Текст книги "Река Гераклита"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Он видел, как стреляла по врагу одинокая пушка. Кажется, что она осталась одна против всей вражеской махины. Израненные, кое-как перебинтованные артиллеристы посылали снаряд за снарядом. На них обрушился мощный огонь вражеской артиллерии. Но пушка продолжала стрелять. Ее засыпали бомбами. У противника такое преимущество во всем: технике, боезапасе, численности войск, свободе маневра, что он может позволить себе сугубую тщательность в подавлении каждого очажка сопротивления. На пушку наполз немецкий танк и втоптал ее в землю вместе со всем расчетом.

Он видел, как шли немецкие автоматчики, расстреливая каждый клочок воздуха. Падали подстреленные на лету птицы: воробьи, голуби, ласточки, стрижи. И вдруг – встречный пулеметный огонь. Часть передней цепи скошена, остальные автоматчики залегли. Подкатили орудие, установили минометы и открыли бешеный огонь по одинокому советскому пулемету. На бугор вполз громадный танк, шмотья черной земли слетали с его гусениц. Он ломил вперед – несокрушимый и стремительный.

Пулеметный расчет. Окровавленные бойцы. Танк пер прямо на них. Пулемет замолчал. Обвязавшись гранатами, бойцы кинулись под танк. Два слитных взрыва, и танк завалился на бок, вспыхнул огонь.

Рахманинов понимал: немцев задерживают человечьей плотью против железа. Было мучительно думать об этом, но он верил, что Русь выстоит и на этот раз.

А между тем война уходила все дальше, в глубь России…

Полстены гостиничного номера занимала огромная карта Советского Союза. Рахманинов передвигал флажки, которые упрямо сходились к одной точке близ длинной извилистой синей линии, обозначающей Волгу, – к Сталинграду.

Без стука вошел его импресарио. Рахманинов обернулся, чуть сдвинув густые брови, он не выносил малейшего амикошонства. Импресарио – видный, вальяжный человек, но сейчас на нем лица нет.

– Прошу извинить мое внезапное вторжение. Я смятен и растерян. Ваше требование так неожиданно. Так, простите, неразумно и не соответствует вашей деловой серьезности.

Рахманинов остановил его властным жестом. В нем произошла разительная перемена за истекший год: он не просто худ, а костляв, лицо заострилось, и обвисли брыли, но одновременно от него исходил ток силы и уверенности, как от человека, сделавшего окончательный выбор и уже не ведающего сомнений.

– Хотите воды? Или виски? Оно в баре. Мое требование категорично. Отныне все сборы от концертов будут поступать в Фонд помощи Красной Армии. И я хочу, чтобы об этом было объявлено в газетах, афишах и программах. Иначе отказываюсь играть.

– Это невозможно. Вы не представляете, какую неустойку…

– Я уже подсчитал. Уплачу. Найду другую контору. Подниму цены на билеты. И буду играть. Для Красной Армии.

– Послушайте, мистер Рахманинов, я всегда давал вам хорошие советы. Моя преданность подтверждена многими годами. Ваш благородный жест не поймут. Скажут, что вы заискиваете у большевиков.

– А разве большевистская Россия не союзница Америки в этой войне?

– О, господи!.. Но интересы разные. Америка воюет, как бы не воюя. Обыватель знает о Пирл-Харборе, но он думает, что Сталинград где-то в Африке.

– Я более высокого мнения о ваших соотечественниках. Думаю, что за истекший год они несколько разобрались в географии и поняли, что Волга куда ближе к Потомаку или Гудзону, чем их учили в школе. Но не стоит заниматься ни географическими, ни социологическими исследованиями. Речь идет о моем законном требовании.

– Влиятельные круги Америки не хотят помогать России. Они препятствуют всякой помощи. Зачем артисту марать руки в этой грязи?

– Я надеюсь сохранить свои руки чистыми. И при этом поломать гнусное невмешательство. Я обращаюсь к обыкновенным людям, которые любят музыку, а значит, имеют сердце…

– Вы не представляете, какой вой подымется в эмигрантских кругах. И совершенно напрасно недооцениваете их влияния.

– Я уверен, что рано или поздно, но и они одумаются.

– Рано или поздно!.. Вы провалите ответственнейший концерт. Сломаете свою карьеру. Одумайтесь, мистер Рахманинов, вы же знаете, как трудно завоевать положение и как легко его потерять.

