Текст книги "Дела семейные"
Автор книги: Юрий Либединский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
9
Теперь Леня редко бывал дома, потому что ему у Курбановских было милее, чем дома. Евдокия Яковлевна с ним не дичилась и много рассказывала о муже. Сначала Леониду было неловко слушать эти странные выдумки, они явно имели целью объяснить, почему Петр Ильич Курбановский находится в столь длительной отлучке. В рассказах Евдокии Яковлевны фигурировала то Средняя Азия, то Антарктида, то командировка в Америку. И всегда целью этих командировок были какие-то грандиозные инженерные сооружения – то создание вместе с США огромной плотины на дне океана, плотины, которая перегородит морское течение и этим изменит климат на земле, то на подводной скале океана должен был быть построен искусственный остров, с которого будет запущен снаряд на Луну или на Марс. Леня, в свое время увлекавшийся научно-фантастической литературой, без труда обнаружил в этих бессвязных рассказах мешанину из Жюля Верна и Уэллса, Алексея Толстого и Обручева.
Впрочем, эти разговоры Евдокия Яковлевна заводила, только оставаясь наедине с Леней, когда он уже приходил к ним, а Виктория еще задерживалась на работе. Стоило Виктории вернуться с завода, как Евдокия Яковлевна из сферы научно-фантастических мыслей возвращалась к обыденной прозе, и все ее помыслы направлялись на то, чтобы их накормить. Их вместе она называла «голуби».
– Голуби, идите есть, голуби, чай скипел! – И это обращение очень трогало Леню, в нем было что-то совсем непохожее на тот несколько чопорный тон, который в их семье культивировала Нина Леонидовна.
Леня очень любил ужинать у Курбановских. То ли Евдокия Яковлевна особенно вкусно готовила, то ли приятно было есть, глядя на то, как Вика глядит себе в тарелку, казалось бы вся поглощенная едой, потом вдруг поднимет на него глаза и чуть улыбнется. Но он никогда с таким аппетитом не ел дома, где к ужину подавалась и ветчина, и сыр, и даже черная икра. Все это казалось ему невкусным. То ли дело помидорная закуска на прованском масле, которая скворчит на сковороде!
Да, помидоры уже поспели, после полудня еще бывало жарко, но ночи стали длинные и прохладные. Когда однажды после обеда вскипел чай и Леня по обыкновению развернул газету, обнаружилось, что нужно зажечь огонь.
– Вика, ты видишь? – спросил он.
– Да, да, вижу... – ответила она.
Теперь уже нельзя было ночевать в лесу, на том месте, где к ним прилетала их птичка. И даже в мезонине, окно которого Вика сама застеклила и где они проводили ночи, становилось холодно. Быстро прошло летнее время, когда на рассвете Леонид через крышу спускался вниз и неторопливо шел, бездумный и счастливый, к своему конструкторскому бюро. Он не торопился. Домой, в Москву, ехать уже было поздно. Если погода стояла хорошая, он досыпал в лесу, а если плохая, на скамье под вокзальным навесом. Дождавшись, когда откроют вокзальный буфет, он завтракал и едва ли не первый приходил на работу. Дома он говорил, что остается на ночные занятия, и ему было довольно безразлично, верят ли этой версии или нет, лишь бы не расспрашивали.
Дома ему сейчас все опостылело. Жизнь его проложила новое русло, проходившее там, где была Вика. Когда ему случалось ночевать дома, он, засыпая, произносил ее имя, словно для того, чтобы убедиться в существовании той невидимой, но кровной связи, которая сплелась между ними, и порою, вздрогнув, просыпался, не ощущая Вики рядом с собой.
Один раз на белесом рассвете он спрыгнул с крыши в садик и чуть не сшиб с ног старика Кузьмичева, который, белея подштанниками, нес воду из колодца.
– Нехорошо, молодой человек, – сказал Кузьмичев, качая головой. – Ты не кот, она не кошка, чего же это вы свои дела по-кошачьи устраиваете? – И он вдруг добавил строго: – И на что надеешься? – Он так это и сказал, не по-городскому, а по-деревенскому, и это «надеешьси» прозвучало особенно убедительно.
