Текст книги "Дела семейные"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
7
Доклад Леонида Сомова на открытом партийном собрании прошел хорошо. Правда, один товарищ, выступая в прениях, пошутил, что не успел-де молодой инженер прийти на завод, как сразу же закатил доклад о работе бригады, в которой бригадиром его жена. Но Александра Ивановна Репина, секретарь парткома, в своем выступлении дала отпор этой шутке. Она напомнила о знаменитых ученых Кюри и Складовской, которые первыми подошли к проблеме распада атома.
В фойе была устроена выставка, где демонстрировались успехи работницы из бригады Курбановской, токаря Анны Алфеевны Зубовой. На одном стенде было показано множество сложных приспособлений, которые применялись для обработки валиков до введения новой технологии, а на другой несколько простых и легких резцов, фрез и сверл и вывешена схема, которая предусматривала обработку множества видов и форм валиков.
Анна Алфеевна стояла тут же в самом лучшем своем темно-вишневом платье и давала пояснения. Волосы ее были крепко зачесаны и уложены в две тугие корзиночки над ушами, и видно было, что волос много, что они густые и тонкие. И хотя седина блестела в волосах, лицо Анны Алфеевны казалось молодым от румянца возбуждения, выступившем на широких щеках.
Леонид Сомов в своем докладе предсказывал методу новой технологии блестящую будущность, он говорил, что в скором времени нужно будет постараться, чтобы весь завод перешел на работу по новому методу, он говорил, что благодаря этому не придется страшиться перехода от заказа к заказу, – технические возможности станков, практически говоря, неисчерпаемы, и если основательно изучить эти возможности, то завод сможет во всеоружии встречать любой заказ.
Так говорил он, а Виктории Курбановской не было на его докладе. Как раз в этот вечер она чувствовала себя особенно худо. Она даже оделась и почти дошла до клуба, где проходило собрание, но вынуждена была вернуться. Это ей было тяжело и обидно. Она чувствовала себя словно бы за бортом жизни, ведь речь шла о ее работе, больше сказать, о деле ее жизни, – эту новую технологию сама она нашла ощупью.
Когда Леонид вернулся домой, Виктория лежала в постели. Держа в своих руках руку мужа, она молча слушала его и радовалась и печалилась. Потом, лежа рядом, они еще долго говорили друг с другом... Прижавшись к его плечу, Вика задремала и вдруг дернулась всем телом. Опершись на локоть, она поднялась.
– Ты что?
– Опять тот же сон, будто я в театре, и мне выступать – танцевать, и я почти что голая, и легко так, и я лечу, лечу, и музыка, свет... И вдруг ты в первом ряду, и мне так стыдно, но я все равно танцую, а ты аплодируешь, как чужой. А мне хочется крикнуть: «Леня, это же я, я!»
Вика столько раз рассказывала ему этот сон, что, когда Леонида спросили в профкоме, куда бы он хотел получить билеты, он сказал, что им давно хочется пойти на балет. Что ж, на балет так на балет. И Леня незадолго до Нового года получил два места в девятом ряду на балет Прокофьева «Ромео и Джульетта», но главное чудо было в том, что танцевала Уланова. Леня решил ничего не говорить жене до самого дня спектакля, – неизвестно, как она будет себя чувствовать...
Когда он в день спектакля вернулся домой, у Вики сидела Алфеевна. Она рассказывала, что Александра Ивановна Репина предложила ей принять бригаду подростков, только окончивших ремесленное училище.
– Ну и прими, – говорила Вика.
– Страшусь, я ведь еле грамотная.
– Нечего тут страшиться, – спокойно говорила Вика, – раз ты двинулась вперед, ничего тебе не остается, как двигаться...
– Вика, быстро собирайся, билеты на Уланову! – прервал их разговор Леонид.
– Что ты! – испуганно сказала Вика. – Ты же знаешь... Да и платья мне все не впору, – покраснев и закусив губу, сказала она, беспокойно себя оглядывая.
