Текст книги "Малюта Скуратов. Вельможный кат"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 47 страниц)

Двойная тень

I

Произнесенная негромким и уверенным голосом фраза нравилась Иоанну. Он повторял ее, шевеля губами, наедине с собой не раз, любуясь умиротворенностью, верностью и философской глубиной правильно построенной речи. Действительно, он собирался дать изменнику смиренный христианский ответ. Первые абзацы складывались легко и просто, ибо шли из недр оскорбленной души, черной и грешной, как полагало большинство современников и потомков. Сам он свою душу ни черной, ни грешной не считал.

– Почто, несчастный, губишь свою душу изменою, спасая бренное тело бегством? Если ты праведен и добродетелен, то для чего же не хотел умереть от меня, строптивого владыки, и наследовать венец мученика?..

– А оттого, пресветлый государь, он не желал казнь принять, что в Господа Бога не верует. Не верует князь в загробную жизнь и предпочитает мирскую суету райскому блаженству, которое обрел бы, подчинившись твоей воле, – вдруг произнес Малюта, давно ходивший рядом со смертью.

Вначале он появлялся перед осужденным, а потом и смерть. Без Бога в подобном кромешном деле нельзя. Служить царю секирой – в Бога надо верить и Священное писание знать, иначе разума лишишься. Воинам, побратавшимся со смертью, внутреннего состояния палача не понять. Малюта долго и часто думал над мыслями, которые теперь выговаривал Иоанн.

Царь посмотрел на Малюту и одобрительно кивнул. Никто из приближенных не мог лучше оценить Иоаннова изуитства. Царь пользовался именем Бога как отмычкой. Если веришь – на плаху, а если хочешь избежать ее – значит, противник православия.

– Что жизнь, что богатство и слава мира сего? – суета и тень…

– Дозволь слово молвить, пресветлый государь, – поднял глаза на Иоанна дьяк Висковатов с застывшим в руке пером.

Иоанн вопросительно посмотрел на Ивана Михайловича.

– Блажен, кто смертию приобретает душевное спасение! – плавно выплеснул из сердца дьяк, не обладавший, к сожалению, даром предвидения.

– Поставь твои слова с моими рядом, – согласился Иоанн.

– Здесь все слова твои, пресветлый государь, – отозвался Висковатов, – ибо великие мысли твои выражают.

– Он подлее раба своего, Шибанова, действует, – добавил Малюта, ободренный первым удачным вмешательством.

Однако царь нетерпеливо дернул плечом, и Малюта умолк.

– Устыдися раба своего, Шибанова: он сохранил благочестие перед царем и народом: дав господину обет верности, не изменил ему при вратах смерти. А ты, от единого моего гневного слова, тяготишь себя клятвою изменников; не только себя, но и душу предков твоих: ибо они клялись великому моему деду служить нам верно со всем их потомством, – продолжил Иоанн, отметив про себя, что Малюта слушает внимательно и фамилию княжеского стремянного подбросил к месту. – Возвратимся в Москву, Григорий Лукьянович, и осудим Шибанова на казнь. Хозяина пусть не предал, зато нам и отечеству изменил. С литовцами да поляками на Русь пошел бы, ежели князь велел, – значит, однако, неприятеля мы с нашей дороги и уберем.

– Правильно, пресветлый государь, – откликнулся Басманов. – В бою каждый воин способен принести победу, коли стрелу нацелит в сердце воеводы.

– Я читал и разумел твое писание. Яд аспида в устах изменника; слова его подобны стрелам. – Иоанн умел подхватить чужую мысль и переиначить так, будто и раньше ему принадлежала.

Сейчас он просто улавливал звенящий звук от полета стрелы, нацеленной именно в его сердце. Курбский стрелял из лука отменно и часто в детстве забавлял младшего приятеля, сбивая с веток нахохлившихся ворон. А однажды и спас будущему царю жизнь, метко угодив в пасть взбесившегося пса, который кинулся на Иоанна.

– Жалуется в своей грамоте, как баба, – сказал сурово князь Вяземский. – Ему ли плакать?! Обласкан твоими милостями, пресветлый государь, сверх всякой меры от доброты твоей душевной. Воеводой и наместником ливонским ты его сделал. Ни один воевода подобных отличий не имел! Только он да Горбатый-Шуйский таким большим количеством полков распоряжались.

Басманов нахмурился. Не его Иоанн послал в Юрьев после полоцкой победы, не он речь держал перед боярами. Правда, у Иоанна иногда трудно было отличить ссылку и даже высылку от повышения. Умел он совмещать удаление нежелательного лица с государственной пользой. Басманов здесь пригождается. Нечего по чужим краям шататься.

