Текст книги "Малюта Скуратов. Вельможный кат"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 47 страниц)

Передышка

I

Малюта не любил ничего иноземного, кроме оружия. Пуще остального внушало ему подозрение то, что привозили сюда немчины. Их внешний вид и особенно язык – лающий, будто состоящий из обрубков – отвращали и вызывали ироническую усмешку. Тонконогие, в чулках, кафтаны легкие, ни на что не годные, шапки причудливые, с перьями, на руках – диковинные перчатки. Для каждого пальца отдельный чехольчик. Словом, не люди, а какие-то куклы, которых показывали скоморохи утайкой. А оружие сработано как надо. Тяжелые мечи железо перерубали. Латы блестящие, легкие, но прочные. Поножи, каких на Руси не встретишь. Странно, что у вертких и по внешности слабосильных людей столь завидное оружие. И владели им ловко.

С татарвой и турками Малюта тоже предпочитал не иметь никаких дел, однако саблю приобрел у османов-купцов – кривую, в изукрашенных ножнах. Острую на диво – летящий прутик перерубала, а голову с плеч сносила напрочь – с единого замаха. Ружья Малюте тоже нравились – нетяжелые, удобные и безопасные. Похожи на игрушки, ими и дитя управится. Вот эту ненависть к иноземцам и привязанность к некоторым полезным изделиям он никак примирить внутри себя не умел да и, наверное, не хотел.

– Зачем их сюда пускают? – спрашивал Малюта Басманова. – Мы по ихним дорогам не шляемся. Куда ни глянь в Москве – везде немчины. Гнать из Ливонии псов пора. Берег очистить от басурман.

– А Казань? – наставительно напоминал Басманов. – Казань на загривке висит, как борзая у волка. Молод ты, Малюта, про то рассуждать, хотя действительно: куда ни плюнь – попадешь в немчина, а немчин, что жидовин, для русской жизни пагубен.

– Они возле князя Андрея так и вьются. Он к чужому привержен.

– Гудцов наших выпихивает со двора. Когда песни заводят – уши затыкает и морщится. А женкам худосочным платочком машет. Да все рыжим и каким-то кривоглазым. – И Грязной, тенью следующий за Малютой, сразу переводил разговор на женщин, без которых ни теплой мужской беседы, ни развеселой жизни не мыслил.

– Ну, подождите: доберемся до вас, – щерясь, грозил Малюта. – Доберемся. Но Ливонию раньше свернуть надо. Оттуда ползут.

– А Казань? – повторял с раздражающим спокойствием Басманов. – Когда тебя теснят спереди и сзади, не очень разгуляешься. Правда, Афанасий?

Князь Афанасий Вяземский не отвечал. Он вообще язык свой не утруждал, предпочитая действовать, а не толковать о пустяках, за что государь его начал давно к себе приближать. Басманов, тонко чувствовавший перемены в настроении Иоанна, быстро заводил дружбу с новым фаворитом. Вяземский слыл неглупым человеком, обладавшим большой выдержкой и сметкой хозяйственной. Твердость он не раз выказывал не только на охоте. В Воробьеве первым бросился на взбунтовавшуюся чернь. И молча метал людишек в разные стороны.

Сейчас за столом в доме Басманова Малюта отчего-то припомнил немчина Ганса Шлитте, который года три назад крутился здесь, в Москве, и даже государю наобещал с три короба. Тонконогий, как все иноземцы, с остренькой бородкой, он походил на какую-то экзотическую заморскую птицу. Толмач из Посольской избы, по прозванию Елизар, часто Шлитте переспрашивал: то ли словцо заковыристое плохо разбирал, то ли вообще с трудом понимал речь тихую, уклончивую и уснащенную всякими дополнениями.

От Елизара и проведали про этого самого Шлитте поподробнее. Кремлевская стража – народ любопытный, недоверчивый. А с немчином воинников пять ломилось в царевы покои. Воинники в латах, шлемы, оперенные разноцветьем, накидки бархатные. Басманов приказал пустить. И князь Андрей Курбский тут как тут. Он всегда при иноземцах. Чужое милее своего. Не Малютой замечено.

