Текст книги "Сердце и камень"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Опираясь на палку, Федор поднялся на крыльцо, взялся за ручку двери. Он не находил слов. Думал, что не встретятся больше никогда, а вот встретились... Каждому своя дорога.
– Он спит... – проговорила она тихо.
Теперь он не знал, что ему делать. Идти ли в хату или повернуть: назад, в огороды? Стоял перед нею высокий, широкоплечий, тяжело опираясь на палки, чувствовал свою неуклюжесть и, как ему казалось, выглядел жалким.
Она опустила глаза, посмотрела на его ноги. И вдруг память неожиданной вспышкой осветила обоим далекий сентябрьский день сорокового года. Они стояли на холме, и ветер переплетал их волосы, трепал на ее плечах красную, как огонь, косынку.
«Пойдешь за меня? Хочешь идти со мной? Вон туда», – указал он на горизонт, где рдело солнце. Словно незримые кузнецы ударяли по нему своими молотами, и красная окалина разлеталась по всему горизонту.
«За тебя? С тобой? А может, ты со мною? – И рассыпала смех по долине: – Разве, если поймаешь...»
Возможно, она и в самом деле хотела убежать. А может, сама земля, горячие травы отталкивали от себя ее стройные, в тапочках, ноги спортсменки. А его ноги запутывались в зеленых косах, путь ему преграждали ракиты, чтобы не настиг ее. Они знали тайну, какой не знал он. Федор рвал эти косы, ломал ракиты. А потом принес ее на руках на тот же холм.
– Ты ведь писал – ноги... Совсем?..
Это напоминание сжало болью сердце, глаза сверкнули злостью.
– А ты бы хотела... Это мои ноги. Я еще пошагаю. – Ступил – и чуть не застонал от боли. – Пойду! – И впервые поверил сам, что когда-нибудь пойдет.
– Ты все такой же жестокий...
– А ты такая же никчемно-легкомысленная.
Она даже отшатнулась, побледнела. Искала веского, справедливого слова и не находила его. Да и что она могла сказать ему? Что была война? Что она узнала голод, видела смерть и человеческие страдания, не раз рисковала своей жизнью на изрытом снарядами поле? Что потом долго искала его? Что она и тогда, написав ему письмо, поехала следом за ним? Расспрашивала же в письме потому, что хотела забрать его в свой госпиталь. А он так обидно истолковал ее вопросы. Она не застала его на месте и вынуждена была вернуться. А дома ее уже ждало письмо. Страшное письмо...
Да и зачем рассказывать? Пускай думает, как хочет, это даже лучше для них обоих.
Только ей почему-то жаль... Жаль всего... Жаль Федора...
А он уловил это в ее взгляде и поэтому сердился еще больше. Он не хотел ее жалости. О, как бы хорошо было пройти сейчас мимо нее здоровым, веселым, беззаботным! Отомстить смехом.
– Ты... лечился? – Она мгновенно поняла, насколько неуместен ее вопрос.
Понял это и Федор. Не хватало, чтобы он начал вот здесь рассказывать о клиниках, профессорах, санаториях...
Он не ответил. Спросил о другом:
– Что с моим батьком?
– Сердце...
– Сердце?
– А ты думаешь, что ни у кого больше нет сердца...
Она быстро поднялась и направилась в хату.
Федор последовал за ней.
* * *
И опять солнце. И снова липа в цвету. И дети на шелковице, и пчелы. Но они уже гудели только для Федора. Луке все было безразлично. Он уже не разговаривал, только время от времени морщился от боли, но не жаловался. Наверное, не хотел причинять боль другим. А в полдень третьего дня слабо шевельнул рукой, подозвал сыновей. Глаза его смотрели осмысленно, просительно.
– Федя, Василь. – прошелестел он, как увядшая трава. – Крест бы мне. Вон там дубовая колода под навесом. .
– Из этого дуба мы еще ворота с тобой вдвоем вытешем... – сказал Федор, и ему стало страшно своих слов: ведь это неправда.
Федор знал: отец никогда не был в большой дружбе с богом. И бог его никогда не тешил лаской. Отец больше, пожалуй, боялся бога. Потому и крест просил поставить. Бог – это как бы некое далекое начальство.
