Текст книги "Так было…(Тайны войны-2)"
Автор книги: Юрий Корольков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 63 страниц)
– Джед?.. Горилла?..
Бенуа робко уверял, что он никогда не бывал в Лондоне, никто его не сбрасывал на парашюте, а бороду эту он носил еще до войны. Но длиннобородому заключенному никто не верил. Такие бороды носят только русские партизаны да джеды, участники французского Сопротивления.
Хорошо, если расспросы кончались только руганью и угрозами, частенько Бенуа получал пинки и затрещины.
Жюль Бенуа решил избавиться от своей бороды. Блоковый парикмахер в два счета окорнал его ножницами. Но когда парикмахер взглянул на остриженного француза, он громко захохотал:
– Ну, теперь ты вылитый еврей!.. Как бы не загреметь тебе в крематорий…
Жюля передернуло от такой шутки. И, главное, парикмахер был прав… Бенуа, что называется, попал из огня да в полымя. Прежде в концлагере его называли джедом, теперь стали принимать за еврея. Это куда опаснее… Жюля Бенуа дважды избили на аппельплаце [29]29
Аппельплац – площадь в концлагере, где ежедневно проходила поверка заключенных.
[Закрыть]за то, что он не вышел из шеренги вместе с евреями.
Неарийская внешность едва не стоила жизни французскому журналисту.
Поздней осенью, когда в горах выпал снег, а мороз был больше пятнадцати градусов, в Маутхаузен пригнали новые эшелоны узников. В лагере появились поляки – участники варшавского восстания, словаки – тоже повстанцы из Банской Быстрицы. Среди новичков было много французов, захваченных во время облав и карательных экспедиций. Были греки и югославы, итальянские партизаны…
В Маутхаузене давно истребили евреев – редко можно было увидеть заключенного с шестиконечной звездой на полосатой куртке. Но в последних эшелонах они прибыли снова, и вахтманы возобновили свои развлечения.
Обычно зачинщиком был или Черная пантера, или Блондинка-барышня, сутулый, рыжеволосый капо из уголовников. У него была тяжелая, отвисшая челюсть и постоянно сощуренные, выискивающие глаза. Кровавое развлечение, которое вахтманы затевали от нечего делать, называлось петушиным боем или прыжками парашютистов. Евреев подводили к краю каменного карьера и заставляли драться – кто кого скинет в пропасть. Побежденный летел вниз, падал на камни с переломанными костями, а победителя заставляли бороться снова… Упавших добивать не приходилось…
Жюль Бенуа работал в карьере, в рюстунге – так называли авиационный цех, где клепали крылья для самолетов. В течение дня Жюлю приходилось по нескольку раз ходить из цеха на склад за алюминиевыми заклепками.
Рабочий день был на исходе, и Жюль Бенуа шел за заклепками в последний раз. И тут перед ним вырос сутулый рыжеволосый капо.
– Тебя-то мне как раз и надо! – воскликнул капо, оглядывая Жюля прищуренными глазами. – Идем за мной…
В Маутхаузене не полагалось возражать, и Жюль безропотно поплелся следом за капо.
Они поднялись по каменной лестнице, высеченной в скалах. Бенуа задыхался… Но вот и последняя заледеневшая ступенька – их было сто восемьдесят шесть гранитных ступеней… А рыжему капо нипочем – словно он поднялся на отлогий холмик.
Сверху каменный карьер походил на громадный кратер, полкилометра в диаметре. На дне его, глубоко внизу, копошились муравьи – заключенные. Одетые в полосатые арестантские костюмы, с деревянными колодками на ногах, они долбили каменную гору, грузили на вагонетки тяжеленные глыбы, толкали вагонетки по рельсам… Здесь работали тысячи заключенных.
Над карьером стояла сизая, едкая пыль… Глубокий котлован пересекала небольшая речушка.
Блондинка-барышня обошел карьер, обнесенный забором из колючей проволоки, и приблизился к группе эсэсовцев.
– Нашел!.. Гляди-ка!.. Все-таки раздобыл!..
– А как же! – самодовольно расплылся капо. Он повернулся к Жюлю. – Вот тебе пара, такой же, как ты, еврей… Столкнешь, останешься жить… Ну… Начинайте…
– Но я не еврей, господин капо! – взмолился Бенуа. – Я сам не люблю евреев…
– Ладно, потом разберемся… Скинь его тогда побыстрее вниз… Ну, кто, ребята, на кого ставит?.. Я ставлю на нового. Двадцать марок.
