Текст книги "Река Гераклита"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Вставайте, сони! Отец приехал. – Он прошел в гостиную – столовую, мертвая тишина. И первые следы разора ударили его по глазам. Вся мебель на месте, но нет скатерти на обеденном столе и штор на окнах, со стен сняты фотографии в рамках, исчезли все те мелочи, что делают дом живым. Охваченный страшным предчувствием, он распахнул дверь в спальню и увидел голый остов кровати. Он попятился в гостиную и наконец-то заметил письмо посреди стола. Медленно подошел, словно боясь ожечься, взял письмо и без сил опустился в кресло. Букетик выпал из его руки.
– Все!.. – прошептал он. – Все!..
Нексе и сам не знал, сколько времени так просидел. Он очнулся от присутствия чего-то постороннего в комнате, чего-то непомерно огромного, вытеснившего стоялый воздух и наполнившего жилье запахами зверя и луга. Прямо перед ним высился громадный бык с устрашающей и добродушной мордой и кольцом в носу. А меж могучих рогов пристроился подросток лет двенадцати в рваных штанах и грубой рубашке с закатанными рукавами. Его большой рот и пристально-пытливый взгляд делали его, несмотря на разницу в возрасте, разительно похожим на поникшего в кресле старика. Но тот, погруженный в свою боль, не сразу это заметил.
– Допрыгался? – развязно спросил мальчишка. – Сам виноват. Какую женщину потерял!
Нексе смотрел на него с бессильным возмущением.
– Что ты в этом понимаешь, щенок? И нечего разъезжать на быках в моем доме.
– Кто при скотине живет, все про любовь понимает, – нахально бросил мальчишка. – Маргрете в сто раз лучше тебя, добрее, искреннее. Да ведь ты свое дрянное мужское самолюбие тешил. Ну, и получай!
Глаза Нексе увлажнились.
– Что нюни-то распустил? Как был плаксой, так и остался.
– Помалкивай! – разозлился вдруг Нексе. – Как ты ревел, когда девушки-работницы стащили с тебя штаны?
– Нашел, что вспомнить! С тебя сейчас тоже штаны стащили. Ну и видик!.. Ты же голый, перед самим собой голый, а это похуже, чем перед дурами девчонками, «Борнхольмский гранит»! Так тебя прозвали? Да какой ты, к черту, гранит – мешок с мокрой глиной.
– Издеваться легко. А как жить дальше? Я не могу без нее. Я только сейчас это понял… Просить прощения, кинуться в ноги?..
– Дур-рак! – со смаком сказал мальчишка. – Когда женщина сама уходит – это конец. Назад не жди. Мужик может вернуться, женщина никогда.
– Откуда ты можешь это знать, такой сопляк?
– У меня же твои мозги, только малость посвежее.
– Ну и наглая морда!
– Ладно. Хоть ты и гроша не стоишь, мне хочется тебе помочь.
– Хвастун!
– Перво-наперво, брось реветь. Второе, пойми, что это навсегда. Греты больше не будет в твоей жизни. Ни-когда. Но ты еще крепкий мужик и можешь что-то написать, иначе с тобой и возиться не стоило бы. Помнишь, что ты сделал однажды, давно, давно, когда жизнь тебя тоже крепко стукнула?
– Не-ет!
– Ты взял свой старый велосипед и поехал куда глаза глядят.
– Ну и что? Кажется, я что-то себе повредил…
– Не важно. Зато спас душу. Бери велосипед и шпарь вслепую, не разбирая куда. Кривая вывезет. Поверь умному человеку. Э-гой! – вдруг закричал мальчишка и ударил быка ногой по губе, ладонью по рогам, и бык повернулся, медленно и плавно, как корабль, и понес его прочь…
25
Нексе остался один. Некоторое время он продолжал сидеть в кресле, прикрыв глаза рукой. Затем резко поднялся и вышел из дома.
В углу сарая стоял старый велосипед. Нексе потрогал шины – надуты. Он выкатил велосипед из сарая, не без труда взгромоздился на него и покатил по дороге.
