Текст книги "Сердце и камень"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Их стежки почему-то пересеклись в вечернюю пору. Вечер спустился над селом безветренный, полный какой-то ленивой тишины. Он смягчил четкие контуры, выпустив на улицу усталые тени. Однако ту женщину, которая шла ему навстречу, Федор узнал издалека. Узнал, удивился и рассердился на себя. За то, что не забыл этой походки, этого взмаха руки, поправляющей платочек, за то, что не успел войти в свой двор и теперь не знал, куда деваться. Поздороваться или пройти молча?
Марина поздоровалась первой. Проронил скупое «добрывечер», хотел разминуться, но она заступила ему стежку вдоль тына. А на дороге справа – лужа.
–Почему не приходишь в больницу?
Ей хотелось расспросить, как живет, что делает, вспоминает ли ее когда-нибудь, оставил ли хоть одну ее фотографию, но разве он скажет...
Фотографии он все разорвал в клочки и выбросил еще в сорок первом году.
– У ваших была. Мишко заболел. Укол ему нужно сделать, а гамоглобулина нет. Коклюш и у него и у Щупакова малыша. Послали машину во город – вернулась. Дожди такие – на Гордееву гору не смогла въехать машина...
Для чего она рассказывает ему все это? Про Мишка он знает и сам.
Грудь ее дышит взволнованно, и взгляд неспокоен: то бросается к нему, то убегает прочь.
Сам он тоже испытывает смущение, какую-то скованность. Оттого ли, что когда-то он мог подолгу смотреть в эти глаза, что держал эти руки в своих?
Или, может?..
Тревожным было это молчание. Федор чувствовал неловкость еще и потому, что все еще не спросил, как поживают Маринины родители. А ведь они отчасти были и его родителями...
– Ольга Ивановна и Петро Юхимович как там? Отец на заводе?
– Нет. Он в этих краях партизанил, тут и остался. Выбрали после войны секретарем райкома. А сейчас – председателем райисполкома. Постарели оба...
Хотела добавить: «Тебя вспоминают», да спохватилась.
«Может, завтра заглянуть к Петру Юхимовичу? Зайти можно, а сказать, верно, будет нечего», – подумал.
О чем ему, собственно, еще говорить с Мариной?.. Подвинул палки на край стежки, и она отступила к тыну. На одно лишь мгновение ее лицо оказалось совсем близко от него. И все же не сдержался, заглянул в глаза. В ее глазах то ли какая-то задумчивость, то ли тяжелая печаль.
Федор откинул щеколду на калитке и вдруг остановился. Потоптался минуту, а потом крикнул вдогонку:
– Я завтра еду в город! Где гамоглобулин получать, в аптекоуправлении? Ты позвони, я зайду и возьму.
– На чем поедешь?
– Знакомый один хотел подкинуть «козликом».
– Так, может, кто-нибудь из наших...
– Там только одно место свободно. Позвони.
«Боится, что поеду с ним я».
– Ну, Олекса, что тебе привезти из города? – сказал, присаживаясь к столу, Федор.
– А вы в город? На чем?
– На лодке.
– Господи, это ж пятнадцать верст, – забеспокоилась Одарка. – Разве в колхозе лошадей нет? Попроси Павла...
Тревога мачехи – не наигранная, она беспокоится искренне. Поначалу, когда умер Лука, боялась: как станут жить?! Может, Федор захочет отобрать хату. Только пускай не надеется, ей тут не меньше половины принадлежит. Но Федор, видно, и не думал о хате. Даже большую часть пенсии, какую приносил ежемесячно почтальон, отдавал ей – на хозяйство, на еду.
– А я раненько выеду. Потихоньку, помаленьку. Вы приготовьте там что-нибудь на дорогу. – И, когда Одарка вышла в кладовую, сказал Олексе: – Поеду в райком. Расскажу им про церковь. Чтоб не разрушали ее. А с попом, думаю, справимся сами.
– Да мы его!.. – смял бумажку Олекса.
