Текст книги "Сердце и камень"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Под густой ветвистой шелковицей стонет пустой утробой барабан. Люто звенят тарелки, словно стараются выскользнуть из рук Олексы. Дальше, в тени, стыдливо попискивают два кларнета, и кирпатый Кирий старательно выдувает из контрабаса «Польку-минутку»: «У-па, у-па, у-па!» Кирею тоже стыдно и даже чуть боязно чего-то, и он воровато стрижет глазами вдоль улицы, ерзает по бревну.
А напротив, на широком, заросшем травой дворе подняли стон подвешенные на груше колокола, взывая к набожным прихожанам, собравшимся сейчас в большой, переоборудованной под церковь хате.
Олекса начал наступление на церковь. Правда, это были все оркестранты, которых удалось уговорить на первый раз. Танцующих на улице – пока ни одного, хотя музыканты играют веселую-развеселую польку:
Бум-бум, у-па, у-па!
Бум-бум, у-па, у-па!
Оркестранты проливают пот на антирелигиозной ниве и не замечают, как в это время из-за тынов подкрадываются к ним две бабы с ведрами. Два ведра грязной болотной воды, окатившей их внезапно с головы до ног, были сегодня той карой, которую вымолили у бога прихожанки. Кирий, которому вода попала не только в глаза и на сорочку, но и залила медную глотку контрабаса, отступил через огороды; недоросшие кларнетисты мчались наперегонки по ровной как стрела улице. Олекса оставил поле боя последним. Он покатил барабан вдоль улицы. «Дикость! Средневековье! – бранился мысленно Олекса, унося барабан в огороды. – А эти тоже, – злился он на музыкантов, которые нашли разные предлоги, чтобы не прийти сегодня с трубами. – А еще комсомольцы!..»
Появление Олексы в огороде Яринка встретила хохотом. Девушка стояла на грядке с пучком зеленого чеснока в руке и чуть не падала от смеха. Она видела всю баталию.
– Ой, помогите, кто в бога не верует! – вытирала она на щеках слезы. – Мученики от безверия! Вы оставьте барабан тут: наш Мишко воробьев станет от проса отгонять.
– А ну там! Тебе только бы похохотать! – крикнула от хаты Липа. – Неси скорее чеснок, батько ждет.
Нет, не мог Олекса вторично за один день оставить поле боя побежденным! На завалинке, под окнами сушатся какие-то травы. Расстелила их Яринка. К ним сквозь жерди ограды тянутся жадными мордочками козлята. Нужно только чуть-чуть приоткрыть сколоченную из жердей калитку. Вот так, угощайтесь! О, вот уже и коза бежит к ним!
Потом из хаты, через окно, Олекса наблюдал, как засуетилась Яринка, как тянула за веревочку козу, державшую в зубах огромный пучок травы, и радовался, как мальчишка. Даже забыл про недавние неприятности.
К удивлению Олексы, Федор Лукьянович тоже посмеялся над его злоключениями.
– Вы что, с ними? С этими инквизиторами? Да они бы, попади им в руки Джордано Бруно...
– Джордано Бруно они бы, наверно, на костре не сожгли. – И, уже перестав смеяться, заметил: – Мне кажется, Олекса, ты не с той стороны зашел. Ты вломился через стенку и хотел вытолкнуть бога в дверь. Так только в мою комсомольскую пору пытались бороться с богом: барабаном, замком... Правда, и сейчас еще кое-кто к этому возвращается.
Олекса шмыгнул носом, как школьник. Он едва сдержался, чтоб не сказать, что и он сам прочитал об этом «методе» в книге о юности комсомола.
– Вера, она очень живуча, – продолжал Федор. – Как бы это тебе сказать?.. Вот попробуй поставить себя на место этих женщин. Если бы, например, к вам кто-нибудь со стороны пришел в институт на собрание и стал глумиться. Ты что бы сделал? Может, это и не совсем удачное сравнение. А все же... Тут душа человеческая, ее страх, ее совесть. А их не заглушишь барабаном. Страх этот можно только по капельке выбрать из человеческой души. Разве же они виноваты? Вы ведь только озлобили их.
