Текст книги "Сердце и камень"
Автор книги: Юрий Мушкетик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Ядовитый цветок
– Эй, там! Грузовик! Чего встал? Проезжай!
Мост был узким – двум машинам не разойтись.
– Оглох, что ли? Давай трогай!
Из-под старой полуторки, преградившей путь, выглядывали босые ноги. Левая нога неторопливо почесала ногтем большого пальца правую, затем обе уперлись пятками в изгрызенный шинами настил моста, и с другой стороны, из-под помятого крыла, вынырнула голова в каске. Шофер неторопливо поднялся, вытер рукавом пот со лба. Это был немолодой человек, худощавый, с лицом, перерезанным шрамом, – уже тертый и мятый судьбой. Первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, – усталость. Серой пылью въелась она в лицо, синими подковами залегла под глазами, полными безразличия, ссутулила плечи.
– А ну, съезжай быстро!
Усталость, видно, сделала равнодушным и голос.
– Видите же, поломалась...
Стоял ни «вольно», ни «смирно», а просто так, как стоят утомленные люди, размазывал по щеке грязные пятна мазута. В разорванной на груди гимнастерке, отбеленной ненастьем и потом, в потертых, с отвислыми карманами (гайки, ключи пооттягивали), подвязанных выше щиколоток галифе. В каске и – босой. Каску, видно, надел, готовясь к ремонту. В руке он держал домкрат.
Видимо, эта каска, эти босые ноги и сбили с толку командира, который стоял на крыле грузовика, держась за открытую дверцу кабины. Машин с той стороны – две. Над кузовом задней ровными рядами – зеленые фуражки красноармейцев. На передней, кроме большого металлического несгораемого шкафа, – обычный полированный шкаф, трюмо, чемоданы, узлы. У заднего борта – большой, как дерево, комнатный цветок. Мотор машины работал, и тяжелые красные гроздья на ветках дрожали мелко, испуганно. Под цветком, в его косматой тени, в высоком кресле с причудливо выгнутой спинкой, – женщина, прижимавшая к груди белого комнатного пуделя.
Шофер полуторки смотрел устало и равнодушно, но беженцы!.. Их было пятеро. Две женщины, ветхий, похожий на цыгана старик, мальчик и девочка. Последние беженцы на этой дороге. Усталость подкосила их на мосту, посадила под необструганные березовые перила. Теперь они ждали машину, в которую, как пообещал шофер, он возьмет их, если починит. Цветок словно загипнотизировал беженцев, приковал их взгляды. Может, он напомнил о недавней мирной жизни, или слишком заманчивой, быстрой и безопасной рисовалась им поездка в его густой тени. Командир, у которого на зеленых петлицах поблескивало по две шпалы, соскочил на мост, махнул рукой. Фуражки в задней машине зашевелились, застучали по настилу сапоги.
– Ты, верно, нарочно дорогу загородил? – Сверкнув воспаленными глазами, майор шагнул к шоферу. – Куда едешь?
– Туда. – Шофер махнул рукой прямо на солнце, пышущее полуденным зноем.
– Туда? В Нежатин? К немцам!
– А вы куда?
Вопрос прозвучал так неожиданно, что майор, который, вероятно, привык отвечать только начальникам, ответил поспешно:
– На Снятинск.
– То есть тоже к немцам?
– Как?..
Майор побледнел, рука нервно легла на кобуру. Но в голосе, кроме угрозы, чуть заметная неуверенность:
– Не спровоцируешь... Я сам утром звонил.
– Мы час, как оттуда.
– Кто это мы?
– Я и лейтенант. Он пошел разведать дорогу. Скоро придет.
Глаза шофера хоть и утомленные, но ясные, чистые. Только, пожалуй, майор не привык доверять прозрачности глаз. Дело ясно: шофер бежит с фронта, шкуру свою спасает. Если не хуже... Может, и лейтенанта выдумал, хочет задержать их на мосту.
– Врешь! Некогда нам!..
Круто повернулся, сказал что-то, и полуторку облепили красноармейцы. Выкинули из-под колес горбыль, нажали плечами, и машина задом покатилась с моста дальше, на обочину.
