Текст книги "Река Гераклита"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Вот это я хотела услышать, – сказала женщина. – А все твое пусть остается с тобой. Не надо ни от чего отказываться. Радуйся мне хоть немножко, Сережа, а любить я буду за двоих.

Тонкий, просквоженный солнцем дождь барабанил по листьям деревьев, лопухам, травам. Марина и Иван укрылись от дождя под «ракитой, увитой плющом».

– Значит, уезжаешь? – видать, не в первый раз завел Иван.

– Уезжаем, Ваня. Гастроли у Сергея Васильича.

– А у тебя тоже гастроли? – ядовито спросил Иван. – С приказчиком али с кем из гостей?

– Дурень ты! Да будь у меня кто, стала бы я с тобой возиться. Кой от тебя толк – грубости одни.

– Так чего же ты возишься?

– А ты подумай. Может, сам сообразишь своей бестолковкой.

– Тогда оставайся. Хватит чужой жизнью жить. Годы-то уходят.

– Не могу, Ваня, – как-то жалостно сказала независимая Марина. – Твоя правда, а не могу… Я не виновата. Такая уж во мне кровь. Умом понимаю, а сердце не пускает. Ну как они там без меня будут?.. Не могу их бросить, хоть убей. Несамостоятельные они…

– Пожалела овца волков! А у них, что заедают чужой век, – не чешется! – Иван распалился. – Ничего! За все ответят. Народ устал терпеть. Уже недолго ждать. В Ивановку слухи доходят: почали мужики бунтовать.

– Очнись! Чего ты городишь?.. Аж зубами заскрипел. Ну, и злой ты, Иван.

– Будешь злым. При барах-то тепленько, а пожила бы в деревне!

– Так чего же ты меня зовешь? – засмеялась Марина. – Я люблю, когда тепло.

– Забаловалась!.. Да плюнь ты на их подачки. Что мы, не проживем? Я для тебя горы сдвину. Наше время идет. Неужто сама не чуешь? Землю возьмем, сами себе хозяевами будем. Хватит – помудровали над нами.

– Нет, Ваня. С милым, как говорится, и в шалаше рай. А бросить их не могу.

– Свою жизнь единственную – кобыле под хвост?..

– Кобылу, Вань, себе оставь, – разозлилась Марина. – А я возле красоты живу. Сергей Васильич, коль хочешь знать, гений великий.

Иван с бешенством хватил кулаком по стволу дерева и переломил его…

Рахманиновы рано вышли из дома, слуги еще возились с багажом, пристраивая его в экипаже.

– Давай пройдемся немного, – предложил Рахманинов жене.

Они пересекли сад и вышли за ворота.

– Как я люблю все это, – сказал Рахманинов. – И до чего же не хочется уезжать.

– Вот те раз! Но ты же сам заторопил отъезд.

– Надо работать. Столько времени потеряно. Ты знаешь, я решил стать гениальным и богатым.

– Ого! – засмеялась Наталия Александровна. – Какие грандиозные планы.

– Твой отец спит и видит избавиться от Ивановки. А я хочу вернуться сюда не гостем, а хозяином.

– Зачем тебе эта обуза? На имении громадный долг.

– Я все знаю. Но если у меня будет успех, а он будет… С неудачами покончено…

– И это говорит странствующий музыкант!..

– Я слишком долго странствовал. И хочу прикрепиться к земле. Я люблю землю, это у меня с детства. Люблю копаться в ней, люблю нюхать, люблю все, что на ней растет. Лишь это – истинное, все остальное – мираж.

– Я не знала, что твои мечты так материальны.

– Тут другое… Совсем маленьким мальчиком я остался бездомным. И все время скитался… Какие-то родственники, профессор Зверев, ваш дом, Скалоны, Крейцеры, холостяцкие квартиры друзей, номера «Америки» – вечно без своего угла. Я хочу взять реванш за маленького бродягу и за нищего студента. Я хочу, чтобы у наших детей был дом, настоящий дом на прочной русской земле. Все зыбко, лишь над одним не властно время: сменяются царства, идеи, нравы, а земля лежит в своих пределах, и дом стоит, и лишь это твердо в нашем неверном мире.

– Мне все это очень близко, Сережа. Лишь бы ты не надорвался.

– У меня сил на десятерых. Ты разве не видишь, что я стал совсем другим человеком?

Слышится голос Марины:

– Можно ехать!..

