Текст книги "Река Гераклита"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Надутое выражение исчезло со смуглого лица Наташи.

– Пошли!.. Я ненавижу купаться в тряпках. А нас не увидят?

– Там сейчас никого. Только маменьки не спрашивайтесь. Айдате!..

Когда девочки бежали задами усадьбы, их приметил белобрысый парнишка Иван, который утром колотил в чугунное било. Сын то ли скотницы, то ли птичницы от захожего молодца, усадебный выкормыш, он, войдя в возраст, обречен стать тем странным, ненужным и неизбежным в каждом господском доме, что называется кухонным мужиком. Белобрысый и востроглазый Ваня сразу смекнул, куда направляются девочки, и двинулся следом за ними, прячась за кустами орешника.

Пересмеивающиеся, довольные и чуть напуганные своей дерзкой выходкой девочки и осмотрительно сопровождающий их Иван, миновав парк, достигли большого затененного ивами пруда с полуразрушенной купальней.

Девочки обошли купальню, пробрались сквозь лозняк и очутились в укромном месте, защищенном со всех сторон, кроме той единственной, где пристроился любознательный Иван.

Наташа, стесняясь даже своей сверстницы и подруги, судорожно сорвала с себя сарафанчик и с размаху шлепнулась в воду, но смелая Марина не торопилась. Она не спеша разделась и подставила солнечным лучам свое узкое, крепкое, рано сформировавшееся тело. Ее удивляла и радовала перемена, которую она недавно и вдруг обнаружила в себе.

Не менее радовало это зрелище скороспелого подростка, удобно устроившегося в кустах.

Марина кружилась, подставляя солнцу то молодую грудь, то гибкую спину.

– Ну иди же!.. Бесстыдница!.. – крикнула Наташа.

Странно улыбаясь, Марина словно не слышала обращенных к ней слов. Она вскинула руки, обхватила запрокинутую к небу голову – больше Иван ничего не видел: какая-то сила оторвала его за ухо от земной тверди, подняла на воздух и оттащила прочь. Он извивался от боли, но не издал ни звука.

– За барышней подглядывать, гнида? – и таинственный мучитель обернулся садовником Егоршей.

– Да на кой ляд мне она? – проворчал Иван, ощущая краем глаза пунцовое свечение защемленного уха.

– Значит, ты Маринку штудируешь, стервь? Забыл, что она моя крестница? Ужо доложу барыне.

– Трепись больше, – злобно усмехнулся Иван. – Так тебе и поверили. Кто тюльпаны поморозил?

– Ну и сволочь же ты, Иван! От кого только Настена такую гадость нагуляла?

– От тебя небось, – не задержался с ответом Иван.

– Вон-на!.. Тогда я тебя по-отцовски маленько проучу.

Садовник швырнул Ивана к себе на колени, рывком сдернул с него портки – деревенские «ни к селу ни к городу», и, вырвав пук крапивы, уже занес стрекучее орудие расправы над тощим мальчишеским задом, но удара не последовало – Иван из всей силы укусил его за руку.

Егорша поднес окровавленную руку к губам, а Иван вырвался и пустился бежать, на ходу подтягивая штаны.

На веранде завершалось долгое полдневное чаепитие, когда купальщицы вернулись с пруда. Наташа предусмотрительно юркнула в сирень, чтобы избежать встречи с матерью, а Марина, скромно потупив свои смелые глаза, прошла мимо террасы, полагая, что ее незаметная особа не привлечет внимания. Но прилипший к телу сарафанчик так откровенно подчеркивал ее стройность и юную силу, что Александра Ильича Зилоти буквально взмыло с плетеного соломенного кресла.

– Нет, вы посмотрите!.. Откуда такая стать у деревенских девушек? Ей сколько – тринадцать, четырнадцать?.. Девчонка!.. А грация, а постав головы, а поступь! Ренессанс!.. Джульетта! Теперь я верю, что веронской красавице было…

Послышался короткий вопль и звук падения тяжелого тела будто опрокинулась дежа с тестом – Вера Павловна опять потеряла сознание.

Зилоти замолк, обвел всех добрыми, доверчивыми и обреченными глазами, привычно поднял блаженную и грозную тяжесть и понес в дом.

– Насколько мне известно, все Третьяковы отличаются завидной выдержкой, – заметила Елизавета Александровна Скалон.