– Кто мы? Ты да я?
– Нет. Я и комсомольцы. Мы уже советовались. Вот увидите, войну ему...
* * *
Федор встал еще затемно. Рассвет, нагнав его уже на лугу, заспешил к речке, опередил его. Ночь убегала так быстро, что не успевала собирать за собой звезды, и они продолжали светить на бледном небосклоне.
Водная гладь – чистая, как личико младенца. На маленьком островке стоит, уставившись длинным носом в пространство, похожий на милиционера-регулировщика, аист: белая фуражка, черный пиджак, белые перчатки. Не шелохнутся высокие камыши, не покачнется ивняк. Только где-то попискивает в кустах куличок да прошмыгнет по кувшинкам легкая водяная курочка.
Плывет Федор, везет с собой и песню. Про речку-невеличку, про козака, что зовет к себе на совет «дивчиноньку».
А ему некого звать. Некому пожаловаться, не с кем погрустить..
Плывет Федор, и песня не отстает от него. На людях он стесняется петь: знает, нет у него голоса. А здесь... Камыш, он тоже безголосый, а шумит, когда ветру захочется. А Федор – когда сердцу.
Вот так и проплыли с песней все пятнадцать километров. Их районный городок жмется опрятными домишками с обеих сторон к Удаю, а дальше, в поле, пролегли только две длинные улицы. Федор сначала наведался в аптеку, взял лекарство, а уже оттуда пошел в райком. И райком и райисполком – в одном здании. Но секретарей райкома нет: оба выехали в села – жатва. Придется ему перемерить Удай еще раз. В коридоре остановился и долго стоял перед обитой дерматином дверью с дощечкой: «Председатель исполкома райсовета». А потом, осторожно приоткрыв дверь, вошел в приемную. Был рад, что вышла куда-то секретарша. Не нужно будет называть фамилию, ждать, пока она произнесет ее за той, второй, дверью. Хотелось самому... Разукрашенная головками гвоздей дверь открылась тихо, без скрипа. Седая голова со знакомыми, нависшими, как стреха, бровями, с носом, пересеченным шрамом и незнакомыми залысинами низко склонилась над столом, на котором лежал раскрытый блокнот. По блокноту бежало «вечное перо»; оно то и дело останавливалось, будто на отдых, рисовало большую точку и потом, словно бы отталкиваясь от нее, бежало дальше. Девятнадцать лет не видел Федор этой головы. В ту пору на ней еще не было глубоких залысин, буйной шапкой спадали на лоб пряди волос, которые ломали самые крепкие гребешки.
– Здравствуйте, Петро Юхимович...
– Добрыдень. Садитесь, я сейчас...
Перо добежало до края строчки, остановилось, поставило знак вопроса и упало на бумагу.
– Федя!..
Сидели на диване, перепалывали воспоминаниями свои жизненные грядки. Только Марининой грядки не касались... .
– Устал я, – говорил Петро Юхимович. Он уже успокоился, прошли минуты той старческой растроганности, которая и слезу выжимает. – Годы, но никак не хочется, Федя, идти на пенсию. И то все крепился. Думал, похромаю еще года три, да вижу – последний год. Последний год, – повторил, видно, больше себе, чем Федору. – Не успеваю уже за молодыми, за Рубаном. А еще лет пять назад он за мной не успевал.
– А я к вам, Петро Юхимович, и как к начальству. – И, вынув папиросу, Федор рассказал про церковь.
Фамилии Павла он не назвал, обошелся словами «наше начальство», но Петро Юхимович понял. Долго попыхивал дымом – пепел сыпался прямо на брюки (Федор помнил: когда-то он был на редкость аккуратным), – потом погасил папиросу в чернильнице и бросил в пепельницу.
– Не знаю, как с музеем. У нас в районе даже нет. В области – три. Средства для этого нужны.
– Какие там средства! Копейки. Мы миллиарды...