– Неужели из-за платья не пойдем? – беспомощно разведя руками, спросил Леонид.
– Почему же? Я не пойду, а ты, возьми хотя бы Раечку Гостевую... – слезы послышались в ее голосе. – И с ней пойди...
– Что ты глупости говоришь... – на этот раз даже рассердился Леонид. – Да я для тебя специально билеты брал. Больно она мне нужна, Раечка! Да и без Улановой я, признаться, проживу. Ну что ж, не вышло, так посидим дома, – сказал он, пригибаясь к жене, которая развалилась в старинном кресле, и обнимая ее за плечи.
Что-то блеснуло вдруг в черных глазах Анны Алфеевны.
– Погодите, ребятки, – сказала она. – Есть у меня одна вещь, которая вам пригодится.
– Да что может с тебя на меня пригодиться? Ты вон какая...
Вика говорила, но в ее глазах, во всем лице ее светилась надежда, – только сейчас понял Леонид, как ей хочется пойти на балет.
– Ты причесывайся, одевайся скорее, – сказала Алфеевна.
– Да что одевать-то?
– Любое платье, это будет сверх... – И она исчезла.
Вдруг уверовав в ее помощь, Вика скинула домашний халат, стала умываться. Праздничное платье было у нее наготове, но оно было сшито в обтяжку, и, когда она надела его, живот резко обозначился.
– Ничего не значит! – решительно сказал Леонид.
– Нет, нельзя, людям на смех... – упавшим голосом сказала Вика. – Надо сшить платье...
Но тут дверь открылась, в комнату вошла Анна Алфеевна.
– Вот, – сказала она с торжеством и развернула блестяще-глянцевую, темно-вишневую, с полумесяцами и звездами шаль, немного старомодную, но все же ее можно было накинуть поверх платья. Вика тут же ее накинула – платье пришлось в тон, – и сразу широкие складки шали скрыли выкатившийся живот, блестящий шелк особенно оттенял ее разрумянившееся лицо, горящие возбуждением глаза, рыжеватые кудри.
– Картинка... – протянула Алфеевна. – Мне на свадьбу покойный свекор подарил, – так ведь жизнь такая, что носить не приходилось, для Ленкиной свадьбы берегла, ну, а тебе не пожалела.
– Так ведь я ничего, не помну, не испорчу.
– Хоть мни, хоть порти, для тебя не жаль, ты меня из темного подвала в жизнь вывела... – И Алфеевна быстро ушла.
С вокзала пришлось взять такси, боялись опоздать. Но они не опоздали, пришли, когда только начал наполняться сильно, но неярко освещенный каким-то золотым светом зал Большого театра.
– Я здесь последний раз с папой была, еще на «Спящей красавице»... – тихо шептала Вика, сжимая палец Леонида.
Она сильно волновалась, глубоко вздыхала и хорошела на глазах, и Леня с гордостью замечал, что на нее поглядывают и мужчины и женщины. Они неторопливо шли на свои места, когда он невольно остановился и придержал Вику за локоток. С бокового прохода он увидел возникшую где-то неподалеку высоконькую с приподнятыми плечиками Галю Матусенко в строгом костюмчике. Ее яркие глаза, до этого безразличные, вдруг, когда она увидела Леонида, расширились и приобрели страдальческое выражение, – она тоже невольно задержалась и, словно продолжая разговор, обернулась к своему кавалеру. Леониду показалось, что он и кавалера ее встречал раньше, мельком, но так, что нельзя было его не запомнить. И ему вдруг вспомнилось лицо сестры, обращенное к этому красавчику, нежно-преданные глаза ее, – так ведь это же Борис Миляев! Они столкнулись в передней, сестра их познакомила, а теперь он с Матусенко...
Но они уже сошлись, и им ничего не оставалось, как обменяться рукопожатиями.