– Про страны дальние брехал. Сам родом из Саксонии. Императора Священной Римской империи Карла Пятого первый друг. От императора всего и добивается. Государь зодчих просил прислать, оружейников, лекарей, аптекарей, звездочетов и даже корабельного мастера, чтобы большие лодки строить.

– Деньги просил в задаток, – сказал опытный пушкарь Матвеев. – Сулил много.

Пушкари золотом более иных воинов интересуются. Им порох нужен, повозки, лошади.

– А вот и нет, – отрезал Елизар. – Он от чистого сердца предлагал, раз такое дело! Только вы, дескать, со мной противу турок пойдите.

Толмачи к чужестранцам приверженность имеют. Кто за подарки, а кто и просто.

– А какое такое дело? – всполошился Матвеев.

– Да такое! Река в другое русло поворачивает – и мы с ней!

– В какое русло? – опять подозрительно спросил Матвеев, не разумея тонкого дипломатического намека.

– В новое, – засмеялся Елизар и, махнув рукой, пошел в дворцовые сени, не оглядываясь на слушателей.

Малюта потом несколько дней оберегал Ганса Шлитте от любопытства толпы, близко видел, как князь Андрей чуть ли не в обнимку с ним ходил, пировать к себе в дом приглашал и расспрашивал про жизнь саксонскую, польскую и литовскую. Ганзейское недоброжелательство ругал и утверждал, что русский боярин да вдобавок князь с давних лет имеет право жить, где ему заблагорассудится, и отъезжать прочь из Москвы и от государя волен в любое время.

«Ну, нет, – думал Малюта, – шалишь! Где заблагорассудится! Ишь ты! А служба государева?! Боронить страну кто за тебя будет? Ну, нет! Служба государева ковы накладывает. И холоп ему служит, и боярин, и всякая тварь. И награду за то от государя имеет. Как судить да рядить и на кормлении сидеть, так местничают, бранятся и иногда спор кулаками решают: А коли не по их рылу и против шерстки – за забор глядят и другого государя ищут. Им плевать, что Литва поперек стоит и: русских купцов только что не убивает, но зато поборами разоряет, ежели вообще через себя куда-нибудь пропускает. Литва с Ливонией – что стенка с бойницами, через которые черные жерла пушек пристально и угрожающе смотрят. А Шлитте – тот вертлявый – и туда и сюда свистел и угодничал, а про свой карман помнил. Зачем ему, немчину, благоденствие народа московского?! Удивительно как-то!»

II

Нет, не любил Малюта иноземцев, невозможно, было за: что! «Ну, доберемся до них», – думал он, наблюдая из стрелецкого ряда, как государь в сопровождении митрополита Макария, попа Сильвестра, Адашева, князей Андрея и Романа Курбских, родичей дарицы Анастасии Захарьиных и Юрьевых, воеводы князя Александра Горбатого* Шуйского, Алешки и Данилы Адашевых и отца их Федора – окольничего, еще при великом князе Василии III при дворе обретавшегося, всходили на широкий деревянный помост у торга, где казнь воры и мошенники, гулящие девки и изменники государеву делу принимали и где не так давно исковерканное тело князя Юрия Глинского не день и не два валялось, непереносимую вонь издавая, пока окончательно не протухло, исклеванное вороньем. Народ тогда не молчал, как нынче. Вопил, ругательски ругался и приплясывал, и среди них бабы, какие и заголившись, разум потеряв от бражки и медовухи. Теперь народ утих, стоял недвижно и глазел на неисчислимую царскую свиту, отмечая про себя: кто рядышком, а кто обочь. И немчины тут же у помоста кучкой, и прочие чужаки с толмачами и слугами. Им любопытно и что строчить по вечерам набирают, а опосля с гонцами отправляют в ту же ненавистную Литву и беспокойную Польшу. Малюта видел, как Ганс Шлитте перед свечой сидел, носом в большие листы уткнувшись, затем, сургуча накапав, кольцо приложив и еще чем-то там помазав и огладив край, через поверенного своего Генриха высылал кнехтам, а те моментально на коней – и вскачь.