– Так и отпишем изменнику, – улыбнулся царь. – Жалуешься на претерпенные тобою гонения; но ты не уехал бы ко врагу нашему, если бы мы не излишно миловали вас, недостойных!

Он знал, что сии слова понравятся Басманову, и решил преподнести боярину своеобразный подарок, признавая собственную ошибку. Милостей достоин был больше Алексей Данилович. Унижая Курбского задним числом, он возвеличивал Басмановы заслуги. Вот кого полагалось ласкать, и даже излишне!

– Я иногда наказывал тебя за вины, но всегда легко и с любовию…

– Что правда, то правда, – произнес задумчиво и ревниво Федор Басманов, ненавидевший Курбского.

Он чувствовал какую-то детскую привязанность царя к князю Андрею, свидетелю юношеских мук и сердечных невзгод. Подобное не забывается. Иоанн с болью прощался с прошлыми переживаниями. Жестокость очень часто идет рядом с сентиментальностью и даже иногда является ее продлением. Жестокость, случается, порождает страдания.

– А жаловал примерно, – заключил Иоанн. – Ты в юных летах был воеводою и советником царским; имел все почести и богатство…

– Поболее меня, твоего, пресветлый государь, верного слуги, – проворчал Малюта.

Он дворянин, и не из захудалых. Теперь он думный дворянин, а отчего не боярин? Вполне мог бы получить и чин окольничего. Федор Басманов немного позже превратится в кравчего в одно мгновение. Когда Малюта нерасчетливо заикнулся о сокровенном желании подняться хоть на ступеньку, царь почему-то презрительно ухмыльнулся и прошипел:

– Подождешь, пес, и послужишь!

Впрочем, даже Басманов на торжественных церемониях стоял позади многих бояр, в том числе и Курбского. Еще совсем недавно. Род его не княжеский – ну и знай место! Строг царь, а справедлив ли?

– Пора бы напомнить изменнику о его поведении на поле брани, – с иронией предложил Басманов. – Воину подвигами хвалиться постыдно. Воину по заслугам воздаешь только ты, пресветлый государь! Самому себя возвеличивать зазорно.

Иоанн одобрительно кивнул.

– Хвалишься пролитием крови своей в битвах; но ты единственно платил долг отечеству. И велика ли слава твоих подвигов, – прищурился Иоанн, будто припоминая деяния бывшего соратника и друга. – Ну-ка, Алексей Данилович, – обратился он к Басманову, – перечисли его воинские чины, на которые, ты лучше иных знаешь, я глаза закрывал.

II

Теперь настал звездный час Басманова. Речь боярина была остра и упруга, как тщательно откованный булат. Она сверкала, как отточенное лезвие в смертельном бою. Басманов выложил все, о чем часто думал, и вот дождался!

– Когда хан бежал от Тулы, Курбский пировал на обеде у князя Григория Темкина и дал неприятелю время уйти восвояси. Курбский, конечно, был виноват не один. Под Невелем он не сумел разбить с пятнадцатью тысячами отборного войска четырех тысяч литовцев. Он приписал себе и своим воеводам покорение Батыевых царств, подразумевая в данном случае события вокруг Казани.

Иоанн улыбнулся удовлетворенно:

– Астрахани он не видел и во сне. А чего нам стоило вести его и подчиненных ему воевод к победе?

– Сами идти не желая, они безумными словами и у других охлаждали ревность к воинской славе, – прибавил Басманов.

Все это перечисление вин и проступков Курбского позднее – на следующий день – войдет в царскую грамоту, отправленную новому подданному короля Сигизмунда-Августа. Утомленный непривычным нервным напряжением, Иоанн отложил диктовку на завтра.

III

Утром они собрались опять, и Басманов продолжил под придирчивым взором царя обвинять Курбского. Многое из того, что он говорил, соответствовало истине:

– Когда буря истребила под Казанью суда наши с запасом, воеводы и Курбский с ними хотели бежать малодушно, безвременно требовали решительной битвы, чтобы возвратиться в домы победителями или побежденными, но только скорее.

– А когда Бог даровал нам город, – уточнил сам Иоанн, – начался повальный грабеж! Никакого удержу не было со стороны воевод.

Висковатов, не переспрашивая, округлял речи Иоанна и Басманова, придавая им больше энергии, личностного оттенка и иногда отбрасывая казавшееся ненужным. Царь охотно с ним соглашался, когда Висковатов ставил точку и перечитывал написанное.

– Теперь о Ливонии надо бы упомянуть, – посоветовал Малюта, агенты которого наблюдали за каждым шагом Курбского и тут же гонцами доносили на Берсеневку в специально отведенное для того время.