– Ленечка... – нараспев протянула Галя Матусенко, овладев собой, – сколько лет, сколько зим... Очень приятно... – пела она, пожимая руку Виктории. – Вы уж, пожалуйста, не ревнуйте, мы с вашим мужем друзья детства, вместе музицировали, помнишь, Леник? А это... – она обернула к своему кавалеру нежное, прекрасное, как садовый цветок, личико.
– Можете не представлять, мы с Леонидом Владимировичем познакомились под сенью сомовского дома, и познакомила нас Лелечка... – Что-то ехидное и вызывающее было в его голосе, в прищуре больших красивых глаз, в усиках, оттеняющих молодой влажноватый рот. Леонид вдруг почувствовал, что в сравнении с Миляевым он небрежно и плохо одет, купленный в магазине и недурно сидевший на его высокой и складной фигуре костюм словно был предназначен для того, чтобы оттенить все великолепие и изящество покроя новенького костюма, охватывающего небольшую фигурку Миляева. Похоже было, что и костюм, и отделанные замшей башмаки, и галстук, и воротник шелковой рубашки, и даже эта красавица девушка – все предназначено для того, чтобы подчеркнуть сияние успеха на молодом, привлекательно-самолюбивом лице Бориса. Леня сразу же вспомнил все, что он слышал дома о Борисе Миляеве, о выдвижении его на Сталинскую премию, он даже мельком читал уже где-то о миляевском проекте Северного города, о том, что это шедевр русской национальной архитектуры. И он подумал о себе, что в сравнении с Борисом сам он, в сущности, один из тысячи тысяч незаметных молодых людей. Раздался звонок. Борис что-то такое проговорил вроде «извиняюсь» и пропустил вперед свою даму. Галя сверкнула глазками и зубками Леониду и Виктории: отблеск оскорбленности – Леониду, отблеск насмешливой неприязни – Виктории.
– Ты был в нее влюблен? – спросила Виктория.
– Ну что это значит – влюблен, когда мальчику шестнадцать лет, а девочке пятнадцать, – говорил он, пожимая жену за локоток.
– Значит, все-таки да? – сказала Вика, быстро и зло взглядывая на Леонида.
– Она подруга сестры... А этот пижон, это Борис Миляев...
– Который ухаживал за Лелей? – спросила Вика, озабоченно-сочувственно по отношению к Леле, которую она видела всего три раза, но к которой расположилась уже потому, что она сестра ее Лени. – Ну и подруга! Нет, нужно быть дрянью...
– Оба хороши... – сказал Леня, обрадованный тем, что ему удалось избавиться от необходимости оправдываться в том, в чем оправдываться невозможно, – в том, что он с Галей Матусенко познакомился раньше, чем с Викой...
Но тут погас свет, заструилась уводящая куда-то в прошлое, в грешное и страшное время эпохи Возрождения, музыка Прокофьева, медленно поднялся занавес – и вот оно то, что предвещала музыка, – яркость одежд, бессмертие архитектуры, яркость солнца, и музыка, музыка, все объясняющая и вызывающая танец...
Неотвратимость столкновения двух схожих характеров, которые при других обстоятельствах могли бы стать верными друзьями, но в условиях глупой семейственной розни становятся смертельными врагами, нежно-задумчивый Ромео, роковым образом вплетающийся в конфликт, – и вот Уланова, ее пролет по сцене, ее словно ведущие за собой музыку движения, ее любовь, и ненависть, и нежность, – и Вика вздыхает от счастья и трется о плечо Леонида: это она – Джульетта, и разве поползновения его матери разлучить их не отражение кровавых обычаев, разлучивших и погубивших любовников?..
Вика думала обо всем этом, когда спустя несколько дней они с Леонидом сидели за столом у Сомовых и встречали приближающийся 1953 год.
Владимир Александрович к этому времени поправился. С 1 января врачи разрешили ему выйти на работу, сегодня кроме встречи Нового года праздновали его выздоровление. Зажгли, как это водилось у Сомовых, маленькую, поставленную на стол елочку, – в изготовлении украшений соревновались Владимир Александрович с Лелей, и признано было, что его стилизованные под восемнадцатый век игрушки не уступают экстравагантным изделиям середины XX века, вышедшим из ловких Лениных рук.