И как некогда, удаляются от Ивановской усадьбы два экипажа. И как некогда, скрываясь за деревьями и кустами, пробирается следом за отъезжающими Иван – только не сопливый мальчишка, а сильный, опасный мужик.

Москва. Концертный зал в здании Благородного собрания. Исполняется До-минорный концерт Рахманинова. Дирижирует Зилоти, за роялем – Рахманинов. Финальная часть.

Овации зала. Капельдинер выносит огромный букет белой, будто росой обрызганной сирени…

Петербург. Концертный зал. Заключительная часть кантаты «Весна». И опять от незримого дарителя или дарительницы Рахманинову передают букет белой сирени.

Харьков. Концертный зал. Рахманинов завершил на бис один из своих прелюдов. Овации. Он раскланивается: высокий, худой, в строжайшем, чуть старомодном фраке. Проходит в артистическую уборную, где его ожидает огромный букет белой сирени.

– Кто прислал? – спросил он служителя.

– Не могу знать, – склонился тот в поклоне.

Вошла Наталия Александровна, всплеснула руками.

– Белая сирень! Конечно, это женщина. Фея сирени. Ни один, даже самый фанатичный, поклонник не стал бы ездить за тобой из города в город.

– И не стал бы скрываться, – добавил Рахманинов.

– Будь я склонна к мистике, то решила бы, что это Верочкина душа подает тебе знак оттуда.

– Бедная Верочка! – прошептал Рахманинов, погружая лицо в сирень.

Ивановка. На кухне Иван в звериной тоске приканчивал второй штоф в компании с сильно постаревшим садовником, дремучим сторожем с берданкой и каким-то захожим мужиком.

– В Липовке двор господский сожгли, – сообщил зашелец.

– Кто поджег? – поинтересуется, закусывая, садовник.

– Никого не снымали. Всех мужиков в уезд таскали, ни один слова не вякнул.

– Коли держаться друг за дружку да с умом – можно всю губернию поднять, – сказал Иван.

– Чур тебя! – испугался садовник. – Ври, да знай меру.

– Холопья душа! – плюнул Иван.

Садовник тоже плюнул:

– Тьфу, каторжный!..

– Наших господ зачем обижать? – прошамкал сторож. – Они к мужикам завсегда… Справедливые господа.

– Притворство одно! – Иван поднялся, расправил плечи. – Ох, скушно с вами. Куда все люди-то подевались? Вглыбь, что ли, ушли? Одно дерьмо сверху плавает.

– В Липовке пошукай, – посоветовал дед. – Мы тебе не союзники.

– Есть люди! – посветлел лицом Иван. – Я их найду. Мы такой костерище запалим! – Пошатываясь, вышел из дома.

Он брел в темноту, проборматывая с подвывом только что родившуюся в нем песню:

 
Какая тебя паутина
Опутала, душу сгубя?
Марина, Марина, Марина,
Безумно люблю я тебя…
 

Снова прошло десятилетие или около того. И опять – Ивановка, которую коснулись серьезные преобразования. Рыча, фырча, источая синий дым, по полю полз один из первых в России – трактор «Фордзон», таща за собой сенокосилку. Трактором управлял «механизатор», видать где-то нанятый: на нем тужурка, кожаный картуз, защитные очки, перчатки с крагами, а с косилкой возился местный мужичонка в довольно злом виде: порты, рваная рубаха, запорошенная пылью белобрысая голова. Это Иван, сильно слинявший за последние годы. Вместо тугих, казалось, способных звенеть кудрей, его крепкий череп покрывала какая-то увядшая травка.

К трактору подкатил автомобиль, которым умело управлял Сергей Васильевич Рахманинов. Он тоже сильно изменился: обрел тот окончательный «рахманиновский» облик, который останется почти до самого исхода, лишь смертельная – недолгая – болезнь внесет последний страшный корректив. Лицо его удлинилось, резко обозначились складки от крыльев тяжелого носа к углам рта; лицо печальное и запертое, оно оживлялось и молодело лишь при разговоре с немногими истинно близкими людьми, одним из которых являлся сидящий рядом с ним Шаляпин. И голос Рахманинова стал глуше, тише, и манеры сдержанней, медлительней. Привыкши «жечь свою свечу с трех концов», как тогда шутили: композитор, пианист, дирижер, Рахманинов научился экономить расход душевных и физических сил. Это умная, хотя и бессознательная самозащита.

Автомобиль чуть обогнал косарей.