– Иначе не было бы знаменитой галереи, – поддержала ее Варвара Аркадьевна Сатина. – Очевидно, Вера Павловна пошла не в отца.

– Она пошла в мать, – заметила Татуша. – Та целовала руки у Николая Рубинштейна и падала в обморок, когда тот хмурился.

– Мне кажется, что для юной девушки твое высказывание несколько фривольно, – поджала губы госпожа Скалон.

– А для старой девы? – лениво осведомилась Татуша.

Мать поглядела на нее с невольной гордостью.

– Ну, тебе это не грозит.

– Как знать! – усмехнулась Татуша. – Если желторотая Брика в два счета отбила моего кавалера!..

Все обернулись и увидели Верочку и Рахманинова, занятых углубленной беседой.

– Почему барышень непременно надо учить на фортепианах? – возмущалась Верочка. – Мы все, кроме Татуши, совершенно бездарны, а нас заставляют каждый день бренчать на рояле, и это в доме, где играют Зилоти и вы. Нельзя из-под палки заниматься искусством. Кончится тем, что мы возненавидим музыку, особенно бедная Наташа.

– Наташа вовсе не бездарна, – возразил Рахманинов. – У нее способности…

– Перестаньте, Сергей Васильевич, вечно вы!.. Думаете, никто не слышит, как она пищит, когда вы с ней занимаетесь?

– У меня нет педагогической жилки…

– Неправда! Просто она не может. Зачем только мучают ребенка?

– Ребенка?.. Ну, Психопатушка, вы бесподобны! На сколько вы ее старше? На год, два?..

– Это не важно! – сердито сказала Верочка. – Я старше!

– А вы злая, – с удивлением сказал Рахманинов. – Вы не любите Наташу, она так привязана к вам!

– Это вы злой! – чувствуя, как вскипают слезы, проговорила Верочка.

Но Рахманинов то ли не почувствовал интонации, то ли ему нравилось дразнить Верочку, то ли хотелось отомстить за Наташу, продолжал в прежнем тоне:

– И за что не любить бедную девочку? Такую серьезную, преданную? И такую милую: пухлый рот, как у младенца, а глаза, как у боярыни Морозовой…

– Ну и уходите к своей Наташе! – вскричала Верочка. – Зачем я вам?.. – И тут из самого ее сердца, бедного, слабого сердца, хлынули слезы.

Как смутился, как огорчился Сережа Рахманинов! У него самого налились глаза слезами. Он был уже взрослый юноша, много испытавший в жизни, но такой неопытный и неумелый там, где дело касалось хрупких ценностей человеческого сердца. Тут «странствующий музыкант» был беспомощен, как мальчишка. Он рухнул на колени и, схватив Верочкины руки, стал целовать их, умоляя о прощении «неотесанного чурбана».

– Ну, милая!.. Ну, хорошая!.. Простите старого дурака! Вы же добрая, светлая…

Такого с Верочкой не случалось. Она даже плакать перестала.

– Не надо!.. Сережа!.. У меня руки грязные. Я грядки копала! – и, смутившись еще больше, окончательно сбитая с толку, сама поцеловала Рахманинова в темя.

Рахманинов проявил редкий такт, он будто не заметил нелепого поцелуя и вскочил на ноги.

– Вы простили меня?.. Слава тебе господи! Мы так хорошо говорили. Я ни одной живой душе не рассказывал о своей жизни, а перед вами выложился как на духу. А потом – эта проклятая музыка. Да ведь я согласен с вами: действительно, глупо пичкать детей этюдами Черни, как манной кашей.

Но и Верочка решила быть великодушной.

– Ну, не всех детей, – сказала умудренным тоном. – У Наташи, правда, большие способности.

– Вот теперь я узнаю славную, добрую Брикушу. Но ваше домашнее прозвище мне не нравится. Его придумал Толбузин. А для меня вы будете Психопатушкой, ладно?

– Какое ребячество!.. – тем же взрослым тоном сказала Верочка.

Они далеко ушли от дома, перед ними были заросли белой сирени.

– Психопатушка, – нежно сказал Рахманинов, – давайте в знак примирения, нет, полного и окончательного мира выпьем нашего вина?

– Давайте! – радостно согласилась Верочка.

– Вам какого?

– Белого!

– Пожалуйста! – Он склонил к ней тяжелую влажную кисть. – Я попробую розового. – Он склонил к себе ветвь соседнего куста. – Ваше здоровье, Вера Дмитриевна!

