Текст книги "Сердце и камень"

Автор книги: Юрий Мушкетик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Рыбонька

Замок долго не отпирался. Григорий нервно дергал его. Он спешил: уже шестой час, Кузьма и Виктор, наверно, ждут его у Василя Антоновича. Но Григорий не задержится долго. Он только выставит на стол бутылки с молоком из сетки и пойдет.

Говорит себе «пойдет», но где-то подсознательно, помимо его воли, упрямо живет иное слово – «убежит».

И что он может поделать, когда холодом и грустью веет на него из комнаты? Высокий потолок давит, сжимают со всех сторон стены. И каждое мгновение вспоминает он дорогие черты. Оброненные когда-то слова...

Дочка маленькая, верит ему, что мама поехала к бабушке и вот-вот вернется. Ей только не понравилось, что папа обвил мамин портрет на стене черной лентой. Она сняла ее и нацепила розовую. Дочка у него на диво спокойная и самостоятельная. Утром, торопясь на работу, он отводил Маринку в садик, домой в пятом-шестом часу ее приводят соседи. Маринка возится с куклами, а когда Григорий запаздывает, сама укладывается спать.

А он запаздывает часто. Там, у Василя Антоновича, рюмкой, густым папиросным дымом отгораживается он от воспоминаний. Правда, к Василю Антоновичу ходил он и раньше, при жизни жены. Но не так часто, да и тогда ходил, а не убегал. Хоть Валя порой и сердилась, упрекала его. Но им с дочкой и без него было весело.

Григорий открыл дверь комнаты. Сделал шаг, другой, и ноги будто приросли к полу...

На столе, прислоненная к чашке, стояла фотография жены.

В цветастой косынке, улыбающаяся, мать смотрела на спящую дочку. Склоненная на ручонки белокурая головка, подобранные под себя ножки... Сидела дочурка на стуле, смотрела на маму и уснула.

И жалость, жгучая, глубокая, раскаленным обручем стиснула сердце Григория. Отец быстро подошел к столу, осторожно взял Маринку на руки. Она зачмокала припухшими от сна губками, улыбнулась, прошептала:

– Мама!..

А когда он подкладывал ей под голову подушечку, проснулась. Лежала тихо – головка у него на коленях, – водила по комнате сонными глазками.

Минуту (а может, час, время остановило свой бег) царило молчание. Маринка уже совсем проснулась, и в ее глазах появились ранее неведомые Григорию тени. Просьба, боязнь отказа – все отразилось в этих глазах. Может, это оттого, что головка ее у папы на коленях, что шершавая папина рука ласкает и ласкает ее белокурые косички? А потом глазенки снова закрылись, а губки попросили тихо:

– Па... Говори мне: «Рыбонька, ягодка...» Как мама...

И он говорил: «Рыбонька, ягодка...» И еще что-то, уже совсем неразборчивое. И таяло, слезами заливалось сердце. А в горле жгло, и говорить становилось все труднее... «Говори мне: «Рыбонька, ягодка...» Детское сердечко истосковалось по ласке.

И впервые – страшный вопрос: а много ли ласки он отдал ей, Вале? Может, и она ждала от него нежных слов?

Хотелось кричать, плакать!.. И боялся потревожить ребенка. Поздно, слишком поздно это открылось его сердцу!.. Если бы те часы, дни, годы назад!.. Каждую минуту, каждое мгновение отдавал бы он им! Ласковое, щедрое слово – ведь это из него вырастает счастье. Ведь это оно владеет миром. В ласке человек расцветает, как цветок под солнцем.

Григорий расстегнул тесный воротник. Нет, не лелеял он свою судьбу, не берег! И она разбилась тихо, внезапно. Остались они одни с Маринкой...

Но надо жить. Надо собрать то, что осталось. И жить не так, как думалось раньше.

– Маринка, – отец тяжело вздохнул, переплел ей косичку, – может, поедем в город? Пойдем в кино, в парк на детскую площадку?

