Текст книги "Малюта Скуратов. Вельможный кат"

Автор книги: Юрий Щеглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Гиперборейские пиры

I

Неказистые с фасада царские палаты в Кремле поражали впервые попавшего туда внутренним убранством. Величие золотоглавых соборов подавляло еще больше, подчеркивая внешнюю суровость человеческого жилища. Но, переступив дворцовый порог, гость оказывался в совершенно ином – сказочном – мире, который между тем был вполне реален, хотя и декоративен, и напоминал будущие театральные создания Головина, Рериха, Юона, Бенуа, Бакста и других русских мастеров начала века в дягилевской антрепризе. Очень трудно воспроизвести в прозе изысканный контур предметов и цветовую гамму пространства, в котором обитал и Иоанн, и царица Анастасия. Его подробно описали иностранные посетители и отразили на бумаге в той или иной степени художники, участвовавшие в составлении лицевых летописей.

Самой характерной особенностью этого поражающего мира были естественность в динамическом развитии линий и ярчайшая определенность в выявлении природных качеств материалов, используемых для воплощения жизненно необходимых жилищных элементов. Стилистика подчинялась целесообразности и душевному состоянию хозяина палат. Какова степень участия самого Иоанна в создании интерьера московских дворцов того времени? Каковы были его вкусы? Что нравилось ему? К каким вещам он тяготел? Задавался ли кто-либо из историков подобными вопросами по-настоящему? Отдельные фрагменты в исторических трудах и литературных описаниях лишь подтверждают, что художественная фантазия, учитывающая сохранившиеся обломки материальной культуры, ближе к действительности, чем научные изыскания, лишенные самого главного – зыбкой и трудноуловимой атмосферы, при создании которой исключительное и решающее значение имеет чутье, формирующееся в одаренном и насыщенном образами сознании, причем развернутые образы нередко возникают из сплава случайных осколков, не имеющих или имеющих мало общего с конкретикой. Вот почему для нас Иван Грозный – это Репин, Грановитая палата – это Юон, Борис Годунов – это головинский портрет Шаляпина, а царь Федор Иоаннович – это Смоктуновский. Политические причины и губительная тенденциозность не позволяют причислить к утонченному историко-эстетическому ряду Николая Черкасова в роли Грозного и Михаила Жарова в роли Малюты Скуратова. Антихудожественность примитивного подхода и неуважение к прошлому, пусть и жестокому, в последнем случае очевидна.

Итак, закроем на секунду глаза и вообразим великолепные эскизы театральных постановок, о которых шла речь. Они лучше, чем что-либо иное, дадут представление о том, где действовали наши герои.

II

Да вот и они – пока нешумной толпой – входят в Столовую комнату, пропитанную резкими пряными ароматами вовсе не грубых яств. Скучно в который раз вспоминать, как кинематографисты изображают пир гиперборейцев – сдержанных и аристократичных северян, собиравшихся к столу русских великих князей и государей. Они пошлыми – пастозными – красками рисуют непривлекательное и неаппетитное зрелище. Между тем подаваемые на золоте и серебре кушанья не предполагали подобных – представленных на экране – пристрастий и вкусов. Греческие, венгерские и критские вина обладали качествами, какие невозможно было бы не оценить и современному дегустатору. Большинство отдавало предпочтение русскому питью, но и мальвазию, получившую нежное и очаровательное имя в честь южного города, где произрастает особый сорт винограда, смаковали вперемежку в течение долгих пиров. Мягкое, тающее во рту мясо специально откормленных и затем обжаренных на открытом огне лебедей не столько насыщало, сколько распаляло желание иных блюд. Вазы с разноцветными местными и заморскими фруктами, названия каких даже не сохранились, расставленные по столам, радовали и веселили взор. И пироги десяти, нет, двадцати, а иногда и тридцати сортов источали пьянящие свежие запахи. Сыры, хмельной мед, жаркое из зайчатины, миндаль, осетрина, в том числе и запеченная на вертеле, кружили головы отнюдь не голодных гостей.