– Ваше здоровье, Сергей Васильевич!

Они едва успели «осушить бокалы», когда послышался чей-то крик:

– Верочка!.. Верочка!..

Верочка растерянно посмотрела на Рахманинова.

– Вас зовут, я исчезаю, – и ловко, как фокусник, он скрылся в сиреневой чаще.

Подбежала запыхавшаяся Наташа.

– Тебе письмо!

– От кого?

– От Сережи Толбузина! – выпалила Наташа.

– Ах, от него! – Верочка взяла письмо и равнодушно сунула в кармашек…

Сирень еще цвела, но каким-то чуть усталым цветом; зато расцвели другие растения; ярки и пышны клумбы, пестр ковер набравшего зрелость лета. Над усадьбой привычно разносились звуки рояля – фрагмент Первого фортепианного концерта, – затем резко смолкли. С террасы спустился Рахманинов, массируя замученные руки, с другой террасы сошла прекрасная, как летний день, Татуша и тамбовском шушпане – белой, отделанной разноцветными шерстинками, старинного покроя кофте, перехваченной в талии. За ней выскочила Верочка с перепачканными чернилами пальцами.

– Как здесь душно! – томно произнесла Татуша. – Сергей Васильевич, покатаемся на лодке?

– С удовольствием, – машинально откликнулся Рахманинов.

– И я с вами! – живо сказала Верочка.

– С твоим сердцем! – вмешалась генеральша Скалон. – И думать не смей!

– Почему все так заботятся о моем сердце? – ревнивое чувство пересилило страх перед строгой матерью. – Господи, как я от этого устала! У меня прекрасное сердце, ничуть не хуже, чем у всех вас.

– Тебе вредно волноваться, дитя мое, – жесткость тона не соответствовала заботливости слов. – Успокойся. К тому же ты не закончила диктант. Это куда полезнее. – Генеральша повернулась к Рахманинову, который, похоже, готов был отказаться от роли гондольера. – Сергей Васильевич, надеюсь, вы окажете любезность Татуше?

– Разумеется, – пробормотал Рахманинов.

На террасе гувернантка Миссочка просматривала диктант Верочки.

– Боже мой, мисс Вера, что с вами? Вы никогда еще не делали столько ошибок. Что ни слово…

– Ну, и черт с ними! – мрачно отозвалась Верочка.

– Мисс Вера! – взвизгнула Миссочка. – Вы выражаетесь, как пьяный матрос!

– К черту! – сказала Верочка. – Диктант, ошибки, матроса, меня и вас. Можете нажаловаться маме. – И она вышла в сад.

И в самый раз: с пруда возвращались Татуша и Рахманинов. Вид у Татуши был победительный, а на голове красовался венок из кувшинок.

– Тебе не противно носить на голове эту тухлятину? – спросила Верочка.

– Не завидуй, малышка, это грех. – Татуша повернулась к своему спутнику. – Сергей Васильевич, кто я?

– Ундина… – замешкался Рахманинов. – Ундина Дмитриевна.

Татуша гордо посмотрела на младшую сестру.

– А все равно твой венок протух, – сказала она мстительно.

Татуша с улыбкой превосходства сняла венок с головы – бережно и торжественно, как корону, нюхнула и с отвращением отбросила.

– Я – Ундина и без венка, – и, царственно улыбнувшись, прошла в свои покои.

И Верочка побрела не зная куда.

– Брика!.. – окликнул ее Рахманинов. – Психопатушка!.. Генеральшенька!..

Верочка не отозвалась ни на одно из прозвищ. Своим широченным шагом Рахманинов догнал ее и попытался взять за руку. Верочка вырвалась.

– Ну чего вы злитесь? Разве я виноват, что ваша маман заставила меня катать Татушу?

– Не лгите!.. Только не лгите!.. Вы сами этого хотели!

– Я терпеть не могу грести. Клянусь богом!

– А «Ундину» тоже мама придумала?

– О, господи!.. За что мне такие муки?

– Вы непостоянный и неверный человек!

– Можно подумать, что вы ревнуете, – Рахманинов улыбался, но голос звучал напряженно, – Оставьте это для Сережи Толбузина.

– При чем тут Толбузин?.. А Туня, так и знайте, просто старая кокетка!

Рахманинов тяжело вздохнул.