– Так что ж тогда? – сразу увял Олекса.
– Я еще и сам не знаю. Ты видел в церкви обновившиеся иконы? Это попишко помог им явить на свет их глаза. А мы попробуем сделать то же самое. Отберем у попишка его чудо. Ты завтра объяви комсомольцам: пускай все придут в воскресенье в церковь. С ножиками, стамесками. Мы соскоблим более позднюю краску со стен. Только объяви пошире. Пускай в селе наперед знают, что это чудо – наше.
Олекса обрадовался, и у него снова заблестели глаза. Молод он, бурлит в жилах кровь, вот и бегает сразу по нескольким тропкам. А против бури идти непривычен. Федор видит, что первый сильный вихрь может сбить Олексу с ног. Он сейчас еще только ищет свою дорогу.
А найдет ли? Жаль, если не найдет. Нужно уметь выбрать в сложном кружеве возможных людских дорог одну и идти по ней до конца. И чтобы ничто не могло заставить свернуть с нее на окольные пути. А что такое жизненная тропа? Это ведь не профессия, не узкий проход среди лавровых чаш. Скорее, это и не тропы, а борозда. Каждый должен провести свою человеческую борозду в жизни, и чтобы была она прямой, ровной, не пересекала и не портила ровных соседних борозд, и чтобы не было стыдно измерить ее под старость и отдохнуть в ее конце без раскаяния. Нелегко, конечно, начать свою борозду, отыскать свою дорогу. Молодость всегда знает, что перед нею открыты многие дороги. И она принимает это так: выйду на какую захочу! И в своем воображении выходит на наилучшую. Но порой бывает так: ступит на одну, возвращается назад, потом на другую, и так пока не истратит силы...
После разговора с Федором Олекса постеснялся снова нести в клуб барабан и поехал на телеге. Кстати ему нужно было еще побывать на далеком кукурузном поле. Барабан он прикрыл сверху травой и уселся на него сам. Маленькая чалая кобылка протопала по дороге вниз и, минуя сельсовет, лавку, свернула по привычке к колхозным воротам, никакого внимания не обращая на его тпруканье. Олекса вскочил на колени, обеими руками потянул на себя правую вожжу, а кобылка даже и ухом не повела.
– Правь, агроном, правь! – захохотали мужики возле лавки. – А ты ее за хвост!
Кобылка втащила его с телегой прямо в конюшню. И только тут Олекса докопался до причины ее непослушания: вожжи-то были привязаны не к уздечке, а к гужам. Кто же это перевязал их?.. И сразу в памяти всплыли хитрые глаза Яринки. Веселые, озорные огоньки танцевали в них. Ему еще тогда показалось подозрительным: чего это она все копошилась возле его телеги? Но потом подумал, что это, наверно, она дергает козлятам сено. Вот как отплатила она ему за траву! Только уж слишком жестоко. Вон как хохотали над ним мужики! Они рады всякого поднять на смех.
Олекса почему-то больше всего обидетея именно на них, а не на Яринку. Но и ей он этого не простит...
И не эта ли мысль повела его на следующий день по протоптанным в камышах тропинкам на пастбище? Он собирался пересечь пастбище, выйти в лес и дальше на кукурузное поле, которое он вчера не успел осмотреть. Ему необходимо было определить участки, где початки лучше, чтобы собрать их, пока хорошая погода. Этим зерном они посеют на будущий год. А остальная масса может простоять и до осени, пока колхозники не справятся со всеми летними работами. Кукуруза – это корм и лакомство колхозного скота. Даже самые заядлые скептики уже не косят зло глаз на кукурузное поле. Но зато Олексе довелось столкнуться с чрезмерными ее поклонниками. В колхозе чуть не пятьдесят процентов площади под кукурузой. Как же думают проводить севооборот?
Олекса взобрался на старую вышку, приложил к глазам бинокль. Бинокль – подарок отца с войны. Олекса бросил в чемодан, когда ехал в Новую Греблю. Ветряки на горизонте и облачка. Улечься бы вот на том пушистом облачке и нестись с ним, и мечтать, мечтать!.. А вон, кажется, и Яринкины телята.