– Поставите крест, Федя?
– Поставим...
Потом Лука попрощался с сыновьями, родственниками, соседями. И еще кого-то звал. К самым отцовым губам приник головой Федор, наклонилась близко Одарка, пытаясь разобрать шепот. Она выпрямилась первой, но ничего не сказала.
Федор взглянул в ее встревоженные глаза, на отцовы уста и тоже понял.
– Настя, Настя, – звал Лука свою первую жену.
И кто знает, звал он ее еще по эту или же по ту сторону межи...
Вечером приехал Никодим, теперь самый старший из Кущей. Большой, могучий. В Кущевом роду одного сына всегда называли Никодимом. Никодим Кущ – это далекий прадед, знаменитый запорожский казак, зарубивший саблей двадцать татарских лазутчиков, подкрадывавшихся к сонной Сечи.
Утром сыновья пересыпали жито из гроба в мешки, его пять лет назад сам Лука поставил на чердак. С тех пор гроб служил ему кадкой для хранения зерна.
Потом Василь тронул своей-левой рукой сначала одного, а потом другого брата.
– Сейчас поп придет. Бабы так хотят. Так что вы... Вы коммунисты...
Федор и Никодим вышли со двора. За калиткой разминулись с попом. И хотя Фёдор едва ответил на его приветствие, поп вступил во двор важно. Сейчас он был убежден в своем превосходстве.
Федор и Никодим вернулись, когда попа уже не было.
Схоронили Луку на новом кладбище, на том месте, где когда-то была его нива. А через несколько недель на могилке зазеленели, закудрявились густые всходы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ой, верше, мiй верше,
Мiй зелений верше,
Юж мi так не буде,
Юж мi так не буде,
Як мi било перше.
И хоть стояла она не на зеленом верху, а на лугу меж сонных отав, и хоть раньше ей не было лучше, чем теперь, но Яринка пела так рьяно, что даже телята перестали щипать траву и обступили ее кружком. Яринка понимала: им нравилась ее песня. Да разве только им! Все здесь заслушиваются ее пением. Все – и друзья и добрые знакомые. Вот и сейчас наклонила головку, прищурила от удовольствия глаза маленькая камышевка на былинке. Забрел в густую траву колокольчик, стоит неподвижно и тоже слушает. А Яринка ласково льнула ко всем, дарила песней, взглядом и чуточку-чуточку, всего одну капельку кокетничала сама с собой, гордясь таким близким знакомством.
Девушка не подозревала, что сегодня круг ее слушателей увеличился. По тропинке между камышами шел с больним чемоданом длиннолицый хлопец. Фуражку он нес в руке, и ветер лохматил черные волосы, а в них – одна длинная седая прядь. Хлопец шагал все быстрее, быстрее, уже и тропинка не поспевала падать ему под ноги своими витками, и он орошал мокрой травой новые, недешевые ботинки. Тяжелый чемодан оттягивал руку, почти волочился в траве.
– Оксана! Здравствуй, Окса...
– Ой! – оборвала песню Яринка и закрылась локтем. Однако сразу же и отняла руку. – Это вы меня?..
– Нет... То есть его, – пытался оправдаться хлопец, указывая на бычка.
– Так его зовут Цезарем, – сверкнула чистыми, словно утренняя роса, зубами девушка.
– Теперь буду знать. По этой тропинке я попаду в Новую Греблю?
– Попадете.
«Кто же это так рано идет тропинкой?.. «Оксана!» А, значит, похожи немножко... Погоди, погоди. Да это ж, наверное, тот агроном. Вот радость Оксане!»
И сразу запрыгала на одной ноге, радуясь Оксаниному счастью. Агроном оглянулся. И Яринка бросилась на покрытую росой траву. А когда поднялась, то камыши уже скрыли хлопца.
«Оксана сохнет по нем. А он совсем не такой, как расписывала его». И Яринка капризно выпятила губки. Послушать Оксану, так этот агроном красавец. А он с лица – прямо как девушка. Зато Оксану любит, вот ведь приехал. А любит ли меня кто-нибудь?»