Леню долгое время преследовал этот разумный, упрекающий вопрос. Тем более убедительный, что он сам знал, что жить так, как они живут, нельзя. Приближалась зима, как они будут жить тогда?
Однажды вечером к ним зашла Таня Черкасова. Она совсем не удивилась, застав Леню, пожалуй, даже обрадовалась, так как во время разговора обращалась к нему за поддержкой. Дело в том, что в ближайшее время ей предстояло держать экзамены в вуз, она должна была наметить себе заместителя. Таня назвала Курбановскую и получила на это согласие. Сейчас дело было за Викой. Вика долгое время ничего не отвечала. По тому, как густо покраснела она, по оживившимся глазам ее Леня понял, что она обрадована, польщена и взволнована, и сам обрадовался за нее. Но вслух она сказала, что ей еще нужно подумать, что она может не справиться.
– Да чего там! – нетерпеливо воскликнула Таня. – У тебя ведь дома свой инженер, в случае чего поможет! Да что вы краснеете? Может, думаете свадьбу замотать? – сказала она, уже стоя в дверях, повернув к ним свое разрумянившееся, в черных кудряшках лицо.
– Ну вот, видишь, ведь о нас всё знают, – говорил Леонид.
– Ну и пускай! – отвечала Вика шепотом, кивая на мать.
– А зимой?
– Что-нибудь придумаем! – ответила она.
С тех пор как Вика стала бригадиром, члены бригады бывали у нее все чаще, и не только молодые девушки. Один раз под вечер, когда Леня, придя усталый домой, переоделся, закусил и прилег отдохнуть, в комнату бесшумно вошла большого роста женщина, голова которой закутана была платком. Увидев Леню, она остановилась. Леня хотел вскочить с постели, но Вика, заметив это его движение, досадливо-нежно сказала:
– Да лежи ты, пожалуйста, Леник... А ты входи, Алфеевна, – говорила она, краснея. – Устал после работы. Да ты говори, говори, он и слушать нас не будет.
Алфеевна вошла, скинула на плечи платок с туго причесанной, тронутой проседью большой головы. Это была уже пожилая женщина. Нельзя было не обратить внимания на ее большое лицо, изборожденное морщинами, но еще румяное, с черными бровями вразлет, на ее властно и нежно сложенный рот. Она попросту рассказывала Вике свою горестную историю, и Лене сквозь дрему казалось, что он не первый раз слышит обо всем этом. Муж ее, печник, пошел в народное ополчение, а сын в действующую армию, и оба не вернулись. На руках ее и дети, и внуки, пособия не хватает, хочется дочку учить в вузе, очень она способная, в вуз экзамены выдержала. Алфеевна после войны пошла на завод, но норму не вырабатывает. На заводе оставаться – плохо, с завода уйти – того хуже.
– Ты, Вика, посоветуй, что делать, а то голова кругом идет. Ведь ты бригадир...
Вика слушала не опуская глаз, которые казались темными. «Ну что она может посоветовать? – думал Леня сквозь дрему. – Ведь это же не от нее зависит...»
– Слушай, Анна Алфеевна, что я тебе скажу, – вдруг послышался голос Вики, звучавший особенно внушительно. – Я знаю, работы ты не боишься...
– Нет, Виктория Петровна, не боюсь, ты же сама знаешь.
– Ну так слушай. Знаешь, как часто приходят к нам наряды на изготовление валиков? Так вот, они все твои будут.
Наступила пауза. Анна Алфеевна вздохнула.
– Спасибо, конечно, – неуверенно сказала она. – Только если каждый раз переналаживать...
– А тебе не придется переналаживать. Ты знаешь, как я работаю?
– Так то ты! У тебя голова министерская.
– Ничего тут особенного не требуется. Я тебе помогу, и ты так же будешь работать.
Леня видел ее лицо, взволнованное и убежденное, слышал настойчиво-упрямые интонации ее голоса, уже не разбирая, о чем идет разговор, восхищаясь ею, и так в этом счастливом настроении уснул.