В круглых стеклышках качалась длинная ветка вербы, которую заплетала девушка с распущенными косами, в тяжелом венке из белых водяных лилий.
Вот она вскинула кверху руки, бросилась с высокого берега в воду, и крутая волна закачала на своем гребне чистые, белые лилии.
Олекса спрыгнул с вышки и пошел по тропинке к реке. Он и сам не знал, зачем идет. Он так задумался, что даже напугался, когда впереди вдруг затрещали камыши, и из них вылупились огромные удивленные глаза. Да это же бычок! А сбоку – Яринка.
– Ой, волк!.. – сверкнула она двумя рядами росинок-зубов, обожгла лукавым взглядом, хлестнув бычка лозиной.
Тот коротко промычал и, пригнув голову, понесся по краю тропинки мимо Олексы, свалив его в камыши. Олекса лежал между кочек, а мимо него мчались по тропке испуганные телята, будто он в самом деле подстерегал их. Может, они услышали предостережение в Яринкином голосе?
А над камышами катился к Удаю звонкий девичий смех. И Олекса еще долго ловил его. «Кто она, – думал он, шагая по тропинке, – Лорелей, Олеся?» Но те волшебные и таинственные. В их глазах – неземная тоска, ожидание чего-то неизвестного. А у Яринки ни крошки легенды или хмурых чар. Из ее глаз плещутся смех и радость. Он знает: Яринка любит острое, меткое слово, быстрый, до головокружения танец. Но есть в ней и нечто такое, чего нет даже в нем, нет в Оксане. Это жажда жизни, сила. Такие, как она, цепкие в учебе, в работе. Олекса, сам не зная почему, в мыслях часто сравнивает Яринку со своим институтским другом Леонидом. Когда-то давно Олекса приписывал такую цепкость крестьянскому происхождению Леонида. Ему казалось, что у сельских пареньков энергия не растрачена на кино, на всякие развлечения. Они больше живут книгами и, так как книг у них меньше, крепче врастают в них. Знают они меньше, а хотят знать больше, отсюда у них и усердие в работе, упорство. Впоследствии Леонид немного примелькался Олексе, и он больше не докапывался до причин упорства и жажды знаний товарища. А вот теперь Яринка. Не прав ли он был и тогда?
Когда Олекса затемно возвращался в село, за греблей его ждала Оксана. Обнявшись, они шли вдоль берега туда, где около Оксаниного огорода синеют на фоне неба три тополя. Шли молча.
– Оксана, давай распишемся, – вдруг остановился под кустом калины Олекса.
– Ой! – проронила она тихо.
Она и обрадовалась и почему-то испугалась. Разве же она не думала об этом? Разве не ждала? Только почему так внезапно?.. И так просто... Как будто он не пожениться, а сходить в кино предлагает.
– Вот уберем хлеб, Олексочка, и тогда... Да и наши пусть привыкнут, а то скажут: «Так сразу». Только что познакомились...
Осенью, после Октябрьских праздников, Оксана поедет в город, закажет фату. Договорятся с клубными музыкантами, фотографом из города. Ей хочется говорить и говорить о будущем. Но Олекса устало расправляет плечи, смотрит на часы.
– Устал я. А завтра еще хочу пробу на конные соревнования сделать. Чтоб на Октябрьские – как следует...
Они прощаются в конце огорода и порознь идут тропками. Оксана не привыкла ходить одна – всегда с Яринкой, – и теперь в ее сердце вдруг закрадывается страх. Не каждый городской человек знает, что такое страх ночи. Давно уже захлебнулся «тот, что в камышах сидит», давно не ходят по селу ведьмы с подойниками; фыркая и чихая от крепкого торфяного дыма, поудирали домовые из труб, но ночь и доныне вселяет в Оксану страх. И ей показалось, будто она сняла с плеч большую тяжесть, когда прыгнула на кровать к Яринке. Над головой у Яринки – веселый каганчик, на подушках разложены учебники. Оксане хочется шепнуть Яринке в ухо жаркую, обжигающую новость, но сестричка так серьезно оттопырила верхнюю губку, что Оксана не решается. Ладно, потом! Она вздыхает и берет в руки книжку.