Мелькали дачи, деревья, кусты. Он крутил педали все быстрее, ветер свистел в ушах, еловые шишки упруго вылетали из-под колес, вспархивали с земли испуганные птицы. Движение подчинило его себе, окружающий мир смазался, утратил географическую реальность: что это – датский ландшафт или африканская саванна?.. И вдруг, повинуясь внутреннему толчку, он убрал руки с руля, закрыл глаза и помчался вслепую. Сперва по дороге, потом, перемахнув через кювет, по траве под откос и со всего разгона ударился о каменную ограду. Он перелетел через руль, грохнулся на землю, но прежде, чем лишиться сознания, успел бормотнуть: «Насоветовал, змееныш!»…
Он не знал, сколько времени оставался без сознания. Он не был уверен, что сознание действительно вернулось к нему: в яви или в бреду видит он это тонкое девичье лицо, будто источающее слабый золотистый свет. Лицо повисло над ним, закрывая весь окружающий мир.
– Ты кто такая? – спросил он не очень любезно.
– Иоганна, – доверчиво ответила девушка.
Она как-то странно смотрела на него, он боялся поверить этому взгляду, потому что тут была не только жалость к свалившемуся с велосипеда пожилому господину. Девушка задумчиво поднесла ноготь ко рту.
– Не кусай ногти! – сказал он грубо – призраки не терпят бытовых интонаций и сразу исчезают.
Но это видение не исчезло, явив тем самым свою материальную природу. Девушка смущенно убрала руку и чуть отодвинулась. Теперь он видел ее всю: довольно крупную, голенастую, грациозно-неуклюжую.
– Почему ты не спросишь, кто я?
– А можно?
– Я – Нексе! – сказал он значительно, готовый к почтительному изумлению.
Девушка засмеялась.
– Что тут смешного? – озадачился он.
– «Нексе», похоже на «хексе», но ведь мужчины ведьмами не бывают.
Она не знала, кто он такой, и почему-то его это обрадовало.
– Конечно, нет. Я старый колдун.
– Нет, – она покачала головой, – колдуны не падают с велосипеда. Вы ехали с закрытыми глазами, я видела. – Она таинственно понизила голос: – Зачем?.. Куда?..
– К счастью. Оно прячется в темноте. Поцелуй меня, Иоганна.
Она посунулась к нему лицом.
– А куда девать нос?
– Он сам это знает.
И девушка прижалась мягкими губами к его сухому, опаленному рту…
Он услышал знакомый тяжело-мягкий топот и открыл глаза.
Меж рогов огромного быка сидел мальчишка и смотрел на него насмешливо-одобрительно.
– Будешь слушаться умных людей?.. Э-гой!.. – и плавно повлекся, истаивая: назад в детство…
26
Бронзовый Дон-Кихот гонит сквозь века бронзового Росинанта, а рядом, тоже бронзовый, трусит на осле верный Санчо Панса. Свист, бомбы, разрыв, осколки царапают бронзу, но Дон-Кихот невозмутим, всевидящий взгляд обращен в даль будущего.
И другой Дон-Кихот – огромный, костлявый – сидит на придорожном камне, а на коленях у него пристроился крошечный гололобый очкастый человечек с пишущей машинкой. Под плакатом (подлинным плакатом тех испанских дней) надпись: «Международный конгресс писателей-антифашистов».
В зале конгресса – крупнейшие писатели мира, и те, что сражаются в рядах республиканских войск: Реглер, Ренн, Мальро, Залка – он же генерал Лукач, и те, что помогают борющемуся испанскому народу своим пером: Хемингуэй, Эренбург, Бехер и многие другие. А на трибуне – Мартин Андерсен-Нексе.
– Эту войну называют войной Дон-Кихотов. И это верно, потому что это война добра со злом. И это не верно, потому что рыцарь из Ламанчи воевал с ветряными мельницами, а нынешние Дон-Кихоты дерутся с вооруженным до зубов врагом, точно и беспощадно знающим свою палаческую цель. За Дон-Кихотом не шел никто, кроме верного и наивного Санчо Пансы, на стороне республиканской Испании все, кому дороги свобода, идеалы и цивилизация. Над схваткой могут оставаться лишь те, в ком вымерзла совесть. Добро сильнее зла, Дон-Кихот победит, как бы ни стонала его кираса под вражескими ударами. Они не пройдут!..
И весь зал повторил: «Но пассаран!..»
Нексе сошел с трибуны. К нему шагнул боец Интернациональной бригады.
– Я из батальона имени Мартина Андерсена-Нексе, – сказал он по-датски.