Шла подготовка к районной комсомольской конференции. На бюро был поставлен вопрос об итогах вовлечения в комсомол, и Паримов снова появился на заседании бюро. Леонид пришел на это заседание взволнованный и смущенный. Хотя порученные ему Асатуров и Шилова за это время уже вступили в комсомол, но что сказать о Курбановской? «Ничего не скажу!» – решил он, и так и сделал.
Но едва он закончил свое сообщение об Асатурове и Шиловой, Паримов сам сказал:
– О Курбановской можешь не сообщать.
В этих словах не было ни упрека, ни насмешки, чего так боялся Леня. Слова эти прозвучали по-будничному просто. И Леонид, не поднимая глаз, сел. Наверное, на некоторых лицах появились улыбки, потому что Паримов постучал пресс-папье по столу и сказал, обращаясь к председательствующему:
– Давай-ка дальше...
В этот вечер по уговору с Викой они не должны были встречаться, и Леня после заседания поехал прямо в Москву. Уставший после целого дня работы и заседания в райкоме, он, добравшись до дома, сразу растянулся на постели. Он устал, но сон не шел к нему. То, что произошло на заседании, подсказывало ему, что медлить с оформлением отношений с Викой нельзя, некрасиво.
Дверь открылась, к нему заглянула сестра:
– Можно к тебе?
– Можно, – неохотно ответил Леня.
Леля села возле него, закурила и выпустила дым из ноздрей, на что Леня смотрел без всякого удовольствия.
– Устал, трудяга? – спросила она.
– Устал, бездельница...
Леля согласно кивнула головой.
– Право, сама себе надоела, – жалобно протянула она.
– Какая трагедия! – усмехнулся Леонид.
– Ну ладно, Леня, чего нам препираться! Я зашла, чтобы предупредить тебя. Вчера здесь была мамаша и заметила вот этот портретик... – она кивнула подбородком на письменный стол, где в рамочке стояла маленькая фотография Вики. – Может, ты мне скажешь, что это за особа с царственным выражением лица?
– Это жена моя, – сказал Леонид вызывающе. И по тому, как омрачилось лицо сестры, он почувствовал, что не на шутку огорчил ее.
– Плохо, – сказала Леля, покачав головой. – А я, признаться, изо всех сил старалась внушить маме, что появление такого портретика на столе у мальчишки еще ничего не означает. Отец поддержал меня, а ты, оказывается... – Она говорила и, покачивая головой, рассматривала карточку Вики неодобрительно, недоброжелательно. И Леня, который сначала сам был смущен тем, что под напором внезапного раздражения против сестры неожиданно соскочило у него с языка, сейчас утверждался в том, что он правильно сделал, назвав Вику своей женой.
– Лицо недоброе и очень самоуверенное... – проговорила Леля.
– Какая ни есть. Впрочем, я не думаю ее вам навязывать.
– Да уж тут хочешь не хочешь, а такая сама навяжется! Это она велела тебе поставить карточку на стол? – Леля перевернула карточку, надеясь обнаружить нежную и слащавую надпись, но увидела там бледным карандашом небрежно сделанную надпись: В. Курб. – Курб! Вот так фамилия! А зовут, наверное, Василиса или Варвара?
Леня взял у Вики эту карточку тайком. Отметка «В. Курб.» была сделана фотографом, так как карточка предназначалась для удостоверения. Он считал ниже своего достоинства объяснять все это сестре и только сказал размеренно:
– Ее зовут Виктория Курбановская, если тебе это интересно.
– Как же не интересно? Виктория – имя тоже царственное. А мы тут уже тебе невесту присмотрели, которая влюблена в тебя, денно и нощно о тебе только и мечтает.
– Это Матусеночку? – усмехнулся Леня.
– Ее... Ты хотя бы дал себе труд рассмотреть ее профиль. Какой носик! Воплощение женственности, не то что у твоей царственной Виктории...
Леонид поднялся с постели и стал завязывать галстук.