Ну и скука же эти книжки! И пока тучей нагрянут экзамены, сто раз успеешь все забыть. В этом году Оксана не послала свой аттестат. Отсоветовал ей дядя, Павло Степанович. «Прогоришь – провалишься, Оксана. А здесь ты возле рекорда стоишь. Нажми еще немного – и установи рекорд. Тогда, хоть и на тройки сдашь, двери перед тобой настежь откроются. А рекорда мы тебе все поможем добиться. Я, Рева...»
Эх, если бы помогли! Сейчас у нее надои уже высшие в районе. И все же до рекорда еще далековато. Но не за горами осень. Ботву, кукурузу будут возить с поля...
– Яринка, может, хватит на сегодня?
– Ты ж ничего еще не выучила. До десяти камыш на берегу топтала...
– Вот и неправда! Вовсе мы и не стояли на берегу. Олекса устал в поле. И завтра он хочет, – зашептала она в самое ухо сестре, – на конях наперегонки с хлопцами скакать.
– Куда скакать?
– Ну, тренировка такая, чтоб на праздник, на Октябрьский, уже по-настоящему... – Она уже и говорила словами Олексы.
Сестры еще с минутку пошептались, и Яринка погрузилась в книгу. Она не должна давать воли своей лени, чтоб осенью обязательно поступить в институт. Поедет во Львов, а может, с Оксаной в Киев. Говорят, при академии есть лесохозяйственный факультет. Это лес нашептал ей заветную мечту. Но поступать туда она собирается не только затем, чтобы слушать его зеленый шум. Она поступит, чтобы схватить за руку тех, кто косит лес, как отаву, кто уничтожил бульдозерами кудрявые лозняки в верховье Удая, перепахал глубинными плугами мягкое лоно лугов, и теперь река, насыщенная торфяным настоем, течет коричневая, словно кровь. Мощные плуги подступают уже к самой Новой Гребле. У тех, кто сажает деревца, в руках только первобытные плуг да лопата, а у тех, кто вырубает лес, – электрический ток, могучие тягачи, бульдозеры. Ой, не пора ли остановиться, люди, обменяться техникой, не то будет слишком поздно!..
Оксана тоже приспосабливает у себя на коленях тетрадь. Но буквы прыгают, бегут перед ее глазами, словно быстрые кони: «Только бы не упал Олекса! Он говорил, что тренировался в городе на ипподроме. И зачем ему эти бега?» Оксану даже иногда пугают все те планы, которые каждый вечер вытряхивает Олекса из своей головы. И не столько планы... Женским чутьем ловит она непостоянство его характера. И еще ей кажется, что музеи, лошади, клуб отнимают частицу тепла, предназначенного только ей.
Наконец устала и Яринка. Девушки разобрали постели, погасили каганчик. Сначала легли в одну кровать. Так – каждый вечер. В чью именно, это зависит от того, кто сегодня сможет рассказать больше секретов. Два последних месяца почти каждую ночь страдает Яринкина кровать. Только Яринка успевала вскочить под одеяло, как туда же ныряла и Оксана. Раньше они поверяли друг другу то, кому и какой хлопец сегодня что сказал, кто смотрел на них в клубе, в кого бы можно было влюбиться, то есть все то, что почти никогда не рассказывают друг другу братья. А эти два месяца Оксана непрерывно рассказывает Яринке про Олексу. И тоже все, кроме того вечера, в который они с Олексой встретили в лесу Яринку и возвращались вдвоем в челне. А как хотелось ей рассказать!..
– Яринка, а знаешь, что мне сегодня сказал Олекса?..
– Сказал, что любит. Устала я...
Оксане расхотелось рассказывать. «И что это все сегодня устали?» – подумала она, свертываясь калачиком в своей кровати.
* * *
Все они по команде Олексы разом опустили поводья. Сытые, с мычками-гривами, как у всех, познавших хомут, кони понесли их от села к церквушке под горой, где на воткнутых в землю трех колышках ждал победителя приз – огромный арбуз. Босоногое казачество, возглавляемое Олексой, кричало, свистело, улюлюкало и понукало на весь луг.