– Любит? – нагнулась она над ручейком и ответила сама: – Откуда тебе знать, что такое любовь? Ты холодный. А вон они знают! И вон те двое голубков, которые дважды на день пролетают надо мною. И всегда в паре. А камышевка? Она наверное, знает. А те плотвички, которые резвятся в быстрине? Вишь, и они либо парами, либо табунцами. А кто же меня полюбит? Курносый Кирей? – И прыснула со смеху, да так, что даже телята, задрав хвосты, разбежались по лугу. – Глупые, глупые, но и хорошие!
Она однажды уронила нарочно в водоворот шелковую косынку, но Кирей только бегал вдоль берега да размахивал над ручьем лозой. Так и пришлось самой нырять в быстрину.
А этот агроном любит Оксану. Да и как ее не любить? Сестра и в самом деле хороша.
Вечером Яринка с Оксаной собирались в кино. Яринка, торопя Оксану, то и дело дергала ее за рукав, но та все прихорашивалась, завивала горячими щипцами густые волосы, старательно укладывала их, а потом вдруг схватила Яринку и завертела ее в своих объятиях, сразу уничтожив плоды своей получасовой работы, да еще и обожгла щипцами руку Яринке.
– Кому любовь, а кому одна напасть!
Олекса ждал их у конторы. Яринке было смешно, как они, шагая рядом, жали друг другу руки, думая что она этого не замечает.
Клуб в селе – новый. Он вполне мог бы стать рядом с городскими клубами, а некоторые из них даже и потеснит высоким кирпичным плечом. Пусть его фасад не из гранита, зато веселый. Вместительное фойе, мерцающие люстры, уютный, опрятный зал с новенькими стульями.
Билеты взял Олекса. И Оксана теперь уже не возражала. Девушки любят, когда парни покупают им билеты, угощают конфетами, делают подарки, то есть когда они щедры. Ведь подарки – это единственные материальные доказательства их любви, которые можно взять в руки, приложить к сердцу, когда останешься наедине с собой, и даже поговорить с ними.
Фильм этот Олекса уже видел: «Весна на Заречной улице». Но он как будто заново и совсем по-иному воспринимал его.
Домой возвращались втроем. Яринка чувствовала себя как лишний игрок возле шахматной доски, но не знала, как оставить их.
– Хороший фильм, – почему-то вздохнул Олекса. – А песня какая!.. Про улицу...
Яринка не знала, что и эти его слова предназначены не им двум, а только Оксане. Это ведь та, киевская, улица, где находится общежитие, стала главной для них обоих. Если бы знала, может, и не сказала бы такого:
– Песня хорошая. Только в нашем селе уже давно ее знают.
– Как это знают? – улыбнулся Олекса.
И эта улыбка немного обидела Яринку.
– А так. Слова только другие, а мотив старой песни. Не верите?
Она остановилась, повела рукой и как бы взлетела в темноту песней:
В моiм садочку айстри бiлi
Схилили голови в журбi,
В моему серцi гаснуть мрii,
Чужою стала я тобi.
А где-то вдалеке, уловив эти первые слова, откликнулись еще два девичьих голоса и понесли песню в другую, противоположную сторону:
...Стояла довго пiд вербою,
Поки осiннiй впав туман.
Олекса не спорил. Песня поразила его. Неожиданно она вошла в его сердце этими новыми для него словами.
Оксана попросила Яринку не запирать дверь:
верно, боялась матери. Она пришла вскоре. Быстренько разделась, нырнула под одеяло к Яринке, в ее тепло.
– Яринка... – Оксана обняла ее, но так ничего и не сказала.
Месяц вскарабкался на самую вершину груши, заглядывал к девушкам в комнату. Яринка погрозила ему пальцем.
– Лысый с нами заигрывает. А знаешь, Ксана, – засмеялась вдруг она, – у тебя сейчас такие глаза, как у моих телят. Неужели и они все влюблены?