Детские глазенки – как два светлячка. Они уже искали праздничное платьице.

Трамвай быстро бежал окраиной, обивая ветром цвет черемухи. Маринка ловила в ладони нетающие снежинки, обсыпала ими папу. На Заводском повороте, когда ее прижало к отцу, отклонилась, нащупала что-то у него в кармане пиджака.

– Па... Давит что-то. Что это?

– Это... – Григорий смутился, сделал вид, будто приглядывается к белым лепесткам на детской ладони. – Бутылка пустая. Молоко брал на работу.

А как только Маринка снова отвернулась к окну, оглянулся и, уверившись, что никто не смотрит, достал из кармана закупоренную бутылку. Просунул ее за Маринкиной спиной в окно и бросил в кусты, мимо которых мчался трамвай.

К вам, люди!

Люди шли и шли... В огненной радуге возле памятника вспыхивали все новые оттенки. Возле памятника... Я не знаю, как называть его. В газете писали: бюст, монумент. В селе говорят: памятник. Памятник мне. За труд мой мозолистый, что пророс на ниве тяжелым колосом, за дни тревог и ночи бессонные. И цветы эти не просто радуга – это почет людской.

Сегодня мне кажется, что и в моем сердце зацвели цветы. Выросли, раскрыли теплые лепестки, защекотали тревожно и сладостно...

А люди идут и идут... Из местечка, из соседних сел, из нашей слободы. Только Ульяна стоит сбоку, скрестив на груди руки, в уголках глаз, между морщин, гасит усмешку. В руке держит пучок васильков. Я уже думала, что и не подойдет. Все же подошла последней. Перекинула, как тлеющий уголек, из руки в руку синий пучочек, протянула мне.

– Возьми, Галя. В Барамиках набрала. Теперь их там много растет.

Крылом ночной птицы мелькнула по ее лицу тень, и Ульяна отвела руку.

– Пожалуй, лучше ему. Монументу.

«Пожалуй, так лучше», – согласилась и я в мыслях.

Ульяна бросила колючий синий огонек в радугу и ушла. И на митинг не осталась.

С чего бы это?..

Из моего звена выписалась, на работу в бригаду ходит берегом, чтоб только не проходить мимо моего двора. Я тоже давно не была у нее. И не пойду первой... Хотя иногда, а особенно когда запоют девчата «Гриця»[8]8
  «Ой, не ходи, Грицю, та й на вечорницi», – украинская песня.


[Закрыть], седой грустью окутывает сердце. Никто лучше нас не пел эту песню. Вместе в девушках ходили. Супряжных коней вдвоем вели в колхоз, перешагнув гнев мужей. После войны на пепелище артельного двора вкапывали вместе первый столб.

А вот теперь...

Васильки набрала в Барамиках. В Барамиках?.. Это ж там была земля моего звена. Она-то впервые и уродила по двадцать пять центнеров с гектара. Неспроста тот букет. Что Ульяна хотела сказать им? «Их теперь много растет там...» Ну и что же, – много! Истощили землю, забросили поле. Васильки и растут.

Я посеяла в нынешнем году близ села, на клеверище.

Душно. Почему-то сон не приходит, бродит под окнами... Вот уже и полночь падает звездной капелью за окном. Спать, спать!.. Но сон снова вспархивает невидимой птицей. А сверху – иные вспугнутые птицы – мысли.

Зачем Ульяна положила цветы под памятник? Кинула их, и они вспыхнули, словно глаза. Наверное, горят и сейчас. А та, другая Галя, смотрит на них. Я здесь, в кровати, а она – всю ночь под звездами...