Как же до них доберешься, когда они из Приказной избы от Алешки Адашева не вылазят, будто веревкой кто их привязал к казначею. А Казенный приказ адашевский против Благовещенского собора, и частенько Алешка с попом Сильвестром посередке встречаются и, важно беседуя, к государю идут, а то и с Курбским в содружестве, с Юрьевыми или даже с Басмановым. А Шуйскими тут и не пахнет. И Глинскими тоже. Старое, видно, не воротится.

Старое Малюте не нравилось, однако и к новому он пока не прирос. Не верил во все происходящее. С дворцового крыльца толпа иначе выглядит. Попади Адашев с Сильвестром в водоворот, запели бы иначе. Малюта черни преграду постоянно ставил. Он норов ее хорошо изучил. И боярскую измену носом чует. Бояре с людишками что возжелают, то и сотворят. Да еще чужестранцы воду мутят, и такие их покровители, как Курбский. Алешка Адашев куда осмотрительней.

Берегись, царь! Не тех коней выбрал! Куда они тебя завезут?!

А возмужавший Иоанн высился на помосте и не улавливал подобных настроений, какие волнами накатывались не от одного Малюты, малозаметного стрелецкого начальника. Душа Иоанна парила в небесах. Прислушался он к Адашеву, прислушался к Сильвестру, да и митрополит Макарий собственное одобрение новым начинаниям молвил.

– Божий огнь разорил Москву, – едва ли не ежедневно твердил Сильвестр. – Наказание за грехи тяжкие ничем не смягчить, кроме дел добрых и разумных. Не надо войны, не надо крови. Надо град стольный в порядок приводить да хлеба побольше сеять. Рисуя перед тобой, государь пресветлый, картины ужасные, вовсе не желаю испугать тебя, как малое дитя. А хочу я просто показать меру гнева великого, который обрушится на любого, совершающего неправые поступки.

Иоанн нередко задумывался: зачем Сильвестр ему страшилы внятно рассказывает? Уж не грозит ли ему, как мамка пальцем непослушному дитяти? Ведь он и сам рад другим стать. И Анастасия ему поддержка.

Да, душа Иоанна парила в небесах, и порыв тот вызывал у Малюты, да и у Басманова с Вяземским потаенную усмешку. Им иным заняться хотелось: укрепить достигнутое. Корешки Шуйских повыдергать. Князь Петр на отлете держится, а о чем мыслит? Князь Ростовский, князь Щенятев, князь Куракин, князь Курлятев-Оболенский самостоятельностью гордятся. Их бы смирить. Бушует у них в сердцах страх, а страх на многое способен подвигнуть. Не забыли бояре, как псари кинули тело князя Андрея Шуйского близ дворца у Курятиных ворот. – Князь Юрий Глинский тогда радовался, пир закатил. Миновало несколько лет – и что же? Отправился к праотцам. Князь Петр Шуйский гнался за братом его, князем Михаилом Глинским, по приказу царя. Поймал бы – или погубил сам, или подручных сговорил бы голову отсечь. А что вышло? Глинский вымолил прощение, а Шуйский на волоске висит.

Нет, не нужны царю ни бояре, ни умники. Его Бог ничем не обидел. Напрасно он ухо к Адашеву да Сильвестру склонил. С нашим народом ухо надо востро держать. И нож тоже. Не у одного Малюты подобные мысли мелькали. Не сразу они уплотнятся, не сразу из них Иоанн карающий меч откует. Много воды утечет безвозвратно.