– Тебе не удастся вывести меня из терпения. А заводить разговор о носах я на твоем месте не стал бы.
– Что говорить, – вздохнула Леля. – Насчет носа папа мне подгадил. – И она, прищурив один глаз, другой забавно скосила на свой длинный нос. – Только подумать, что этот несносный предмет будет всю жизнь неясно маячить передо мной, напоминая о том, какая я неудачница. Впрочем, видно, Гале Матусенко так и придется остаться при своем изящном носике, – добавила она не без некоторого злорадства.
Леонид хотел уже прекратить этот насмешливый и им обоим неприятный разговор, когда Леля вдруг подошла к нему и положила руку ему на плечо. Хотя Леонид был старше сестры на четыре года, они были почти одного роста.
– Ленечка, братик ты мой единственный, ну разве тут дело в Гале или в твоей Виктории? Просто при Гале мы были уверены, что сохраним тебя у нас дома, в семье, а куда уведет тебя твоя Виктория, разве мы можем знать? Ведь ты же нам нужен! Ну к кому, скажи, я смогу вот так, как сейчас, зайти, побраниться, посмеяться и рассказать о своем самом заветном и даже тайном, посоветоваться... – Ее маленькие глазки нежно мерцали, неспокойная улыбка бродила на полных губах.
– А что, у тебя случилось что-нибудь плохое? – спросил Леня обеспокоенно.
– Случилось? Нет, ничего не случилось... Только помнишь, ты на днях приехал вечером, а я в театр уходила...
– С Борисом Миляевым? Мне отец и мать потом рассказывали о нем такое, что мне даже завидно стало. Преуспевающий молодой человек! И кажется, претендент на руку и сердце?
– Не знаю, ничего не знаю! – игнорируя его шуточный тон, серьезно и даже, пожалуй, печально сказала Леля. – Но очень хочется иметь его при себе, понимаешь? Тут дело даже не в красоте, а знаешь, есть в нем этакое «поди сюда»... Вот я и иду. Кошачье что-то, ласковое, но чую я – безжалостное. Мне иногда кажется, что он про себя забавляется мной.
– То есть как это забавляется? – переспросил сердито Леня. – Пусть попробует, я ему морду набью.
– Вот у вас, у мальчишек, все просто, – чуть что, морду набью. А может, это мне нужно морду набить...
– За что?
– Да я в нем, Леня, такое иногда вижу, чего даже наш умный папа не видит, а куда уж маме! И я прекрасно знаю, что он бывает у нас и ластится ко мне потому, что очень зависит от папы, понимаешь? Эта история в старом духе, из какой-то пьесы Островского, просто пошлость, ей-богу! – Она закрыла лицо руками.
Леня схватил ее за руки и стал отдирать их от лица ее.
– Ну что ты, Лелечка! Ну, успокойся, ну право, я все сделаю...
– Что, морду ему набьешь? – засмеялась она.
И тут у них начался исполненный доброты и нежности друг к другу разговор. Они снова вернулись к вопросу о его женитьбе, и Леля постаралась уговорить брата, чтобы он пока не сообщал родителям о своем браке.
Когда Леонид на следующий день после работы пришел к Курбановским, ему здесь показалось особенно приютно и спокойно. На улице шел дождь, и они с Викой долго, не зажигая огня, обнявшись, просидели в кресле. Когда Евдокия Яковлевна вошла и щелкнула выключателем, Вика сразу вскочила и села к столу. Евдокия Яковлевна принесла чайник, раздала чай. Леня выпил чай и развернул газету. Вика пила как-то нехотя. Леня вдруг почувствовал, что она словно отвлечена чем-то, не следит за его чтением. Он вопросительно взглянул на нее.
– Читай, читай... – шепотом сказала Вика, потом вдруг подозвала мать, наклонила к себе ее голову и шепнула ей что-то на ухо. Та похоже что тихо ахнула, поцеловала дочь в лоб и бесшумно ушла. Вернувшись, она поставила перед Викой какую-то еду. Леня взглянул из-за газеты, – это были огурцы домашнего соления, которые они сегодня уже ели за ужином.