– То – жизнь. Ты не думай, – остановил Федора резкий жест. – Большое строительство совсем заслонило эти мелочи. Особенно от молодых заслонило. Еще мы, деды... А ведь все-таки это – не мелочи. Это слава наша. Долг наш перед предками и школа для потомства. Когда-нибудь пожалеем... Что ж тебе сказать? Позвоню, чтобы не разрушали церковь. Напишу в Киев: для музея разрешение нужно иметь. А средства – средств нет.
– Обойдемся. Только напишите не откладывая. Потому что еще одно учреждение посягает на нее.
– Государственное?
– Отделенное от государства – поп.
Федору почему-то вспомнилась последняя встреча с попом. Они чуть не столкнулись с Зиновием в калитке. Тот был в подряснике, с кадилом. Ходил по хатам.
«Мир дому сему...»
«В доме нет никого». – Федор хотел пройти, но поп остановил его ехидненькой улыбочкой.
«А вы как будто даже испугались!..»
«Вы сейчас при исполнении служебных обязанностей, – отблагодарил такой же улыбкой Федор. – Я же слишком большой грешник. А бояться мне... Приходите, если желание есть, поговорим. Можно здесь, можно в клубе. Диспут проведем». – Дразнил попа, так как знал, что тот не согласится ни на какой диспут.
«Тогда вы приходите к нам. На новоселье».
«А это уже кто скорее...»
– Ну, этого учреждения нечего бояться. Сам же говоришь – отделено от государства.
– Влезет туда, тогда труднее будет.
– Не пускайте. А напишу я сегодня же. Ты погляди, – Петро Юхимович вынул из карманчика часы, – четвертый уже! Пойдем к нам. Вот старуха обрадуется!
– Мне нужно ехать.
– Ты что, и за столом у нас не хочешь посидеть? – У Петра Юхимовича на лице – обида морщинами.
Пришлось идти.
«Гамоглобулин. Хотя бы до ночи успеть!..»
* * *
Солнце уже катилось к седым зарослям камыша, когда Федор выгреб за город. Катилось само, а может, его катил ветер. Он бил в камыши, как в тугой парус, переполаскивал в воде кувшинки, упирался в утлый черный Федоров челн, вертел и толкал его назад. Впервые Федор узнал и понял изречение: «Трудно плыть против воды». А ему и против воды и против ветра. Федор греб, придерживаясь чистой воды. Где-то изредка крякала утка, плескалась в колдобине. И снова – тугой шорох камыша, вой ветра в лозняке.
Но вот уставшее солнце скатилось в камыши, и сразу на речку налегла тяжелой грудью ночь. Тревожно зашуршал камыш, рванулся в отчаянье. Скользкая водяная дорожка кидалась то влево, то вправо. Федор то и дело отпихивался веслами от берега. «Зачем напросился доставить лекарство? Его бы, конечно, привезли подводой, – долбила мозг неотступная мысль. – Это для нее... Нет, неправда! Вчера еще пообещал Василю, что завтра они получат лекарство. Василь не спит, ждет. И Марина, наверное. Все ждут лекарство, и он должен привезти его!»
Федор бил и бил веслом в сильную грудь воды, рвался через кушир[3]3
Кушир – водяная крапива.
[Закрыть], через кувшинки. Твердые водянки вскочили на ладонях, жгли огнем. Порой Федору казалось, что это не водянки, а кто-то всыпал ему в ладони тлеющие угольки.
Опасаясь, чтобы вода не просочилась в ранец, в котором лежали коробки с гамоглобулином, закутал его в пиджак и пристроил в сено под ноги.
Когда-то он думал, что у него сильные руки. А теперь они деревенеют, падают книзу неживыми палками.
Все чаще хватался Федор за ветки, отдыхал. Но и останавливаться надолго нельзя. В лодке плещется вода, одежда намокла, холодит тело. Грести, грести, пока хватит сил! А их должно хватить до конца.
«Но ведь ты одолел только половину пути?