III

Как государь заговорил с помоста, Малюта почувствовал: толпа напряглась, вот-вот хлынет. Он велел стрельцам покрепче сжаться и позвал запасных. Службу Малюта знал, и мысли его текли рядом, не мешая друг другу. Только бы государь здравствовал, а награда не за горами. Малюта ему верен, как никто. Он Иоанна давно нашел, теперь государю его отыскать пора. А для того – служи! Плечи стрельцов – как бревна в хорошо сбитой избе: в щель не просочиться.

Митрополит Макарий отслужил молебен, осенил крестом государя и собравшийся народ, а затем и замерших в своем достоинстве князей, бояр и придворных. Тогда только Иоанн громко и внятно произнес первые слова, поразившие всех искренним и пламенным чувством:

– Молю тебя, святый владыко! Будь мне помощник и любви поборник; знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался четырех лет, после матери – осьми; родственники о мне не берегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, аз же яко глух и не слышах и не имый в устах своих обличенияпо молодости моей и беспомощности, а они властвовали. О, неправедные лихоимцы и хищники и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя?

Иоанн воздел руки к небесам, и его фигура на фоне безоблачного высокого купола, под который была заключена вся толпа, выглядела на редкость мощно и внушительно. В ответ на слова Иоанна не раздалось ни одного выкрика, только волна от какого-то неясного движения прокатилась в глубину и замерла там, куда долетал голос. Малюта радовался, что государь наконец становится мужем властным и справедливым.

С таким не пропадешь! Хватит Шуйским да Оболенским, разным Темкиным да Горбатым богатеть и на служивых дворян поплевывать. Хватит им царя унижать и из кладовых кремлевских шубы и серебряную посуду тайком уносить, а опосля друг перед другом ворованным барахлом бахвалиться. И розыска не бояться! Холопов беглых у себя скрывать и выкупленных пленных у себя оставлять, в египетских рабов превращая! Чем Малюта бояр хуже?! Да ничем! И отец его не хуже! И братья! Он государю предан, а не каждый день сыт и жалованье задерживают – не в срок отдают. А жизнь дорожает. Без вареной говядины Малюта не человек. День не поест – колени дрожат и рука слабеет. Груня – вдова стрелецкая – от себя оторвет, но жильца накормит. А что ему бабьи щи? Свой хлеб сытнее. Всякая птичка не чужой зобок набивает. Обнаглели бояре, толпой трон окружили, никому не просунуться. Себе кусочек с коровий носочек, другому ломоть – положить нечего в рот. Сократит государь лихоимцев и хищников, ей-богу! И поделом!

Иоанн будто улавливал настроение народа. Напрягая жилы на шее и покраснев от натуги, он выплеснул наружу мысль, которая его, несомненно, мучила:

– Я же чист от крови сей, ожидайте воздаяния своего…

Из государевой свиты никто не проронил ни звука, не сделал ни жеста – застыли, как языческие изваяния из дерева, какие Малюта видел еще сохранившимися на дальних подступах к Москве. Но зато народ единодушно вздохнул, и вздох тот словно растопил лед тишины. Иоанн поклонился на все четыре стороны. Гордый и резкий государь никогда не кланялся – не сгибал стан.

– Люди Божии и нам дарованные Богом! – продолжал Иоанн, выпрямившись и орлиным взором окидывая темную массу дарованных ему Богом людей – точнее нельзя выразиться. – Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд моих бояр и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия; молю вас, оставьте друг другу вражды и тягости, кроме разве очень больших дел: в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать!