Но Оксана не слышала этого. А может, не поняла смысла ее слов. Ее мысли бежали сейчас по окутанной тенями улице к конторе, вслед за Олексой. «Приехал, приехал!» – до сих пор звенели серебряные кузнечики в сердце. Ее любовь распускалась, как дивный цветок. И она заплакала.
– Чего ты, Оксана?
– Хорошо мне!..
– Чего ж тогда плакать? Я, если бы влюбилась, смеялась бы. Любовь – это ведь что-то такое... Чтоб лететь над землей и петь, петь!.. Петь и смеяться. Правда?
– Правда, – прошептала Оксана, хотя сама не была уверена в этом.
– Оксана, – снова попыталась вернуть ее мысли к действительности Яринка, – а у кого твой Олекса будет жить?
– Не знаю. К Шарихе его послали, а Шариха почему-то не приняла. В конторе эту ночь переночует, – и вздохнула.
Ей уже жаль было Олексу.
– А знаешь что? Пускай он к дяде Федору идет. Бабка Одарка и обед приготовит, разве ей не одинаково, на двоих или на троих? И дяде Федору будет веселее. А то он теперь один, грустный какой-то...
– И правда, – даже вскинулась Оксана. И как это ей самой не пришло в голову! Они тогда каждый день будут видеться. – Только согласится ли дядя Федор?
– Согласится. Я его завтра сама попрошу. – И немного понизив голос: – Он добрый. Это только с виду такой...
– Ох ты ж!.. – поцеловала Оксана сестру.
А потом подложила руки под голову и замечталась. Тепло, хорошо в Яринкиной кровати. И мысли у Оксаны такие прозрачные, легкие... Веселая музыка льется откуда-то сверху. А под ногами, на голубом паркете – огни. Сквозь прозрачный веер она смотрит на юношу, склонившегося перед ней в поклоне, он приглашает ее на вальс. Она улыбается, кладет ему руку на плечо. И вот они плывут вдвоем по дивной огненной реке...
Простая, бесхитростная душой, Оксана любила читать про балы, про светские приемы с учтивыми и храбрыми кавалерами, с легкой и тонкой манерой разговора. Она в мечтах сживалась с прочитанным. Она понимала призрачность этих видений и пустоту такой жизни. Но ведь все-таки хорошо! И почему не отдаться иногда такому видению? Немножечко-немножечко...
Олекса с его острым и тонким умом, с нежным, продолговатым лицом больше всего походил на героя ее грез. И это с ним плыла она сейчас по голубой реке.
С легким, сладостно-головокружительным туманом пришел сон. А Яринка еще долго смотрела, как потихоньку, словно боясь уколоться, спускается с груши месяц. «Какая же она, эта проклятая любовь, – думала Яринка, – если из-за нее плачут. Видно, вроде огня. И нежная, как та звезда, что над месяцем».
Эта ее звезда. Они встречаются с ней каждый вечер. И улыбаются, и несутся мечтами навстречу друг другу.
И еще один человек долго не спал в эту ночь, вглядывался в ясный звездопад, – это Олекса. И хоть душно в комнате, доски давят бока, а под скамьей скребется мышь, – все это не могло погасить радость Олексы. Он захвачен весенним бурным потоком. Оксана, ее любовь – вот этот поток. А уж за ним все остальное.
Он еще не знает колхоза. Только успел пройти вдоль свекловичного поля, засоренного пыреем. Да что там пырей! Село – как картина. Только чуть-чуть сонное. В клубе, рассказывала Оксана, всего один хоровой кружок, да и тот едва до районной олимпиады доезжает. Хлопцы и девчата вытирают спинами мел со стен да щелкают семечки. Драматический кружок Олекса возьмет на себя. Оксана тоже будет играть. И шахматный организует, библиотеку поможет укомплектовать. Ему только бы оглядеться, свыкнуться. Тут для него работы – уйма!.. Горячо, страстно верил в тот миг Олекса. Верил в свою любовь, в свою энергию. Пламень деяния вспыхнул в нем. Он заставит загореться и других.