– Я, наверное, тоже, – улыбнулся Нексе.
– Мне приказано доставить вас на позиции.
Они вышли из здания конгресса, сели в джип и поехали к недалекой линии фронта…
Передний край. Окопы, ходы сообщения. Одиночные выстрелы, порой короткие пулеметные очереди. Командный пункт батальона расположился в полуподвале разрушенного дома. Командир батальона, седоголовый датчанин, на пороге своего КП сердечно приветствовал Нексе:
– Здравствуй, Нексе! Как хорошо, что ты приехал. Тебе крепко повезло. Будет атака. С танками! – Лишь пехотный командир, впервые получивший танковую подмогу, мог вложить в эти слова столько чувства.
– Откуда у вас танки?
– Ну, уж понятно: не из Лилипудании, – засмеялся командир. – После боя я познакомлю тебя с ребятами. Если, конечно, будет с кем знакомить. – Он повернулся к сопровождающему Нексе бойцу: – Почему наш гость без каски?
– Не нашлось на мою башку, – вступился за него Нексе. – Ты же видишь, какой купол.
– Что слышно в лучшей из подлунных стран?
– Лилипуты злобствуют…
– Знаю. Они грозятся пересажать всех нас, когда мы вернемся.
– Пусть только попробуют!.. – голос Нексе потонул в реве танковых моторов.
– А вот и танки! – радостно вскинулся комбат.
Моторы смолкли, послышались возгласы, шутливые выкрики, хрипловатый мужской смех. В проходе показался командир танковой группы, молодой, веснушчатый крепыш. Он подошел и что-то коротко сказал комбату по-испански. Очевидно, доложил о прибытии танковой части. Комбат ответил с воинской краткостью и пожал танкисту руку. Танкист снял матерчатый шлем. Костром вспыхнули его ярко-рыжие волосы. Смутное волнение охватило Нексе. Но тут и танкист увидел его, светляками загорелись зеленые глаза.
– Папа! – сказал танкист.
Так они и встретились: великий писатель и бывший сирота-оборвыш. Путь из приюта имени Мартина Андерсена-Нексе естественно привел последнего в батальон имени Андерсена-Нексе…
27
Зима 1945 года. Кованные железом короткие сапоги из эрзац-кожи еще топчут тротуары и мостовые Копенгагена, как и всей Дании, но уже слышится дыхание последней военной весны.
В конспиративной квартире на одной из тихих улиц у ручного печатного станка трудился высокий сутулый человек с нестарым, но утомленным, изношенным лицом и голым черепом. Он делает оттиск и вынимает маленькую, с тетрадочный лист, полоску коммунистической газеты «Фольк ог вельт».
Послышался условный стук в дверь: три быстрых и два медленных удара. Человек прислушался, спрятал груду оттисков в стол и надвинул на печатный станок полый внутри секретер.
– Это я, Арне! – раздался за дверью голос потерявшего терпение визитера.
Арне открыл дверь и впустил в комнату редактора газеты – розовощекого здоровяка.
– Маргрете, – обратился редактор к женщине, работавшей за столиком в глубине комнаты, – за твоей квартирой следят?
Женщина поднялась и вышла в свет лампы. У нее молодое, еще красивое лицо, седые волосы и статная, хотя немного огрузненная годами фигура. И хотя она порядком изменилась, главное в Грете осталось прежним: прелесть бесстрашной доброты.
– С чего ты взял? – спросила она редактора низким грудным голосом.
– Какой-то подозрительный субъект в капитанской фуражке провожал меня до самого подъезда.
– Никакой он не подозрительный. Он действительно капитан дальнего плавания.
– А капитан не может работать на немцев?
– Этот не может.
– Почему ты так уверена?
– Это мой старый поклонник. Смешно звучит, но не найду другого слова. Он дважды сватался за меня. А за тобой шел из ревности. Хочет узнать, кто его счастливый соперник.
– Признаться, меня это тоже интересует. Не может же такая красивая женщина, как ты…
– А я и не утверждаю, что я монашка, – перебила Маргрете. – Но сейчас не то время. Когда говорят пушки, молчат флейты, так, кажется?
– Но почему ты не вышла замуж?
Маргрете задумалась. Провела ладонями по щекам.