Малюта чувствовал себя и человеком Божиим, и одновременно человеком, дарованным государю. Ему всегда казалось, что Россия пропадет без единого центра власти, раздираемая на части противоречивыми интересами людей, ее населяющих и имеющих хоть какую-то силу. Посадские ненавидели бояр, да и дворян. Бояре – и толковать нечего! – душили и тех и других. Дворяне хотели служить государю, но не имели достаточно: средств, чтобы холопов одеть, обуть, вооружить и посадить на коней. У самих брюхо трещало, и семью частенько кормить было нечем. Земли на всех недоставало. А иные обладали бескрайними полями и не тронутыми топором лесами, да еще получали кормление, обирая и город, которым правили, и окрестности до нитки, хуже татар взыскивая дань с помощью холопов, не менее хозяев питавшихся кровью народной. «Русские ли они люди?» – нередко думал Малюта. Иногда подобные отряды возглавляли чужеземцы, и за то он их еще больше ненавидел. Чужеземец для Малюты всегда представлялся в облике немчина. От Шуйских вся зараза пошла. Шуйские и далее править мечтали за государя, выбирая момент, когда столкнуть его с трона пробьет час. Где какая смута поднимается – там ищи Шуйских, и не ошибешься. Если не сами Шуйские свечу к соломе подносят, то их родичи или сторонники. Вот почему, несмотря на то что Алешка Адашев с братом Данилой, который спит и видит, как его государь воеводой пошлет против ливонцев, вызывали у Малюты понятное чувство, он внутренне не противился взлету семейства, происходившего от батожника Федьки, нынче пристроившего детей на тепленькие места. Федьке Адашеву чин окольничего не по росту. Он тоже в воеводы метит.

Алешка Адашев государю полюбился умом и сообразительностью и всякими россказнями о чудесных странах. Иоанн дальше Коломны не ездил, а Адашевы – бродяги, для них что Москва, что Константинополь – нет разницы. По вечерам ложничий Алешка в опочивальне один на один с государем. К уху приближен, картинки рисует разные. От него государь поболее, чем от прошлых наставников, про чужие страны узнал: как там живут? – по каким законам? – каким богам молятся? Язык у Алешки – что у Большого колокола: только потяни – звону будет: мало не покажется. Как бы его судьба Большого колокола не ожидала. В один прекрасный день рухнет и замолчит навеки. Малюта, когда охрану возле опочивальни выставляет или в положенный час проверяет, только и слышит: бу-бу-бу! Это Алешка в душу к государю лезет. Лезет и лезет – обидно ему: в число лучших слуг ни он, ни брат, ни отец не попали, а следовательно, доброй подмосковной землицы лишились. Кошель у Иоанна на тугой замок закрыт. Мошной не прочь потрясти, да редкому она доступна. Малюте такая черта нравилась. Если все раздать – с чем останешься? Когда он собственным домом заживет, то хозяйство наладит и лишнего из рук не упустит.

IV

Однажды в полуоткрытую дверь опочивальни Малюта видел из темноты, как Адашев, сапоги с государя стаскивая, ему про османов одновременно толковал:

– Турки свирепый народ, но не ленивый. Рабами торгуют, детей у женщин забирают, однако бесполезных и слабых стариков в полон не берут, а крепких мужиков голодом не морят. Пленник с колодкой на шее, зато сыт. А иначе как? Иначе один убыток. Холоп для работы рожден, а следовательно, для жизни. У нас же какой-нибудь Турунтай дочиста народ обглодает, и царская казна, пресветлый государь, от того пустеет. Отчего османы византийцев со свету сжили? И вторые первыми стали? Пришельцы из глубин горячих Востока взяли верх над народом христианским!

Иоанн внимал не перебивая и даже, схватив подсвечник, поднял его выше, чтобы лицо рассказчика получше увидеть. Слушать Иоанн умел, но когда сам начинал песни петь – потока не удержать. Толстая свеча отбрасывала тень и казалась Малюте мечом, занесенным над головой стоящего на коленях Адашева. Вот опустит государь руку и голову по плечи срубит. Долго толковать с Иоанном опасно. Аложничий меры не ведает и наставлениями царя иногда утомляет. Малюта заметил, что Басманов в речах краток. Алексей Данилович хитер и ловок – не отнимешь. Он от Шуйских отстал и к государю сумел прибиться, не породив у Иоанна никаких подозрений.