* * *
Олекса распаковал чемодан в Кущевой старой хате. Несколько дней блуждал он по полям и по колхозной усадьбе. Так посоветовал ему председатель:
– Приглядывайся. Я тебя не подгоняю. Увидишь что-то неотложное – сделай сейчас, исправь. Если работа какая встретится, которую нельзя обойти, – не обходи. Руководи. Ты теперь член нашего штаба и даже не просто член штаба, а второй мой помощник. Нас трое: я, заведующий фермой – он же заместитель, ибо по штату особого не имеем, и ты.
Первый самостоятельный шаг Олексы... Кто знает, верный ли был, однако он навеял холода в душу. Осматривая ветхое зернохранилище, Олекса удивился царившей здесь бесхозяйственности, запущенности. Засеки грязные, крыша протекает. Ямы с боков, под полом. А ведь через несколько дней жатва. Олекса пошел в бригаду, где как раз собирались люди, и снарядил десять человек подсыпать зернохранилище. Через четверть часа пришли женщины с лопатами. Но следом прибежал какой-то человек в синем плаще и напал на женщин. Разве им не было сказано с вечера, куда идти на работу? Олекса не знал этого человека. Сначала он даже подумал, что это какой-нибудь шутник, потому что тот непрерывно поводил глазом, подмигивал ему.
Олекса тоже, чтобы не обидеть его, подмигнул. Женщины захихикали в кулаки, но пришедший накинулся на Олексу.
– Самоуправство, головотяпство! – закричал он.
Олекса вспыхнул.
– Головотяпство – это завозить в такое зернохранилище зерно.
Тогда человек в плаще погрозил пальцем и крикнул, чтобы Олекса не совал свой нос, куда не надо, если не хочет, чтобы в нос не насовали перца.
В это время показался заместитель председателя Степан Аксентьевич Рева. Вытирая с лица пот, он пояснил Олексе, что люди еще с вечера разнаряжены собирать огурцы, и на этом участке – прорыв; а если план не будет выполнен, платить за них придется пшеницей, и товарищ Голубчик, инструктор райкома, уполномоченный по их колхозу, приехал ликвидировать этот прорыв.
Он объяснял Олексе, как школьнику, по-видимому принимая его чуть ли не за мальчугана, и это было оскорбительно. Почему же сразу не сказал ему об этом уполномоченный и почему не сказали люди? А сейчас они стояли, опершись на лопаты, и, как показалось Олексе, ухмылялись. Еще бы, они слышали и про перец и видели, как Олекса подмигнул Голубчику! А Олекса только теперь понял, что Голубчик не моргал ему: это у него нервный тик.
Олекса не только не извинился перед уполномоченным, а, наоборот, бросил ему в ответ, что потом будет видно, кто кому насует перцу, и ушел. А потом еще долго не мог забыть этот разговор. И как ни пытался выкинуть его из головы, тот не отставал, словно репей на штанине.
В этот день Олекса больше никуда не пошел, а вернулся домой. Федора Лукьяновича он застал за странным занятием. Тот разложил на крыльце старые косы, медные монеты, наполовину изъеденную ржавчиной старую саблю.
– Что это у вас за музей? – спросил с ходу, пока еще не решив, стоит ли рассказывать Федору про уполномоченного.
– У отца на хате нашел. Видно, когда-то выпахал. Думал, должно быть, что в хозяйстве пригодится. А музей?.. Будет, Олекса, и музей. Вон, видишь, церквушка? Она древняя, как эта гора. Она, брат, сама история.
– Так надо сделать там музей.
– Вот тут-то и загвоздка! Разрешение на это нужно. Да и экспонатов у нас еще нет. А у людей, говорят, и пищали старые, и сабли, а особенно книги давнишние и деньги есть. Батько мой говорил: у деда Савочки – вон там его хата, близ леса, – полный сундук старых евангелий и других книг. На коже все... Может, есть там и не только церковные.
– А где же он их взял?
– Монастырь на острове стоял. Потом разрушили его, какой-то неумный начальник приехал – сжечь архивы велел, дед возил книжки в поле и к себе во двор разок завернул. На острове, говорят, куда ни копни – железо звенит.
Олексе все это очень интересно, однако и спора он не мог забыть.
– Нужно собрать все это у людей. Будут экспонаты, и разрешение скорее дадут.