Кому предназначались эти деликатесы? Толпе варваров, жрущих водку из ведерных емкостей, а потом отдающих съеденное в присутствии государя собакам, которые помечали ножки столов, где сидели небрезгливые хозяева и приглашенные?

Ну, не без того! Случалось! Когда пир внезапно становился буйным и впадал в оргию. Да, случалось! Но не так часто, как позднее изображалось, и не в оргиях сосредоточивалось русское хлебосольное гостеприимство властителей. И неужто государю, затем идущему в опочивальню к Анастасии – женщине, которую он любил и в чью временную жизнь укладываются лучшие годы его царствования – его, царствования, разбег, всегда нужны были вульгарный цинизм и отвратительное ерничанье пополам с жестоким насилием – то, что в конце концов стало общим местом для обманутых прогрессивными экстремистами потомков?!

Стоит ли гражданскую жизнь, которая оставила зрелые свидетельства о себе как об определенном этапе развития политической, социальной и предметной культуры, превращать в смердящую помойную яму, куда сбрасывались человеческие отходы? Поганая лужа, когда убирался эшафот, превращалась во вполне респектабельный и благоухающий весной район столицы. Однако память человеческая устроена столь нелепым образом, что она удерживает внутри лишь прописанное жирной кистью и буйными красками, среди которых превалирует кровавый легендарный колорит.

III

Пир и у царя не враз собирался, не по мановению волшебной палочки. К пиру готовились загодя, иногда и по многу дней. Звали далеко не всех бояр и князей подряд, а избранных, и, конечно, не тех, кто льстиво напрашивался. Да и в Столовую комнату допускалась не безликая массовка и не звероподобные стрельцы из стражи в зимних пропотевших колпаках, отороченных торчащим мехом, а лично известные Иоанну, и в одежде парадной и чистой, да по сезону.

– Кравчего позови, – распорядился, выходя из опочивальни, Иоанн, подозвав Малюту жестом. – Да пусть Ивашку Плещеева с собой приведет.

Малюта послал за кравчим Никитой Оболенским и Ивашкой Плещеевым немедля. Он вообще повеления государя бросался исполнять, как только тот смолкал. По всему видно было, что в Кремле затевали пир. В тот день Иоанну захотелось удивить двор обилием вин и изысканностью кушаний. На стол он приказал подать французское белое, аликанте, рейнское вино и мускатное. Улыбаясь, Иоанн спросил Басманова и Вяземского, стоящих рядом:

– А вам что, кроме романеи, угодно?

– Мы, пресветлый государь, – ответил и за соседа Басманов, – благодарно пьем, что ты наливаешь, но служим тебе с трезвой головой! Романея – прекрасный напиток. Напиток богов.

Иоанн расхохотался:

– За что тебя, Алексей Данилович, люблю – так это за умишко твой. Всегда отыщешь, что приятное сказать. И дельное!

– Благодарю тебя, пресветлый государь, что ты холопа своего забвением не обидел и сверх достоинства ценишь.

– Царская похвала голову кружит пьянее вина, – вступил в беседу молчаливый князь Афанасий Вяземский. – Удержаться бы на ногах.

Малюта подумал, что нынешние его покровители держатся с государем неправильно и рано или поздно от того пострадают. Ни Вяземский, ни Басманов, ни Салтыков, ни братья Грязные, ни тем более новичок при Иоанне – Малюта места в первом ряду не занимали да и не стремились соперничать с родовой знатью – Мстиславскими, Шуйскими, Оболенскими и Воротынскими. Однако поближе они к царю находились, и теплее ему с ними было. Да он и сам того не скрывал. Басманов милее двоюродного брата – князя Владимира Андреевича. Не миновало дня, чтобы Иоанн не интересовался здоровьем сынка Алексея Даниловича – Феденьки. От стола царского сладости посылал – кремы разные да засахаренных орешков вволю, а когда подрос и юношей сделался, то и одежду жаловал, чтоб к лицу шла красавчику. Басманова тем приручил навечно, а ведь Алексей Данилович слыл человеком самостоятельным и неробким. Мнения не любил, отведя взор, утаивать и лестью не пробавлялся. Впрочем, Иоанн на лесть не падок.