– Кажется, я знаю…
– Не хочется мешать вашей содержательной беседе, – чуть язвительно сказал Арне. – Но пора выходить на прием.
Маргрете быстро включила приемник. В комнату вторглись голоса мира: печальная музыка, лающая немецкая речь, жалобная неаполитанская песня, эфирная буря, снова музыка, но уже бравурная, и вдруг отчетливый женский голос произнес по-датски:
– Говорит Москва! Говорит Москва! Начинаем «Час Нексе». У нашего микрофона великий датский писатель Мартин Андерсен-Нексе.
И сразу сильный, пружинистый голос Нексе:
– Датчане, близок час освобождения. Кончается зима, последняя зима тревоги нашей…
Маргрете быстро записывала, а перед глазами у нее – далекие дни в маленьком домике с пышным названием «Заря». И Мартин, воюющий с ребятами: замотанный, раздраженный и весь переполненный кипучей жизнью. Она улыбнулась без горечи, спокойной улыбкой все понявшего и все простившего человека.
Голос внезапно пропал. Нахлынули хрипы и вой. Маргрете тщетно крутила ручку, волна ушла.
– Молодец твой старик! – заметил редактор. – Каждый день облаивает немцев, а ведь ему, поди, за семьдесят.
– А семьдесят пять не хочешь? Но куда он пропал… мой бывший старик?
– В полночь программу повторяют, – напомнил Арне. – Тогда и запишешь.
– Ладно, – Маргрете выключила приемник.
– Ты все-таки не ответила на мой вопрос, – с шутливостью, маскирующей подлинный интерес, сказал редактор. – Почему ты не вышла замуж?
– Видишь ли, тому, кто жил на вулкане, не ужиться в мирной долине. Такого отвратительного для семейной жизни характера, как у Мартина, нет второго в мире, а на меньшее я не согласна…
Рахманинов
Часть первая
БЕЛАЯ СИРЕНЬ
Странное то выдалось лето на Тамбовщине – все в нем перепуталось. Черемуха расцвела лишь в середине июня, а сирень того позже. Не случалось подобного на памяти старожилов Ивановки – вотчины хлебосольной московской семьи Сатиных. В описываемое время тут находились три связанные родством семьи: самих Сатиных, петербуржцев Скалонов и профессора Московской консерватории Зилоти, здесь нашел приют и «всеобщий кузен», восемнадцатилетний Сережа Рахманинов, ученик Зилоти, подающий большие надежды пианист и композитор, студент последнего курса консерватории. Присутствие долговязого, большерукого, то мрачного и погруженного в себя, то мальчишески бесшабашного кузена явилось неожиданностью для очаровательных барышень Скалон: Татуши, Людмилы и Верочки, и еще не было ясно, как расценивать эту неожиданность. Но впереди оставалось достаточно времени, чтобы во всем разобраться.
В ночь после сильной грозы разом распустилась сирень – гордость усадьбы: лиловая низенькая персидская, с приторно-душистыми свешивающимися соцветьями, рослая венгерская, с тяжелыми блекло-фиолетовыми кистями, и самая обильная, пышная, белая, как подвенечное платье, отечественная сирень. И, увлеченный этим дружным цветеньем, впервые зажег маленький багряный факел одной-единственной кисти куст махровой сирени.
И когда пятнадцатилетняя Верочка Скалон выбежала утром в сад, в недозволенно ранний час (гувернантка Миссочка досматривала самые сладкие утренние сны), она ахнула и прижала руки к корсажу, пораженная дивным великолепием сиреневого буйства. Голова у нее закружилась, и, не помня себя, она кинулась в сирень, как в реку, мгновенно вымокнув с головы до пят – тяжелые кисти были пропитаны минувшим ночным ливнем.
Грубый шорох в ветвях заставил Верочку испуганно замереть. Она почувствовала, как больно забилось о ребра сердце.
Шум повторился – шорох, треск, кто-то шел напролом сквозь сирень, опоясавшую обширный двор усадьбы. Легко возбудимое сердце Верочки, мгновенно отзывавшееся на каждое волнение, подскочило кверху, и она невольно схватилась за горло узкой смуглой рукой.
– Господи!.. – прошептала она. – Ну какая же я трусиха!..