Вот так, распусти себя, поддайся отчаянию. Ты когда-то был крепче.
Вспомни вьюги сорок второго года. Вспомни весну пятьдесят седьмого. Два часа брел ты по пояс в воде, нес на плечах товарища, сломавшего на охоте ногу.
Вот тогда и застудил раненые ноги, потерял их...»
Но сейчас совсем иное. Просто лодка не слушается, просто не постиг всех тайн гребли. И – устал. Но он доплывет наперекор всему, доплывет!
Федор, стиснув зубы, гнал отчаяние прочь. Знал: стоит отчаянию добраться до сердца – и оно уже не отпустит. Высосет, выпьет все силы, обезволит и оставит в камышах. Это плавание – словно сама его жизнь. Против бури, против течения. И нужно плыть, ничего не поделаешь!
В лицо плеснул дождь, но вскоре перестал. И ветер как будто утих. Или, может, так кажется ему? Только почему на него падают камыши? Нет, камыши стоят, а лодка раскачивается на волне. Какая лодка? Это совсем не лодка, это люлька. Детская люлька с вырезанными на ней рыбками и зайцами. Мать раскачивает ее за веревочку и поет, поет про котика. Голос у нее мягкий-мягкий, тихий-тихий:
Ой, ну, люлю, коточок...
«Разве можно помнить песню с колыбели? – удивляется Федор. – Это мама Василю поет...»
Плещется речка, плачет, как ребенок, ветер, заблудившийся где-то в камышах. А лодка плывет уже по течению и качается, навевая все новые и новые воспоминания...
..Ему тринадцать. Высокий милиционер в шинели с оборванными пуговицами – пуговицы пообрывал Федор, когда вырывался, – вывел его на привокзальную площадь, дал ему разгон коленом, а сам потопал обратно.
Федор бредет по длинной, в ухабах улице местечка, и в голове молоточками стучат невидимые цимбалисты: «Никодим убежал! Никодим убежал!»
Убежал Никодим, а его поймала милиция. Если б у него в кармане было хоть несколько рублей, чтобы взять билет на два-три пролета, он поехал бы вслед за Никодимом. Где же их взять, эти проклятые рубли? Может, украсть?.. А откуда ты знаешь, у кого они есть и где их прячут? А если поймают?.. Это не яблоки из Дерезиного сада. Кроме кавунов и яблок, он ничего никогда не крал. Лучше попросить...
Стыд спутывает Федору ноги, и мальчик едва бредет по мостовой. У этого? Нет – вишь, сердитый. А эта тетка, завидев его, вцепилась в кошелку обеими руками. У этого самого, верно, нет ничего: подметка хлопает и бычок дотягивает до самых губ.
У этого!
– Дядя, дайте... – А дальше слова застряли в горле, и он чуть не заплакал от стыда.
– Ты есть просишь, мальчик?
Глаза у дядька серые, внимательные, не злые.
– На билет. Я в Таврию...
– В Таврию? Это далековато. Кто же у тебя там?
– Брат. Он поехал вчера.
– А мать, отец где?
– Мать умерла, отец на заработках.
На глаза Феди навертываются слезы. Не от воспоминания о матери, его утомленная голодом мысль уже смирилась с маминой смертью, но она не может смириться с тем, что Никодима повез поезд на красных колесах, а ему придется возвращаться в село. Кто ему даст денег? Вишь, и этот дядько расспрашивает долго, придумывает отказ.
– Да. Далеко до Таврии, – говорит снова дядько. – Вот что я скажу тебе, парень. Пойдем сейчас ко мне домой, поживешь несколько дней, поколешь дрова и заработаешь себе на билет. Согласен?
Не совсем ладно такое согласие, но что поделаешь!
В дом к этому человеку попали они к обеду.
В большой комнате сидели за столом женщина и быстроглазая девочка с голубым бантом.
– Привел я вам дроворуба. – Мужчина долго вытирал у порога ноги, хотя на дворе было совсем сухо. И Федя тоже шаркал рядом с ним дырявыми сапожками по сшитой из кусков подстилочке.