– Пошел вон, пес! – бросал он тем, кто слишком часто и слишком приторно улыбался.

Хотя с князем Курбским он помногу общался, с Вяземским потом и Басмановым беседу переговаривал каждую, да и то, что Алешка Адашев советовал, с новыми друзьями обсуждал, пытаясь поглубже проникнуть в смысл и предугадать последствия. Малюта ему нравился скупостью на слова и готовностью совершить любое. Этот неуклюжий, но чрезвычайно ловкий и по-лисьи пластичный дворянин вызывал у Иоанна еще непонятно на чем основанное доверие. Рядом с Малютой было лучше всего. Не надо хитрить, как с Курбским или Старицким. Ничего не сковывало, как при обмене неоткровенными речами с братьями Захарьиными-Юрьевыми – боярами гордыми и надменными не только из-за родства с Анастасией. Малюта отвечал всегда то, что желал услышать Иоанн. Пожалуй, он мог обойтись без собственного двора, оставь ему судьба Басманова, Малюту, ну, быть может, Вяземского и Сицких да жену. Дьяки Михайлов и Висковатов легко грамоты под его диктовку составляют. А в иных советниках он не нуждался и не испытывал желания лицезреть. Содержалось в Малюте что-то беспрекословное, непреклонное, нужное ему, чуть ли не родное. Расстояние, конечно, Иоанн не спешил сокращать: служи! Но, отдав повеление, ощущал легкость, будто освобождался от какой-то гнетущей заботы.

Когда у Малюты родилась дочь Мария, отметил появление на свет Божий девочки щедрым подарком:

– Не бойся! Жениха сам подыщу!

И верил, что они оба проживут столько, сколько потребуется, чтобы время превратило Марию в невесту. Однажды – через несколько лет – в добром расположении духа, пребывая в окружении царицы и сына Ивана, который походил на него как две капли воды, с непостижимым – пророческим – смешком сказал Малюте:

– Хочешь, просватаю за сына Федора Годунова твою Марию? Воином растет, умен не по летам. Пригожестью Бог не обидел.

IV

Долгое время дружеские пиры, задаваемые Иоанном, отличались благолепием. Сильвестр не уставал наставлять, что, мол, от черного народа творящееся за стенами Кремля не укроешь.

– А народ наш честь и скромность ценит превыше прочих достоинств. Новый образ жизни он воспримет, ежели ты, пресветлый государь, сам в него войдешь и за собой верующих увлечешь. Власть у нас устроена так, что царь являет пример прочим. Повиноваться тебе будут беспрекословно, когда увидят приверженность истинную к Божественному началу. Един твой лик, обращенный к народу, и единым, не искаженным, оставаться должен. Не два человека в тебе, не три, а один – государь наш пресветлый. Недаром пророк сказал: горе граду тому, им же мнози обладают!

Сам Сильвестр на пиры не ходил, но знал, что там происходило, через друзей – Курбских да Адашевых. Несмотря на то что Иоанн скоморохов и гудошников не больно жаловал, их все-таки звали, чтобы развеять боярскую чинность и скуку. Но не это, конечно, придавало окраску пирам после Казанского похода и выздоровления государя. Пиры сами собой – независимо от субъективных намерений присутствующих – превратились в политические ристалища, где несогласие и борьба, вспыхивающие в разгоряченной винными парами атмосфере по разным поводам, отыскивали себе иногда и жесткий выход.

Располагались кучно – куда указывал государь, но в окружении своих родичей и близких. Вон Шуйские сбились густым полукольцом возле князя Петра Ивановича – воеводы удачливого и опытного. Неподалеку князь Александр Борисович Горбатый-Суздальский – тоже храбрый и талантливый воевода, а по нутру и повадкам, по уму и ловкости, по крови и древности фамилии – Шуйский из Шуйских. Сидят удельные в одной и той же позе: опершись локтем о колено, смотрят исподлобья, улыбкой кривят рты, в словесную драку не вступают, а лишь кулаком левой руки по столешнице постукивают. Царевым угощением не брезгуют, но приступают к нему не жадно, а лишь после того, как Иоанн пошлет им на блюде первым лучший кусок. Пьют умеренно, вино критское или венгерское с романеей и мальвазией не мешают, усы и бороды не пачкают.