Послышался стук в дверь.

– Да, да, войдите!

Вошли два прекрасно и сдержанно одетых человека. Один из них, едва пожав руку артисту и оставив в пренебрежении жест, приглашающий сесть, сразу завел плачущим, но опасным голосом:

– Мы информированы о вашем донкихотском и самоубийственном намерении. Вернитесь на землю, Рахманинов! Мы достаточно вложили в вас, и вы обязаны нам своими супергонорарами. Не подрубайте сук, на котором сидите. Политика не для вас.

– Вы называете политикой то, что на самом деле судьба. В России решается: быть или не быть человечеству. Это сразу понял Черчилль!

– Не надо высоких слов. Вы же не считаете нас фашистами. Мы просто деловые люди, любим музыку, любим вас и не хотим потерять наше многолетнее и взаимовыгодное сотрудничество.

– И мне не хочется его терять, – просто сказал Рахманинов. – Мне, как никогда, нужны деньги.

– Куда вы думаете их вложить? – с внезапно пробудившимся интересом спросил молчавший до сих пор второй элегантный господин.

Рахманинов молча показал на черный кружок у синей ленты Волги.

Первый делец взорвался:

– Довольно! Хотите сломать себе шею? На здоровье. Мы-то устоим.

– Я не сломаю шеи, – сказал Рахманинов без всякого вызова. – Я почему-то все еще верю в людей. Наверное, иначе я не мог бы играть…

Перед концертом Рахманинов, уже во фраке, лихорадочно просматривал нью-йоркские газеты. Затем он гневно отбросил их прочь.

– Ни слова! Хоть бы петитом, нонпарелью на сорок восьмой странице. Ничего! Какие трусы! Какие жалкие трусы!

Наталия Александровна, тоже одетая «на выход» – в вечернем платье и драгоценностях, сказала удивительно не идущим к ее светскому виду тоном:

– Может, послать их к чертовой матери?

– Я это всегда успею. Посмотрим сперва афиши и программы. Если и здесь обман…

– Машина подана! – сообщил портье.

Рахманиновы продирались сквозь густую толпу у Карнеги-холла, к служебному входу. Высокий Рахманинов через головы окружающих силился рассмотреть афишу у входных дверей. Наконец ему это удалось: не слишком броско, внизу, помещено сообщение, что весь сбор от концерта поступает в Фонд Красной Армии..

– Есть, – сказал Рахманинов жене.

В толпе царило необычное волнение, шныряли барышники, называя сумасшедшие цены за билеты. Атмосфера всеобщего возбуждения помогла Рахманиновым остаться неузнанными.

– Похоже, назревает скандальчик, – заметил Рахманинов.

Наталии Александровне с трудом удалось купить программу, где тоже было помещено рахманиновское сообщение. Их заметил импресарио и, энергично работая локтями, помог пробраться к входу.

– Это наше Ватерлоо, – пошутил он с вымученной улыбкой.

– Возможно, – насмешливо вскинул бровь Рахманинов, – в таком случае, я герцог Веллингтон…

В зале затихал привычный шум: гул толпы, кашель, сморканье – посетители концертов вечно простужены, – и на сцену вышел Рахманинов. Весьма слабые – с верхних этажей – аплодисменты отметили его появление на эстраде. В ответ – более чем сухой поклон, скорее, кивок, но за роялем – та же неторопливая чреда движений, надо полагать, что и злейшие недруги отметили полное самообладание артиста.

И заиграл…

Расстроенный импресарио шепнул сидящей рядом с ним в ложе Наталии Александровне:

– Я все это предвидел. Будет не просто провал – катастрофа.

И, простреленный насквозь ее ледяным взглядом, выветрился из ложи.

В черной плоскости рояля, ставшей бездонной, – пустота необозримой подстепной русской земли. И там, один посреди России, лежит мертвый мальчик-солдат. Для него играет рояль, его детские острые скулы, закрытые глаза и нежный рот отпевает музыка Рахманинова.

В служебном помещении импресарио отбивался от наседающих на него газетчиков.

– Почему вы не обратитесь прямо к мистеру Рахманинову? – кричал он.

– Мы не в чести у мистера Рахманинова!

– Из него слова не вытянешь!