Идти встречать Новый год к Сомовым предложила Виктория.
– А Евдокия Яковлевна? Ей ведь скучно будет... – сказал Леня, отговаривая жену от поездки.
– Ничего, она в этот вечер всегда раньше ложится, загадывает – какой увидит сон, такой будет год. Спать ляжешь, мама? – спросила она, с трудом нагибаясь и примеряя специально к празднику перешитое зеленое шерстяное платье.
Евдокия Яковлевна молча кивнула головой.
Встреча Нового года прошла тихо. Старший брат Владимира Александровича, Евгений, спорщик, которому было строго заказано заводить волнующие разговоры о политике и искусстве, против обыкновения помалкивал, пощипывал рыжеватые с проседью усики. Вика тоже молчала и лишь односложно отвечала на обращенные к ней вопросы. Леня беспокойно поглядывал то на нее, то на родителей. Нина Леонидовна изображала Виолетту из «Дамы с камелиями», акт четвертый. Правда, она вдруг иногда вспоминала, что больна совсем не она, а Владимир Александрович, но ведь он, слава богу, выздоровел! Леля была молчалива, задумчива. Вика взглядывала на нее сочувственно, вспоминая встречу в театре. Она жалела, что не предупредила Леню, и он, не подумав, рассказал о встрече с Миляевым и с Галей Матусенко. Леля криво улыбнулась. «Бедная девочка наша...» – театральным шепотом произнесла Нина Леонидовна.
– Как же ему не сиять? Сталинская премия обеспечена, – усмехнулся Владимир Александрович.
– Это ты ему ее обеспечил, – откликнулась Нина Леонидовна.
– Он талантливый человек и неплохо поработал, если бы он был бездарен, я бы ничего не мог сделать... – возразил Сомов.
В двенадцать сдвинули бокалы и выпили за здоровье Владимира Александровича. Вика и Леня, посидев немного, объявили, что им далеко ехать, и двинулись в обратный путь. Их не задерживали, так как Владимиру Александровичу нужно было, как выражалась Нина Леонидовна, «бай-бай-бай...»
До дома Леня и Вика добрались в четвертом часу, но у Кузьмичевых еще не спали, весело хрипел патефон, молодежь плясала так, что старый дом весь сотрясался, и Лене и Вике вдруг стало весело, и они пошли к соседям. Их встретили аплодисментами, и они даже отважились не то чтобы танцевать, но торжественно пройтись под старинный полонез.
До Евдокии Яковлевны еле дозвонились, она открыла им дверь с заспанным, каким-то помолодевшим – даже морщины разгладились, – счастливым лицом.
– Ну, что ты во сне видела? – спросила Виктория, обнимая мать.
– Петеньку, папу твоего. Все хорошо будет, – ответила Евдокия Яковлевна.
С нового, таинственно-толстого календаря весело глядел на них краснощекий дед-мороз. На пестрой картинке обозначено было: 1 января 1953 года.
8
После Нового года Владимир Александрович вышел на работу. За это время в Академии произошли большие события: Фивейский открыл выставку будущих Социалистических городов. Открытие прошло торжественно и эффектно, отзывы прессы были единодушно восторженны.
В ранний утренний час выставку посетил Сталин. Неторопливо прошел он мимо стендов в сопровождении Фивейского, который нервно покашливал и время от времени вынимал из кармана пузырек с нитроглицерином и незаметно лизал пробку.
Больше всего времени провел Сталин перед проектом Северного города.
– Это образец национального искусства, – сказал он, и на другой день во всех центральных газетах появились статьи под такими заголовками.
Миляеву предсказывали блестящее будущее, то, что он в апреле получит Сталинскую премию, считалось предрешенным.