А вон братья Курбские вблизи братьев Адашевых. Смотрят друг на друга не исподлобья, а открыто. Куска царского не ждут и о чем-то своем обмениваются. Поглядеть на них – так они вроде и без слов собеседника понимают. Если послы или какие иные чужеземцы на пир пожаловали, так их между Курбскими да Адашевыми сажают. И государь доволен! Пусть в дальних странах знают, какие у него придворные. Курбские с Адашевыми тоже едят аккуратно, как и Шуйские, но не по-русски. Часто блюдо отодвинут и мнениями перекидываются, вино на просвет смотрят – любуются, и не залпом пьют, удаль выказывая, а не спеша, и по сторонам не озираются с подозрением, как Шуйские. Особенно Алешка Адашев себя вольно ведет. Поднимается из-за стола и идет к государю – не зван, не кликан. А государь терпит и слушает, что Алешка в ухо лопочет.

Бояре Захарьины-Кошкины да Юрьевы – не пересчитать их! – в возмущении. К царю да на негнущихся ногах какой-то ложничий, по сути слуга, – не зван, не кликан! – осмеливается приблизиться! Да где подобное видано! У круля польского, что ли?! Или у ливонского магистра?! Родственницы царицы Анастасии – самый мощный и обширный клан. Они провинциальны, хотя и не худородны, и держатся за привилегии руками и зубами. До тех пор, пока царица любима, и до тех пор, пока ее сын наследник, им, Захарьиным, ничто не грозит. Минутные колебания во время болезни государя забыты. И здесь, на пиру, они Иоаннова опора и чуть ли не второй центр празднества. Смеются громко, одаривают скоморохов и гудошников и кланяются Иоанну в пояс, тем самым демонстрируя особую близость.

Иоанн смотрит на шурьев с некоторой долей сострадания. Дружелюбие и семейственность Анастасии хорошо известны. Пусть тешатся! Лиха от того не будет. А вот за Оболенскими стоит приглядывать. Много их, и относятся к Иоанну по-всякому. Разветвленность фамилии делает Оболенских неуправляемыми. Что взбредет в голову?! Корешки у родственников по всей русской земле распространились. И в Старице есть, и в Пскове. И где только нет! И кому только они не служили. Сыну Ивана III Васильевича, великому князю Тверскому Ивану Молодому оставался верен Васька Оболенский. Фаворит матери князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский крутым нравом обладал и от того в ковах сгинул.

V

Шум и гам, говор и звуки музыкальных инструментов постепенно нарастали и сливались в нерасторжимый гул. Иоанн тому не препятствовал. Он любил наблюдать за жизнью собственного двора, обнаруживая удивительные и неожиданные свойства у людей, которых будто бы хорошо знал. Его окружали старые любимцы и те, на кого он обратил внимание недавно и приблизил к себе. Рядом с царем находится теперь Басманов. Иногда Иоанн обращался к нему по имени-отчеству.

– Дело неслыханное на Руси, чтобы государь так величал своего холопа, – сокрушаясь, передавал Данила Романович сестре, царице Анастасии. – Опасно это!