Укор подействовал: Верочка опустила руку, кровь отлила от щек, дыхание выровнялось. Осторожно раздвинув ветви, Верочка в каком-нибудь шаге от себя увидела долговязого длинноволосого кузена. Рахманинов приподымал кисти сирени и погружал в них лицо. Когда он отымал голову – и лоб, и нос, и щеки, и подбородок были влажными, а к бровям и тонкой ниточке усов клеились лепестки и трубочки цветов. Но это и Верочка умела делать, куда интереснее оказалось другое. Он выбирал некрупную кисть и осторожно брал в рот, будто собирался съесть, затем так же осторожно вытягивал изо рта и что-то проглатывал.
Верочка последовала его примеру, но когда рот наполнился холодной влагой, поморщилась: горько! И все-таки решила не отступать. Она отведала белой, потом голубой, потом лиловой сирени – у каждой был свой вкус. Ей понравилось вино из белой и голубой сирени, и она поочередно стала втягивать влагу с пахучих кистей. Она пустила в ход обе руки. Ее всю забрызгало росой, горечь палила рот, лепестки облепили подбородок и щеки.
– Психопатушка, и вам не стыдно? – послышался протяжный, укоризненный голос Рахманинова. – Поедать сирень – какое варварство!
Верочка на мгновение замерла с кистью белой сирени во рту.
– Надеюсь… – произнесла она, задыхаясь. – Что вы как честный человек… никому… никогда!..
– Психопатушка!.. Генеральшенька!.. – нарочито гнусавя, проговорил Рахманинов. – Да ведь сказать кому – не поверят!.. Вы бы посмотрели на себя… Господи, что, если это дойдет до вашего папеньки – стр-р-рожайшего генерала Скалона! – и он сделал испуганные глаза.
Верочка провела ладонями по лицу, они сразу стали мокрыми, а на подушечках пальцев налипли голубые, белые, лиловые лепестки, какой-то мусор, паутинки. Она быстро глянула на противного кузена, ведь он занимался теми же глупостями, но на его крупном, крепко загорелом лице уже не было ни росинки, ни соринки. Когда только он успел вытереться?..
У Верочки было короткое дыхание, при малейшем волнении ей не хватало воздуха.
– Прошу вас!.. Это глупое ребячество… Вы злой!.. Вам бы только выставить человека в смешном виде!
– Господь с вами, Психопатушка! – сказал Рахманинов с поразившей Верочку мягкостью, почти нежностью. – Конечно, я никому ни слова… раз вы не хотите, – в голосе опять появились лукавые нотки, но добрые, необидные. – И что тут такого? Бедная девочка проголодалась и решила немного попастись. Ну, ну, не буду… Ого, Ивашка побежал к колоколу. Скорее домой, не то вы пропали.
– А вы?
– За мной не очень следят. Мне только нельзя появляться в женском монастыре, как прозвали ваш флигель, и принимать у себя дам… Наташу, например. Нет, не вашу ослепительную сестрицу – разве удостоит она посещением странствующего музыканта? – а «девку Наталку, черну, как галку, худу, как палку». Тут сразу громы и молнии…
Он еще что-то говорил, но Верочка уже не слышала. Со всех ног мчалась она к дому и успела достичь крыльца, прежде чем дворовый мальчик Ивашка ударил в било, и проскользнуть в спальню.
Рахманинов стоял, задумчиво перебирая кисти сирени. И тут он услышал «побудку». Он вздохнул. Ивашка то ли из ухарства, то ли – избыточного старания, то ли – хулиганства не ограничился двумя-тремя ударами, а принялся колошматить в било, рождая нечто вроде всполошного звона. Музыка, как и запахи, обладает свойством властно пробуждать воспоминания.
Из тумана далеких детских дней выплыл зеленый и ромашковый двор новгородской церкви Федора Стратилата.
– А не боисси? – спросил маленького Сергея востроглазый старик в чуйке и большом картузе – звонарь Яков Прохорович.
– Чего бояться-то? – Сергей тянул старичка за рукав. – Идем, Прохорыч, ты же обещал!..
– А генеральша не заругается? – подначивал барчука старик.
– Бабушка разрешила, – уверенно соврал мальчик. – Она добрая! – это прозвучало искренне.