– Наливай, Оля, и нам. А мы, Федя, пойдем тем временем руки помоем да и себя немного приведем в порядок. Я с работы, ты, – с поезда. Пыль далеких дорог... Как у поэта.
Или этот дядько очень хитрый, или немного чудной. Хочет, видно, чтобы лучше рубил дрова. Дал намылить руки пахучим мылом и полотенце подал белое, чистое. И тогда только повел к столу. Конечно, лучше бы ему просто дали краюху с чесноком. Он бы съел ее где-нибудь в хлеву на дровах, словом, на свободе. Потому что тут... Белая скатерка шуршит под рукой, даже боязно к ней притронуться, хлеб в диковинной тарелочке...
– Знакомься, Маринка. Это – Федя. А это, Федя, – Маринка.
Но Маринка надула губки, нагнула голову, наежив против него рожки бантика. А потом положила ложку и встала из-за стола.
– Не голодная, – сказал дядько. – А ты, Федя, ешь, а то дров у нас!..
Федору представились дрова горой, не меньшей, чем та, что у них под селом. И каково же было его удивление, когда он увидел в застенке восемь березовых бревен. Правда, потом еще подвезли... Их они перепиливали с хозяином, которого, как уже знал Федя, звали Петром Юхимовичем, за день – три метровки; и он, Федя, рубил их. А Маринка носила поленья в хату. Так он рубил и на второй, и на третий, и на десятый день. А вскоре и пилить стали вдвоем с Маринкой, когда возвращались из школы домой. Она уже больше не надувала губки, а смеялась и поднимала пилу так, что опилки летели ему прямо в лицо.
– Смотри, Маринка, насыплю опилок за ворот. Вот увидишь!..
И Федор протянул руку, но вместо опилок ощутил холодную воду.
Он очнулся в удивлении. Течение прибило лодку к зарослям, под густой бережняк. Сквозь разорванные ветром тучи проглянули звезды, осветили середину речки. Мокрой рукой Федор вытер лоб, лицо, огляделся. Возле самого борта белело что-то. Верно, лилия. Кущ поднял весло, опустил его в воду возле лилии. Но что это? Лилия вскрикивает, бьет по воде лепестками. Чайка! Федор подгреб ее к себе веслом, достал рукой. Безвольно свисло крыло, склонилась набок головка.
– Ты смотри... Кто это тебя! Злой охотник или ястреб? Или ураган швырнул и сломал крылья? Надо было пересидеть в затишке. Есть же у тебя где-то теплое гнездышко или хоть ямка в густой траве? Зачем же ты полетела навстречу ветру?
Теперь их в лодке двое. Федор греб, состязаясь с течением. Лодка плывет быстро. Плывут и воспоминания... Причудливым маревом мелькают перед глазами картины далекой юности, отстают и теряются в тревожных камышах.
...Тугой ремень охватил его стан. Начищенные до блеска щеткой и суконкой сапоги рассыпают зайчики. Он быстро стучит сапогами по ступенькам, тревожно бьется сердце. Дверь... Звонок..
– Разрешите обратиться. Курсант инженерно-технической академии..
Неужели он так изменился за четыре года? А может, это потому не узнает его Ольга Ивановна, что он в военной форме? Он им не послал ни одной карточки в военном. И вечер навесил на окна синие занавески, сумрак в комнате.
– Дома Петро Юхимович?
Знакомые добрые-добрые глаза. Но, видно, весьма интересная книга перед ним. И он даже не закрыл ее, а держит на строчке пальцем.
Вы, наверное, из тех курсантов, что приехали практиковаться на наш завод?
Да, он из тех курсантов. И обида сжимает горло. Родная бы мама узнала. Мама!.. А почему же ты на них обижаешься? Кто ты этим людям? Бывший воспитанник. Никто...
– Простите. Значит, у коменданта общежития...