– Он так сжился с позой несчастного изгнанника!

– Новый советский патриот!

– Потише, ребята! – попросил импресарио. – Вам никто не нужен, вы сами все знаете. Какие блистательные заголовки: «Новый советский патриот», «Позер-изгнанник».

– Не острите, мистер! Читатель ждет информацию. Это что – жест? Рекламный трюк? Желание эпатировать зрителей?

– А может, желание помочь своей родине? – раздался чей-то насмешливый голос.

– Заткнись, коммунист!

– Сам заткнись, фашистская морда!

В ход пошли кулаки…

Прозвучал последний аккорд. Рахманинов с усилием поднялся из-за рояля – его с некоторых пор беспокоили боли в спине. Он сделал шаг к рампе и наклонил голову.

В ответ мертвая тишина.

Рахманинов поднял голову, нашел бледное лицо Наталии Александровны и улыбнулся ей глазами.

И тут поднялась высокая стройная фигура золотоволосого Леопольда Стоковского.

– Браво, Рахманинов! – громко выкрикнул кумир нью-йоркской публики и захлопал в ладоши.

Вскочил маленький Артур Рубинштейн:

– Брависсимо, великий Рахманинов!

Этот крик подхватили идущий к закату чародей Иосиф Гофман и тот, кому предстоит занять трон Рахманинова, – Владимир Горовиц.

По залу разносились имена лучших людей века:

– Томас Манн!.. Ремарк!.. Бруно Вальтер!.. Орманди!.. Крейслер!.. Бруно Франк!.. Синклер Льюис!.. Стравинский!.. Теодор Драйзер!.. Добужинский!.. Яша Хейфиц!.. Генрих Манн!.. Шёнберг!..

Эти имена расколдовали зал. Простым американцам стало стыдно за свое равнодушие и подчиненность кем-то искусственно нагнетенному холоду. Овация разливалась сверху вниз. Наконец дрогнули снобы.

В первом ряду партера поднялся человек с усами и подусниками, с такой выправкой и орлиным взглядом, что невольно безукоризненный фрак представился генеральским мундиром. И голосом, кидавшим войска на кинжальный огонь, рявкнул:

– Слава!

И, услышав голос отца-командира, несколько бравой выправки мужчин подняли руки кверху и захлопали так, как некогда хлопали разве что Кшесинской. Они пролили немало русской крови на полях гражданской войны, но отказывали в этом праве чужеземцам.

Пролетев через зал, к ногам Рахманинова упал роскошный букет белой сирени. Он нагнулся, схватился за поясницу, ощутив режущую боль, но пересилил себя и с букетом в руках выпрямился.

Когда он проходил в артистическую уборную, то заметил интервьюера, ведущего музыкальную колонку в «Нью-Йорк таймсе»…

– Вы можете дать мое заявление в вашей газете?

Тот молча вынул записную книжку.

Подскочил импресарио, приветствовал Рахманинова почтительно-шуточным поклоном.

– Признаюсь, вы победили… Но как бы это не оказалась пиррова победа.

– Вас ждут серьезные испытания, – вскользь бросил Рахманинов и – корреспонденту: – Пишите! «Весь сбор от моих концертов пойдет в Фонд Красной Армии. Я призываю своих соотечественников, живущих в Америке, всех честных американцев и всех людей доброй воли оказывать посильную помощь воинам Красной Армии, отстаивающим Сталинград».

– Ну и характер! – пробормотал импресарио.

– Благодарю вас, – сказал журналист. – Больше ничего не будет?

– Все остальное не важно, – улыбнулся Рахманинов.

Вбежала Наталия Александровна, упала ему на шею.

– Сережа, какой триумф!

Он вручил ей букет белой сирени.

– Фея сирени вернулась.

– Всем уже известно ее имя. Это Федюшин – генеральный консул Советского Союза.

– Какой прекрасный жест! – растроганно произнес Рахманинов.

– Сережа, почему ты схватился за поясницу? – притемнилась Наталия Александровна.

– В самом деле? Я и не заметил…

На другой день, по пути на репетицию, Рахманинов подъехал к бензоколонке заправиться. Пока старый неуклюжий заправщик возился со шлангом, он достал газету, развернул и почти сразу наткнулся на свой портрет и набранное крупным шрифтом обращение.