Сколько ни хлестал Олекса лозиной свою Стрелу, как ни пугал криком, но та ни на копыто не обгоняла и не отставала от длинноухой Мулы, с которой ходила ежедневно в телеге. Остальные джигиты отстали, раструсились по дороге.
Но вдруг из-под горы, из густых ореховых кустов выскочил высокий звездолобый жеребенок и вынес еще одного претендента на приз. Это была Яринка. Низко пригнувшись к шее коня, так, что ее растрепавшиеся косы спутались с гривой в буйную волну, она летела им наперерез; руками обхватила шею жеребенка, босые ноги были прижаты к лоснящимся вороным бокам. Не было у нее ни кнута, ни лозины. А жеребенок, прижав уши, мчался, только вихрь взвивался за ним по траве. Одним махом перелетел он канаву, разорвал грудью столб пыли, клубившийся над дорогой, и вдруг, поравнявшись со Стрелой, сбавил бег. Яринка рванула поводья, но жеребенок только фыркнул, круто выгнул шею, принюхиваясь к кобыле. Он тоже не хотел ни отставать, ни обгонять ее.
Яринка чуть не плакала. Она не смотрела налево, и не потому, что боялась упасть, – просто не хотела встретить насмешливый взгляд Олексы.
И только уже неподалеку от финиша жеребенок не то испуганно, не то игриво вильнул задом, вырвался вперед и вдруг снова помчался, полетел.
Яринка доскакала до приза и, сбив с колышков арбуз, нырнула с жеребенком в ивняк. Уже далеко, почти возле самого Острова, натянула поводья. И конь и всадница дышали неистово. Безумство прошло, и выплыл докучливый вопрос: «Для чего это я? Зачем мне хочется рассердить парня?»
Жеребенок заржал, потянулся губами к ветке, и девушка очнулась. Надо было отвести его Кирею в табун.
...А по другую сторону ивняка над тем же самым вопросом бился Олекса. Смачно чавкали, поедая арбуз, хлопцы, стучал зубами испуганный Щупачкин Гришко: его конь оборвал повод и занес хлопца в болото, откуда он едва выбрался. Но Олекса. ничего не слышал.
«Для чего она хочет рассердить меня?» Но не сердился.
Олекса не получил приза и навлек на себя еще одну неприятность: на следующий день его долго и нудно отчитывал за эти гонки заместитель председателя колхоза Рева.
Он не мальчишка, а агроном, должен блюсти свой авторитет, а он подвергает лошадей опасности. Да и отаву вытоптал. И если он не выбросит из головы все эти свои фокусы, то хоть и хорошо спланировал он на будущий год парники, хоть и наладил оба «вертолета» – картофелекопалки, хоть и нашел способ, как разгружать силос, а придется ему искать для своих упражнений другой колхоз, другие поля.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда Федор шел на ферму, он казался себе вором, который долго держал в секрете свои сокровища, а теперь несет их на люди, да еще и колеблется по дороге: а что, если он прятал не подлинные драгоценности, а фальшивки? А порой он казался себе путником, набравшим в дорогу ненужную кладь.
Слишком незначительной представлялась ему работа агитатора, особенно если ее поставить в ряд с прежней работой. И потом... Идти к людям, которые наработались за день, да и сами умеют читать газеты и слушать радио!..
И что он нового им расскажет? Сам когда-то смеялся над лекторами, читавшими в клубах комсомольцам лекции: «Есть ли на небе бог?», а дояркам – «Что такое корова?».
«Может, вернуться, отпроситься?»
А Реве, Павлу – это только радость. И люди скажут: пренебрег.
В смущении он ерошил порыжевшие от кабинетного дыма брови и скрипел низенькой жалкой скамеечкой в тесной комнатке для животноводов. И вначале он показался дояркам угрюмым и нелюдимым.
Пусть не надеются услышать что-то особенное. Он не кончал филологических факультетов и партийных школ. Будет пересказывать то, что вычитал из новых книжек, брошюр. А сегодня? Сегодня ему самому хочется расспросить, что они знают о своем селе. Для чего ему это нужно? Так, просто любопытно. И они ничего не знают? Жаль! Он и то немного знает. Что именно?