– Ну, брат, удивил! Америка, да и только! – шумно восторгался Шаляпин, хотя, в сущности, его это мало интересовало. – Бог в помощь! – крикнул он громовым голосом.

Тракторист вздрогнул и снял фуражку, даже трактор чихнул синим дымком и слегка приподнялся на дыбы, Иван не оглянулся.

– Это что за карбонарий? – поинтересовался Шаляпин.

– Ты недалек от истины. Тесть вытащил его из острога.

– Убил, что ль, кого?

– До этого не дошло. Но пошалил в девятьсот пятом крепко.

– А-а!.. Вот не знал, что Сатин сочувствует революционерам.

– Тут дело романтическое. Он жених Наташиной горничной Марины. Ты ее видел: статная, с жемчужными глазами. Наташа души в ней не чает. Старик ездил к губернатору.

– Что она нашла в этом оглоеде?

– Ты ее спроси…

Шаляпину уже надоело обозревать нивы, пажити, луга, стада новоявленного помещика.

– Может, сыроварню и конезавод посмотрим в другой раз? – обратился он к Рахманинову. – Что-то к щам потянуло.

– У меня нет ни сыроварни, ни конезавода…

– Ни чувства юмора, – закончил Шаляпин. – Поехали домой. Сколько ты можешь выжать из своего драндулета?

– У него неисправен карбюратор и, по-моему, забрасывает свечи… – очень серьезно начал Рахманинов. – Я просил срочно прислать механика…

– Музыки! – завопил Шаляпин. – Музыки хочу. И щей! Я не могу больше слышать о «фордзонах», карбюраторах, покосах, удоях к птичьем гуано. Молчи и жми на… карбюратор! – закончил с громовым смехом.

И Рахманинов скупо усмехнулся, хотя был несколько задет: он не любил насмешек над своим хозяйством, относясь к нему с полной серьезностью. Он прибавил скорость, наслаждаясь бегом машины, своим ловким уверенным вождением, и снисходительно прислушивался к «трепотне» Федора.

– Подумать только – и этот человек когда-то сочинял музыку, играл на фортеплясах к даже дирижировал оркестром в саду «Аквариум». А кем стал? Фордзон несчастный!..

– Смейся, смейся!.. А лопнет твой банк, вот тогда ты посмеешься. А мое все здесь и всегда будет…

– Постой! – побледнел Шаляпин. – Ты действительно что-нибудь слышал?.. Но ведь «Московско-Лондонский»…

– Успокойся. Пока тебе ничего не грозит – до следующей войны или финансового кризиса.

– Расстроил ты меня. Может, правда начать скупать землю?..

Рахманинов прятал довольную улыбку.

Вскоре они въехали в усадьбу, так же преобразованную заботами Рахманинова. Дом отремонтирован, на флигелях перестланы крыши, вдоль аллей разбиты новые цветники, клумбы…

Обед был долгий, изобильный, истинно русский, каким и полагалось потчевать такого любителя национальной кухни, как Шаляпин. Кроме семьи Рахманиновых и знатного гостя с тоненькой женой Иоллой, тут присутствовала чета Крейцеров – любителей музыки, профессор Морозов и еще несколько самых близких друзей дома.

– Всё у вас – вкуснотища, но щей таких не едал и Манилов. Вот уж поистине «от чистого сердца», – заметил Шаляпин.

– Так и есть: щи готовила Марина, – с улыбкой сказала Наталия Александровна, – она домоправительница, но к щам не пустит никого.

– Потому что их любит Сережа, – ревниво заметила Софья Александровна. – Закажи Сережа отбивные из крокодила, Марина и тут окажется величайшей специалисткой.

– Да это какая-то чудо-девка! – воскликнул Шаляпин. – Весь день только о ней и слышу!

– Она наша любимица. Но, увы, из девического возраста давно вышла. А судьбу не устроила. Не хочет нас бросать.

– А как поет! – заметил Морозов.

– Тут вообще песельный народ, – сказала Наталия Александровна.

– Вы слышали «Судьбу» в исполнении Федора Ивановича? – обратился Рахманинов к молчаливым Крейцерам.

– Увы, нет!

– Споем, – щедро пообещал Шаляпин. – Бог даст, с большим успехом, чем у Толстого.

– А что было у Толстого?

– Провал. Полный провал. Лев Николаевич был не в духе и сказал со слезами на глазах, что романс – дрянь, вся современная музыка – дрянь, потом вспомнил о Бетховене и сказал, что он тоже никуда не годится.