– А я на старого!.. Он двоих уже скинул…
– Гляди не проиграй…
Жюля подтолкнули к его противнику. Перед ним стоял худой человек с глубоко запавшими глазами, в полосатой куртке на костлявых плечах. На груди узника виднелась еврейская шестиконечная звезда – два треугольника желтого и красного цвета. Человек тяжело дышал и настороженно следил за малейшим движением Жюля. Это был Натан Ройзман, которого совсем недавно привезли в Маутхаузен из Варшавы.
Бенуа едва устоял на ногах, когда рыжий капо толкнул его в спину. А худой, тяжело дышавший человек оказался на диво ловким и цепким. Он бросился вперед и дал французу подножку. Этим приемом Натану удалось сбросить в бездну уже двоих противников… Жюль Бенуа поскользнулся и очутился на самом краю обрыва.
Непостижимо, как Бенуа удалось вывернуться. Он откатился в сторону и схватил противника за ногу. Страх придал Жюлю силы. Теперь борьба шла на земле… Они перекатывались друг через друга на краю пропасти, а эсэсовцы, окружавшие их, азартно кричали, хохотали, улюлюкали…
Натан Ройзман пытался дотянуться зубами до плеча человека, которого считал сейчас самым злейшим своим врагом, – ведь только один из них может остаться в живых. А француз упирался локтем, в его шею, уклонялся от крупных пожелтевших зубов и сам норовил ударить его под ложечку.
Оба хрипло и тяжело дышали. Стискивая зубы от напряжения, Бенуа старался оторвать от себя этого страшного человека. У него уже иссякали силы… Иногда лица противников сближались, и они видели в глазах друг друга только беспощадную ярость. Слишком много было поставлено на карту, чтобы щадить кого-то…
Бенуа удалось отбросить противника, но он не успел толкнуть его вниз. Оба вскочили на ноги и стояли теперь на расстоянии двух-трех шагов, используя секунды отдыха. А рыжий капо выхватил пистолет и грозил пристрелить обоих, если они перестанут бороться. Их снова подтолкнули навстречу друг другу, и борьба разгорелась с прежней ожесточенной яростью. Бенуа едва не терял сознания. У него уже совсем не было сил, а Натан Ройзман все наседал, наскакивал, теснил его к пропасти. Но и его движения становились вялыми, а удары уже не причиняли боли. Сцепившись, они повисли один на другом, как боксеры в последнем раундё… Но вот наконец Бенуа удалось нанести противнику удар в солнечное сплетение. Человек со свистом втянул воздух, присел и в следующее мгновение полетел с каменного обрыва…
Вахтманы хотели продлить развлечение, но больше евреев поблизости не было, а идти в карьер не хотелось. К тому же прогудела сирена. Капо приказал Жюлю убираться. Да пусть живей шевелится, иначе проглотит пулю… Бенуа шатаясь уходил по краю обрыва, и ноги у него подгибались от страха.
Развлечения эсэсовцев продолжались и в следующие дни. Но однажды двое боровшихся кинулись вдруг на вахтмана, который стоял к ним ближе других, и вместе с ним бросились в пропасть… С этих пор комендант лагеря Франц Цирейс запретил вахтманам устраивать поединки в каменоломне.
5
Андрей обернулся, услышав нечеловеческий крик, и едва не уронил камень, который держал на плече. Перед ним мелькнула в воздухе полосатая фигура, и человек, сброшенный в карьер, грохнулся за выступом скалы. Крик оборвался…
Только что прогудела сирена. Непосильный, изнурительный рабочий день кончился. Заключенные строились, чтобы идти на Голгофу. Голгофа – это лестница, которая ведет из карьера. Но без команды нельзя сделать ни шагу. Капо заканчивает поверку, люди стоят в шеренгах, держа на плечах тяжелые, холодные камни. Их-надо отнести наверх. Скорей бы идти!.. Но капо не торопится. Он еще раз пересчитывает заключенных и только после этого дает команду.