– После чая? – сказал он, смеясь. Вика, занятая огурцом, только кивнула головой и поглядела на него особенно ласково, словно извиняясь. И тут он все понял.
Не то он где-то читал, не то слышал, что у женщин при беременности бывают такого рода капризы. Улыбка еще не сошла с его губ, а на душе стало очень серьезно. И весь сегодняшний вечер показался значительным. Испытывая какую-то робкую нежность, он подошел к Вике, обнял ее, она прижалась к нему головой. Очень тихо было в комнате, только в углу, словно мышь, шуршала Евдокия Яковлевна да звонко стучали ходики... И так хорошо ему стало, что бесповоротное решение не уходить отсюда пришло само собой. Это решение разом покончило с неопределенностью, его тяготившей, оно освободило от забот о том, как им встречаться зимой и что будут говорить люди.
– Я не уйду от тебя сегодня, – сказал он. Она ничего не ответила, только сунула свою горячую руку ему под рубашку. – И завтра же мы пойдем в загс, – шепнул он.
Вика быстро отпрянула от него.
– Нет, нет и нет! – твердо сказала она. – Леня, я ведь никого и никогда не любила так. Тебя люблю первого, а то, что случилось у меня до тебя, это было мое любопытство и ошибка. Но ведь я словно живу и за себя и за тебя сразу. Я точно знаю, что, если мы распишемся, тебе будет плохо.
– Это не может быть, – ответил Леня. – Кто бы ни был твой отец, на тебя это не может распространяться...
– Ленечка, ты никого не слушай! – вдруг вмешалась в разговор Евдокия Яковлевна. Это было настолько неожиданно, что они оба вздрогнули. – Тебе не надо стыдиться Петра Курбановского. Петра Курбановского сам Ворошилов отмечал. Он еще вернется, мой Петя...
Вика с ужасом смотрела на мать, на ее словно спекшееся, как при большой температуре, лицо. И тут Леня подошел к маленькой старушке, наклонился к ней, взял ее сморщенные, пахнущие кухней руки в свои и поцеловал одну и другую.
– Все будет хорошо, Евдокия Яковлевна, – сказал он. – Свадьбу отпразднуем.
– Свадьбу обязательно нужно, – убежденно сказала старуха. – Чтобы все было как у людей... – Она заговорила что-то свое, засуетилась и ушла.
Когда они остались одни, Вика спросила:
– Ты слышал, как это она сказала, о свадьбе?
– Конечно, слышал, – ответил Леня с недоумением. – А что?
– Да ведь это она как здоровая сказала!
– Ну вот видишь, значит, все будет хорошо!
Вика с выражением сомнения покачала головой.
– А как будет у тебя дома? – спросила она, так как Леня уже рассказал ей о своем разговоре с сестрой.
– Ну, это как они там хотят.
– Нет, это нельзя так, против отца и матери. Знаешь, что нужно сделать? Мне очень хочется сегодня тебя оставить здесь, очень! Но нужно сделать совсем не так. Тебе нужно поехать домой, рассказать обо всем родителям, потом мы вместе приедем к ним. Мне это нелегко будет, но все должно быть по-человечески.
Однако добиться, чтобы Леня в эту ночь уехал домой, она не смогла. Утром они вместе вышли на работу.
Погода была серенькая, к дождю, Кузьмичев под навесом колол дрова. Следуя внезапному побуждению, Леонид крепко взял Вику под руку и подвел ее к старику. Кузьмичев, выпрямившись, взглянул на них вопросительно и вытер пот со лба.
– Можете нас поздравить, товарищ Кузьмичев! – торжественно сказал Леонид.
– И от всей души! – ответил Кузьмичев.