Иногда Малюта встречался с прибывшими в Секретной избе, которую держал в Стрелецкой слободке.

– «А Ливониею можете ли хвалиться? – Иоанн теперь обвинял и других. – Ты жил праздно во Пскове, и мы семь раз писали к тебе, писали к князю Петру Шуйскому: идите на немцев! Вы с малым числом людей взяли более пятидесяти городов; но своим ли умом и мужеством? Нет, только исполнением, хотя и ленивым, нашего распоряжения. Что же вы сделали после с своим мудрым начальником Алексеем Адашевым, имея у себя войско многочисленное, – едва могли взять Феллин; ушли от Пайды! Если бы не ваша строптивость, то Ливония давно бы вся принадлежала России».

Иоанн все усиливал упреки, небезразличные для выдающегося военного деятеля, каким был князь. Разгорячившись, он накалял до предела охватившие его эмоции. Как несправедливы были бояре к царю! Сколько он сделал для страны за быстро миновавшие годы царствования, а ведь занял трон еще ребенком! Ах, бояре, бояре! Сколько зла они принесли стране! Сколько посеяли раздоров! Как мешали обустраивать Московию и возвести на вершину мира!

Голос Иоанна крепчал, как ветер полуночный в безбрежной степи. Его волнение передавалось присутствующим.

– «Что было отечество в ваше царствование и в наше малодетство?» – Он задел самое болезненное в прошлом существовании: лица Шуйских придвинулись на мгновение и вызвали приступ страшного негодования, но он смирил себя и, понизив голос, продолжил: – Итак, что было отечество в ваше царствование и в наше малолетство? – повторил он. – Пустынею от Востока до Запада; а мы, уняв вас, устроили села и грады там, где витали дикие звери.

– Горе дому, коим владеет жена; горе царству, коим владеют многие! – воскликнул Висковатов, опять прервав работу пера. – Пресветлый государь, прости меня, грешного, но здесь, ей-богу, не помешает обращение к божественному тексту. Изменник должен знать, что власть вручена тебе Всевышним и никто не имеет права посягнуть на нее даже настойчивым советом, если ты, пресветлый государь, его о том не попросишь! Вспомни о временах Древнего Рима. Вспомни о славном Прусе – твоем предке!

Иоанн имел отменных помощников – талантливый воевода, ловкий сыскарь и палач, образованный дьяк. Он слушал внимательно, давно научившись из груды советов выуживать самое важное и необходимое. Еще недавно он тяготился наставничеством протопопа Сильвестра и Алешки Адашева, но нынче, отторгнув наскучившее и сбросив узду, он умом не отвергал то, что можно было обратить себе на пользу, а сердце зажимал в кулаке. Иными словами, он овладел искусством править. Рассуждения Макиавелли по сравнению с Иоанновой практикой отдавали дилетантизмом.

– Пиши, Иван Михайлович! «Кесарь Август повелевал вселенною, ибо не делился ни с кем властию: Византия пала, когда цари начали слушать эпархов, синклитов и попов, братьев вашего Сильвестра…»

– Пресветлый государь, – обратился Басманов к Иоанну, – дозволь слово молвить?

Он воспользовался паузой, во время которой Иоанн припоминал зло, причиненное бывшими любимцами, накинувшими на него узду, пугавшими Божьими карами и ставившими непреодолимые преграды на пути житейских страстей и политических желаний. Иоанн милостиво кивнул Басманову.

IV

– Не след забывать обиды, причиненные тебе Шуйскими и Оболенскими, – сказал Басманов. – А нынешние смутьяны Репнин с Кашиным ничем не лучше. Избавились от них, и слава тебе, Господи! Овчина с братцем князем Горенским как к тебе подбирался?! Что ж их прощать?! Слезы по ним лить? Ждать, когда они, подобно князьям Ростовским и Жигмонту, побегут или, как Шереметевы, казну твою расхищать будут? Жестокостью он тебе, пресветлый государь, глаза колет, да и нам всем – верным слугам твоим.

– Разве мы палачи?! – воскликнул Малюта. – Разве мы не исполняли казнь по судебным приговорам да и твоим, пресветлый государь, повелениям! Ты волен распоряжаться жизнью и смертью подданных. Никто не был у нас подвергнут пытке и тем более казни без крайней на то нужды. А как сосланные в монастыри бояре жили там привольно и сытно. Скажи на милость! Приставы при князе Михайле Воротынском, что в Белоозере с семейством обретался, писали по его требованию челобитную и в ней указывали, что в прошлом году недослано было двух осетров свежих, двух севрюг, опять же свежих, полпуда ягод винных, полпуда изюму, трех ведер слив. И как же ты поступил, пресветлый государь?