«Дзинь, дзинь, дзинь!» – грустно вызванивают вниз по ступенькам подковы. И сердце: «Тук, тук, тук!» Крайняя рама в окошечке над парадной дверью, которую он выбил мячом, все еще залатана фанерой, медная ручка на входных дверях вытерта мозолистыми руками до солнечного блеска – в доме живут рабочие механического завода. А топольки, которые посадили они с Маринкой и Петром Юхимовичем, уже сравнялись верхушками с крышей, синеют ветвями на фоне вечернего неба. Эти вот всегда поливал он, а эти Марина.
– Ой, Федя, Федя!..
Оглянулся, отпустил ветку.
Высокая девушка в голубом платье протянула к нему руки с портфелем, смеется обрадованно.
– Какой большой!.. Здравствуй, Федя!..
Как она узнала его? Ведь стоял-то он спиной.
И вот он снова оккупировал свое старое место за шкафом. Все свободное время – с Мариной. В кино, на речку, в лес. Как прежде, когда-то. Нет, не так. Что-то круто, по-сумасшедшему перевернулось в нем. Он не может уже дать Маринке щелчок, растрепать прическу. И не потому, что оба повзрослели на четыре года... Марина – красавица, какой, как ему казалось, они в снах не видел.
Мягкими волнами спадают на плечи волосы. Нежная линия губ. Длинный прямой нос. Огромные, радостные глаза. Свободная и независимая, как ветер. Такая же шалунья и мастерица на выдумки, как и прежде. Ему нравятся ее шалости, хотя Петро Юхимович и ворчит, будто они совсем не к лицу взрослой девушке, что прыгает она по жизни, словно коза по огороду, топчет и бурьян и овощи. Федор с радостью выполнял все Маринкины прихоти. Одно только немного беспокоило его: что-то еще, кроме шалостей, несла Маринка в сердце, потому что несколько раз заставал он ее то в тревоге, то в гневе.
...А потом, через год, ударили свадебные музыканты, и солидный директор завода Петро Юхимович Бобрусь выделывал такие коленца, что даже чарки с красным вином на столе расплескались. И заплакала Ольга Ивановна от радости, и заплакала... Марина. Она провожала слезами свою первую любовь, о которой не решилась рассказать Федору и по которой так болело ее сердце.
У Федора было еще три недели отпуска, и половину его расплескал тяжелыми лопастями речной пароход «Григорий Сковорода». Широкие, как песня, днепровские берега, могучие шлюзы Днепровской ГЭС, старые задумчивые плавни приняли на себя остатки Федоровых сомнений. На остановках они с Мариной выбегали на шаткий трап и ныряли в волны, плескались там, пока сердито не вскрикивал пароход. Вечером – разговоры о книгах, тихая музыка и смешная погоня за зелеными днепровскими комарами, которые находили способ пролезть сквозь двойные плотные шторы к ним в каюту. Маленькое, сегодня кажущееся уже наивным счастье.
И такие же маленькие приключения. У них не было стаканов, и пили они ситро из мыльницы, купленной Федором на одной из пристаней. Ситро было теплым. Они ставили бутылку под кран. А однажды уснули, и их разбудил грохот – соседнюю каюту по самый порог затопила вода. Около месяца – остаток своих каникул – Марина провела с ним, сняв комнату неподалеку от его академии. Федору казалось, что возвратилось их детство.
...Нитку Федоровых воспоминаний оборвал всплеск волны. Прислушался. Всплеск становился громче. «Это, наверное, уже Саввин мост. Возле него берега сходятся, сжимают реку, и она неистовствует, бьется сильным потоком».
Еще несколько тяжелых минут гребли, и лодка выплыла на широкий плес. Он соединялся с другим, а за ними уже и Новая Гребля.
Не было сил подтянуть лодку, выволочь ее из воды. Брел мокрым лугом, и палки выскальзывали из рук. Кидалась за пазухой мокрая чайка, царапала когтями грудь. Село уже спало.