Трудно сказать, о чем подумал шофер, но что надежда беженцев умирала на обочине, это наверняка. Женщины махали руками, что-то доказывая друг другу; затем одна, помоложе, вскочила и побежала к майору, который рысцой возвращался к своей машине, нервно поглядывая на часы. Женщина хоть и изможденная, хоть и усталая, но все еще молодая, красивая, крутобровая. И она, пожалуй, еще обладала силой остановить кого-нибудь и помоложе этого майора. Она тоже не ведала, где фронт. До сих пор ей казалось, что он в той стороне, куда столкнули полуторку, – оттуда уходили они. Но ведь командир говорит другое. Он, наверное, весьма большой начальник, он знает лучше.
– Товарищ начальник, будьте так милосердны... Мы совсем мало займем места. Не оставьте на погибель. Наши тоже командиры.
Она выпрашивала, вымаливала разрешение. В эту крутую, страшную годину машина – последняя нитка, которая может привести их туда, к дорогому клубочку, к своим. А здесь, на мосту, возле безнадежно испорченной полуторки – оборванный конец этой ниточки... И женщине на миг показалось, что она уловила в суровых глазах желанное разрешение. Она замахала рукой своим и бросила за борт машины узелок.
– Тетушка, Вася, Оксана...
– Слава, где же тут? Они мне олеандру поломают, – заговорила вдруг женщина в кресле.
На продолговатом лице майора черным крылом залегла тень. Хотел что-то сказать, но только, поправив фуражку, вскочил на крыло.
– Мы по особому заданию. Цветок этот не обычный, с дипломом Ботанического общества...
Шофер полуторки, который стоял, прислонившись спиной к перилам, облизал воспаленные губы, узко сощурил глаза.
– А вы не боитесь, товарищ майор? Я слышал: цветок этот очень ядовит. Ведь жена ваша совсем рядом с ним...
Грохот мотора заглушил его последние слова. Заскрипел ветхий настил моста, шарахнулись в сторону женщины.
На мосту, кроме них да шофера, остались двое красноармейцев. Они сидели на корточках, складывали в кучу продолговатые, похожие на мыло бруски. Потом один поднялся, попятился за машинами, раскручивая в руках белый клубок.
– Перережь... Длинный.
– А зачем он нам? Все равно тол весь. – И к шоферу: – Эй, ты! С моста!.. И тех уведи!
Второй боец подбежал к первому, шаря по своим карманам, достал спички.
Шофер медленно оглянулся. И вдруг словно невидимая рука оттолкнула его от перил. Одним прыжком он очутился на середине моста.
– Ты что, спятил?.. Там наша санитарная машина. В хутор за ранеными поехала. Не смей взрывать!
Красноармеец погасил уже зажженную спичку, приложил ко рту трубочкой ладони.
– Товарищ майор! Он говорит: машина их там...
Но, увидев категорический взмах руки из кабины, снова зажег спичку.
– Хлопцы, я сам! У меня вон канистра с бензином и гранаты. Пройдет машина и взорву, – заговорил шофер просительно, в то же время пряча за спиной бикфордов шнур.
– Ты что?! Приказа не слышал? – закричал боец. – Дай сюда! – И он, вырвав шнур, толкнул шофера плечом.
– Давай с моста! – Второй красноармеец ослабил на плече ремень, из-под локтя правой руки угрожающе оскалился черный глазок автоматного дула.
Наверное, именно этот глазок и опалил шоферу душу. В один миг он очутился возле горки из тола и брякнул по ней домкратом.
– Убирайтесь отсюда!
Горка рассыпалась. Один кусок тола перелетел через продольную боковую колоду моста, плюхнулся в воду.
– Там люди, у них черви в бинтах, а он... Что! Стрелять будешь? На, стреляй!..
На горячем песке – следы босых ног. Молоденький, совсем молоденький красноармеец с испуганными глазами шагает, низко опустив плечи, стараясь не наступать на следы. Если б не автомат в его руках, можно бы подумать, что и он обреченный. Он не поднимает головы, и кажется, он потерял что-то и пытается найти на дороге.
Цепочка следов пролегла по следу автомобильного колеса; и вдруг, повернув круто направо, в траву, обрывалась. Странно, но именно это – оборванный след босых ног – и оборвал что-то в душе бойка. Впервые должна была сгореть на его глазах жизнь человека. Сгореть от огня, который вырвется из его рук. Жизнь другого красноармейца, бывшего колхозного шофера. Какой он провокатор, какой он шпион? Дядя бойца —тоже шофером в колхозе. Точь-в-точь этот...
Жег, испепелял ладони приклад автомата, ноги тонули в пыли по самые колени, он едва вытаскивал их оттуда. В пыли, слетевшей с босых ног шофера. Пыли всех фронтовых дорог, всех... Хотя красноармеец и не видел еще ни единой.