– Ну, коли так, идем…
Медленно поднимались на колокольню крошечный старичок и длинновязый, почти в рост с ним, барчонок, крутоваты были старые, обшарпанные ступеньки для их ног. Но все-таки осилили и стали на самой верхотуре, откуда далеко открывался новгородский простор с золотоглавым детинцем, храмами, теремами, торговыми рядами, с лентой Волхова и свинцовым пятном Ильменя, с полями в темном лесном обводе. Вокруг колокольни вились ласточки, подлетая так близко, что их можно было коснуться рукой.
Подобрав веревочки малых колоколов, звонарь заиграл что-то нежное, пленительное, мгновенно очаровавшее душу мальчика. С этого дня поднебесная музыка стала для него голосом России. Лишь колоколам дано одолевать пустынность пространств, все остальные голоса: застольная песня, зов пастушьего рожка, жалоба жалейки – расходуются у места своего рождения. А потом звонарь стал называть ему медных гигантов: вечевой – народ на сходку созывает; набатный – когда пожар или иное лихо, а вот благовестные колокола… полиелейные… А вот слушай красный усладительный звон. Но вместо звона, до них долетел с земли разгневанный голос генеральши Бутаковой.
– Бабушка кличут, поди, гневаются, – произнес звонарь с притворным испугом. – Ох, и нагорит нам, барчук!..
Но Сережа всерьез побаивался бабушки, он через две ступеньки кубарем покатился вниз, а увидев не просто гневное, но искаженное болью, яростью, горем лицо, совсем пал духом и тут же предал своего вожа:
– Бабушка, это все Прохорыч!..
– Во-первых, не лги, это гадость, а во-вторых, собирайся!.. – чужим, незнакомым, свирепым и вместе – жалким голосом приказала бабушка.
– Куда собираться? – захныкал Сергей. – Мне не хочется домой.
– Об Онеге забудь. Нет больше родительского дома! – тем же пугающим голосом сказала бабушка. – Поедешь в Петербург.
– А что с ней… с Онегой? – растерянно спросил мальчик.
И тут вся, годами скапливаемая ненависть старой генеральши к тому, кого она не без основания считала источником горя своей дочери, выплеснулась наружу:
– С молотка пошла… Разорил вас, аспид!.. По миру пустил!..
– Кто, бабушка?..
– Кто, кто!.. Отец твой непутевый, кто ж еще!.. Не должно тебе такое слышать, да от правды не уйдешь. Лучше я тебе сама скажу, чем чужие люди. Три имения прожил, а нынче и последнее за долги отобрали. Все приданое в распыл пустил… Идем собираться, горький ты мой. Нету у тебя больше родного дома. Будешь по чужим людям мыкаться…
Сережа хотел заплакать, но тут с высоты ударили колокола к поздней обедне, он поднял голову, и слезы остались в глазах, не пролились.
Он часто вспоминал об этом дне, изменившем всю его жизнь, обреченную отныне, как и предсказывала бабушка, на бездомность, но слабая боль, рождавшаяся в нем, мгновенно вытеснялась чудом колокольного звона, который он услышал тогда не только ухом, но и сердцем. И когда погасло видение, глаза юного Рахманинова остались сухи, лишь странная, будто заблудившаяся улыбка чуть натянула полные губы большого, красиво очерченного рта.
Слабый всполох, произведенный детскими руками Ивана, пробудил усадьбу. Распахивались окна, двери балконов и террас и в главном здании, и во флигельках. Выглянула из окна спальни старшая сестра Верочки, красивая и совсем взрослая Татуша, она же Тунечка, она же Ментор – прозвище, данное ей Рахманиновым; в соседнем окне мелькнула другая сестра Людмила – «Цуккина», по Рахманинову, – за увлечение балетом; вышел на балкон высокий, светловолосый и светлоокий, какой-то весь победительный Александр Ильич Зилоти и, увидев прелестных девушек в окнах, принялся посылать им воздушные поцелуи, что очень не понравилось его крупнотелой супруге Вере Павловне, урожденной Третьяковой. Зилоти был вынужден вернуться в комнаты, откуда тотчас послышались звуки бетховенской «Ярости из-за потерянного гроша».
Появились на маленьких балконах две весьма зрелые дамы, уже готовые к выходу, несмотря на ранний час: госпожи Сатина и Скалон, и любезно, чуть чопорно приветствовали одна другую; с полотенцем через плечо выскочил всклокоченный гимназист Сережа Сатин и помчался к пруду; появилась девочка лет тринадцати – четырнадцати, большеглазая, смуглая, с чуть надутым ртом Наташа Сатина, а за ней – ее молоденькая прислужница-товарка Марина, высокая и удивительно стройная, с золотыми косами, заложенными короной.