– Бедный старый Ментор!.. Старость нужно уважать, Вера Дмитриевна.

Верочка не вытерпела, ухмыльнулась.

– Психопатушка, – ловя миг просветления, быстро сказал Рахманинов. – Давайте выпьем нашего вина. Оно, правда, состарилось, но ведь старое вино – самое лучшее.

Сирень была перед ними и протягивала свои пожухшие, с крапинками ржавчины кисти. Но Верочка по-прежнему видела ее в том первом цветении, когда незнакомый и непонятный кузен вдруг обрел столь сильное существование в ее душе.

– Давайте, – сказала она тихо, – мне белого.

Но они не сумели осуществить своего намерения.

Громко зовя Верочку, подбежала Наташа в сопровождении Марины. Рахманинов привычно отступил в тень кустов.

– Что тебе надо? – яростно накинулась на младшую подругу Верочка. – Ты что – шпионишь за мной?

Наташа надула губы.

– Ты забыла?..

– Что я забыла?

– Венки, барышня, надо плесть, – высунулась Марина.

– Какие еще венки? Что за детская глупость?

– Так сегодня же канун Ивана Купалы, – напомнила Наташа.

– Все девушки на женихов гадают, – добавила Марина.

– Ну, вам обеим нечего волноваться, – свысока произнесла Верочка. – Рано еще о женихах думать.

– А мы и не думаем, – заверила Наташа. – Мы за тобой пришли. Туня и Цуккина уже сплели.

– Пошли на луг, – предложила Марина, – венки-то из полевых цветов надо плесть.

– Сегодня ночью, – раздался из кустов замогильный голос, – явится дух Сережи Толбузина!..

Верочка пренебрежительно дернула плечом, Наташа округлила глаза испугом, Марина звонко расхохоталась.

Ночь. Подернутая облачной наволочью луна дает ровно столько света, чтобы поблескивали предметы из стекла и металла и серебристый туман истаивал над кустами белой сирени. Все остальное погружено во мрак.

Девушки: Татуша, Людмила, Верочка и молоденькая гувернантка Миссочка – оставили лампу на террасе и оказались в черном непроглядье. Затем небо отделилось от земли, на нем вырисовались верхушки деревьев, проглянули звезды, и в промоинах туч забрезжил зеленоватый свет. Девушки гуськом пересекли двор и вошли в парк.

Здесь было еще темнее, но глаза привыкли, и девушки довольно уверенно пробирались среди деревьев, затем вошли в яблоневый сад с побеленными, будто светящимися стволами и здесь разбрелись, каждая направилась к своему заветному месту.

Вытянув вперед руку, Верочка подошла к дереву, уронившему отягченную неспелыми плодами ветвь. Она присмотрелась к тронутой световыми бликами тьме, определила просеку и кинула туда веночек. И прошептала наговор.

Хрустнула ветка, колыхнулась тень, снова треск, шорох, чьи-то крадущиеся шаги. Мягко ударили о землю сбитые с дерева еще зеленые мелкие яблоки. Верочка вздрогнула, прижала кулачки к груди, и тут из-за яблонь вышла Наташа Сатина, стряхивая с волос сор, а в темноте осталось дыхание Марины.

– Опять ты? – с гневом, но и с некоторым облегчением воскликнула Верочка.

– Можно я с тобой постою?

– Вдвоем привидения не увидишь, – Верочка пригляделась к темноте, – а тем более втроем.

– Но ведь ты увидишь его во сне, а не сейчас, – жалобно сказала Наташа.

– Если ты будешь торчать здесь, то и во сне не увижу, – отрезала Верочка.

Наташа понуро побрела прочь. Верочка проводила ее нежданно сочувственным взглядом – все-таки жалко малолетку…

По пути домой Марина утешала Наташу:

– Да не расстраивайтесь, барышня! Мы сами гаданье устроим. Будем ярый воск лить. Я умею. И вы своего суженого увидите.

– Нет, Марина, – грустно сказала Наташа, – мне нельзя. Я, правда, еще маленькая.

– Ну, как хотите! На вас не угодишь! – рассердилась Марина. – Пойдемте, я вас уложу. Наши небось тоже гадают. Может, успею.

– Ты иди, Мариша, я сама лягу.

– Нет уж! – по-взрослому сказала девочка. – Я вас досмотрю, иначе мне покоя не будет.