По траве шофер пошел быстрее. В правой руке все так же держал домкрат. Видно, и сам не знал, для чего нес его, – ведь оттуда уже ничего не поднимет...
Да и что он знал? О чем думал? Об отступлениях и победах, о воинском долге и чьей-то несправедливости?
Он ощущал только тяжкую усталость, которая вот-вот сомкнется с иной, бесконечной усталостью. И разве ему не все равно?
Но где-то в самой глубине мозга тонюсенькой иголочкой покалывала мысль: «А как же машина? Подъедут... Там, слева, как будто брод. Надо было бы хоть метку им какую оставить».
И уже когда ступил на край окопчика (узкого, маленького, вырытого противовоздушным патрулем), невесть откуда взялась злость, бросила под горло едкий клубок, стиснула кулаки. Он только теперь ощутил тяжесть домкрата. А может, то была не злость, а отчаяние? Почти каждую ночь, почти всегда в пути, когда перед глазами, как серый сон, кружились тучи пыли, виделось ему одно и то же: старая ветвистая яблоня в конце сада, и под нею, на ярко-зеленой траве, – дерюжка. И яблоки в траве. Они пахнут детством, материнской лаской, родным очагом – всей его жизнью. Вот так прийти бы под яблоню, упасть на дерюжку, чтобы руки в траву, а яблонька шумит!..
До последнего мгновения он верил, что придет под ее зеленый шум. Верил!..
– Руки за голову заложи... – Красноармеец и сам не знал, для чего он приказал заложить руки. Из книжки, из фильма какого запало в голову ржавым гвоздем?
Он целился в спину, в прореху на гимнастерке под левой лопаткой. Но дуло автомата прыгало, он ничего не мог с ним поделать. Вот мушка уже на шее, на затылке...
Красноармеец зажмурил глаза и нажал курок.
А когда раскрыл, плеснулось в глаза пустотой бездонное небо, вставала дыбом, переворачивалась вместе с ним земля. Боец закрыл лицо рукой и побежал прочь. Он забыл взять автомат на предохранитель, споткнулся о бугорок и счесал внезапной очередью ветку на одинокой березе, что росла во ржи, и тут сразу очнулся, заметил, что бежит не туда. Оглянулся – и ужаснулся еще больше: под березой – онемевшие от страха беженцы. Вдруг они вскочили. И ему показалось, что сейчас они протянут к нему руки, выхватят автомат. Он закричал и бросился к дороге.
Машины тронулись, подняли тучу пыли, поволокли ее над рожью, дальше, дальше. И казалось, будто тянут они грязное, серое полотнище. Но вот замер и последний звук. На речку упала унылая тишина. Залегла по берегам в негустой осоке, будто и не произошло ничего, и это безмолвие царит здесь от века. А потом на солнце набежало облачко, над нивой промчался легкий ветерок, скомкал гармошкой чистый плес, покачался на осоках, пригнул над окопчиком зеленый кустик. Наверное, заглядывал, держась за него, на дно. Раз, другой, третий... Что это там за вздохи?! Бруствер окопчика слабо ощупывала жилистая, в темных мазутных пятнах рука. Вот она нащупала веточку, ухватилась за нее. Над окопчиком тускло блеснула стальная каска.
Шофер вылезал медленно, раскачиваясь, словно пьяный.
Какое-то мгновение он неподвижно сидел, упираясь левой рукой в землю, затем расстегнул под подбородком каску, нагнул голову. Каска скатилась в траву. Шофер смотрел на нее, что-то припоминая. На каске с левой стороны виднелась крутая вмятина, Он попытался достать ее рукой – и вдруг его передернуло от боли. Взглянул на руку – кровь. И только теперь понял все: пуля ударила в каску, оглушила его, рикошетом ранила правую руку.
Вглядывался в окружающее. Смотрел огромными глазами, как будто впервые увидел мир. И какой же он красивый, этот мир, хоть и жестокий! Вокруг рожь, точно море, тишина, зной... Верил и не верил, что это для него шумят колосья, поет ветер и пахнет материнка. И ему стало страшно – страшно, что он едва не утратил их. Нет, коли судьба укрыла его один раз ладонью, он будет впредь осмотрительнее! Что ему до того, что кому-то там будет светить солнце, что кто-то будет пьянеть от запаха материнки. Что ему до этого!..