– Это верно. Разрешение – только формальность. И музей – не такая уж сложность. Выметем мусор, приберем, поставим у стен скамьи, на них ящики...
– Я хлопцев организую, – Олексу уже захватила мысль о музее. «В самом деле, это интересно. Напишу ребятам – вот удивятся! Только с такими, как этот уполномоченный... Я все же скажу. Он посоветует. Может, на правлении».
Но сказать не успел. За спиной заскрипели ступеньки, и на крыльцо взошел отец Оксаны. Олекса и сам не мог понять, почему в присутствии Василия Лукьяновича его охватывал какой-то страх.
– Это что, на войну собираетесь или, в кладовую к кому?
– К тебе. У тебя там есть что потрусить.
Олекса не понял, шутят братья или в этом разговоре за шуткой скрывается ссора.
– Пока только камень, что у порога, заберу. Это ведь был какой-то памятник, на нем сбоку надпись по-славянски...
– У меня и жернова из памятника. Могу продать для музея. Только за то, что они становятся экспонатом, – наценка.
– Это за табличку?.. «Жернова бывшего индивидуалиста...»
– Нет, просто у меня камень лучше выполняет свое назначение – служить вечности.
Олекса, чтобы прекратить эту перепалку, спросил что-то про колхоз.
– Расскажите, как вам работается первые дни? – спросил Федор.
И Олекса неожиданно для себя рассказал про стычку с уполномоченным. Рассказал – и не пожалел: пускай лучше отец Оксаны услышит от него самого, а не от тех, кто рассказ приперчит злой шуткой и смешком.
– Я ведь хотел, как лучше... – закончил он свой рассказ.
Злости в его сердце уже не осталось. Он не умел подолгу сердиться. Наверное, потому, что слишком быстро весь загорался и испепелял ее на этом огне.
– Энтузиазм натолкнулся на косность, – прижал обрубком руки спичечную коробку Василь. – Косность, ее не покачнешь.
– А как же тогда?
– Объехать и следовать дальше. Или распрячь и прилечь в холодок.
– Вы словно про лошадей...
– Вы не слушайте его, Олекса. Это он шутит. – И он сурово окинул взглядом Василя.
– Правда, шутите? – как-то по-детски спросил хлопец.
– Конечно. В жизни все – шутки. Серьезны только смерть, увечья и голод. И зависит все от философии самого человека.
– Ну, а если у вас неполадки на работе? Или...– Олекса сам не знал, откуда у него вынырнул такой пример. – Или вас разлюбили, покинули?..
– Надо убедить себя, что так лучше: меньше хлопот.
Теперь уже и Олекса уловил шутку. Однако странная манера шутить: в глазах ни искорки смеха.
На следующий день, под вечер, Федор и Олекса с помощью железной остроги, сделанной из зуба конных граблей, обследовали Остров. Федор даже один костыль переделал в острогу.
Остров – он только весной, а сейчас – бугор по ту сторону Удая.
Острога звенела, но хоть бы что-нибудь им удалось найти! Камни, кирпич. Только в одном месте выгребли они из глины какие-то причудливые черепки. Наверное, это был сосуд, но они разбили его острогой. Олекса когда-то видел на рисунке такой сосуд. В нем запорожцы отливали металлические хоругви. Но Федор сказал, что это обычный изразец, хотя, кажется, и очень древний.
Олекса уже начал уставать, но Федор упорно вгонял острогу в землю. Услышав стук, весь загорался и хватал в руки лопату. Как будто надеялся напасть на клад. «Землекоп. Бонавентура современности. Тот искал золото, а этот – обломки истории».
Наконец Федор заметил усталость на лице Олексы.
– Я еще погребу немного, а вы расправьте кости. Вон там, у леса, две хаты, та, что левее, – деда Савочки. Расспросите у него, не сжег ли он те книжки.
Около самой дедовой хаты Олекса догнал копну. Она не спеша двигалась к клуне, где ее ждала раскрытая дверь.
– Добрыдень, – поздоровался Олекса с копной.