Неторопливый заправщик отнял шланг, подошел к машине спереди, мазнул тряпкой по лобовому стеклу и сунулся в кабину за платой.

Рахманинов отсчитал несколько монет, но, получив деньги, заправщик не торопился отойти от машины. Он будто изучал лицо Рахманинова.

– Мистер Рахманинофф? – спросил он хрипло.

– Да.

Тот протянул грязную, воняющую бензином руку.

– Вы – человек, мистер Рахманинофф!

И композитор с истинным удовольствием ответил на крепкое рукопожатие старого американца.

– Ну и рука у вас – ого! – добродушно восхитился тот.

Ранние заморозки уже прихватили Волгу ледком у берегов. Над темной, мрачной водой простирался рваный силуэт разрушенного Сталинграда. По всей длине вытянувшегося вдоль Волги города вздымались клубы черного дыма, било пламя, вскипали фонтаны земли и щебня – противник безостановочно обстреливал и бомбил город, точнее, ту узкую полосу, что еще осталась в руках советских войск.

На срезе скалы сделана надпись белым: «Здесь встали насмерть гвардейцы Родимцева».

К этой скале тянул баржу маленький задышливый катерок. Он напрягался изо всех своих скудных силенок, к тому же путь ему затрудняли отколовшиеся от берега куски льда.

– Проскочим? – обратился капитан к своему помощнику.

Капитан молод, один глаз закрыт черной повязкой, но морская фуражка с крабом сидела лихо на курчавой голове, а на кителе – орден Красной Звезды. Молодой капитан успел изведать и другую войну. Его помощник стар, морщинист, одет в защитного цвета ватник, такие же брюки, сильно промасленные, местами прожженные, кирзовые сапоги, на голове ушанка. Лишь по глазам, темным и непогасшим, в нем можно узнать Ивана. Жизнь прошлась по этому человеку не колесом даже, а танковой гусеницей.

– Как повезет, – спокойно улыбнувшись и сверкнув единственным металлическим зубом, отозвался Иван.

И, словно услышав этот разговор, возле катера разорвался снаряд.

– Заметили! – с азартом сказал капитан.

– Похоже, – согласился Иван.

Еще два снаряда, один за другим, разорвались в воде, сильно толкнув катер и обдав его брызгами.

– Полный вперед! – скомандовал капитан. Недовоевавший молодой человек, он чуть-чуть играл в «морской бой».

Иван благожелательно посмотрел на него.

– Из нашей черепахи больше не выжмешь. Как она еще на плаву держится!

– Мы везем боевой груз! – важно сказал капитан.

– Я это, между прочим, знаю, – улыбнулся Иван.

Новый взрыв. Катер подпрыгнул и оборвал буксирный трос. Это могло бы его спасти, ибо следующий снаряд угодил прямо в баржу, и она взлетела на воздух. Осколки снарядов, куски дерева, обрывки железа достигли катера, разрушив корму. Суденышко будто встало на дыбы. Капитана смыло волной за борт.

– Коля! – отчаянно крикнул Иван, успевший ухватиться за стойку.

Но капитана уже утащило на дно. Иван увидел в воде истекающее кровью тело вахтенного матроса с разрубленной головой.

– Есть кто живой? – заорал Иван.

Никто не отозвался.

Над водой торчал лишь нос катера. Иван скользнул к рубке, схватил спасательный круг и прыгнул в воду.

Когда он через некоторое время оглянулся, на воде покачивалось несколько обгорелых бревен. Иван медленно, тяжело плыл к берегу, отталкивая куски льда. Он отчетливо видел срез берега, ходы сообщений, черные дыры входов земляных укрытий, пулеметные точки.

Мозжащий холод свел ноги, поднялся к животу, стянул ребра и остановил сердце. Нахлынула тьма, все исчезло…

Очнулся Иван в землянке, возле печурки. На него смотрели небритые, худые, истомленные, какие-то нездешние лица. Все в порядке, он у своих. Один из бойцов кутался в одеяло, под которым явно не было одежды. И сам Иван был закутан в шерстяное одеяло, а одежда его сушилась над печкой. Иван все понял.

– Спасибо тебе, – сказал он спасшему его бойцу.

– Не стоит, папаша, – отозвался боец, затягиваясь самокруткой.

– Очень даже стоит, – сказал Иван. – Ты же мог простудиться.