На кухне кипело веселье, когда появилась Марина. Девки давно покончили с гаданьем, и сейчас стоял дым коромыслом: дробь каблуков и мельканье цветных платков. Плясали под балалайку и мандолину, на которых мастерски наяривали два недавних врага: садовник Егорша и скороспелый подросток Иван. Но как только вошла Марина, Иван сунул балалайку кучеру и вышел в круг.

Уже по тому как он тряхнул льняными кудрями, притопнул каблуком, вертанул носком сношенного сапога, стало ясно, что площадку занял выдающийся плясун. Не спуская с Марины темных глаз, их ночь подчеркивалась просяной светлотой волос. Ваня пошел по кругу, все убыстряя и усложняя шаг вихревой «русской».

Лицо Марины горело. Она росла возле барышень, большую часть жизни проводила в господских покоях, усвоила господские манеры и привычки, могла ввернуть иностранное словцо, но душой она оставалась здесь, в не больно благоуханном, с дымком и угарцем мире, здесь раскрывалась она до конца.

Марина не долго оставалась безучастной свидетельницей Ванькиного театра. Топнув ножкой, вынеслась на круг, осадила танцора и сама повела его за собой. Нелегок был их путь-спор-битва, и ни один не уступил, сдался третий – Егорша.

– Не могу, братцы, замотали. Дайте кваску освежиться.

И пока музыкант освежался кваском и бражкой, Ваня хмуро бросил Марине:

– Чего так поздно?

– Тебя не спросилась! – пренебрежительно отмахнулась красавица.

– Смотри, Марья! – пригрозил Иван.

– Ох ты, испужал до смерти!.. Гарсон макабр! – добавила в нос.

– Ты не выражайся! – вскипел Ванька. – Не то вожжами попотчую!..

Очнувшаяся музыка не дала им доругаться. Забыв распри, оба кинулись на круг и тут стали равны.

Верочка спала в своей постели, и месяц, поравнявшийся с ее окном, заглянул в комнату, озарив мятую подушку, скомканное в ногах одеяло, разметавшиеся светлые волосы, полуоткрытый рот.

Верочка застонала, ощутив тайной душой этот печальный свет, но не проснулась. Ей же казалось, что она встала, оделась и сейчас шла по Красной аллее Старого парка. Было утро, дымные лучи насквозь рассекли березняк и упирались в одичавший малинник вдоль тропы, исторгая из него голубоватый кур. И что-то страшное творилось за зримым обликом этого солнечного, дымного и блистающего утра, и все в Верочке мучительно съежилось, когда смутно чаемая угроза обернулась мужской фигурой, медленно идущей навстречу из глубины аллеи. Верочка могла бы убежать, скрыться в малиннике, хотя бы просто остановиться – нет, как обреченная, продолжала идти навстречу опасности. Незнакомец странно увеличивался по мере приближения, вытягиваясь в рост с деревьями, подымаясь еще выше; в реющем тумане и клубящемся солнечном свете он был лишен четких контуров, громоздился, роился, тек, переливался в самом себе. Верочка покорно шла, вернее, скользила к нему, все умаляясь, по мере того как он вырастал. И вдруг громадная тень простерлась над ней, поглотила, и с острой болью пришло счастье, потому что гигант этот оказался Рахманиновым…

Верочка проснулась в испарине. Немощный синеватый свет зари проникал в окна. Несколько мгновений она лежала недвижно, с широко раскрытыми глазами, затем вскочила в длинной, полудетской рубашке, подбежала к секретеру, достала оттуда свое тайное тайных – дневник в сафьяновом переплете, и на чистой странице написала крупным почерком: «Конечно! Больше нет никаких сомнений, я влю-бле-на! Как это случилось – не знаю. Знаю только одно – я люблю его. Это случилось внезапно, против моей воли. Что будет дальше? Не знаю. Рада ли этому? Не знаю. Любит ли он меня? Вот самый страшный вопрос, который я себе задаю. И пусть Сережа Толбузин и господь бог простят меня».

За чаем всех разбирало любопытство: что приснилось гадавшим девушкам. Но Людмиле, как всегда, приснилась «божественная, несравненная Цукки», а Татуше… лягушка.

– Несчастный Ментор! – ужаснулся Рахманинов. – Почему же лягушка?

– Наверное, я лучшего не заслуживаю, – смиренно отозвалась Татуша. – Бурая лесная пучеглазая лягушка. А что приснилось Брикуше?