– Тамошние вельможи в распутстве и неге погрязли, своеволие победило разум, и собственные законы стали им в тягость. Жестокость в обращении с подданными у Константина Одиннадцатого вошла в обычай и не была вызвана никакой необходимостью. Да и сам он погиб от руки османов, потеряв власть над некогда могучей державой, – продолжал нудить Адашев, упрямо толкуя о предметах царю неприятных.

Иоанн еще выше поднял свечу. Москва стала наследницей – Византии. Бабка государя Софья Палеолог долгое время олицетворяла былое могущество, и дед государя Иван III Васильевич получил кличку Грозный во многом из-за вмешательства жены в события политические. Чуть ли не тридцать лет – пока Господь Бог не прибрал – делила с умным и сильным супругом власть. Ее окружали вывезенные из Константинополя византийцы, привыкшие к лицемерию и хитрости у себя на родине и насаждавшие в простодушной России нравы, отнюдь не способствовавшие водворению мира и спокойствия в Кремле у подножия трона. А ежели наверху интриги и доносы, то чего хорошего ждать внизу?

– От не знающих удержу вельмож все зло и проистекает. По челобитным каждого легко опознать. Кто как управляется и способен ли царю помочь державу оберегать.

Слова Адашева понравились Иоанну. Он поднялся с кресла и, босой, крупно зашагал по ковру, не выпуская свечи. Тени заплясали на сводах. Адашев тоже выпрямился и остался стоять недвижно.

– Как же от проклятых избавиться? – И государь обратился к Адашеву, замерев у самой двери.

Малюта боялся пошевелиться. Сейчас государь сделает шаг в сторону, и Малюта исчезнет – растворится во тьме. Жаль, не услышит ответа ложничего. Но дело обернулось иначе. Иоанн сделал шаг не в сторону, а к двери и толкнул ее ногой, как бы перекрывая Малюте доступ в опочивальню.

– Пошел прочь, пес, – сказал негромко Иоанн, учуяв, что за дверью, кроме двух стрельцов, хорошо ему ведомых, дышит кто-то третий, хотя и не представляющий опасности.

Малюту потом всегда поражало свойство государя, не видя оком, чувствовать присутствие живого существа. На следующий день, помогая Иоанну сойти с коня, он обратил внимание на брошенный искоса взгляд. Государь и Малюта постепенно обретали друг друга. Да и как могло быть иначе? То место, которое занял Малюта в сердце и жизни Иоанна, медленно и трудно прирастало пластами. Так древесина накручивается вокруг своей отличающейся по густоте цвета сердцевины.

После пожара государь круто изменился. Если раньше он постоянно стремился удрать из Кремля на охоту, устраивал травлю диких зверей и предавался безудержному веселью, которое походило более на беснование, то сейчас чаще уединялся с попом Сильвестром и Адашевым, иногда приглашая и Курбского. Прежде он делился с Басмановым и князем Афанасием Вяземским, с дядей царицы боярином Захарьиным и Юрьевыми, но вот уже несколько месяцев, как отдалился от них. Краем уха Малюта слышал, что вскоре страна получит новый Судебник, отличный от старого, признанного нынче негодным. Кроме того, государь выразил желание собрать слуг Божиих – знаменитейших мужей государства Российского, духовных и мирских. Иоанн перестал каждый раз приговаривать с еле сдерживаемым раздражением:

– Царь я или не царь?!

Басманову он грозно бросил:

– Отныне я буду царем правды. Я искореню местничество, мешающее добрым людям стать рядом со мной.

Во всем ощущалось явственное влияние Сильвестра и Адашева. Однако Малюта подмечал и другое. Любое усовершенствование шло на пользу семейству незначительному и небогатому, ведшему свой род от батожника, неясно как попавшего к великокняжескому двору. Между тем дворцовая стража и городские стрельцы получали вознаграждение. Поговаривали, что государь служивых дворян одарит землей. Первыми получат те, кто приведет в войско царское больше вооруженных холопов и лошадей. Над Россией нависала темная туча, которую гнал ветер с Востока. Передышка еще не кончилась, но в душном и вязком воздухе чувствовалось приближение пыльной бури.