Бойцы захохотали – хладнокровие без пяти минут утопленника пришлось им по душе.

– Закурить не найдется? – спросил Иван. – Мой табачок малость отсырел.

– Ну, юмор! – сказал молоденький ушастый боец. – С того света вернулся и во дает!

– Нет, милый, на тот свет мне еще рано, – закуривая, сказал Иван. – Сколько раз я и тонул, и горел, и взрывался, и пулей меня брали, и штыком, а я все живой.

– Может, и вовсе не помрешь? – спросил солдат с пшеничными усами.

– Может, и так. Но до главного дела – точно не помру.

– А какое оно – это главное дело? – полюбопытствовал молодой.

– Ясно какое. Чтобы его назад погнали. Тогда можно в бессрочный отпуск.

Подошел взводный командир, молодой по годам, но с седой головой:

– С пополнением, товарищ лейтенант! – вытянулся ушастый.

– Что же нам с тобой делать, отец? – сказал лейтенант. – Отсюда не выбраться, разве что водой.

– А я сушей уйду. Вместе с вами. На запад. Я солдат двух войн: мировой и гражданской. «Георгия» имею. Небось и тут сгожусь. Буду у вас сыном полка.

Бойцы опять рассмеялись.

– Скорей уж дедом полка, – сказал лейтенант. – Ладно, доложу ротному.

– Винтарь лишний найдется? – спросил Иван.

Личного оружия у нас хоть отбавляй. С боеприпасом хуже.

– Хороший солдат даром зарядов не тратит, – мудро заметил Иван.

Он встал, закутанный в одеяло, вытянулся.

– Товарищ лейтенант! Прикажите вооружить бойца пополнения!

– Фрицы!.. – послышался срывающийся голос.

Все кинулись по своим местам отражать очередную немецкую атаку.

Свой первый бой на сталинградской земле старый солдат Иван провел без штанов…

Рахманинов и Наталия Александровна сортировали груду писем, что ежедневно в огромном количестве приходили к Рахманинову со всех концов Америки. Возле них стояли русский кованный сундучок, позаимствованный, наверное, у Васильевны, и помойное ведро из того же источника.

– «Спасибо, дорогой Сергей Васильевич, что вы пробудили в нас совесть»… – пробегал глазами текст Рахманинов. – Чудесное письмо. Бывший присяжный поверенный.

Он протянул письмо Наталии Александровне, та бережно уложила его в сундучок.

– «За сколько карбованцив продався ты, подлая шкура»… и так далее, в том же роде. «Подъесаул Хижняк».

Писанина отправилась в помойное ведро.

Рахманинов вскрыл конверт, из него выпала зеленая долларовая бумажка.

– «Мистер Рахманинов, это мои собственные деньги, я мыла бутылки для миссис Гопкинс… Салли». Вот этот доллар дорого стоит. Переведи письмо девочки и отошлем его сталинградцам.

Раздался осторожный стук. Вошел доктор.

– Опять? – вскричал Рахманинов.

– Не очень-то любезно встречаете вы своего врача.

– Я и не скрываю этого. Показываться больше не буду. Нам надо разобрать кучу писем, ответить, а вечером у меня концерт. И вообще не стоит подымать столько шума из-за обычного радикулита.

– Вы сами себе установили диагноз. Но ни анализы, ни…

– Прошу вас, оставьте в покое бедного музыканта. Вся медицина – по Наташиной части.

Наталия Александровна встала и вышла вместе с врачом в соседнюю комнату.

– «Мистер Рахманинов, музыкант должен заниматься своим делом. Генерал-бас не руководит сражениями»… – письмо полетело в помойное ведро.

– Я не хочу вас запугивать, – вздохнув, сказал врач. – Анализы не дали ясной картины. Но снимки мне определенно не нравятся. Надо будет их вскоре повторить. Вообще же положение достаточно серьезное, чтобы не сказать хуже. Я настаиваю на полном покое.

– Боюсь, что это невозможно. Вы же сами видите…

– Я всего лишь врач, у меня нет мер принуждения. Постарайтесь использовать все свое влияние на Сергея Васильевича. Скажите, что он губит себя. Это не будет преувеличением. Для семидесятилетнего человека непростительно такое мальчишество.