– Сережа! – бесстрашно ответила та.

– А кто же еще мог присниться Психопатушке! – подхватил Рахманинов. – Какой счастливчик этот Сережа Толбузин. Сидит себе за тридевять земель, а образ его смущает далеких обожательниц.

– Замолчите! – крикнула Верочка и даже топнула ногой.

Этот взрыв не остался незамеченным старшей сестрой.

– Лошади поданы! – доложил вошедший кучер.

– Кто на прогулку, – объявила госпожа Сатина, – собирайтесь живо!

На дрожках Верочка пристроилась рядом с Рахманиновым, но с другого бока примостилась Татуша, нарядная, как карусель, словно они ехали на бал, а не на гумно.

Едва тронулись, Татуша принялась смеяться, закидывая назад голову. Верочка тщетно пыталась понять, чем так веселит старшую сестру Рахманинов, но из-за скрипа колес, грохота подпрыгивающих на ухабах дрожек, звона сбруи и поддужного колокольчика ничего не могла разобрать.

К недоброму удовольствию Верочки, общению интересной пары назойливо мешал иноходец Мальчик, все время надвигавшийся на Татушу. На иноходце скакала Наташа, но юная амазонка плохо справлялась с норовистым двухлетком, и он упрямо напирал сзади на дрожки, почти утыкаясь оскаленной и слюнявой мордой в прическу Татуши. Старшая сестра побаивалась лошадей, к тому же Мальчик мешал ее беседе с Рахманиновым. Татуша сердито-испуганно замахивалась на иноходца, тот косо задирал голову, выкатывая злой, с кровавым натеком глаз, ронял тягучую слюну и снова тыкался головой в Татушу.

– Можешь ты укротить своего буцефала? – крикнула Татуша незадачливой всаднице. – Он плюется, как верблюд!

Наташа с несчастным надутым лицом попыталась свернуть иноходца к обочине. Тот мотнул головой и вновь пристроился за дрожками. Неловко откинувшись в дамском седле, Наташа что было сил натянула поводья. Она сделала больно коню, он заклацал челюстью, пытаясь поймать удила, и немного отстал от дрожек.

Татуша успокоилась и вновь залилась зазывным русалочьим смехом.

Слева показалось гумно, едва различимое в туче реющей половы и хоботьев. Мощно громыхала английская паровая молотилка с трубой, как у локомотива. В сенной туче проступали темные лица работавших крестьян. Мужики были в защитных очках, у баб головы обмотаны платками, лишь для глаз оставлена узкая щель.

– Как я люблю все это, – услышала Верочка глубокий голос Рахманинова. – Жатву, молотьбу, стерню на убранных полях. Ей-богу, в душе я вовсе не музыкант, а земледелец.

– Какая скука! – сказала Татуша и засмеялась.

– А я тоже люблю полевые работы, – вмешалась Верочка, но, похоже, ее не услышали.

– Моя мечта: разбогатеть и приобрести землю. – У Рахманинова редко можно было понять – шутит он или говорит всерьез. – Жевать домашний хлеб, пить свое молоко…

– Перестаньте! – Татуша хлопнула Рахманинова веером по руке. – Не разочаровывайте меня окончательно. Я поверила, что вы странствующий музыкант, а рассуждаете, как завзятый куркуль.

– А что такое «куркуль»? – спросил Рахманинов.

Татуша зашлась в смехе, хотя Верочка не видела ничего смешного в вопросе Рахманинова. Ослабев от смеха, она буквально валилась на Рахманинова, перья ее шляпы задевали его лицо, лезли в глаза. Верочка не могла этого стерпеть. Она вытащила из-под кошмы клок сена и незаметно поманила Мальчика. Тот немедленно потянулся за неприхотливым лакомством. Тщетно всадница натягивала поводья. Мальчик достал сено и захрумкал над Татушиной головой.

Татуша отодвинулась, теснее прижавшись к Рахманинову. Верочка нащипала сена и поманила Мальчика еще ближе. Клочья пены упали на Татушину шляпу, шею, платье.

– Стойте! – закричала Татуша.

Возница повиновался.

– Ссадите Наташу! Она не справляется с лошадью.

Едва удерживая слезы, Наташа покорно соскользнула на землю.

– Леля, поезжай ты! – распорядилась госпожа Сатина.

– Нет, я! – воскликнула Верочка – хоть бы так привлечь к себе внимание.