Колонна медленно бредет по дороге. Кругом громоздятся кучи камня и щебня. Колонна вливается в поток таких же изможденных людей в полосатых матрацных одеждах. Позади каждой колонны несут мертвецов – одного, двух. Иногда их больше. Несут и тех, что упали с обрыва. Их лица залиты кровью, кровь тяжелыми каплями падает на дорогу…
Андрей чувствует, как все больше слабеет. Сможет ли он сделать хоть несколько шагов вверх по Голгофе? Вероятно, он заболевает. Голова налита свинцом, а мускулы совсем вялые. Удивительно, как это Андрей до сих пор не уронил камень. Но что будет на лестнице… Передние замедляют немного шаг, начинается подъем. Все глядят под ноги, чтобы не оступиться, не упасть. Иначе смерть!.. Впереди раздается сухой хлопок выстрела. Вахтман пристрелил кого-то на лестнице. Но никто не поднимает глаз – глядят только под-ноги… С тупым, приглушенным грохотом катится вниз по ступеням камень. К счастью, он никого не задевает… Колонна ненадолго останавливается и снова идет… Деревянные колодки осторожно ступают по заледеневшим каменным ступеням… Поднимается и Андрей… Прошли семьдесят шесть ступеней… Осталось сто десять… Андрей считает, чтобы легче было идти. Теперь девяносто три… Есть ли предел человеческой выносливости? Да, есть. Андрей побледнел, он почти теряет сознание. Сейчас он упадет и больше не встанет. И в это мгновение он ощутил, что камень будто стал легче… Он увидел или ему показалось, будто две чьих-то руки с обеих сторон подпирают его тяжелую ношу. Это француз Симон и поляк Родомир. Они идут рядом и помогают Андрею, хотя у каждого своя ноша…
Андрей поднимается еще на несколько ступеней. Ему уже легче. Он шепчет:
– Не надо, я сам…
Но руки товарищей продолжают поддерживать камень.
– Главное, проходи бодрее мимо вахтманов, – советует Родомир, – осталось немного…
У Родомира сегодня горе – погиб его друг Казимир, с которым они вместе сражались в Варшаве. Погиб на его глазах, и Родомир ничем не мог ему помочь.
То было днем, вскоре после обеда. Они грузили камень на вагонетки, и капо Бертольду показалось, что работают слишком медленно и нерадиво. Едва ли кто в карьере был свирепее Бертольда. Удары его дубинки обрушились на обоих. Но Бертольду этого было мало. Он приказал Казимиру идти за собой. Капо подвел поляка к ручью, протекавшему через карьер, заставил вырубить прорубь и ударами дубинки загнал его в воду. Казимир вышел из ручья мокрый, и одежда на нем мгновенно заледенела. Бертольд не унимался.
– Я буду вымораживать у тебя вшей, – захохотал капо и поставил Казимира навытяжку.
Он запретил ему шевелиться, а мороз был градусов двадцать.
Бертольд расхаживал рядом, притопывая ногами: холод пробирал его даже через шинель.
– Ну что, – спросил Бертольд, – станешь работать до вечера в этом скафандре, – капо указал на заледеневшую одежду, – или пойдешь греться на проволоку? Выбирай…
Казимир выбрал проволоку… С трудом переставляя негнущиеся ноги, он подошел к проволочному заграждению, немного помедлил и бросился на него грудью. Через колючую проволоку проходил ток высокого напряжения…
…После вечерней поверки Симон Гетье принес Андрею кусок хлеба с маргарином.
– Это тебе, – сказал он. – Завтра тебя переведут в госпиталь…
В Маутхаузене Андрей постоянно ощущал поддержку невидимых друзей. Вот и сегодня, на лестнице. В этом проявилась солидарность людей, не отказавшихся от борьбы, думающих так же, как он, Андрей Воронцов. Его окружали люди интернационального долга. Здесь тоже существовала интернациональная бригада, но иная, подпольная. В жесточайших условиях лагеря бойцы ее не подняли белого флага, не капитулировали перед врагом. Они продолжали бороться, потому что сильнее смерти ненавидели фашизм.
Андрей еще не был посвящен в жизнь подпольной организации. Но он о многом догадывался. Спасли его французские коммунисты. Правда, им не удалось сразу перевести Воронцова в госпиталь. Андрею пришлось работать в карьере, ходить на Голгофу, рубить камень, грузить вагонетки… Все, что Андрей пережил в прежних лагерях и в неволе, не шло ни в какое сравнение с Маутхаузеном. Здесь содержали людей категории «Нахт унд Небель». Из этого лагеря уже не было выхода, кроме как через трубу крематория…
За годы существования лагеря – а строили его сами узники – здесь бывали попытки к бегству, но ни один побег не увенчался успехом. Ни один…
Обо всем этом Андрею, вскоре как его перевели в лагерь, рассказал советский капитан из Симферополя. Он назвал себя Валентином. Его привел Симон. Валентин долго расспрашивал Андрея, но ничего не сказал о себе. Однако Симон Гетье не выдержал. Симон до конца доверял месье Воронцову. Он рассказал – Валентин руководит подпольной организацией советских военнопленных.