Федор рассказал им то, что прочитал в книге Похилевича, которую дал ему на несколько дней дед Савочка; связал с прочитанным и легенду, рассказанную покойным отцом. Была когда-то под горой криница. Возле нее поселился казак Бас с четырьмя сыновьями. На третью весну пришли набегом на их края татары. Бас и его сыновья за три дня и три ночи разметали длинную, почти в полверсты, плотину, а потом за неделю насыпали в камышах новую. По ней прошли казаки и разбили татар.
По сердцу пришелся женщинам и девчатам этот рассказ. Под конец они уже не прислушивались к скрипу скамеечки, не отводили глаз, когда Федор шевелил бровями. Он спросил, о чем рассказать им в следующий раз, потому что газеты они, наверное, сами читают и в клубе лекции слушают.
– А зачем на следующий? Вы сейчас расскажите. Будет война или нет? И когда в село хлопцев привезут? – Это подала голос какая-то из угла, от печи.
Ближе всех к Федору сидела Оксана. Она вспыхнула, как роза, и опустила глаза. «Вот бесстыжие! Дядя бог знает что про нас подумает».
Но Федор воспринял это как и полагалось – первую половину вопроса серьезно, а вторую в шутку.
– Вот меня первого прислали. Неказистого, как видите. И сказали: «Будут слушаться – пришлем лучших, помоложе». А война?.. Был бы я Эйзенхауэром или Аденауэром...
– Это Аденауэр от Эйзенхауэра бомбы и ракеты возит. Против нас их готовит...
Девушки интересовались и политикой.
В этой беседе и тронулся лед. В первый раз поплыли большие льдины, во второй и третий – мелкий лед, и очистилась река человеческой приязни.
Теперь Федор сам себе не признается, но его уже влечет к себе крытая тесом хатка на колхозном дворе. Он уже не боится этих лукавых, веселых глаз, радуется им, как взрослый детской ласке. Он любит остроумное женское словечко, хоть и остерегается его порой, отвечает шуткой на шутку. Каждодневный лукавый вопрос: «Когда женится?» А то и веселенькая, чуть измененная белорусская песенка:
Агiтатор наш, чом ня женiшся?
Придя зiмушка, гдзе ти денiшся?
А некоторые, молодые, когда-то замужние и незамужние, вдовы, чьих мужей и нареченных схоронила война, и для которых, может, в острой шутке – единственная радость, интересуются: был ли он женат или, может, он девственник? Такие шутки смущали Федора, наполняли сердце неизъяснимым, хоть и знакомым раньше, волнением. Он обладал достаточной силой, чтобы побороть такое сердечное своеволие и не ступить на скользкую тропинку, которая легко могла привести его к другому, истосковавшемуся по мужской ласке женскому сердцу. Но вместе с тем он не мог далеко отойти от этой тропинки, ступал как бы рядом с нею. Он радовался тому, что они обращаются с ним, как с товарищем, как со всеми в селе. Разве он когда-нибудь думал, что сделал нечто большее, чем они, только из-за того, что постиг множество причудливых линий и цифр, что смог проникнуть в тайны разрушительной силы атома, что удалось ему ближе других рассмотреть этот атом и увидеть ту линию, по одну сторону которой пустота, сгусток энергии, а по другую – все, весь мир?
Нет, у него, к счастью, была та необходимая теплота души, которая всегда согревает окружающих своими ласковыми лучами и сближает со всеми людьми. Ведь стоит человеку чуть помыслить о своем превосходстве в знаниях над другими, как исчезает эта теплота, и человек отпугивает своим холодом.
Только не пустота и не сгусток энергии, каким бы сверхмощным он ни был, владеют миром, а человеческое теплое сердце, пока оно живет, пока бьется, мягкое и нежное, ласковое и доброе.
Федор искренне радовался тому, что девчата слушали его с большим вниманием. Значит, он не холодное обтесанное бревно. Ибо часто, как ему казалось, рассказывать приходилось обычные вещи. Почти всем дояркам и свинаркам не хватало времени ходить в клуб, не все и газеты выписывали.
И Федор с удовольствием пересказывал им газетные новости.