Все эти сведения, конечно, доходили до Сомова во время его болезни, но приглушенно. Когда за новогодним столом Леня рассказал о встрече с Миляевым в театре, Владимир Александрович уже знал о том, что Сталин посетил выставку в Академии, знал о торжестве Миляева, но со свойственной ему выдержкой промолчал. В первый же день, вернувшись на работу, Сомов узнал от Фивейского, что Сталин обещал принять в Кремле группу архитекторов-градостроителей.
После событий, происшедших в его жизни в середине тридцатых годов, Владимир Сомов жил, верный одному правилу: не попадаться на глаза Сталину. И потому он сказал, что по состоянию здоровья не сможет принять участия в этой встрече. Но Фивейский потребовал, чтобы Владимир Александрович во время совещания обязательно находился рядом с ним.
– Вдруг придется посоветоваться о чем-либо, – настойчиво-жалобно твердил он, – и Сомов не смог отказать старику.
Наконец настал день, которого с таким волнением ждала вся Академия. Когда участники совещания чинно расселись за длинным столом, покрытым темно-зеленым сукном, оказалось, что кресло Фивейского находится непосредственно напротив кресла, которое занимал Сталин. А так как Фивейский ни на шаг не отпускал от себя Владимира Александровича, то и Сомов оказался совсем неподалеку от Сталина.
Так после двадцати с лишним лет Сомов близко увидел Сталина. Как же он изменился и постарел! Лицо стало бледнее, и на нем резко обозначились черты неподвижности, – особенно бросилась в глаза Владимиру Александровичу седина в его жестких волосах.
Забыв обо всех своих обидах и опасениях, смотрел на Сталина Сомов. И, возможно почувствовав этот взгляд, Сталин повернулся – что-то живое блеснуло в его непроницаемо-черных глазах, улыбка мелькнула на лице.
– Сомов? – сказал Сталин. – Сколько лет, сколько зим...
Он протянул Владимиру Александровичу руку, и, пожимая эту холодную руку, Сомов от души, от самого своего простого и глубокого чувства, сказал:
– Да, товарищ Сталин, постарели мы с вами...
И тут же холодная тень отчуждения прошла по лицу Сталина, оно снова словно омертвело, рука, лежавшая в руке Владимира Александровича, стала неподвижной, чужой, и он отнял ее из руки Сомова. Вдруг Владимир Александрович услышал совсем поблизости захлебывающийся возглас:
– Да как вы смеете? Это вы стареете! А наш товарищ Сталин, он никогда не стареет, над ним не властна природа...
Эти слова громко, с дрожью в голосе, чуть заикаясь, произнес Миляев.
«Это он мне? – спросил себя Владимир Александрович. – Да, кажется, мне...»
Он совсем близко видел молодые, красивые, сейчас искаженные жестоким рвением глаза Бориса, слышал подвизгиванье в его голосе, и, хотя он говорил адресуясь к Сомову, все существо его было обращено только к Сталину.
И Владимир Александрович медленно проговорил, повернувшись к Миляеву и постигая умом каждое его душевное движение:
– Ну, успокойся, успокойся... «Я не предполагаю заслонить тебя от взгляда товарища Сталина, не собираюсь занять твое место...» – думал он про себя.
Сомов чувствовал, как все отвернулись от него, словно бы он совсем не существовал, и тем более явственно видел все, что происходило вокруг: как Фивейский представлял Миляева товарищу Сталину, как Сталин хвалил его проект, снова повторив, что это шедевр русской национальной архитектуры.
– Неловко это у вас получилось, Владимир Александрович, – с необычной ласковостью и мягкостью сказал Фивейский, обращаясь к Сомову, когда они сели в машину и возвращались в Академию.
Сомов ничего не ответил. Он и не стремился, чтобы у него что-либо получалось, он просто поддался живому и доброму чувству.
Дома Владимир Александрович ничего не рассказал о случившемся, а утром пошел в Академию и, как будто бы ничего не произошло, занялся делами, тем более что Антону Георгиевичу нездоровилось, и все текущие дела обрушились на Сомова.