После первой встречи Андрей довольно долго не видел Валентина. Встретились они в воскресенье, когда на аппельплаце повесили советского пленного.
Заключенных согнали на аппельплац и передним шеренгам велели лечь на мерзлую землю, чтобы все могли видеть казнь. Из барака приволокли осужденного – избитого, в кровоподтеках. Комендант Цирейс сам его допрашивал, но русский ничего не сказал. Узника подвели к виселице и заставили стать на табурет. Он был удивительно спокоен, этот человек, приговоренный к казни. Перед его лицом покачивалась на ветру веревочная петля. Казнимый сам набросил ее себе на шею, окинул плац прощальным взглядом… Вдруг он поднял голову и громко, что было силы крикнул:
– Боритесь, товарищи!.. Мы победим!.. Прощайте!..
Палач-капо вышиб ногой табурет. Тело узника качнулось на веревке. Но он еще держался руками за петлю, силясь ее растянуть. Он подтянулся и успел еще раз крикнуть:
– Боритесь!..
Руки его ослабли и упали вдоль туловища. Человек вздрогнул и замер…
С аппельплаца расходились молча. Одних казнь устрашила, других заставила подумать: уж если умирать, лучше вот так…
Когда в обед раздавали баланду, к Андрею подошел незнакомый узник и протянул ему консервную банку, наполненную мутным варевом.
– Это тебе пополам с Михаилом… Знаешь Михаила Шаенко из седьмого барака?.. Найди его…
В лагере Андрея постоянно мучил голод – и днем и ночью. Его нельзя было унять. Обед – пол-литра баланды – только растравлял аппетит. Сейчас кто-то снова заботился об Андрее. Но, казалось, Андрей мог бы выпить залпом дюжину таких банок…
Он знал Михаила Шаенко, хромого капитана, который жил в соседнем бараке. Как-то раз они вместе носили бидоны из карьера на кухню верхнего лагеря. Андрей отправился искать Шаенко.
Он нашел Михаила в бараке. Рядом с ним, на нарах, сидел Валентин.
– Нам с тобой, Михаил, доппаек выдали… Бери ложку…
Шаенко будто не удивился добавку, а Валентин почему-то отказался от супа, хотя Андрей и предложил ему. Почти следом в барак пришел тот незнакомый, который передал Андрею баланду.
Когда опорожнили консервную банку, Валентин сказал:
– Надо поговорить, Андрей… Проверку ты, выходит, прошел.
– Какую проверку? – Воронцов недоуменно вскинул брови.
– Тюремной похлебкой… Конечно, это не главное, но все же…
Валентин говорил усмехаясь и глядел на Андрея теплым, чуточку лукавым взглядом. Он сказал, что проверять людей приходится всяко, даже похлебкой… Недавно вот точно так же предложили одному поделиться баландой с товарищем. По дороге он воровато отхлебнул несколько глотков из котелка, предназначенного на двоих.
– Ну и что? – спросил Воронцов.
– Ну и все… Не прошел, значит, испытания… Доверять в лагере такому человеку нельзя…
– А мне, выводит, можно…
– Тебе – да… Хотим предложить одно задание… Ты инженер, кажется?..
В тот воскресный день Андрей Воронцов многое узнал о лагерном подполье. Организация распространяла свое влияние не только на центральный лагерь, – в Маутхаузене было с полдюжины филиалов. В главном лагере заключенных было тысяч двадцать, а в филиалах еще семьдесят пять. Многие работают в Эбензее, в горах. Там строится подземный секретный завод. Есть еще лагерь «Гузен-1», «Гузен-2»… Есть и другие при военных заводах. На одном из них делают танки. Вот туда и следует отправиться Андрею…
– Интернациональный комитет поможет связаться с нужными людьми, – закончил Валентин. – Тебя пошлют с рабочей командой.
Андрею все больше нравился Валентин. Внешне он едва ли чем отличался от двадцати тысяч других заключенных Маутхаузена – худой, костлявый, в полосатой одежде, с «автострадой», выстриженной блоковым парикмахером от лба до затылка. И в то же время был он какой-то особенно собранный и вместе с тем неугомонный… Воронцов подумал об этом и сказал, что в лагере обычно трудно отличить людей одного от другого.