– Велел дослать, – усмехнулся Иоанн.

– Мало того! Пожаловал ему рейнское вино и романею, двести лимонов, десять гривенок перцу, шафрану, гвоздики, воску пуд, пять лососей свежих. Деньгами шло князю, княгине и княжне пятьдесят рублей в год! А людям их – числом двенадцать – сорок восемь рублей и двадцать семь алтын за тот же срок. – Малюта по части экономики был мастак, соперничая в том с князем Вяземским. Однако Вяземский заведовал лишь государевыми поставками.

Хозяйственный мужик Малюта! Застенок скорее учреждение экономическое и финансовое, чем политическое. Кто не голоден и у кого в кармане не вошь на аркане, а копейка водится, тому застенок ярким светом светит. Толстобрюхие бояре туда попадают тоже ведь из-за копейки, только копейка у них немерена. А Малюта давно приучился считать и берег не свое больше, а государево, и Иоанн это ценил. Голытьбой застенок не интересуется – она там лишняя. Что с нее взять?!

– Скольким людишкам я, пресветлый государь, по твоему велению жизнь возвратил? – продолжал возмущаться Малюта. – Не они ли имущество из твоей казны нетронутым получили? Глинский, Бельский, Воротынский, Иван Большой Шереметев! Ты их по миру не пустил, а следовало бы им поясок потуже подтянуть! Курбский – вельможа, князь, а бесстыдной ложью пробавляется.

Иоанну был приятен чужой взгляд на происходящее. Не он один утверждает, что князь Андрей – бесстыдный лжец. Чтож, его окружают одни ласкатели?! И про Сильвестра с Алешкой Адашевым врали, что они ласкатели, но ему сколько досадительного сделали?!

– Пиши, Иван Михайлович! Измена и ложь – две стороны одной медали. Изменник правды не любит. Прямо так и пиши: «Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим сильных во Израиле; их кровию не обагряем церквей Божиих: сильные, добродетельные служат нам и здравствуют. Казним одних изменников – и где же щадят их?»

– Константин Великий не пощадил сына своего, – сказал Висковатов, подробно изучивший историю Византии. – А князь Федор Ростиславович сколько убил христиан в Смоленске? Стоит князю Андрею напомнить, пресветлый государь.

Иоанн согласился:

– Ну что ж! Напомним! И далее: «Много опал, горестных для моего сердца; но еще более измен гнусных, везде и всем известных…»

Иоанн произнес еще несколько фраз, очевидно важных для него, но не задевших никак присутствующих.

– Самое главное, пресветлый государь, объявить всему миру, что воля русского самодержца – закон и волей твоей законы издаются, – сказал с каким-то непроясненным восторгом Басманов. – Единодержавие – залог победы. Что боем командовать, что страной – все едино!

– Доселе владетели российские были вольны, независимы: жаловали и казнили своих подданных без отчета. Так и будет! – воскликнул Иоанн, поднялся и гордо выпрямился, быть может, неосознанно.

Глаза его сверкнули, он раскинул руки в разные стороны и внезапно стал похож на орла. Басманов с Малютой переглянулись – они первыми поняли, что в этой фразе выражалась самая суть ответа изменнику.

Басманов хотел что-то прибавить, но Иоанн осек его взором, острым как клинок. Малюта опустил голову. Он знал, что царя лучше не трогать, когда ему в голову приходят подобные мысли. Он и детей, рожденных от Анастасии, не пожалеет, ибо истинный царь, а цари испокон веку ни в ком не нуждались.

Малюта в застенке приобрел уникальный опыт. Чувство опасности охватывало всегда вовремя и к месту. Он чуял ее задолго до того, как она коварно и исподволь приближалась.

V

Иоанн широко шагал по горнице, продолжая диктовать. Сейчас он освободился от какой-то сковывающей тяжести и вырвался на свободное пространство. Речь стала певучей и почти невесомой. Она будто приобрела крылья. Разумные советы Басманова и Малюты, библейские и исторические подсказки Висковатова, проницательная и лукавая улыбка неразговорчивого князя Вяземского и восторженная – красавчика Федора, который и половины не понял, теперь уже были не нужны царю. Он – царь! И он мог – должен был! – существовать и править один.

– Уже я не младенец! Имею нужду в милости Божией, Пречистая Девы Марии и святых угодников: наставления человеческого не требую. Хвала всевышнему: Россия благоденствует; бояре мои живут в любви и согласии: одни друзья, советники ваши, еще во тьме коварствуют!