И прежде чем ей успели помешать, она прямо с дрожек прыгнула на спину Мальчику. Испуганный жеребчик попятился, и не успела Верочка перехватить поводья, как он встал на дыбы и, шатко переступив задними ногами, стал заваливаться навзничь.

– Il la tuera, c’est sûr! – прозвучал с дрожек голос госпожи Скалон – даже страх за дочь не умерил светскости, французская фраза прозвучала безупречно.

С быстротой ветра Рахманинов оказался перед Мальчиком, схватил его под уздцы и весом своего тела заставил опуститься. Он ловко снял Верочку со спины коня, вскочил в седло и погнал Мальчика в поле.

Ужас сменился шумным восторгом, все зааплодировали. Одна Верочка не хлопала в ладоши, пораженная не столько своим спасением, сколько внезапно открывшейся ей красотой Сережи. Его длинные волосы, орлиный нос, худоба и загар воплотились в дивный образ Оцеолы, вождя, ее любимого героя. В дамском неудобном седле он держался с непринужденностью сына прерий, а ведь он и словом не обмолвился, что умеет скакать на лошади.

Рахманинов промял коня, утомил и, взмокшего, укрощенного, повернул к дрожкам.

– Вы герой, Сережа! – крикнула с улыбкой Татуша.

– Вы краснокожий вождь!.. Гайавата!.. Оцеола!.. – самозабвенно закричала Верочка.

Все рассмеялись. Не смеялся лишь Рахманинов. Он пристально смотрел на раскрасневшееся лицо, горящие глаза, и впервые коснулось его крыло истины.

Они, не сговариваясь, сошлись у тех же сиреней, где впервые одурманило их сиреневое вино. Но теперь здесь не было ни цветка, ни малой ржавинки, лишь темно-зеленая плотная листва.

– Мы уже не можем выпить нашего вина, – сказал Рахманинов.

– Да, – грустно подтвердила Верочка. – Скоро уезжать. А казалось, лето никогда не кончится. И все успеется, а ничего не успелось.

– О чем вы, Брикуша? Что за похоронное настроение?

– Вы всегда насмешничаете, Сережа. Отчего это?.. Зачем?.. Неужели вам настолько грустно, что надо все время шутить?

– Откуда вы это знаете? – в голосе Рахманинова звучало искреннее удивление. – Вы же маленькая.

– Вы мне приснились, Сережа, и я проснулась большой.

Рахманинов долго молчал. Потом сказал тихо:

– Кажется, я начинаю понимать, что такое музыка… У меня ничего тут не клеилось: ни переложение «Спящей», ни другое… Я уверился в своей бездарности. Оказывается, музыка была рядом… Я слышу вашу музыку…

– Опять музыка… – произнесла она разочарованно. – А что остается мне? – У меня нет музыки. Вы моя музыка, Сережа, неужели вы этого до сих пор не поняли?

– Боже мой! – Рахманинов беспомощно развел руками. – Я боялся этому поверить. С какой бы радостью я увез мою Психопатушку на край света!

– Увезите, – сказала Верочка. – Увезите меня, Сережа.

– Что я могу?.. Бедный кузен… А ваше будущее решено.

– Я не хочу слышать об этом… Сережа, я знаю, это плохо, это нельзя. Но пусть я плохая, прошу вас, поцелуйте меня.

Рахманинов колебался несколько мгновений: молодое чувство боролось в нем с врожденной и старомодной щепетильностью. Потом он взял ее руку и поднес к губам. И тогда Верочка сама обняла его за шею, приподнялась на цыпочки и поцеловала в губы.

Поздно вечером, собираясь ко сну, Наташа Сатина услышала царапающий звук. В длинной белой рубашке, делающей ее похожей на привидение, Наташа подбежала к окну и отдернула занавеску. Верочка стояла внизу, подняв освещенное месяцем лицо, ее светлые волосы казались зелеными, а голубые глаза грозно чернели. Она была странно, невиданно и пугающе хороша.

– Он любит меня, – шептала Верочка. – Понимаешь, любит. Мы объяснились.

– Какая ты счастливая! Боже мой, какая ты счастливая! – лепетала Наташа.

– Спасибо, Наташа. Ты хорошая, добрая. Я только тебе могу сказать. Ты самая, самая лучшая моя подруга.