– Видимо, что-то случилось тогда с Львом Николаевичем!., огорченно воскликнул Крейцер.

– Да, – хладнокровно подтвердил Рахманинов. – Чехов сразу поставил диагноз: несварение желудка.

– Пошли петь, – предложил Шаляпин.

Гости перешли в зальце, где стоял концертный рояль.

Людскую охватило волнение – и сюда доносился шаляпинский голос:

 
Бедняк совсем сдружился с ней,
Рука с рукой они гуляют,
Сбирают вместе хлеб с полей,
В награду вместе голодают.
 

Вся дворня устремилась к гостиной: кто к окнам, кто посмелее – на порог.

 
День целый дождь его кропит,
По вечерам ласкает вьюга.
А ночью с горя да испуга
Судьба в окно к нему стучит —
«Стук-стук-стук!..»
 

Тень великого старца не помешала присутствующим отдать должное романсу. И, придя в отменное настроение, Шаляпин сказал своему великому аккомпаниатору:

– Давай мою любимую – Полонского. «Давно ль, мой друг»…

И сытый, веселый, довольный жизнью человек с испепеляющей мукой спел один из самых грустных и пронзительных романсов Рахманинова. Впечатление было настолько сильное, что несколько мгновений царила тишина, а затем женский голос произнес: «Господи, как в раю побывали!»

Шаляпин обернулся, взгляд пробежал по лицам столпившихся людей, и он уверенно произнес, обращаясь к крупной, осанистой женщине с серыми, в проголубь глазами:

– Марина, идите сюда.

Та будто и не удивилась: спокойно, с достоинством подошла своим сильным и легким шагом и стала возле Шаляпина, пряча улыбку.

– Есть женщины в русских селеньях! – вздохнул Федор Иванович. – Марина, споем вместе.

– С вами, Федор Иванович?..

– Марина частушки знает. Местные, – сказала Наталия Александровна. – Правда, иные несколько вольного содержания.

– Но мы вроде совершеннолетние?..

– Кроме наших девочек.

– Я их и так знаю, а Танька глупая – не поймет, – поспешила заверить Ирина, старшая из дочерей Рахманиновых.

– Спасибо за сообщение! – сказала мать. – Марш в постель!

– Стыдно петь такую чушь, Федор Иванович, – скулы Марины порозовели.

– Взрослым людям такая чушь, что детям сказки.

И Марина не стала ломаться.

 
Ах, ты барин, милый барин,
Мою Нюрку не замай.
Не нахальствуй, как татарин.
Не зови ее в сарай!..
 

– Э-эх!.. – взревел Шаляпин.

 
То не ветер-обормот
По степи мотается, —
Милку взяли в оборот,
Сережки колыхаются!..
 

– Очень образно! Откуда вы их знаете? – спросил Шаляпин.

– У нас тут мужик есть – Иван. Каждый вечер новые приносит.

– Подать его!..

– Не пойдет, – перестала улыбаться Марина.

– Как так не пойдет? Скажи ему: Шаляпин зовет.

– Не пойдет!

– Экий гордец!

– Оставь, Федор, – вмешался Рахманинов. – Я же говорил тебе…

А на кухне шло свое веселье – Иван обрывал палец о балалаечные струны и каким-то не своим, противным голосом пел явно не в сельской глуши подслушанные песни:

 
И за эти два яйца —
Ламца-дрица-хоп-цаца!..
 

Вошла раскрасневшаяся, радостная Марина, но, услышав куплет Ивана, омрачилась:

– Что это за гадость?.. Небось в остроге набрался?..

– А хоть бы и так? Нешто там не люди обретаются?

– А я пела дуэтом с Шаляпиным, – гордо объявила Марина.

– Чего ты еще с ним делала – ду-плетом? – ощерившись, спросил Иван.

– Дурак!

Иван поднялся и, не зная, куда девать гнев, изо всех сил хватил балалайкой об пол, превратив в щепу.

– Вот сумасшедший!.. Чем старше, тем дурее.

– Выйдем! – Иван схватил ее за руку, выволок на улицу.

– Пусти. Больно.

Он отшвырнул ее руку. Они прошли под копенку, накошенную с лужка перед домом.

– Долго ты меня будешь мучить? – спросил Иван.

– А ты меня?