Он вещал то, что твердили до него сотни лет владетельные князья на Руси и на чем будут настаивать после него кремлевские обитатели, а позднее и жительствующие в Зимнем дворце на берегу Невы.

В нашем веке ничего не изменилось – ни главковерх Керенский, ни председатель СНК Ленин, ни генеральные секретари ЦК компартии Сталин, Хрущев и Брежнев не отваживались посмотреть правде в глаза. Не все главы государств в мировой истории подобным откровенным образом характеризовали время личного правления. Внемлите произнесенному и оцените его: наставления человеческого не требую! Подмосковная эпистола в этом отношении может стать неким эталоном.

Затем Иоанн дал волю бурным эмоциям, которые прежде из государственных соображений приходилось подавлять. Но бывшая дружба, как ненасытный молох, требовала своего – хотелось уязвить и унизить, а пуще остального растоптать и увидеть это растоптанное:

– Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сем мире нет власти Божией? Вот ересь манихейская! Вы думаете, что Господь царствует только на небесах, диавол – во аде, на земле же властвуют люди…

Иоанн не позволит уравнять себя ни с кем из известных ему бояр и князей.

– Нет, нет! Везде Господня держава – и в сей и в будущей жизни. Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего эфиопского: горе мне! Какое бедствие! – Он умел быть ироничным и больно уколоть даже близкого человека, посчитавшего себя незаменимым и вздумавшего наказать царя собственным отсутствием.

VI

Те, кто угрожал подать в отставку или удалиться в имение, вызывали у Иоанна насмешку. Неужели бояре полагают, что он не сумеет обойтись без любого сановника? Малюта давно вычленил эту черту из сложного и запутанного мировоззрения царя. Да он бы всех отдал Жигмонту и не поморщился! Ему никто не нужен! Он способен управлять один. Только тот, кто усвоил эту простейшую истину, может рассчитывать на благосклонность и сохранять ее длительное время. Малюта единственныйиз Иоаннова окружения не переоценил себя и дружбой царя пользовался более десяти лет.

– Престол Всевышнего окружаешь ты убиенными мною: вот новая ересь! Никто, по слову апостола, не может видеть Бога. Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не с злобою! – заключил Иоанн, возвратившись на покинутое им недавно место.

Никто из европейских государей не имел полемического таланта такой силы, никто не был столь изворотлив, как он. Он мог бы поспорить со всем миром. Он умел с непревзойденной ловкостью отыскать у противника уязвимое место и точно ударить в цель. В нем присутствовало что-то от Малюты, который знал самые болезненные уголки человеческого тела.

Спокойным и плавным, как опавшая волна, голосом он сурово пригвоздил бывшего друга к позорному столбу. Надо отнять у безумца право называться русским князем и боярином.

– К довершению измены называешь ливонский город Вольмар областию короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе властителя. Ты избрал себе государя лучшего! Великий король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю… – Иоанн откровенно любовался собой: он вполне мог составить послание Курбскому и сам – разве ему кто-нибудь когда-нибудь был нужен? нет, никогда! – Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно!

Привычка несогласных объявлять сумасшедшими не от Иоанна пошла и не на нем закончилась. С дорюриковских времен владетельные князья объявляли соперников и оппонентов лишенными разума.

– Писано нашея великия России в царствующем граде Москве, лета мироздания 7072, июля месяца в 5 день.

Иоанн глубоко вздохнул и рывком поднялся с кресла. В окне сияло солнце. На небе – ни облачка, ни даже легкой туманной дымки, столь свойственной жаркой погожей поре. Дышалось свободно и привольно. Он окинул взором притихших присутствовавших. Вечером на пиру он их одарит, но не сейчас. Сейчас он выйдет из горницы и не обернется, оставив не соратников, не придворных, не сподвижников, а именно присутствующих при нем в состоянии близком к ужасу, с недоумевающими и смущенными полуулыбками на лицах.

Театр Иоанна, отобравшего у славного деда кличку Грозный, обладал редкими и неповторимыми особенностями, которые мог бы понять и объяснить только его далекий наследник, чуждый по крови, но не чуждый по духу.

Содеянное – эта великая и знаменитая в будущем эпистола – принадлежит ему и никому больше.

Лишь Малюта последовал за властелином в мертвом молчании и без зова. Теперь Иоанн с ним не расставался, отпуская редко на Берсеневку к жене и детям. Ночью Малюта спал поблизости – на покрытом ковром топчане. Похожий поставили и в сенях царицы Марии. У Иоанна не существовало интимных тайн от Малюты.

Фигура царя таинственным образом отбрасывала двойную тень и при солнце – единственном источнике освещения.