Но вдруг блуждающий взгляд шофера остановился. Метнулся вдоль дороги – и назад, к мосту. В глазах далеким сполохом зарницы сверкнуло воспоминание. Мысль затлела, вспыхнула, обожгла душу: «Хлопцы. Машина. Там – семеро раненых».
Шофер с трудом поднялся на ноги и поплелся к мосту.
И он успел. От бикфордова шнура остался недогарок величиной с папиросу. Он выдернул его вместе с зажигателем, швырнул на середину моста. Воспламенитель щелкнул выстрелом, синеньким дымком развеялся за перилами.
Охая, причитая, поспешили на мост обе женщины.
А с другой стороны изо ржи показался еще один человек. Мужчина в военном – такой же ободранный, как и шофер полуторки. Он тоже оставлял босые следы, хоть и ступал обутыми ногами. На длинных дорогах войны стерлись, осели пылью подошвы, истлели от пота стельки. На запыленных петлицах военного поблескивало по два кубика.
Лейтенант был молодой, длиннолицый, черноокий и тоже усталый. Он сел рядом с шофером прямо на мост и ничему не удивился: ни тому, что на мосту уже нет полуторки, ни тому, что посреди моста лежит куча желтых брусков. Только увидев, как шофер бережно перекладывает на колено руку, и заметив кровь на рукаве, встревожился.
– Это ты как же?
– Домкратом... Под машиной. Ну, а там?
– Нужно полем добираться до леса. Я деда встретил. «Лесом, – говорит, – можно». Там уже проходили колонны. – Лейтенант говорил и одновременно разматывал индивидуальный пакет. – Чуточку повыше, Григорьич, руку... Так, значит, наших не было?
– Дайте мне, я акушерка. – Молодая женщина отобрала у лейтенанта пакет.
Уголки запекшихся губ шофера чуть заметно дрогнули, от глаз разбежались лучики.
– Первые роды у мужчины. – И снова к лейтенанту. – Не были. Подождем еще с полчаса, и, если не приедут, пойдем сами. Ты, Леня, приготовь там... Машину бензином покропи.
Шофер называл лейтенанта Леней, а тот его – Григорьичем. Долгая дорога отступления, возраст, житейский опыт стерли уставные нормы, заменили обычными, человеческими.
Лейтенант пошел к машине, по колесу взобрался в кузов. Осмотрелся, стал отбирать всякое военное снаряжение: вещевой мешок, сумку с дисками, гранатами, ручной пулемет (подобрали в кювете), все это отнес и сложил у дороги. В руках оставил лишь маленький синенький чемоданчик. Повертев его, замахнулся было, чтобы швырнуть в рожь, но вдруг в последнее мгновение опустил руку. Почему-то огляделся и понес чемоданчик за машину. Он вышел оттуда через несколько минут. И всем показалось, что лейтенант побывал в палатке фокусника. Сверкала на солнце лакированным козырьком фуражка, влекли к себе взор новенькие, чуть помятые гимнастерка и штаны. Только сапоги на ногах были все те же, без подошв. Скрипели желтые ремни, скрипела кобура, смущенно улыбался лейтенант. В еще большее смущение его привели слова Григорьича:
– Хороша мишень для фрицев... А так – жених неплохой...
Лейтенант молчал, украдкой разглядывая себя в боковом стекле кабины полуторки. Да и что он мог сказать? Разве поймет даже добрый и ласковый Григорьич, что ему, Леониду, ни разу не пришлось надеть парадную форму. Прямо из училища – на фронт. Форму сложил в чемоданчик. И, собственно, что в этом...
Мысли лейтенанта прервал далекий тревожный гул, сухое потрескивание и чуть уловимое дребезжание. Похоже, будто кто-то убирает валежник: переламывает пополам сучья подлиннее, ломает сухие ветки. Сухостой – это для непривычного уха. А лейтенант встрепенулся, поспешил к дороге, где лежало оружие, крикнув на бегу:
– Слышите, стреляют! Наверное, за нашими гонятся.
Григорьич вскочил тоже, махнул рукой беженцам:
– За мост, в рожь!
Лейтенант и красноармеец, не сговариваясь, побежали к окопчику под кустом. Леонид нес пулемет, Григорьич – сумку с дисками и гранатами.
Окопчик – на бугорке. Дорога перед ним – как на учебном макете. Можно на выбор счесать очередью любой колосок до самого горизонта.