– К сожалению, в нем нет ничего мальчишеского, – печально сказала Наталия Александровна. – Если уж что решит, его не собьешь.

– Я сказал все! – врач церемонно, чуть обиженно поклонился и вышел.

Наталия Александровна вернулась к мужу.

– Сережа, врач настаивает на полном покое. Твоя болезнь очень серьезна.

– Я просил тебя не говорить об этом! – резко перебил Рахманинов и тут же пожалел о своем тоне. – Мой терпеливый, мой стойкий оловянный солдатик, потерпи еще немного. Ты ведь знаешь, что для меня это значит. Немцев погонят, я в этом уверен, но сейчас нельзя себя жалеть… Пойми, они все делали без нас… мучались, голодали, холодали, строили, уничтожали, ошибались, умирали, тяжело, надрывно тянулись к чему-то лучшему. И все без нас. Вот почему нам не было пути назад. И сражаются они без нас, и гибнут… А сейчас, сейчас, ты понимаешь, какая-то крупица, жалкая крупица нашего там есть. Ее приняли. И уже не стыдно. Опять появился берег… и можно до него дотянуть.

Наталия Александровна молчала, потупив голову.

– Ты хоть слышишь меня?

Она молча кивнула.

– Спасибо, – сказал Рахманинов и, превозмогая боль в спине, поднялся. – Пора одеваться…

Сталинград. Блиндаж. Усталые, потные, грязные, иные в свежих бинтах бойцы ужинали после боя. Только что отбита очередная немецкая атака, в глазах не погасло возбуждение, но движения вялы, и нет жадности к пище, хотя в желудках пусто. Нехотя корябали деревянными ложками прокопченные котелки с гороховым концентратом.

– Сколько я этого горохового пирея сожрал, – заметил пшеничноусый солдат. – На всю жисть музыки хватит.

– Ты, видать, долго жить собрался? – сказал пожилой солдат с забинтованной головой.

– До самой смерти, – вяло отшутился тот.

В блиндаж спустился лейтенант.

– Не рассупонивайтесь, ребята, и чтоб оружие – под рукой. Он скоро опять попрет.

– Когда он угомонится, дьявол?

– Когда мы его угомоним.

Хотя ели без охоты, а все-таки пища маленько подбодрила солдат, особенно когда свернули по «козьей ножке».

– Покрутите, товарищ лейтенант, может, чего поймаете, – попросил пшеничноусый солдат.

Лейтенант подвинул к себе трофейный радиоприемник в железном ящике и стал ловить передачи.

– …унаваживая… – вкрадчиво произнес голос и сорвался в свист. Лейтенант крутнул ручку, ослепительно ворвалась музыка и будто соскочила с крючка. – …унаваживая… – повторил прежний голос, – видать, материалы для областных газет.

– Мать их в душу, что они там все унаваживают! – разозлился пожилой солдат.

Шум и свист эфирных ветров вдруг сменился ясным, близким, теплым женским голосом:

 
В жизни счастье одно мне найти суждено…
Это счастье в сирени живет.
 

– Оставьте это, товарищ лейтенант! – попросил молоденький боец, который сейчас, без пилотки, ужасно походил на ушастого консерваторского мальчика.

 
…На зеленых ветвях,
На душистых кистях,
Мое бедное счастье цветет.
 

– Душевно! – заметил пшеничноусый солдат.

– Рахманинов… Сергей Васильич… – умиленно проговорил Иван. – Старый друг.

– Ври, да не завирайся, сын полка! – процедил лейтенант. – Какой он тебе может быть друг?

– С самых молодых, юных лет, – сказал Иван. – Мы с ним одну девушку любили, она после моей женой стала.

– Отбил у Рахманинова бабу? – засмеялся пшеничноусый.

– Ладно травить! – строго сказал лейтенант. – Он – Рахманинов: гений, а ты кто?

– Крестьянин, потом солдат, потом колхозник, потом лес валил, после помощником на катере ходил, теперь обратно солдат, – спокойно пояснил Иван. – Мы в Ивановке оба жили, это на Тамбовщине, он в барском доме, я – при кухне, – каждому своё, а Марина всежки мне досталась. – Он помолчал. – Правда, ненадолго, померла от рака.

– Что-то неинтересно ты сегодня травишь, сын полка, зевнул лейтенант. – Повеселее чего не придумаешь?