10
Леля ничего не рассказала Нине Леонидовне о разговоре с братом. Но Нина Леонидовна, поразмыслив и сопоставив появление на столе у Лени фотографии девушки с неприятно-вызывающим выражением лица с тем, что он время от времени стал ночевать вне дома, пришла к некоторым выводам и решила, что ее родительский долг повелевает ей предостеречь сына и оказать ему моральную поддержку. С сыном надо было поговорить, и это, конечно, удобнее всего было бы сделать отцу. Но Владимир Александрович категорически отказался, заявив, что Леонид уже взрослый человек и, пока он сам не начал разговора с родителями на эту тему, им не следует вторгаться в его жизнь. Когда же Нина Леонидовна заспорила, Владимир Александрович пустился в либеральные рассуждения, хорошо ей знакомые.
– Я доверяю здравому смыслу Лени.
– Но откуда у Лени может быть здравый смысл? Вспомни хотя бы историю с институтом внешних сношений.
– Как раз именно эта история и доказывает, что наш сын человек, способный выбрать себе дорогу в жизни.
– Пока я этого еще не вижу.
– Увидишь...
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!
Разговор зашел в тупик.
Высоко подняв свою красивую голову и зная, что она хороша, Нина Леонидовна по старой памяти сыграла роль оскорбленной королевы и эффектно вышла из кабинета мужа. Потом она тихонько поплакала, так, чтобы слезы не повредили щекам и ресницам, и привела лицо в порядок. Что ж, ей придется самой поговорить с сыном. Если муж остался таким же легкомысленным человеком, каким был всегда, что с этим поделаешь?
И Нина Леонидовна стала готовиться к разговору с сыном. Она порылась в ящиках своего старинного, еще отцом подаренного ей секретера. С грустной улыбкой перебирала она брошюры о кормлении грудью и гигиене новорожденных, о том, как следует по-научному обставить детскую. Это все были хорошие брошюры, которыми ее снабжал отец. Брошюры лежали в полном порядке – о детских играх, о распорядке дня ребенка, о том, как правильно сидеть за столом, приготовляя уроки. Одна из брошюр была озаглавлена: «О чем рассказывал дядя доктор мальчику племяннику». Когда Лене исполнилось тринадцать лет, она подсунула ему эту книжку, но сама постеснялась говорить с ним на щекотливые темы и попросила мужа.
– Ну как, Володя, ты говорил с ним?
– Говорил, – ответил муж, посмеиваясь.
– Ну и что? – спросила она, игнорируя совершенно неуместный смех мужа.
– Э, да он все это знает...
– Но от кого?
– Ну от кого я знал? От мальчишек!
– Но это все извращено, похабно!
– Не обнаружил ни особенного похабства, ни особенного интереса. Леню гораздо больше интересует кружок авиамоделистов, в который ты ему почему-то запретила записаться.
– Но ведь они будут прыгать с парашютом...
– Авиамоделисты? – удивился Владимир Александрович. – Хотя, может быть, даже и будут. А вот мы в детстве без всякого парашюта прыгали в сугробы с крыши сарая.
«Да, так всю жизнь...» – думала Нина Леонидовна, роясь в своем секретерчике. – «Хороший, всеми уважаемый человек, но никакого представления о воспитании детей!»
Наконец она нашла то, что искала. Это была книга врача, написанная для того, чтобы предостеречь против заражения венерическими болезнями. Она называлась «За бархатным занавесом».
Когда Леня вернулся домой и, поцеловав матери руку, прошел к себе в комнату, Нина Леонидовна проследовала за ним. Она была во всеоружии.
Без особого любопытства, но с вежливой выдержкой выслушал Леня ее заранее обдуманное вступление к разговору. Это вступление носило мирный характер:
– Мы с отцом старимся, вы взрослеете, по тебе это особенно заметно. Но так как ты дорог нам по-прежнему, мы полны желания тебя оберечь, предостеречь, передать тебе свой жизненный опыт.
Тут Нина Леонидовна замолчала, взяла в руки карточку Виктории, молча взглянула на нее и снова поставила, но не очень бережно, и карточка опрокинулась. Леня подошел и поставил ее опять.