– Ты же перестарок! – жестко и горько заговорил Иван. – Вековуха. Все девки, какие есть, и уродины, и кривые, и кособокие, замуж повыскакивали, а ты – как порченая!.. Пойми же наконец, нельзя весь век у чужой жизни крутиться. Ну, кто они тебе? Они, как вурдалаки, всю кровь из тебя выпьют, а после вышвырнут.

– Что ты все собачишься на хороших людей? Сволочь ты неблагодарная!

– А за что мне их благодарить?

– Кто тебя из острога вытащил? Кабы не они, затопал бы по Владимирке.

– Наладила: «они», «они»! Наталь Лексанна упросила отца к губернатору пойти.

– Старика Сатина не больно упросишь. Зятю он не мог отказать. Тот весь долг по Ивановке на себя взял.

– Ну и ляд с ним… А этому… бренчале, я все равно не прощу.

– Чего ты ему не простишь?

– Сама знаешь.

Марина сказала с болью:

– И чего я не понесу от тебя? Я ведь здоровенькая. Тогда бы все само решилось.

– Видать, я в неволе плохо размножаюсь, – грустно пошутил Иван. – Вот что, хватит, заберу я тебя. Отбегалась, не девчонка.

– Что ж, коли могут без меня, будь по-твоему.

– Могут – не могут, завтра я сам поговорю. С Наталь Лексанной.

– Только по-хорошему, Вань.

– А зачем нам по-плохому? Но если бренчала сунется, то извини-подвинься.

– Он ни во что не суется.

– Ой ли? – насмешливо сказал Иван. – Да он тут во все свой вислый нос сует. Шманает по жнивью, по пастбищам, в коровник лезет, на мельницу. Такой дотошный! Будто понимает чего. Хо-зя-ин, в рот ему дышло!

– Тогда лучше не ходи. Раз по-хорошему не можешь, не срамись и меня не срами.

– Ладно, будет по-хорошему. Ради тебя и зарежу, и поклонюсь…

– Ох, и упрямый ты, Иван! Чего только прилепилась я к тебе?..

– Не боись! Будет все, как в красивой книжке…

На другой день Иван отправился сватать Марину. Он решил выполнить просьбу Марины и все сделать по-хорошему. Он приоделся, на нем была белая косоворотка, перехваченная шелковым пояском, суконные брюки, заправленные в смазанные дегтем сапоги; волосы, поредевшие от жизни и переживаний, расчесаны волосок к волоску, а на поясе висел деревянный гребень.

Сознавая свою пригожесть, исполненный решимости и надежды, Иван приближался к черному ходу, когда из-за угла вылетел автомобиль, ведомый вовсе не умеющим править Шаляпиным, к тому же освежившимся с утра домашней наливкой. Без всякого злого умысла, просто не заметив Ивана, Шаляпин рванул по глубокой, сроду не просыхающей луже и с ног до головы обдал пешехода зловонной жижей.

Сидящие в машине даже не заметили этого, поскольку грязная вода оплеснула стекла, и, вихляя, умчались дальше.

Иван медленно обозрел свою испорченную одежду, утер рукавом лицо и проговорил с лютой до спокойствия ненавистью:

– Всех надо кончать… Всех!..

Ранняя осень 1917 года.

Рахманинов ехал на машине в Ивановку. По сторонам дороги – неубранные хлеба, заглушенные сорняком картофельные поля, гречиха, просо. Черные останки сгоревшей риги. Сиротливо торчат столбы на месте растащенного крытого тока.

Рахманинов притормозил. Обочь дороги, задрав колеса, беспомощно, словно опрокинутый на спину жук, валялся покалеченный трактор.

Машина подъехала к усадьбе. И здесь приметны следы разора. Возле дома размахивали руками какие-то мужики, а другие мужики выносили оттуда вазы, кресла, свернутые ковры, разную утварь. Но не это потрясло Рахманинова: широкие окна во втором этаже распахнулись, там показалось нечто большое, черное, сверкающее, надвинулось на подоконник, выпятилось наружу и вдруг грохнулось вниз. И лишь ударившись о землю и взныв оборванными струнами, обнаружило свою сущность кабинетного рояля «Стейнвей».

Волоча ноги, как дряхлый старик, Рахманинов побрел к дому. Мужики заметили его, когда он оказался рядом с трупом рояля, и оцепенели. У них не было личной ненависти к Рахманинову, и если в отсутствие он становился «барин», «помещик», то живой его образ напоминал, что он не просто барин, совсем не барин, а нечто другое, далеко не столь им враждебное.