..Заброшенные на самый край света, неведомые раньше земли – Лаос, Конго. Новая ракета в небе. Знают ли они, какая она, ракета? Как летит, что движет ее в мертвом космосе?
И незаметно проходил долгий осенний вечер. Не спохватывался и сам, пока не начинали мигать, предупреждая, лампочки. А потом брел улицей, один на один со своими мыслями.
Каким будет следующий полет? Почему сгорела ракета? Может, слишком мала еще энергия ее движения? Вот та, наверно, была бы достаточной... А, собственно, какое тебе дело? Ты ведь не хочешь больше болей, муки, бессонницы?
Отрезал – точка! Надо иметь мужество.
Но неотвязная мысль – как челн из-под большой волны.
«В этом ли мужество?»
«В этом, в этом!» – горячечно топил он ее и мысленно отбегал в сторону.
Трудно сказать, кто агитировал действеннее: Федор девчат или девчата Федора. Это они сократили его тоскливый день, наполнили заботами вечер. Они не таились от него, потому что не видели в нем начальства, не видели и кавалера. Поэтому часто рассказывали и про ферму и про домашние дела. Охотно делились с ним, потому что получали разумные советы. И у Федора было такое чувство, словно он очутился совсем близко от чего-то очень большого и важного. Ощущение, походившее на то, с каким он приближался к открытию нового в своих прошлых поисках. А может, он и стоит сейчас накануне большого открытия? Пласт за пластом снимал он людское недоверие и постепенно спускался в глубину, к породе, к могучим пластам человеческой доброты, щедрости, ласки. И к пластам скорби. И даже равнодушия. Федора больше всего пугало людское равнодушие. Не верят женщины Павлу, не верят осеннему трудодню. И Федор понимает, какая это беда. Все равно, как если бы учитель учил без любви к детям, изобретатель без увлечения копался в модели, монтажник без надлежащего внимания прокладывал бы чувствительные провода в самолете. У Федора – злость от своего бессилия, от того, что не может понять все.
..Сегодня – в который уже раз! – жалуются ему на свою работу свинарки.
Они стояли гурьбой в свинарнике, возле загородки, за которой живым водоворотом бурлили чистые, словно перемытые, свиньи. Посреди ограды – высокие, в человеческий рост, кормушки, из которых цедится в корытца дерть. Свиньи толкаются, визжат; те, которым не под силу отстоять свое место у корыта, схватив дерти, убегают в углы, засевают серым помолом доски под ногами.
– Вы видите? Таков новый метод... И не хотели по нему... Ведь присылают, не проверив, подходит он нам или нет. По двести сорок штук на свинарку.
– А подвоза никакого! Как тут управиться?..
Федор приглядывается долго, и ему кажется, что дело тут не в методе.
– Вы все вместе пойдите в контору и скажите председателю...
Сзади скрипнула дверь. Из того, что она закрылась после длительной паузы, можно догадаться – пропустила не одного человека. И действительно, в свинарник вошли трое: председатель колхоза, заведующий фермой и бухгалтер. Это комиссия, она осматривает помещения: что надо сделать к зиме.
– Что здесь такое? – окинув взглядом свинарник, перегибается через загородку Павло.
– Да вот девчата обижаются. – Свинарки не спешат жаловаться, поэтому за них говорит Федор. – Не успевают они управляться со свиньями.
– По двести сорок, как в инструкции, – плюет через ограду семечками Рева. Шелуха остается у него на нижней губе, на подбородке, и он не стирает ее.
– По инструкции картофель и свеклу должны возить с поля подвозчики. И тачки должны бы бегать на колесиках по инструкции. А у нас дорожки словно на них черти гимнастические упражнения делали. Благодарите девушек, что не отдали вам свои ведра да не разбежались по домам.
– Это что... агитация такая? – ехидно спрашивает Рева.
Видя, что Павло не реагирует на его слова, обеспокоенно приглядывается к свиньям, Федор тоже облокотился на ограду рядом с ним,
– Худеют свиньи.
– Некоторые опять начали прибавлять в весе. – Это заметила высокая свинарка с метлой.
– Поздно... – выпрямляется Павло, поправляет картуз.