Наташа увидела Рахманинова, покинувшего наконец свое убежище, и что-то сказала Марине. Та свесилась через перила балкона и крикнула:
– Сергей Васильич!
И тут же обе девочки скрылись с придушенным смехом в комнате.
Выведенный из задумчивости, Рахманинов растерянно вскинул глаза и обнаружил Татушу, глядевшую из-под руки, против солнца, в какую-то свою даль. Он подпрыгнул и кинул ей ветку сирени.
С неожиданной в ее крупном, спелом теле ловкостью поймав ветку, Татуша поднесла ее к носу и величественно поклонилась дарителю. Он ответил комически-церемонным поклоном.
Все это видела успевшая вернуться в свою комнату Верочка и от досады разорвала зубами батистовый платочек. Она не понимала человеческого непостоянства: только что кузен был так нежен с ней, и вот уже он дарит сирень ее роскошной самоуверенной сестре.
Лев Толстой писал, что в доме, где много молодежи, царит атмосфера влюбленности. Ивановка не являла собой исключения – все постоянно в кого-то влюблялись, но ведь и мимолетное чувство может обернуться роком.
Так начинался очередной усадебный день того лета, которое, быть может, было самым счастливым в жизни Рахманинова…
Госпожа Скалон – пышная шляпа, пестренький зонтик от солнца – придирчиво расспрашивала дочь:
– Ты приняла лекарство?
– Приняла, приняла! – нетерпеливо ответила Верочка.
– Достаточно сказать один раз – я не глухая.
– Зато я, кажется, оглохну от этой музыки, – ничуть не смущенная замечанием, отозвалась дочь.
Воздух над усадьбой буквально сотрясался от неистовых музыкальных упражнений Зилоти, продолжавшего гневаться из-за потерянного гроша; в этих раскатах тонули неуверенные аккорды из флигелька Рахманинова.
– А если я предложу Александру Ильичу гривенник, – сказала Верочка, – он перестанет гневаться из-за полушки?
– Верочка! – притворно возмутилась госпожа Скалон.
– Можно я пойду на пруд?
– В такую жару? Ты с ума сошла. Помни о своем сердечке. И не стой на солнце, – и госпожа Скалон удалилась.
А с сердечком Верочки и впрямь было не в порядке, но сейчас не по вине болезни, которая рано сведет ее в могилу, а по иной причине.
Ноги сами понесли ее к террасе, где Рахманинов давал положенный урок своей кузине Наташе, девочке с обиженно припухшим ртом. Верочка спряталась за куст жимолости.
Рахманинов, не любивший и не умевший преподавать, как всегда, сердился, прикрикивал на непонятливую ученицу, порой довольно бесцеремонно сбрасывал ее руки с клавиш и брал не дающиеся той аккорды. А то он стискивал Наташин палец и несколько раз тыкал в клавиши. Наташа переносила придирки учителя с покорным видом, который лишь усиливал его раздражение. Только губы девочки надувались все сильнее, обнаруживая скрытую обиду.
Но Верочке все виденное представлялось совсем иначе: вот Рахманинов нежно склонился над плечом ученицы и что-то шепнул на ухо; вот он ласкающим движением соединил ее пальцы с клавишами; вот он говорит ей что-то горячо, взволнованно, без тени насмешки, что так часто проскальзывает в разговоре с ней, Верочкой, а ведь она уже барышня, Наташа же – зеленая девчонка.
Верочка гневно переломила ветку жимолости и пошла прочь. И тут замолкли бетховенские громы, и в сад, радостный, как мальчишка, вырвавшийся из цепких лап наставников, выбежал красавец Зилоти и замер, только сейчас обнаружив, как чудесно преобразился окружающий мир буйством мощно расцветшей сирени.
Зилоти кинулся к кустам и стал жадно вдыхать крепкий аромат. Его большие руки удивительно бережно брали кисть и подносили к жадно дышащим ноздрям.
Верочка подошла к музыканту.
– Какая прелесть! – вскричал тот. – А я так одурел от Бетховена, что ничего не видел.