– Ну, не скажи, – возразил Валентин. – Немцы сами помогают нам разыскивать нужных людей… Разве этот треугольник ничего тебе не говорит…
Валентин указал на красный треугольник, пришитый к своей тюремной куртке. В лагерях каждая группа узников носила особые знаки – политические заключенные имели треугольники красного цвета, уголовники – зеленого, евреи носили желто-красные шестиконечные звезды, цыгане – черные треугольники… Были еще знаки фиолетового, синего цвета…
– У всех нас красные треугольники, мы отличаемся только буквами – французы носят букву «Ф», мы букву «Р»… Но разве буквы имеют значение?! После воины я сделал бы красный треугольник символом интернациональной борьбы и содружества… Ты знаешь, Андрей, – Валентин придвинулся ближе. – Ты знаешь, чего мы хотим добиться?.. Сохранить кадры… Социалистические кадры Европы. Это наш интернациональный долг… Гиммлер посылает в Маутхаузен главных политических противников фашизма. Обрати внимание – он всех русских награждает красными треугольными знаками… Потом французские партизаны, немецкие коммунисты, польские социалисты… Но мы смотрим в будущее и должны спасти этих людей, сохранить их для социалистического движения… Вот для чего в лагере создан интернациональный подпольный комитет…
Прошло педели полторы-две после разговора в бараке, Андрей ждал, что вот-вот его зачислят в рабочую команду, но время шло, а тут, как на грех, он заболел…
Его отвели в нижний лагерь, в лазарет. Симон Гетье шепнул, чтобы он передал там привет врачу Григоревскому, Это пароль…
6
Вилли Гнивке получил железный крест, и его повысили в звании. Он стал гауптштурмфюрером, что соответствовало званию капитана. В реляции было сказано, что «Вильгельм Гнивке в решающую для империи минуту оказал личную услугу фюреру». Вилли был на седьмом небе от счастья, когда получил такую бумагу. Но вскоре ему пришлось ехать обратно в Маутхаузен – и опять потянулись серенькие, однообразные дни… Гнивке по-прежнему занимался снабжением, но к его обязанностям прибавилось и кое-что новое.
Однажды комендант лагеря Франц Цирейс вызвал гауптштурмфюрера Гнивке и сказал:
– Вы оказали личную услугу нашему фюреру, Гнивке, и я вправе на вас рассчитывать…
– Яволь!.. – воскликнул Вилли, хотя Цирейс еще не сказал, что именно он намерен предложить гауптштурмфюреру Гнивке.
А дело оказалось сложным. Даже Вилли, видавшему виды эсэсовцу, пришлось призадуматься. И не потому, что Вилли испугался или у него заговорила совесть, хотя речь шла об уничтожении по меньшей мере ста тысяч людей.
Франц Цирейс, комендант всех подведомственных Маутхаузену лагерей, получил указание Гиммлера подготовить уничтожение заключенных, находящихся под его надзором, Сейчас их около ста тысяч. Возможно, что в Маутхаузен и еще доставят заключенных из других лагерей.
Цирейс познакомил Гнивке с планом. Уничтожить заключенных придется не сразу. В Эбензее их можно загнать в туннели и там взорвать. Это двадцать пять тысяч… В других лагерях можно отравить пищу. В более мелких – заключенных придется расстреливать по дороге, во время эвакуации… Гиммлер требовал, чтобы ни один заключенный не был освобожден советскими войсками. Сложнее всего выполнить приказ рейхсфюрера в Маутхаузене, в центральном лагере. Здесь нет туннеля. Придется прорыть шахты рядом с бараками, заложить туда авиабомбы и взорвать лагерь. Но такую работу трудно сохранить в тайне от заключенных. Пока следует заготовить взрывчатку и на всякий случай доставить ее в лагерь.
Комендант Маутхаузена говорил обо всем этом спокойно, будто речь шла о доставке топлива или кормовой брюквы.
Вот этой дополнительной работой и занимался Вилли Гнивке, когда Цирейс снова его вызвал.
– Поедете в Базель, гауптштурмфюрер Гнивке, – сказал комендант, – с особым заданием. Документы получите на имя доктора Шейда, директора берлинской фирмы «Хермсдорф Шонеберг».