Сказать правду, я только на людях поглядываю так спокойно на памятник. А так... Я даже немножко боюсь его. Особенно жутко, когда одна прохожу мимо него ночью. Тогда кажется: он сходит с пьедестала и неслышно шагает за мной. Я бросаюсь в хату, а он останавливается под окном и заглядывает в комнату. Как вот сейчас... И мы молчаливо разговариваем с ним. С нею. С призраком моего воображения, которое не всегда удается унять. Я рассказываю ему, как встречали меня в столице, какое обещание дала я на областном совещании, советуюсь с ним, где сеять в нынешнем году, какую давать подкормку. А когда-то мы советовались с Ульяной.

Та, бронзовая Галя, во всем соглашается со мной. Ведь она знает, что я не обижу ее, что все это для нее.

Но сегодня... Сегодня она задает мне вопросы, странные и не совсем понятные. Почему? Может, потому, что цветы дарила ей, а не мне... Спрашивает что-то о почете, о славе. Знаю ли я, что такое слава? Пожалуй, знаю. Для многих людей это птица, за которой они гонятся всю жизнь. А не страшно ли держать ее в руках? А не сожмется ли от страха сердце, что вдруг упорхнет она?

Не уродит пшеница. И тогда я потеряю право стоять рядом с ней, буду бояться поднять на нее глаза. Она упрекает, что я иногда стесняюсь ее. А как не стесняться? Разве я могу нести мимо нее из лавки керосин, селедку, картошку из огорода? Мне стыдно, и носит их мне соседская девочка.

Но еще страшнее укоры Ульянины: Ульяна говорит, что я уже тоже бронзовею, что мне в селе уже не говорят правды, не ругают никогда. Разве можно ругать монумент!

Керосин... Слава... Васильки... Все перепуталось в моей голове. Большое и мелкое. Хотя, может, и не мелкое оно. Эти васильки... Разве я не знаю, на что намекает Ульяна. Что я поменяла участок. Что только мое звено может вывезти на поле столько удобрений. А как же иначе? Ведь я не для себя. Для всех... И почему сегодня приходят мне в голову эти мысли? Потому что жгут меня васильки своим синим огнем? Потому что они – не мне?..

Стучит в виски кровь, сверлят мозг мысли. Они прибрели из темноты и уже не хотят отступиться. И нет у меня силы отогнать их.

Разве не Ульяна посоветовала мне тогда, впервые, задержать воду в яру? Это значит, что частица бронзы в памятнике и ее. И Устиньи, и Наталки... Всего звена, всего колхоза. А может, и больше... Земляки обнимали тебя сегодня. Принесли цветы. Что думают они? Не приходят ли и им мысли такие же, как Ульяне? Нет! Но ведь могут закрасться. Разве могу я сейчас наверняка сказать, что думают они? С утра до вечера в хлопотах, на заседаниях, совещаниях. Разговариваю с ними только с трибуны, с пьедестала... А он же, памятник, как колосок в поле, что вырастили все вместе.

Неистово защемило сердце. Ему уже не погасить мыслей. Я вижу десятки, сотни лиц. Знакомых, дорогих, родных. «Не уходите, остановитесь! – кричу им. – Я сама иду к вам! Подождите, иду!..»

Как хорошо, что уже рассветает! Встаю осторожно, чтобы не разбудить мужа, детей. Дверь неслышно оттесняет седую шаль тумана. Я вступаю в него. Село словно в свивальнике. Сон кружит над ним, тихо качает колыбельки, ласкает зарумяненные детские личики, расправляет натруженные руки хлеборобов. Спите, мои милые! Пусть счастье колышет колыбельки ваших детей!

Теплая дорога щекочет мои ноги. Я, как раньше когда-то, разутая, ступаю по ее натруженному лону босыми ногами. Вот и площадь. Монумент. Цветы за ночь увяли, и хоть умыты росой, квёло клонят головки на холодный гранит. Только васильки горят неугасимым огнем. Я знаю: это Ульянина дума не гаснет в них. Я пойду с ними. Тихо беру васильки. Они доверчиво льнут к моей руке, живыми глазами осматриваются вокруг.