– Доброго здоровья, – ответила копна и вслед за этим пролезла в дверь, подалась вперед, и из-под нее вынырнул, переводя дух, небольшой старичок с реденькой бородкой.
– А я вот к вам: про книжки монастырские хотел расспросить.
Дед воткнул вилы в сено, захлопал белыми веками.
– Про какие книжки?
– Ну, те, что в сундуке у вас.
– В сундуке у меня нет никаких книжек.
– Как нет? Вы – дед Савка?
– Нет, не я.
– А где же дед Савка?
– На работе. Он поздно сегодня придет.
Олекса вернулся на Остров, рассказал Кущу.
– Хитрющий дед! Это ведь он и был. Вишь, захотелось ему в инкогнито поиграть. Поглядите, я трубку глиняную нашел.
Ау самого мысль: «Надо было самому пойти, издали прощупать деда: видно, допытывались в те годы про книги».
Олекса даже не обрадовался находке Куща. Это дедово «инкогнито» оставило в его душе горький осадок. Припомнил институт, студентов. Там никогда и никто не таился ни с чем. А тут! Построишь с такими коммунизм!..
На землю спустился вечер и погасил у Олексы эти мысли. В конце огорода, под тополями, его ждала Оксана.
Побродили вдоль берегов, а потом Олекса предложил поехать в Марусину рощу. Они уже давно собирались туда, а сегодня суббота, есть время. Выстлали душистой травой лодку. Олекса вывел ее из заводи на быстрину. Долго греб против течения. Затем Оксана указала на заливчик, который словно притаился под лозняком и осокой. В конце залива они увидели еще лодку.
– Деда Луки лодка, – вышла на берег Оксана. – Кто же это? Верно, Яринка.
– Одна, в лесу?
– А она у нас такая... Ни тучи, ни грома...
– Ни родной сестрички.
В двух шагах от них затрещали сухие ветки, и из ивняка засияла улыбкой Яринка. В руках у нее – охапка цветов, за плечами – ружье.
– Яринка, пойдем с нами рвать цветы, – смутившись, позвала сестру Оксана.
– А я уже насобирала. – И, сверкнув черными, как терн, глазами, прыгнула в лодку. – Вы и вдвоем столько не соберете. Может, вам ружье оставить, чтоб не было страшно? – Она засмеялась и оттолкнулась от берега.
– Кого она стреляет?
– Коршунов, кобчиков, – старалась оправдать сестру Оксана.
А та, видно, и не нуждалась в оправданиях, плескала веслом и убаюкивала песней темные камыши:
Стали музиченьки чардаш грати,
Стало мi серденько вболiвати.
Нiхто не заплаче, нi отець, нi матка,
Тiльки ж бо заплачуть три дiвчатка.
– Любит она песни верховинские. Пластинок накупила. И сама как верховинка. Только песню какую-то грустную выбрала.
Що iдна заплаче, бо я ii сват,
А друга заплаче, бо я ii брат,
А третя заплаче, бо плакати мусить,
Бо вона вiд мене перстень носить.
...Не ошиблась Яринка. Они и впрямь вернулись без цветов. Потому что поначалу собирали только поцелуи. А когда опомнились, вечер уже окутал их мягким крылом и спрятал от их взоров цветы. Да они и не жалели об этом...
– Поедем, а то еще заблудимся, – наконец высвободилась из объятий Оксана.
На широком плесе выскользнул на лунную дорожку месяц и поплыл впереди лодки, как в сказке. А разве не из сказки его Оксана с гордой, как у королевы, головкой. Нитка бус переливается на ее белой шее...
Опьяняющий запах сена туманил мозг. А лодка плыла и плыла по течению... Олекса сложил весла, пересел к Оксане на сено. Лодка покачнулась, и они едва не перевернулись.
– Оксана, ты сейчас как речная русалка.
– Тогда остерегайся: защекочу...
– Попробуй...
Его губы упругие, горячие... И она сама тянется к ним. Сладостная нега дурманит рассудок, неизведанная истома разливается по телу.
Охваченные дивным трепетом, дрожат над ее головой звезды, а иногда вдруг срываются и падают прямехонько в глаза Оксане.
Лодку прибило в камыши.