Пока Леонид втыкал в землю сошки, Григорьич сполз на животе в окопчик.
– Ты, пожалуй, ложись за полуторкой. Там ровчак, – сказал он, примеряя к плечу шишковатый приклад пулемета. – Гранатой, если прорвутся на мост. Я не докину. А тут я сам управлюсь... Диск второй положи!
Лейтенант выбрал из сумки противотанковые гранаты и, пригибаясь, метнулся через дорогу.
Над нивой вставала пыль: стрельба, грохот, странный визг. Григорьича этот визг тревожил более всего: неизвестное на войне всегда самое страшное. Он невольно левой рукой крепче прижал к плечу приклад, осторожно подвинул правую к спуску.
«Как же я их в этой пылище?» – промелькнула неспокойная мысль. Но, приглядевшись, заметил, что ветер относит пыль в сторону, на поле. И это немного успокоило. Если б не этот визг...
В ту минуту он забыл обо всем. Даже о происшествии, которое привело его впервые к этому окопчику. Сейчас он видел перед собой лишь одну цель. Совсем, как раньше, до войны: скосить ниву или вспахать участок, иначе останешься без хлеба.
Только сейчас цель еще более весома, чем хлеб. Ведь там раненые. Он в случае чего руку на ремень – и побрел в рожь. А они без ног, обескровленные... Враги хотят отобрать у этих страдальцев жизнь. Нет! Он непременно выполнит свой долг.
Вихри пыли все ближе, ближе... Да это же их санитарная машина! Обычная городская санитарка, покрашенная на войне в зеленый цвет. Наверное, в ней что-то испортилось, сирена замкнулась: голосила, визжала. И приземистая санитарка издали напоминала маленького зверька, с визгом убегающего по дороге. А за ним два черных чудовища.
И Григорьич повел пулеметным дулом навстречу тем двум. Уже хорошо видно, что это машины. Над передней мотается что-то, трепещет крылом подстреленной птицы. .
И вдруг Григорьич даже крякнул от удивления: цветок! Тот самый цветок! Значит, удирают все три машины. А уже за ними – в туче пыли, – словно муравьи, мотоциклисты.
Григорьич наметил между машинами и мотоциклистами высокий стебель ржи, навел на него широкое, похожее на лейку дуло пулемета. Передние мотоциклисты мчались широким густым веером, и двое крайних мяли хлеб. Еще мгновение, еще...
Какой-то сумасшедший перепел в этот миг подал голос и тотчас же рассыпалась, расплавилась в сильном пулеметном стрекоте его песня.
Веер распался. Вот одного скосила огненная струя, второй прямо с мотоциклом поворотил в рожь.
С дороги, по которой хлестал пулеметный кнут, доносился треск мотоциклов, вопли, пыль. Еще трое или четверо миновали это место, а остальные, не доезжая, рассыпались по полю, повернули назад.
Опустел диск, опустела и дорога. То здесь, то там мелькала во ржи тень и гнала к горизонту мелкие волны. Пока шофер одной рукой перезаряжал пулемет, утихли последние всплески. Григорьич не спеша вылез из окопчика, сел на бруствер и почувствовал, что ему страшно хочется курить. А ведь не курил уже два года. Оглянулся. Все три машины стояли за мостом. Может, санитарная перегородила путь тем двум, а может, просто не знали, куда ехать дальше.
Они не знали, куда ехать. Ни командир, ни бойцы. Они еще многого не ведали. Катилось бесконечными дорогами громыхающее колесо войны, катилось на восток. И кто знает, когда оно остановится, когда повернет на запад. Им суждено было выполнять будничную, серую и опасную работу: сыпать песок в тормоза. И хоть колесо пока что вертелось быстро, оно медленно натирало тяжелую, кованную в Берлине и Риме ось. Однако они не видели результатов своей работы. Жили часами, минутами. Только что им удалось спастись от ужасающего колеса. И они делили между собой поровну и радость, и страх, и тревоги. Беда, когда хоть один затаит в себе лишнюю их крошку...
Майор стоял в стороне, тяжело опираясь на радиатор машины. Багровыми пятнами угасал на лице страх, нервно дергалась под глазом жилка. Но он все же преодолел этот нервный тик. Поднял голову, подошел к толпе. В живом людском кругу, где каждый подавлял в себе страх, отдавал другим хоть слабенькую улыбку, он почувствовал себя спокойнее. Только теперь, перед этими людьми, понял он и истинное значение долга.