– Ничего, продолжайте, – рассеянно проговорил Рахманинов и остановился над черными блестящими досками, чей смертный взвой продолжал звучать в его ушах.

Он глядел на развороченное чрево инструмента, на еще дрожащие струны, на разбросанные кругом клавиши, похожие на выбитые зубы, и понимал, что никогда не забудет этой минуты.

И тут из того же окна, из которого вытолкнули рояль, по-кошачьи мягко спрыгнул на землю размундиренный солдат. На его гимнастерке виднелись следы погон и Георгиевского крестика на груди. Белобрысые, не успевшие отрасти волосы и дочерна загорелое лицо не помешали сразу узнать Ивана.

– Пожаловали! – проговорил он издевательски. – Наше вам с кисточкой.

– Что тут происходит? – своим низким голосом проговорил Рахманинов. – Воистину, ни одно доброе деяние не остается неотмщенным.

– Вот что, барин, – деловито сказал Иван. – Топал бы ты отсюда.

– За что ты меня ненавидишь? – устало спросил Рахманинов.

– За то, что ты вор, барин.

– Ничего у меня краденого нет. И ты это лучше других знаешь.

– А я о другом воровстве говорю, – с закипающим бешенством сказал Иван. Обокрал ты меня, барин, подло обокрал.

– Я тебя от каторги спас, – нехотя проговорил Рахманинов.

– А я тебя не просил! – задохнулся Иван. – Может, я хотел на каторгу! Ты думал откупиться? Не выйдет. Ничего не заслужил ты у меня. Враг ты мне на всю жизнь. И чтоб была тут Марина сей минут, понял?

– А это не тебе решать. Как она захочет, так и будет.

– Врешь!.. «Как она захочет»!.. Да вы ее окрутили хуже колючей проволоки. Хочешь цел остаться, пришлешь сюда Марину. И не кашляй!

– Марина вольный человек. Но от тебя ей лучше подальше…

Иван кинулся на Рахманинова. Его перехватили другие крестьяне, скрутили ему руки за спиной.

– Держите крепче, – сказал старик-сторож. – Неча барина забижать.

Старик уже не производил впечатления слабоумного дедушки, в нем появилась степенность знающего себе цену человека. И чувствовалось, что мужики с ним считаются.

– А ты, Сергей Васильич, не смущай мужичков понапрасну. Тебе здесь делать нечего.

Спокойный его тон стряхнул с Рахманинова странную одурь.

– Я отдал бы вам Ивановку, – сказал он старику. – Да на ней долгов – вам сроду не расплатиться.

– А ты не тревожь себя, барин, – холодно отозвался старик. – Мы сами возьмем, чего надо. У тебя одного земли больше, чем у всего крестьянства. И насчет долгов не сумлевайся – спишут. Играй себе на музыке, а деревенское оставь деревенским.

– Нет, – покачал головой Рахманинов, – убили вы мою музыку.

– Не прибедняйся. У тебя в городе на фатере другая найдется.

– Я не о такой музыке говорю, старик.

– Мудрено больно… Ладно, залезай в свою коляску и трогай помалу.

Рахманинов повернулся и пошел к автомобилю.

– Бежишь? – крикнул Иван. – Я тебя и в городе достану!..

Рахманинов не отозвался. Он сел за руль, в последний раз оглянул свое порушенное гнездо и включил мотор. По-разному уезжал он из Ивановки: на телеге, в экипаже, в автомобиле, но никогда не было ему так черно на душе: он знал, что больше сюда не вернется.

Вновь замелькали неубранные поля, спаленные постройки, а вот и опрокинувшийся вверх колесами трактор – жалкий символ несбывшихся мечтаний о прочной жизни на земле. Наверное, ему вспомнился разговор с Шаляпиным, Да, банки лопаются, а усадьбы?..

Свершилась Октябрьская революция, начался новый отсчет исторического времени. Но скинувший ярмо народ знал, что бой еще не кончен, что враг не думает сдаваться и окончательная победа потребует бесчисленных жертв, море крови, нечеловеческого напряжения и мук.

Композитор, благовестивший революцию яростными «Весенними водами», не узнавал ее в осеннем водоливе. Суров был рассвет после непрогляди российской ночи. Сорванные охрипшие голоса ораторов, бьющиеся на ветру кумачовые полотнища, гулкий шаг боевых отрядов, бесстрашные и жертвенные песни-клятвы: победить или умереть – всё сливалось в музыку революции, какой еще не слышал мир. Но в этой заревой симфонии отсутствовала партия рояля.