– Яволь! – ответил, как всегда, Гнивке. Он не рассуждал, а подчинялся.
– Доставите груз в Банк международных расчетов и откроете там счет на свое имя, то есть – доктора Шейда.
Одетый в штатское, сопровождаемый двумя эсэсовцами, тоже в штатском, Вилли Гнивке выехал в закрытой легковой машине в Швейцарию. В ногах пассажира лежало несколько небольших плотных мешков, но таких тяжелых, что двое дюжих эсэсовцев с трудом перетаскивали их с места из место.
Такой груз Вилли не раз возил в Берлин на Принц-Альбрехтштрассе – в управление гестапо, но за границу с таким грузом ехал впервые. В мешках было золото – всё, что удавалось изъять у заключенных – живых и мертвых. В Берлин золото стекалось со всех лагерей. Там его переплавляли в слитки и посылали в Швейцарию, в Банк международных расчетов. Управление имперской безопасности имело в банке свой текущий счет. Но в последние месяцы Берлину было не до того… Золото отправлялось в Международный банк в таком виде, как оно поступало из лагерей.
В Базеле Вилли мог бы управиться довольно быстро, если бы не одно обстоятельство.
…В банке стояла торжественная тишина храма. Бесшумно двигались клерки, будто плыли по натертому паркету, появляясь и исчезая за стеклянными матовыми перегородками. Говорили негромко, сдержанно, и лепные своды, уходящие в высоту, резонировали, тоже как в храме.
Доктор Шейд, он же гауптштурмфюрер СС Вилли Гнивке, ожидал в холле, когда бесшумный клерк пригласит господина доктора в подвал, чтобы в его присутствии взвесить золото.
Кладовщик, усатый, добродушного вида швейцарец, предложил клиенту осмотреть печати на мешках. Это был обычный, утвердившийся ритуал. Вилли прикоснулся пальцами к сургучу и кивнул – в порядке… Кладовщик с помощью служителя поднял первый мешок и высыпал на стол его содержимое. На металлическую полированную поверхность упали небольшие кусочки тускло блестящего золота. Это были коронки и зубы разных размеров и формы. Они лежали, как куча страшных зерен… Кладовщик посмотрел на них поверх очков и спросил:
– Извините, вы из Германии, господин Шейд?
– Да… Разве это имеет значение? – ответил Вилли.
– Я не могу принять ваше золото… Оно из концлагерей, – сказал кладовщик.
Осторожно, не прикасаясь руками, он начал ссыпать зубы обратно в мешок. Лопатка, которой он сгребал золото, дрожала в его руке.
Вилли вспылил… «Попал бы этот чистоплюй в лагерь! – подумал Вилли. – Поговорил бы с ним иначе…» Но здесь Вилли был доктором Шейдом. Он лишь громко негодовал и возмущался.
На шум прибежал контролер. Он стал на сторону доктора Шейда. А кладовщик все повторял:
– Я не могу принять этого золота… Я не верил слухам, что в германских концлагерях вырывают у мертвецов зубы… Но оказывается… Нет, нет, я не буду принимать участия в преступлении…
Контролер набросился на кладовщика:
– Вы слишком много на себя берете… Немедленно примите ценности… Иначе, иначе я уволю вас из банка…
– В таком случае я пойду к мистеру Томасу Маккитрику… Я работаю в банке уже тридцать лет… Он примет меня, Томас Маккитрик…
Упрямый кладовщик снял нарукавники, повесил в шкафчик халат и, не обернувшись, пошел к лифту… Он так настойчиво убеждал секретаршу, что девушка вынуждена была доложить о нем шефу.
7
Мистер Томас Маккитрик, нью-йоркский банкир, уже лет пятнадцать стоял во главе Международного банка. Война не нарушила финансовых связей воюющих стран, и германские банкиры по-прежнему пользовались услугами международной финансовой корпорации.
Как раз об этом и говорили два пожилых джентльмена, сидящих в креслах за курительными столиками, когда за стеной в приемной усатый швейцарец доказывал секретарше, что ему во что бы то ни стало нужно сейчас же увидеть господина директора.
Собеседником Маккитрика был американский генерал Фрэнк Хенглундстэн, который только что приехал в Базель из освобожденной Франции. Они находились в дальнем родстве по материнской линии, но не встречались лет десять и теперь то и дело переходили в разговоре с деловых вопросов на личные.
– Я ехал сюда, – говорил Фрэнк, – когда на дорогах еще вылавливали последних немцев. В одном месте даже попал в перестрелку.