Федор тоже знает, почему поздно. И все знают. За два месяца свиньи съели и перепортили дерти столько, сколько раньше съедали за полгода.
– А с чего им худеть. Все делается по инструкции. А поглядите, какие чистые...
Федора, неизвестно почему, больше всего злили даже не слова Ревы, а его щелканье семечек. Еще ни разу не удалось ему увидеть на ферме заведующего без этой шелухи на губах.
Степан Аксентьевич Рева, как представлял его Федор по рассказам девчат, – «правильный человек». Каждая мысль в его голове согласована с мнением начальства или определенным параграфом какого-нибудь устава или указа. Да и себя он мнит немалым начальством. В буфете он выпивает сто граммов не в общей комнате, а в комнатушке, дверь которой завешена зелеными портьерами. Это в том самом буфете, о котором молодые женщины уже дважды посылали в район ходатайство: ликвидируйте! Степан Аксентьевич знает об этих просьбах, но говорит, что все эти бабские писульки – безыдейные, и нет такого параграфа в законе, чтоб ликвидировать. И, уже в шутку, добавляет: если это случится, пускай лучше заколотят его собственную хату.
Хата Ревы – это не хата, а древнерусский теремок. Островерхая, наличники разрисованы в три цвета, на трубе жестяной петух и четыре круглые шишки. У каждой вещи во дворе Степана Аксентьевича – свое место. Рева часто говорит, что у него образцовое хозяйство. Пусть другие учатся, как хозяйничать, как жить по правде, без лукавства. Он не хапает, не возит с поля бестарками, как некоторые другие, кому посчастливилось занять должность. Если же иногда и возьмет что-нибудь, так только по квитанциям. Глупым бабам нечего сказать, вот они и болтают на собраниях, что будто бы он ездит в район на «ЗИЛе» пиво пить. И зачем ему на «ЗИЛе», у него для таких поездок в город есть мотоцикл. И он имеет водительские «права», и на него и на «ЗИЛ». Еще в армии стажировался на шофера.
Степан Аксентьевич показывал эти «права» и Федору.
Рева стелет речь ровно, кругло, будто стог вершит. Обойдет вокруг, сначала обомнет края, а потом уже и середину. Лицо у него красивое, полное, но не обрюзгшее и не бледное, как у его начальника Турчина, а тугое и красное, похожее на зимнее яблоко. Федору представляется, как Рева ест. Аппетитно, с хрустом, со смаком. Ко всему солидному облику Ревы не подходит только голос: он слишком тонок, визглив.
У Федора непреодолимое желание – подойти и обтереть рукавом шелуху на его губах. Он едва сдерживает себя.
– Вы плохо читали инструкцию. По ней, кроме немытой картошки, еще должна быть кормовая морковь, концентраты. А помимо этой тюремной клетки– площадка для прогулок...
– Но инструкция ведь не приказывает, а рекомендует. Да и едучи на чужом возу...
Рева прищуривает глаза и бросает в рот пригоршню семечек. Федор мысленно продолжает то, что не досказал Рева: «Какое тебе дело? Что тебе здесь надо?»
И действительно, зачем ему смазывать чужую телегу? Ведь не ему на ней ехать. И кто он здесь такой? Федор даже головой встряхивает и как бы на миг раздваивается. Он стоит здесь, а кто-то другой, очень близкий ему, отходит в сторону и окидывает взором всех присутствующих.
..Замызганные пиджаки, кофты, кирзовые рабочие сапоги, порыжевшие от солнца и давности платки. И среди них блестящие ботинки, синий костюм, выглаженная, расстегнутая на две верхние пуговицы сорочка.
Впервые стало неловко за свою опрятную внешность. И если бы только в этих незапачканных синих полосках костюма и блеске ботинок таилась вся причина...
– Что же, взять топор и поразбивать кормушки?
Кого это спрашивает Павло? Его! И ждет ответа.
– Для чего разбивать? Вынести... Года на два.
– Павло Степанович, – выплевывает вместе с шелухой Рева, – это же... Вы ведь знаете, что за это? В инструкции...
– Знаю, знаю. А ты можешь и дальше щелкать семечки. Все слышали, как возражал. Пойдем.