Московский вечер первой революционной зимы был привычно озвучен перестрелкой. Тонко дребезжали окна. Рахманинов глядел из окна своей квартиры на Страстной бульвар. Косо сыпалась серая крупа, а под темными липами и тополями снег, устилавший аллеи, выглядел белым и чистым. Ветер трепал красный флаг на доме с ампирными колоннами.

Кто-то сильно постучал в дверь. Марина открыла. Невзрачный человек в шубейке с вытертым котиковым воротником и такой же шапке, перепоясанный для чего-то армейским ремнем, сказал громко:

– Товарищ Рахманинов, на дежурство!

– Сейчас придет, – и Марина закрыла дверь перед носом зашельца.

Рахманинов, приметно ссутулившийся и обхудавший, натянул в прихожей пальто, повязал шарф, нахлобучил барашковую шапку.

– Товарищ Марина, у нас нет военного ремня? А то у меня вид недостаточно революционный, – в голосе не было улыбки.

– Откуда ж ему взяться?

– Может, у товарища Ивана найдется лишний. Будете писать – узнайте. И передайте товарищу Рахманиновой, что я вернусь через два часа.

– Перчатки взяли? – напомнила Марина.

Рахманинов спустился вниз, на ходу натягивая перчатки на свои большие прекрасные руки.

Глава домового комитета Черняк, в мирной жизни часовщик, поджидал у дверей.

– Дисциплинка хромает, товарищ Рахманинов, – упрекнул за опоздание.

– Надеюсь, под вашим руководством, товарищ Черняк, она перестанет хромать, – бесстрастно ответил Рахманинов.

– Я еще сделаю из вас человека, – пообещал Черняк.

Рахманинов свернул за угол дома и, подняв воротник пальто, что не защищало от режущего ветра и секущей сухой крупы, стал прохаживаться по тротуару, слушая, как хлопают кумачовые полотнища и воет ветер. Прохожих на улице не было, саней и автомобилей – тоже. Трамваи не ходили. То и дело в стороне Никитской щелкали винтовочные выстрелы.

Послышался глухой ритмичный шум – слитный топот многих ног. С Большой Дмитровки вышел отряд: гражданские люди с нарезным оружием за плечами. Рабочее ополчение.

Отряд прошел совсем близко от Рахманинова, он видел небритые, худые, тихие лица, но никто не уделил ему даже беглого взгляда. Люди смотрели прямо перед собой, в ту даль, откуда многие из них не вернутся. И странное, томительное чувство, похожее на зависть, сщемило душу – так делают свое главное, единственное дело, свободное от сомнений и колебаний.

Еще не смолк в отдалении постук каблуков по мерзлой мостовой, как с той же Большой Дмитровки вынырнул броневик и помчался в сторону Тверской. И вдогон ему последовал грузовик с вооруженными людьми в кожанках. Видать, где-то там, в волглой мути, дело заваривалось круто.

Рахманинов не удержал вздрога, узнав в одном из боевиков Ивана. Похоже, тот не забыл своего обещания «достать его в городе».

Иван тоже задержался взглядом на дежурном домовой самообороны. Трудно предположить, что он не узнал Рахманинова. Иван переписывался с Мариной, знал адрес, а долговязая, костлявая фигура Рахманинова была слишком приметна. Но он ничем себя не выдал, хотя всего-то и дела, чтобы в недоброй ночи щелкнул еще один винтовочный выстрел.

Наталия Александровна, уложив дочек, зашла на кухню к Марине.

– Я думала, у тебя тут теплее.

– Откуда теплу взяться? Готовлю на двух полешках. Сергей Васильич, поди, совсем замерз.

– Зря он шубу заложил.

– Мне бы, дуре, подменить его, – укорила себя Марина.

И тут послышался стук: Рахманинов вернулся с дежурства.

– Без происшествий? – спросила Наталия Александровна.

Так точно!.. Впрочем, я видел Ивана.

– Где? – задохнулась Марина.

– Возле нашего дома. Он проехал на грузовике. Вид самый боевой: винтовка, патроны крест-накрест.

– Вот неугомонный!.. И сюда его принесло.

– Ваш жених – человек слова. Обещал «достать» меня в Москве и достал.