Верочка щедро, пригоршнями бросала нежности, черпая их из бездонного колодца.

Но скрипнула оконная створка в соседней с Наташиной спальне, и Верочку как ветром сдуло.

Наташа тихо задернула занавеску, подошла к кровати, упала лицом в подушку, и узенькое ее тело затряслось от рыданий…

И снова слезы. Они текут непроизвольно из черных, ночных, недетских глаз Ивана, прощающегося с Мариной, – настал день отъезда хозяев Ивановки и гостей их. Лошади давно поданы, заканчивается погрузка багажа.

– Ладно реветь-то. Дай сопли утру. – Марина попыталась вытереть Ивану нос подолом его рубашки.

– Иди ты! – отмахнулся влюбленный. – Зачем едешь-то?..

– Мое место при них, сам знаешь.

– Здеся, что ли, жить нельзя?.. Неужто не надоело им задницы подтирать? – в озлоблении младого Ивана проглядывает чувство, сулящее обернуться высоким социальным пафосом.

– Ну и грубила ты, Ванчек!.. За что их ненавидишь? Господа хорошие.

– Хороших господ не бывает, – сентенциозно заметил подросток. – Да будь они хушь из сахара, ты же нашенская. На дьявола тебе город сдался?

– А что мне – тут сидеть да на тебя пялиться? От горшка два вершка, а какой филозоф!

– Не выражайся. Марея, слышь?..

– Марина! – донесся голос госпожи Сатиной, и девочка побежала на зов.

Тронулся в путь скалоновский обоз: экипаж с дамами и две подводы с вещами.

Сатинский поезд выглядел иначе. Впереди на телеге с чемоданами трясся Рахманинов в белом картузе; ему составил по дружбе компанию старший Наташин брат Сашок. Наверное, Рахманинов охотно пожертвовал бы его обществом: раздобыв где-то окарину, Сашок изо всех сил выдувал из нее Сонату № 2 Шопена. Траурные звуки сопровождали отъезд.

Верочка все время вывешивалась из экипажа, несмотря на строгие окрики матери, чтобы видеть высокую белую фуражку Рахманинова. Поворот дороги положил конец ее попыткам.

Тяжело разгонялся вместительный экипаж Сатиных. Прислуга и гувернантка ехали сзади на дрожках. Марина как фаворитка сопровождала господ, сидя на откидной скамеечке. Она участвовала в общем разговоре и не видела, как обочь дороги, скрываясь за кустами, рослым кипреем и таволгой, но порой промелькивая застиранной ситцевой рубашкой, бежал вровень с экипажем Иван.

Он не разбирал дороги, спотыкался, падал, порвал портки на колене, рассадил локоть, но все это происходило вне его сознания, захваченного одним – утратой… Такие натуры, как у Ивана, особенно выразительны в переломные моменты человеческого бытия. Он продолжал бежать, когда экипаж, разогнавшись под гору, скрылся в клубах золотистой пыли.

Маленькая комната в зимний предрассветный час. Номера затхлого человечьего становища, именуемого пышно: «Америка». Плавают сизые клубы дыма. Повсюду окурки: в пепельницах, стаканах, пивных бокалах, тарелках, горшках с зачахшими растениями. Звучит романс «В молчанье ночи тайной», исполняемый шатким, но приятным и чистым баритоном под аккомпанемент разбитого пианино.

Рахманинов, неузнаваемо изменившийся: он исхудал, еще более вытянулся с далеких ивановских дней и сменил прическу: вместо прежних длинных патл, жесткий ежик стриженных под машинку волос, – сказал кому-то неразличимому в клубах дыма, когда замерла последняя нота:

– Вот и все, что осталось от того лета…

– Ну и «струмент» у тебя, – отозвался обладатель баритона, будем называть его «Друг». – Как из пивнушки.

– А он оттуда и прибыл. Где же мне другой взять?.. Да, вот все, что осталось от моего золотого лета: этот романс… запах сирени… и не проходящая тоска.

– Не так уж мало, у других и этого нет. – Друг подает свои реплики каким-то странным, неокрашенным голосом. Да и существует он словно дискретно: то появляясь, то исчезая, будто растворяется в дыму и сумраке синего часа меж ночью и утром.

– Мне от этого не легче… – тускло усмехнулся Рахманинов.

– Не всё ж так плохо. Ты блестяще окончил консерваторию. Твоя дипломная опера поставлена в Большом театре…