– Я вам не циркач, – отрезал Иван и забился и угол.

Лейтенант промолчал, он поймал какую-то тихую музыку, и разговор замолк. Бойцы погрузились в думы, кто задремал.

К Ивану подполз ушастый.

– Расскажите про Рахманинова, – попросил он.

– Зачем тебе брехню слушать? – угрюмо сказал Иван.

– Вы правду говорили… Я тоже учился музыке, я понял.

– Да чего говорить-то? Были знакомы. Он барин, я мужик, разная материя. На Марине перехлестнулись. Нынче все быльем поросло, а переживал я крепко. А все-таки мой верх оказался, – сказал он с бедным торжеством.

– Я сразу понял, что вы необыкновенный человек, – наивно признался ушастый. – Как только увидел.

– Самый что ни на есть обыкновенный… – проворчал Иван.

– Хорош обыкновенный! В таких годах – и на переднем крае!

– Так это ж, милый, случаем вышло, сам видел. Не подбей фрицы наш катерок, нешто б попал сюда?

– А как же вас с Тамбовщины на Волгу занесло? – полюбопытствовал ушастый солдатик.

– А это я, милок, чтобы к войне поближе, – улыбнулся Иван, и на этом кончился едва завязавшийся разговор – сигнал боевой тревоги.

Рахманинов продолжал концертировать: Нью-Йорк, Филадельфия, Питтсбург, Детройт, Кливленд, Чикаго. По обыкновению строгий, подтянутый, в безукоризненном фраке, он появлялся на сцене, отвешивал короткий поклон, расправлял фалды, усаживался, пробовал ногой педаль – все, как всегда, и лишь самые близкие люди знали, чего стоит ему каждое движение, как затруднена его поступь и каким нечеловеческим усилием воли скрывает он от публики свои муки…

И вот концерт в Мэдиссон-гарден, самом большом концертном помещении Нью-Йорка. Рахманинов с блеском завершает прелюдию ре минор. Овация зала. Рахманинов пытается встать и не может. Он отталкивается руками от сиденья табуретки – тщетно. Скрученный непереносимой болью позвоночник не дает ему распрямиться.

Аплодирующие люди наконец замечают странные движения маэстро. Они не понимают, что с ним происходит, переглядываются, пожимают плечами.

Последним усилием Рахманинов отжимает тело от табурета и почти падает на рояль.

– Занавес!.. Занавес!.. – разносится за кулисами.

Дают занавес. Аудитория взволнована, наконец-то поняли: с пианистом случилась беда. Ритмичные аплодисменты – это уже не просто приветствие, а выражение сочувствия, почитания, признания артистического подвига великого художника.

Рахманинова окружили люди, среди них Наталия Александровна, импресарио, домашний врач. Они помогли ему распрямиться.

– Ничего, ничего, – говорит Рахманинов. – Наташенька, успокойся. Все правильно. Я так хотел…

– Носилки! – потребовал врач.

– Погодите! – властно произнес Рахманинов. – Всем уйти со сцены. Я должен поблагодарить публику… И попрощаться.

В его голосе – была такая воля, что все невольно повиновались. Взвился занавес. Рахманинов шагнул к рампе и поклонился на три стороны.

Занавес успели опустить, прежде чем он рухнул на помост. Появились носилки. Рахманинова уложили на них и понесли. Он посмотрел на свои руки – большие, прекрасные, измученные бесконечными кровоизлияниями в кончиках пальцев, трещинками, заливаемыми коллодием, дивные руки, принесшие столько высокой радости людям, и прошептал:

– Милые мои руки… бедные мои руки, прощайте!..

В блиндаже на береговом скосе бойцы готовились к атаке. Готовились, как к празднику. Мылись ледяной водой из Волги, брились иступившимися бритвами, меняли нательные рубахи. А вот у Ивана и рубахи чистой нет. Он тоже вымылся и сейчас растирался полотенцем. Его сильный, несмотря на старость, торс тронут многочисленными шрамами. Ушастый консерваторский солдатик с уважением разглядывал эту клинопись.

– Крепко же вы тронутый человек, дядя Иван! Эту вот где заработали?

– Эту? Еще в первую мировую, когда в штыковую ходил. Немец меня зацепил.

– А эта?

– Бандитская пуля. В коллективизацию.