День этот, может быть, прошел бы незаметно и ничем не напомнил о том, что произошло вчера, если бы Владимир Александрович, подняв трубку телефона, не услышал бы голоса Касьяненко:
– Володя?
– Да, это я, Алексей Алексеевич...
Наступила пауза, слышно было, как с той стороны телефона, далеко, на другом конце Москвы, и вместе с тем очень близко, возле самого уха, дышит Касьяненко. И Владимир Александрович понял, что позвонил он ему в связи со вчерашним, – ведь он был вчера на совещании, – Владимир Александрович вспомнил, что видел на другом конце стола его бледное, с грустными лохматыми бровями лицо.
– Алло! Ты слушаешь, Владимир Александрович?.. Сейчас я еду обедать и хочу тебя прихватить с собой, а то мы с Катей по тебе соскучились. Ладно?
– Ладно, – ответил Владимир Александрович. Единственный, кого ему хотелось бы сейчас повидать, был Алексей Алексеевич.
– Тогда через десять минут спускайся вниз, к подъезду.
Когда Сомов сошел вниз, «виллис» Касьяненко уже стоял у подъезда. Касьяненко бегло оглядел Владимира Александровича.
– Не заболел? – спросил он. Впрочем, в голосе его слышалось одобрение.
– С чего бы?
– Так ведь ты только с постели, я все время за твоей болезнью следил, разве тебе Нина Леонидовна не говорила?
– Нет...
– Ну понятно, не хотела волновать! Значит, здоров? Это во всяком случае превосходно!
– А вы думаете, что из-за «вчерашнего», как говорит Антон Георгиевич, должно было заболеть? Представьте себе – нет! Только грустно как-то...
– Да как же не грустно, – быстро заметил Алексей Алексеевич. – Ведь я слышал, как ты ему это сказал, – от души, любя, и вдруг в ответ такая холодность, ведь он спиной к тебе повернулся.
– Нет, не повернулся, просто перестал в мою сторону глядеть.
– А, глядеть перестал... На своего друга! Конечно, он уверен в количестве своих друзей, их у него миллионы, что там один Сомов! А все потому, что ты ему о смерти напомнил. А он, он убежден, что ему нельзя умереть, потому что он единственный и неповторимый, и если он погибнет, что будет с революцией, с Россией, он отождествляет себя с революцией... А ты как бы напомнил ему: «Какой ты ни есть, а ты такой же смертный человек, как все». – Касьяненко махнул рукой. – Ну ладно, – сказал он, – все это философия... Ты что делать-то собираешься дальше?
– То есть как это что? То, что и раньше. Работать, в Академии.
Касьяненко взглянул на него как-то сбоку, словно оценивая.
– Умный, старый человек, а рассуждаешь как ребенок. Работа твоя в Академии кончилась. Понял?
– Почему? – Сомов спрашивал, но уже сам со всей отчетливостью понимал, что Касьяненко прав, что работа его в Академии действительно кончилась.
– Тебя все равно выпихнут, а ты должен помочь им в этом деле, сам уйти, тогда все это произойдет в наименее обидной для тебя форме.
– Что ж, на пенсию мне уходить? Так еще не выслужился... – беспомощно и обиженно сказал Владимир Александрович.
– Зачем на пенсию? Переходи работать ко мне!
– К вам?
– Почему же такое изумление? – теперь уже обиделся Касьяненко. – Думаешь, тебе хуже, чем в вашей Академии, будет?
И он взял Владимира Александровича за локоть, зашептал ему в ухо, хотя шептать никакой необходимости не было:
– Ты будешь в нашем деле представлять, так сказать, эстетическое начало. Помнишь, ты ругал нас за бесформенность проектов? Изволь, каждый проект будет проходить твой контроль. Правда, на эстетику мы тебе денег давать не будем: укладывайся в общий план. Зато простор-то какой – от Белого моря до Черного, от Немана до Ангары. Дам тебе такую вот машину, и раскатывай! Права у тебя будут замминистра, в любой час без доклада, а?