– Александр Ильич, – сразу сбившись с дыхания, заговорила Верочка. – Можно вас спросить, что за человек Сергей Васильевич?
– Сережа? – удивился Зилоти. – А что о нем скажешь?.. Молодой человек… Славный… А почему вы спрашиваете?.. О, бедный, бедный Толбузин!..
– Александр Ильич! – взмолилась Верочка. – Не смейтесь надо мной. Я серьезно спрашиваю. Он человек чести?
С трудом подавляя смех, Зилоти ответил с серьезным видом:
– Несомненно!
– Он может хранить тайну? – допытывалась Верочка.
– Вы меня пугаете, Брикуша, – природная веселость взяла верх в Зилоти. – Что это за страшные тайны, которыми завладел коварный Рахманинов?
Но Верочка успела взять себя в руки и сама стала поддразнивать музыканта, которому нравилась, как, впрочем, и все остальные существа женского пола: от светских дам и томных девиц до полногрудых скотниц и кухонных девчонок.
– Не скажу!.. Уж я-то умею хранить тайны… А он хороший музыкант?
– Гениальный! – выкатил зеленые, с золотым отливом глаза Зилоти.
– Нет, правда?..
– Такого пианиста не было на Руси! – восторженно прорычал Зилоти. – Разве что Антон Рубинштейн… Бедный, бедный Толбузин!..
– Перестаньте!.. Он что же, лучше вас? – наивно спросила Верочка.
– Будет, – как бы закончил ее фразу Зилоти. – И очень скоро. Вы посмотрите на его руки, когда он играет. Все пианисты бьют по клавишам, а он погружает в них пальцы, как будто слоновая кость мягка и податлива. Он окунает руку в клавиатуру.
Но Верочка еще не была убеждена.
– Александр Ильич, миленький, только не обижайтесь, ну, вот вы… какой пианист… какой по счету?
– Второй, – не раздумывая, ответил Зилоти.
– А первый кто?
– Ну, первых много. Лист, братья Рубинштейн… Рахманинов будет первым.
– А какую музыку он сочиняет?
– Пока это секрет. Знаю только, что фортепианный концерт. Но могу вам сказать: что бы Сережа Рахманинов ни делал в музыке, это будет высший класс. Поверьте старому человеку. Он великий музыкант, гений, а вы… вы самая распрелестная прелесть на свете!
Раздался громкий стон, из кустов сирени, ломая тонкие веточки, выпала Вера Павловна в глубоком обмороке. Она подслушивала в кустах, терпеливо перемогала музыкальную часть и дождалась крамолы.
– Боже мой! – вскричала перепуганная Верочка. – Вашей жене плохо! Что я могу для нее сделать!..
Зилоти посмотрел на нее грустно-насмешливо:
– Только одно – подурнеть. – Наклонившись, он поднял жену.
Верочка пошла на звуки рояля. Рахманинов играл самозабвенно, закрыв глаза; длинные волосы метались вокруг лица.
– Гений и злодейство – две вещи несовместные!.. – решила Верочка.
Рахманинов убрал руки с клавиатуры.
– Будьте любезны, сыграть мне это так в следующий раз, – сказал он ученице.
– Так я вам никогда не сыграю, – уныло отозвалась Наташа.
– Очень жаль. Урок окончен. Меня ждет красавица, к тому же спящая. Господи, как я любил эту музыку, пока Петр Ильич не поручил мне сделать четырехручное переложение. Я безобразно орал на вас, Наташа, но, клянусь, сам заслуживаю розог.
– А что мне готовить? – робко спросила Наташа.
– То же самое. Все. С начала и до конца, – безжалостно ответил Рахманинов и размашистым шагом сбежал со ступенек террасы.
Наташа медленно собирала ноты, какие-то трудные, недетские мысли тревожили ее маленькую душу.
Шлепая босыми пятками, на террасу вбежала «верная Личарда» – Марина.
– Что – опять ругался? – сразу догадалась Марина.
Наташа мрачно кивнула.
– Ну и ладно! – весело сказала Марина. – Ругается, потому что объяснить не умеет. Вон Александр Ильич сроду голоса не повысит. Профессор!.. А Сергей Васильич сам еще ученик, вот и куролесит… Пошли на пруд! Выкупаемся телешом. В полную сласть!
