это знаю, потому что это полагается знать каждому архитектору. Но если бы я этого не знал, Таисья, – ты знаешь ее, – она выгнала бы меня из класса!