– А на ребрах?

– Беляки пряжками от ремней учили, когда я им в плен попал. А сюда заработал, когда бежал от них, – Иван хлопнул себя по заду.

– А тут вот? – показал ушастый на темную полосу от плеча до лопатки.

– От землячка своего, что хлебушек прятал, – хмуро объяснил Иван. – Ладно, надоел! – Он встряхнул свою грязную, пропитанную потом тельняшку.

– Дядя Иван, возьмите мою, – предложил ушастый, – у меня запасная есть.

– Узенький ты больно, не налезет.

– Держи, сын полка! – и лейтенант кинул Ивану голубую трикотажную рубашку.

– Спасибо, товарищ лейтенант, охота в атаку чистым пойти. Сколько мы этой минуты ждали!

– Теперь мы его, стервеца, до Берлина погоним! – Пообещал пшеничноусый.

– Помните, ребята, как красная ракета – вперед! – сказал лейтенант и вдруг всхлипнул: – Господи, неужто дождались?!

Заверещал полевой телефон. Связной снял трубку.

– На линию огня! – скомандовал лейтенант.

И взвилась красная ракета…

Атака, в которую пошел взвод Ивана, растянулась на дни и недели. Бойцы одолевали одну линию вражеских укреплений за другой, забрасывали гитлеровцев гранатами, расстреливали из винтовок и автоматов, брали на штык, а порой вручную – зверьевым прыжком кидаясь с брустверов. Они неслись как вихрь, сквозь огонь и дым, сметая все на своем пути; их рты перекосились в незамолкающем крике «ура!». Воплощалась солдатская мечта о расплате, мечта о крыльях тяжелого, прижатого к земле оборванного солдата. Это и было «главное дело», о котором грезил Иван и совершив которое не страшно умереть…

И как они умирали! Расстрелянный в упор лейтенант продолжал идти на врага; убитый осколком в сердце, излившемся кровью сквозь гимнастерку, пшеничноусый солдат поднял немецкого артиллериста и задушил в воздухе. Как они убивали! Пропустив над собой тяжелый немецкий танк, Иван подорвал его гранатами; вчерашний консерваторский мальчик скосил автоматной очередью целый минометный расчет…

Против такого шквала невозможно было устоять – лопнула жила вермахта, началась повальная сдача в плен. Далеко не последним поднял руки командующий 6-й армией генерал-фельдмаршал Паулюс.

В доме умирающего Рахманинова Наталия Александровна разговаривала с врачом.

– Что я могу сказать? – Врач с профессиональной тщательностью вытирал полотенцем руки. – Это может наступить сегодня, завтра. Непонятно, как он вообще держался столько времени. Рак позвоночника скоротечной формы не дает таких отсрочек. Не-по-нят-но!..

– Что вы, доктор, – голос Наталии Александровны звучал будто издалека, – очень даже понятно.

Зазвонил телефон. Стройная, подтянутая, нисколько не потерявшаяся перед лицом смерти самого близкого и дорогого человека, Наталия Александровна сняла трубку.

– Что за люди!.. – пробормотал врач, складывая свой чемоданчик.

– Ирина? Не кричи так. Что-о? – Ты сама это слышала? Официальное сообщение? Девочка моя… – ясный голос дал трещину. – Я должна сказать об этом отцу, боже упаси, если… Все станции мира? Боже мой, какое счастье! А ну, повтори еще раз.

Она положила трубку, быстрыми шагами пересекла комнату и вошла в спальню Рахманинова. Дежурившая у его постели сестра тут же встала и вышла.

Рахманинов лежал на спине с закрытыми глазами. Заострившиеся черты предвещали скорый исход. Казалось, он спал. И Наталия Александровна заколебалась: стоит ли нарушать его сон, который может перейти в тихую безболезненную смерть, или же она обязана обречь его на последние содрогания жизни?.. Тихим, неокрашенным голосом, словно надиктовывая кому-то текст, она произнесла:

– Разгром немецких войск под Сталинградом… – Подождала и снова: – Разгром немецких войск под Сталинградом… – И опять: – Разгром немецких войск под Сталинградом…

И этот чуть слышный голос пронизал тьму, окутавшую сознание умирающего. Что-то дрогнуло в лице Рахманинова. Напряглись складки на лбу. Открылись глаза. Прояснели.