– Это вы их? – спросил он лейтенанта, который стоял перед ним, держа в обеих руках гранаты.
Лейтенант отрицательно качнул головой, показал глазами:
– Он!
Майор оглянулся. Если бы сейчас из-за моста вдруг снова выскочили мотоциклисты или бы солнце погасло в небе и осыпалось на землю серым пеплом, он удивился бы и ужаснулся меньше, нежели при виде этой каски и этих босых ног. И этих глаз, в которых мерцала слабым огоньком усталость и еще что-то, чего он прочитать не мог.
– О-он!.. – только и смог проронить одно-единственное слово, расстегивая непослушными руками верхнюю пуговицу на воротнике гимнастерки. Воротник душил его стальною петлей, перехватывал дыхание.
А шофер смотрел все тем же спокойным, ясным взглядом. В толпе бойцов вдруг одно лицо покрылось смертельной бледностью: лицо красноармейца, который расстреливал шофера. Он уже понял, что произошло, и дорисовал воображением, что сейчас произойдет. Ведь теперь к тому окопчику прокладывать последний след ему: он не выполнил приказа, сговорился с шофером, как, наверное, думает майор.
Шофер жив! А он так казнился его смертью!.. За этот час он перешагнул свою юность, сравнялся годами с шофером, которому годился в сыновья. Шофер жив! Он не будет стоять тенью на его пути, он не будет приходить к нему ночами!.. Да и ночей, впрочем, больше не будет. Ни одной ночи!..
И боец заплакал. От радости, от горя, от страха.
Что-то незримое, но непосильно тяжелое, упало всем на плечи, оно давило, склеивало суровым молчанием уста. В глазах – колючая настороженность, ожидание.
И только одни плечи не согнуты, только одна пара глаз, светлая, спокойная, – шофера полуторки.
Ба! Еще одни глаза ничего не заметили. Лейтенант стоял перед майором по команде «смирно» и докладывал по всем требованиям устава:
– ...к лесу. Там – дорога, по ней уже прошли наши колонны. Разрешите собственное соображение: по ржи надо пустить вперед грузовики. Они проложат колею и для санитарной.
Майор молчал, и лейтенант тоже умолк в смущении. В тишине слишком громко стучал в моторе ключом шофер санитарки. Кто-то громко вздохнул. И этот вздох словно бы пробудил майора. Он тряхнул головой, круто повернулся и быстро зашагал к переднему грузовику. Глаза широко открыты, будто увидел что-то необычное, от уголков рта, глубокими складками, – решимость.
Шваркнула ручка, лязгнул борт. Большой, обернутый розовой бумагой вазон с треском хряпнул об дорогу. Олеандра накренилась, плюхнулась огненно-красными цветами в пыль. За вазоном брякнулось на обочину трюмо, полированным боком легко сплыл шкаф. Женщина в платке испуганно прижимала белого пуделя к груди, стискивала в трусливом молчании бледные губы.
Майор спрыгнул на землю, крикнул беженцам, испуганной стайкой жавшимся за мостом:
– Садитесь! Быстро! – И через плечо: – Всё. Сжечь машину и мост.
Бойцы загомонили, засуетились. Побросали в машину узлы беженцев, обложили сушняком полуторку, полили бензином мост. Кто-то даже пошутил, подсаживая в кузов акушерку.
Пышноусый, уже последнего призыва боец, подойдя к Григорьичу, хлопнул его по плечу:
– Везучий ты! – И к бойцам: – Просто воскрес человек...
Шофер подал в кузов пулемет и неожиданно засветился широкой, лучистой улыбкой:
– Двое воскресло!
– Эй! По машинам!..
Взревели моторы. Бойцы прыгали уже на ходу. Передний грузовик миновал санитарную машину и свернул в жито.
Моторы гудели тяжело, но ровно. Их гул все отдалялся и отдалялся, и уже он отзывался комариным звоном...
А над дорогой – снова немая тишина. Налетел с поля ветер, крутнул сивой чуприной дыма над мостом – и вдруг, заметив во ржи широкую просеку, метнулся, побежал, любопытный, по ней к лесу.
Дорога осталась пустынной, только возле моста, поперек нее, лежал в пыли пышный цветок. Большая мохнатая тень прикрыла его от солнца, но цветок, раздавленный колесами, умирал.
А полем, над проложенной машинами просекой плыло нивами к лесу ясное, прозрачное облачко…