Брат Никита Романович согласно кивал головой. Их место подле государя занял Басманов. А кто он такой? Боярин московский. Таких бояр в столице как собак нерезаных. Ну, в родстве состоит с древней знатью. А кто не состоит? И они, Захарьины, не из грязи в князи. Боярин Иван Мстиславский тоже косится. Басманов и Шуйским не по душе. Храбр, воин расчетливый, во время взятия Казани многих басурман порубил вокруг Арской башни. Стрельцы его любят и слушают. Не разбойник и не вор, чем Иоанну пришелся по сердцу. Басманов давно у царского стремени, но в последние годы каждодневно и с утра в Иоанновых покоях. А это уже несколько иной расклад. Возле Басманова незнакомый люд, как в водовороте, вертится. И прежде прочих князь Афанасий Вяземский, стрелецкий начальник Малюта Скуратов, братья Грязные и чуть ли не простые холопы – во всяком случае народец подозрительный и с неведомыми фамилиями. Сам Алексей Данилович всему цену знает. Отец Данила Басманов служил постельничим у Василия III Иоанновича.

– Ласкатель, – презрительно бросал за спиной боярина князь Андрей Курбский.

– Согласник. Ни в чем государю не перечит! – ворчали Захарьины. – Он государю первый враг. Бражничать готов едва ли не спозаранку.

Царице Анастасии тем Басманов не угодил. Нехорошо делалось, когда она смотрела на кремлевский двор, провожая взором яростно скачущую прочь кавалькаду, которая плотной гурьбой охватывала государя. Заикнулась однажды, наткнувшись глазами на Малюту:

– Страшный какой! Зачем Басманов возле подобных держит? Откуда он? Кто таков?

Иоанн не рассердился и ответил вовсе не грубо:

– Страшный, да верный. Править – не мед пить. – И он назвал жену нежным и только им ведомым прозвищем. – Ты понять должна. Кругом волки, а с волками жить – по-волчьи выть. Когда я на одре готовился Богу душу вручить, Басманов не дрогнул, как братья твои. Не в упрек будь помянуто. Первыми мертвецами они бы стали, да и ты не долго бы на солнышко радовалась! – И Иоанн ладонью коснулся щеки Анастасии.

VI

На пирах Малюта теперь в непосредственной близости от государя сидел, но не за столом, как Басманов, а поодаль. Он пил лишь за здоровье царя и царицы. Иоанн никогда не замечал ему иронически, хотя непьющие или малопьющие вызывали неприязненную усмешку.

– Кто не пьет, тот камень за пазухой держит, – любил повторять Иоанн. – А лучше бы чашу с вином поднимал, камень отложив.

Басманов ни одной чаши не пропускает. Крепкое, натренированное физическими упражнениями тело не поддавалось самым хмельным напиткам. Иоанн сдавался, князь Петр Шуйский через губу лил, когда пир начинал более походить на Арское поле под Казанью, чем на кремлевский прием, а Басманов в движениях по-прежнему тверд и обликом не меняется. И с объятиями ник кому не лезет. Сидит, опершись на локоть, и иногда говорит с Иоанном о самых сокровенных вещах.

– Нам, пресветлый государь, на Ригу идти надо, на Колывань. Ливонию под себя брать. Если к морю не выйдем – задохнемся. Смотри-ка, сколько добра в Москву чужеземцы из английской земли понавезли. Почему бы и нам кораблей не построить? А что Ливония? На кой она тебе? Русь немчины всегда теснили. Твой предок, пресветлый государь, святой князь Александр Невский не щадил их, послов к ним не засылал.

Иоанн слушал с удовольствием. Запреты Сильвестра да Адашева давно не нравились и тяготили. Зачем, мол, безобидных ливонцев трогать? Чай, христиане! Не лучше ли идти Крым воевать? Как зачем? А побережье?! Выход к Варяжскому морю купцам нужен. Без удобных гаваней – что за государство?!

– Нет, не лучше Крым воевать, – через Иоанна отвечал Сильвестру и Алешке Адашеву Басманов. – Нет, не лучше. После Казани крымская татарва наши города не удержит. Против них по рекам заставы вышлем. Внезапно не налетят. Отпор всегда дадим. А ляхов бить надо в их гнезде. Без Ливонии до них не доберешься. Прочно станем на берегу – вернем и Смоленск и Киев и зубы скалить на Новгород не позволим.