– Послушай, – перебил Маккитрик, – почему ты не приехал в генеральской форме? Я бы хотел на тебя посмотреть. Помнится, ты был капитаном, когда мы виделись с тобой в Нью-Йорке. Ты предпочитаешь штатский костюм?
– Я ведь приехал к тебе в нейтральную страну, – отшутился Хенглундстэн. – В военной форме я бы привлек внимание швейцарских зевак и журналистов. Мне это совсем не нужно. К тому же с немцами я воюю на фронте, а здесь у меня другие дела – бизнес.
– Ты прав, Фрэнк, реклама нужна не во всех деловых операциях. Но все же ответь – у тебя на плечах много бронзы?
– Не так уж много, – тщеславно улыбнулся Хенглундстэн. – На каждом погоне по три звезды. В армии я генерал-лейтенант, но меня чаще называют политическим генералом.
– А я бы скорее назвал тебя генералом финансовым… Зачем же ты все-таки сюда приехал?
– Мне нужна твоя помощь, Томас. Я покупаю германские предприятия, а у тебя с немцами большие связи. Промышленная ассоциация, которую я представляю, заинтересована в немецких заводах, банках, патентах. Сейчас очень выгодная ситуация для сделок.
– Что же тебя главным образом интересует – металл, химия?..
– Абсолютно все! В Ветцларе я веду переговоры с Лейцем, владельцем оптической фирмы, в Оффенбахе покупаю кожевенные заводы, меня интересует уголь, текстильные фабрики… Как видишь, мы не только воюем.
– В таком случае я советую тебе заинтересоваться картотекой германских патентов в Берлине. Это чистое золото.
– Я знаю об этом, – кивнул генерал Хенглундстэн, – но, к сожалению, в Берлин скорее всего первыми придут русские.
– Это верно, – усмехнулся Маккитрик, – но русские больше занимаются борьбой с фашизмом. Мы же люди коммерческие. Они могут не обратить внимания на картотеку патентов. – Директор вновь стал серьезным. – Пошли заранее туда своих людей. Поверь мне, Фрэнк, игра стоит свеч. Наш банк тоже может быть в этом заинтересован. На полках картотеки лежат миллиарды долларов.
В кабинет вошла секретарша. Том Маккитрик, недовольно поморщившись, вопросительно взглянул на девушку.
– Чего ему надо? – спросил директор, когда она доложила о странном посетителе.
– Он не говорит. Уверяет только, что у него очень важное дело. Не хочет уходить, пока не повидается с вами.
– Пусть войдет.
Кладовщик пошел в кабинет довольно решительно, но стушевался в незнакомой обстановке. За тридцать лет своей работы в банке он впервые переступил порог роскошного кабинета директора. Маккитрик тоже видел его впервые. Швейцарец кратко рассказал о том, что произошло в хранилище банка.
– Ну и что же вы хотите? – недоумевающе спросил Маккитрик.
Швейцарец робел перед всесильным начальником, но все же твердил свое:
– Это золото мародеров, господин Маккитрик… Оно принадлежало людям, замученным в газовых камерах…
– Но ведь золото не имеет запаха… Почему бы нам его не принять? Ведь мы не занимаемся политикой. – Маккитрик не желал ввязываться в спор и все же должен был возражать этому упрямцу, который повторял все одно и то же:
– Я не могу участвовать в преступлении…
– А я не могу вас держать на службе! – разозлился наконец Маккитрик. – Ступайте!..
Когда кладовщик вышел из кабинета, Маккитрик вдруг передумал. Как бы кладовщик не наболтал лишнего.
– Верните этого человека, – сказал он секретарше.
Кладовщик вошел и остановился в дверях.
– Послушайте, – самым дружелюбным тоном заговорил американец, – если ваши убеждения не позволяют вам принять это золото, пусть его взвесит кто-нибудь другой… Я погорячился. Вы останетесь работать в банке, как прежде…
Личный текущий счет в Банке международных расчетов на имя доктора Шейда, руководившего совещанием германски: промышленников в Мезон Руж, был открыт…
Вскоре в базельском банке открыли счета и другие немецкие предприниматели – не сами, с помощью сотрудников СС, переодетых в штатское платье… Доктор Бонзе не бросал слов на ветер, когда утверждал в Мезон Руж, что промышленники получат крупные суммы для финансирования нацистского подполья после войны…