– Молодой человек в твоем возрасте редко сразу находит ту, с которой ему суждено быть счастливым всю жизнь. Так в молодости было у твоего папы. Сначала он неудачно выбрал. Впрочем, лучше, чтобы он сам тебе рассказал об этом... Во всяком случае, ему не пришлось особенно тяжко расплачиваться за свои неудачи. Конечно, эта интриганка была старше его, – ввернула Нина Леонидовна, знавшая от дочки, что Вика старше ее сына.
Тут Нина Леонидовна многозначительно замолчала, из-под опушенных ресниц посмотрела на Леонида и осталась довольна, – он весь вспыхнул и хотел что-то возразить.
– Дорогой мой мальчик! – сказала Нина Леонидовна, обняв сына и целуя его в любимое место, в нежный висок, где, так же как в детстве, видна была голубая жилка. – Я не хочу вмешиваться в интимную жизнь твоей души, я только призываю тебя к осторожности. Я полна веры в твой разум. Я верю, что ты не поддашься стихийному безумству пола. Вот прочти эту книгу умного, научно мыслящего, наблюдательного врача. Прочти, вдумайся, я рассчитываю, что книга эта раскроет тебе глаза на всю роковую опасность беспорядочных половых сношений.
– Что это, мама, вы такое говорите?! – растерянно и гневно спросил Леонид. – Каких сношений?!
– Последствия могут быть двоякие, – отчетливо выговорила Нина Леонидовна, играя роль передовой женщины-общественницы. В молодости ее был спектакль, где она играла такую роль. – И моральные, и физиологические... Твоя случайная партнерша, чтобы приковать тебя к себе, может произвести на свет ребенка, и ты на всю жизнь будешь обязан платить алименты. Умоляю, выслушай до конца! – сказала она, положив руку на плечо сына и видя, как все сильнее багровеет его лицо. – Возможна и более тяжелая расплата. О ней-то и пишет автор этой книги. Он не без остроумия замечает, что его пациенты заражались венерическими болезнями только от хороших знакомых...
И тут вдруг Леонид распахнул окно и с выражением брезгливости швырнул в окно эту книжку, драгоценную книжку, – ведь сейчас таких не издают и вряд ли будут издавать! Нина Леонидовна не успела даже выразить свое возмущение этим поступком, как Леонид, выпрямившись и словно став выше, с красным, как при кори, лицом и пламенеющими ушами, сказал:
– Я сегодня пришел домой, чтобы тебе и папе рассказать о том, что встретил девушку, лучше которой нет на свете, и что я женился на ней. Я собирался привести ее сюда и познакомить с вами. Но ты... – и он посмотрел на мать почти с таким же отвращением, с каким глядел на книгу, которую выбросил в окно. – Тебе незачем с ней знакомиться!
– Мне с ней? Да кто она такая?! И какая слепота, ведь она просто ловит тебя!
– Ну конечно, вы ничего другого придумать не в состоянии. В вашей мещанской душе...
Дверь открылась, в комнату быстро вошла Леля.
– Ленька, замолчи сейчас же! – сказала она. – Мне Дуся сказала, что вы здесь ссоритесь...
– Да как она смела, мерзкая девка, подслушивать?! – крикнула Нина Леонидовна.
– Если подслушала, то очень хорошо сделала, потому что я могу вовремя тебя остановить. Ты еще скажешь мне за это спасибо.
Леонид молча вытащил чемодан из-под кровати и стал быстро бросать туда все, что попадало под руку, – книги, белье, бритвенный прибор, подушку.
Нина Леонидовна сидела на постели вся бледная, закусив губу, с предельным недоумением и страхом вглядываясь в сына. Леля обняла ее голову и прижала к себе. Схватив со стола фотографию и сунув ее за пазуху, Леня стукнул дверью и исчез.
Нина Леонидовна со стоном рванулась за ним, дочь не пустила ее, крепче прижав к себе. Нина Леонидовна глухо зарыдала.
– Лелечка, за что?
Леля мелкими поцелуями покрывала ее лицо и сама плакала.
– Мамочка, за дело, – говорила она, всхлипывая. – За глупость, за пошлость, за мещанство...