Басманов ненавидел ливонцев чуть ли не больше Малюты. А Иоанн слушал Басманова как завороженный. Этими речами Алексей Данилович быстро оторвал государя от надоевших ему старых опекунов и советников. Вдобавок улучшений ощутимых от нововведений Алешки Адашева не так уж и много, однако беспорядка – хоть отбавляй, не покажется мало. Вокруг адашевских приказов бумаг горы, дьяки с перьями снуют туда-сюда, туда-сюда, а государево повеление будто в тумане растворяется. Малюта дьякам тоже не доверял. Он решил в застенок лишь одного дьяка допустить, перед тем проверив изрядно: не лгун ли, не вор и да мошенник ли? Недаром Малюта к Басманову сердцем прикипел, и боярин его оценил. Без силы – какая власть? Без государя – какой порядок? Шуйские орать горазды. Оболенские – едва ли не громче. Адашевы покров на себя тянут. Отец – окольничий, брат – воевода, сам Алешка невылазно в Кремле и первым к царю попасть норовит. Адашевы с Шуйскими не в ладу. Захарьины только и мечтают столкнуть Сильвестра с его друзьями. А в друзьях – кто? В друзьях – князь Владимир Андреевич Старицкий. Вот он мрачно и одиноко замер как изваяние в кресле, а неподалеку от него – князь Петр Михайлович Щенятев-Патрикеев, князь Пронский, князь Хилков и прочие. Покачнись Иоанн – они о пользе и будущности страны сразу завопят, радость свою тем прикрывая. На интересы государя боярам наплевать. Они, чуть что, к Старицким переметнутся. Старицкий им кажется светом в окошке.

На пиру князь Владимир Андреевич частенько сидел в одиночестве. Ну, кому рядом охота яства поглощать и вино питье неотступно грызущей мыслью: не заподозрит ли царь в тайном сговоре с двоюродным братом? Не подумает ли, что в холопы к матери его Ефросинии набиваюсь? Ведь если Старицкие престол займут – именно Старицкие, а не князь Владимир Андреевич в единственном числе, потому что Ефросиния все в собственные руки заберет! – так вот, если Старицкие верх одержат, Иоанновым ласкателям и согласникам голов на плечах не сносить, что за веселым и раздольным пиршественным столом хорошо понимают, а ежели понимают, то и любого неосторожного вблизи опального князя на заметку берут, и потом уж не отбрешешься.

Если Сильвестр, отсутствующий здесь, Адашевы, Курбские, которые готовы Басманова на части разорвать, да и сам Басманов с новой компанией возле царя судьбу Ливонии часами обсуждают, то Старицкому Ливония безразлична. Чует он над собой занесенный топор. Его мало кто жалует после болезни царя и суда над князем Семеном Ростовским.

VII

А пир не затихает. Он как рыба-кит: то под воду уходит в тишину, то на поверхность всплывает, подставляя лоснящуюся спину буйным ветрам. Темно-багровые отсветы от уставших мерцающих факелов играют на стенах. Дымное пространство пропитано жаром и ароматом дорогой пищи. На этот раз обошлось без, в сущности, мелких эксцессов, которые так поражали впечатлительных наших историков, принадлежавших к лагерю прогрессивных экстремистов. Никого не отдали псарям, не выслали в дальний город, не бросили в застенок под Тайницкой башней. Пир прошел в политических разговорах, наблюдениях исподтишка и в наслаждении от обильной и острой еды. Это был один из последних и достаточно мирных пиров гиперборейцев. Счастливый государь-триумфатор принимал верных подданных, которые не ведали о грозящей им будущности. Иоанн поднялся и в сопровождении новых друзей покинул Столовую комнату, впрочем больше думая о неискренности поникшего и испуганного двоюродного брата и осуждающем взгляде Андрея Курбского, который догадывался, о чем шептал Басманов ему на ухо.

Удивительно, что великие художники-декораторы и костюмеры, особенно дягилевской антрепризы в Париже, уловили и передали эту смутную атмосферу придворного лицемерия и предательства и вместе с тем стремления к усилению родной страны лучше, чем многие летописцы и историки прошлого, которых мы прославили в веках.