– Да не бойтесь, Сергей Васильич! – простодушно сказала Марина. – Он больше шумит…

– Мои боевые друзья: часовщик Черняк и члены домового комитета – не дадут меня в обиду.

– Сережа, пойдем в кабинет, – предложила Наталия Александровна.

А когда за ними закрылась тяжелая дверь, она сказала:

– Что с тобой? Неужели тебя так расстроила встреча с Иваном?

– Не больше, чем все остальное. Я просто не забыл, как он выбрасывал мой рояль из окна. Но дело не только в Иване. Я не хочу, чтобы меня называли «товарищем» люди, подобные Черняку. Почему их раньше не было, во всяком случае, в нашем обиходе? Откуда они вылезли?.. Ты знаешь для меня нет разницы между крестьянином и генералом, впрочем, крестьянина я ставлю куда выше… да и не в этом дело!.. – он махнул рукой.

– Нет, договаривай, – побледнев, сказала Наталия Александровна. – Тут что-то серьезное. Неужели…

– Я – нищий. Ивановка поглотила все средства. И ее больше нет. Жалкие гроши, оставшиеся в банке, не выдают на руки, да их не хватит и на полгода. Гастролей нет и не будет. Артистическая жизнь кончилась – всерьез и надолго.

– Ну, ну, дальше!..

– Я получил приглашение из Швеции. Условия сносные. А там, глядишь, подвернется что-нибудь другое.

– А там подвернется что-нибудь другое, – как эхо, повторила Наталия Александровна. – Ты не боишься, что гастроли затянутся?

– Не вынуждай меня к тому, чего я все равно не скажу, не могу сказать. Разве такую Родину бросают? Сейчас мы должны жить лишь сегодняшним днем. Мне надо зарабатывать. Я вернулся к тому, с чего начал: нищий музыкант. Я работал, как пахарь, как сапожник без перерыва на запои, как фабричный, как каторжник, а меня приравняли к банкирам, ростовщикам, спекулянтам, ворам чиновникам. Отобрано все. На очереди квартира. Товарищ Черняк уже говорил об «уплотнении» – хорошее новое слово.

– Значит, мы уезжаем…

– На гастроли! – резко сказал Рахманинов. – Не вечно будет ночь над Россией. Вернутся и свет, и музыка. А всеобщий Иван отложит винтовку, которая слишком легко стреляет… – странная нежность мелькнула в глазах Рахманинова и сразу погасла. Лицо вновь стало запертым – на многие, многие годы…

От Николаевского вокзала отходил поезд. Высокая женщина бежала за вагоном, то приникала к окну, то отстранялась, чтобы помахать рукой. А с другой стороны к вагонному стеклу приникли все Рахманиновы. Наталия Александровна и девочки плакали, Рахманинов – как в маске.

Поезд убыстрял ход. Марина бежала до самого обрыва платформы.

Исчез и сигнальный огонь на тамбуре последнего вагона, а белый платочек все взмывал и взмывал в волглом сумраке…

Вечером к дому, возле которого дежурил Черняк, быстрым шагом подошел незнакомец в старой кожаной куртке и таком же картузе. Было в его облике что-то располагающее к революционному доверию, и домовый страж позволил ему беспрепятственно войти в подъезд со стороны Страстного бульвара.

Иван, это был он, взбежал по лестнице и постучался.

– Явился, не запылился! – не слишком любезно встретила его Марина.

Иван пропустил грубость мимо ушей, он хотел обнять Марину, но та вырвалась.

– Ты чего? – обиделся Иван.

– А ничего, вот чего! Сколько ты в Москве, а весточки не подал.

– Да мы контриков добивали. По суткам не спамши, не жрамши… А ты почем знаешь, что я в Москве?

– Как не знать, когда ты на грузовиках мимо нашего дома катаешься.

– Верно, мать честная! – сообразил Иван. – Проезжали мы тут. Чего ж не окликнула?

– Это Сергей Васильич тебя видел. Он дежурил.

– А я его не признал… – Иван огляделся и только сейчас почуял неуют опустелого жилья. – Куда все подевались?

– А ты нешто к ним в гости пожаловал?.. Уехали. На гастроли.

– Это куда же?

– В Швецию.

– К буржуям?.. Бежали, значит. Как крысы с тонущего корабля. Только наш корабль не тонет. Нет, это ихний ко дну пошел.

– Ладно врать-то! Не на сходке.

– Опять ты за них заступаешься?