Текст книги "Так говорил Заратустра"

Автор книги: Юрий Кувалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Беляев склонился к нему, рассмотрел синие глазищи.

– Мой папа офицей! – прокартавил Коля, ударяя по снегу лопаткой.

– Офицей! – переспросил Беляев, подлаживаясь под ребенка.

– Фицей, фицей, – согласился Коля, укоротив слово еще и на "о".

Лиза в глазах Беляева теперь окончательно и бесповоротно заматерела, как колхозница на скульптуре Мухиной.

Беляев перехватил у нее веревку санок. Они пошли на бульвар. Прохожих еще было немного. Видимо, спали, отходили после праздничной ночи. Был морозец, светило солнце. И была напряженность в душе Беляева от появления в поле его действия нового человека, пусть маленького, но все-таки. И этот маленький был более независим, чем большой Беляев. Маленький не вникал в тонкости переживаний Беляева. Да и, разумеется, не мог вникнуть в силу ряда объективных причин, одна из которых бросалась в глаза – его трехлетний возраст. Видимо, думал Беляев, он в своем возрасте владел абсолютной свободой. Конечно, внешний мир его связывал. Но он этого не понимал. Он обладал внутренней свободой. Не обременен был условностями человеческого общежития.

А свобода – это воздух. Воздух может быть жарким, а может быть холодным. Стало быть, свобода включает в себя разное, от плюса до минуса. Далее Беляев не стал думать на эту тему, потому что об этом можно думать всю жизнь.

– Тламвал! – воскликнул Коля, увидев дребезжащий трамвай.

– Трамвай, – поправила Лиза.

– Трамвал! – твердо сказал Беляев и засмеялся. Маленький Коля тоже засмеялся. Ему понравилось, что Беляев его поддержал и не стал поправлять,

– Тламвал! – звонко крикнул Коля и шлепнул лопаткой по санкам.

– Трамвай!

– Трамвал!

Все дружно рассмеялись.

Они вышли на бульвар и остановились внизу спуска, чтобы мальчик сам мог кататься, не развивая большой скорости и не улетая далеко.

– Он упрямый, – сказала Лиза. – Не хочет говорить правильно, а ты ему потакаешь...

– Он не хочет быть правильным, потому что он свободен, – сказал Беляев, наблюдая за тем, как мальчик съезжает с небольшой горы.

– Не поняла?

– Люди сами для себя написали столько правил, что заковали себя в цепи... Мораль, право, этикет... А ребенок всего этого не знает. Поэтому он свободен...

Зимнее солнце блестело над бульваром. От заснеженных черных деревьев на снег ложились четкие тени. На черной ограде сидела ворона, нахохлившись. Казалось, что она наблюдала за Беляевым и Лизой. День был белый и немного грустный. В душе появилось странное чувство, сходное с чувством утраты. Конечно, это утрата: год ушел, улетел, скончался. Новый год празднично-похоронный праздник, догадался Беляев. Поэтому он начинается за здравие, а кончается за упокой.

Румяные яблоки щек мальчика, блюдца голубых глаз.

Лечу с горы, качу с горы!

Беляев что-то забормотал себе под нос.

– Что ты? – заметив шевеленье его губ, спросила Лиза.

– Послушай, – сказал он и прочитал:

Людей теряют только раз, И след, теряя, не находят, А человек гостит у нас, Прощается и в ночь уходит.

– Я знаю, сколько требуется денег для ведения хозяйства, – начал он, но споткнулся, понимая, что пошел не туда в этот праздничный, первый день Нового года.

– Сколько? – с язвительным подтекстом спросила Лиза, но Беляев уже, как говорится, поставил другую пластинку.

– Давай выпьем за понимание того, что мы не должны отравлять друг другу жизнь расспросами!

И еще раз налил. Он поднес рюмку к ее рюмке, посмотрел Лизе в глаза, улыбнулся и подмигнул. Они выпили.

Лиза выглядела рассеянной.

– Так, – сказал Беляев, – обиделась.

– Ничего я не обиделась. Наверно, устала. Он взял нож с тяжелой мельхиоровой ручкой, потом взял яблоко, посмотрел на него, покрутил в руке, потом разрезал и половину протянул Лизе. После этого сосредоточенно стал чистить мандарины и разламывать их на дольки.

– Я многое в своей жизни связываю с тобой, – сказал он глухо. – Тебе, я чувствую, не чужда практичность. Где бы ты хотела жить? Конечно, со мной?

– Надо подумать...

– Думать некогда. Нам нужно идти в загс. Мы должны думать о будущем сейчас, в эту минуту. Ты согласна?

– Согласна, – чуть бодрее ответила Лиза. – Но что за спешка?

– Что? – спросил он, встал, взял ее за руку и потянул из комнаты: Пойдем, посмотрим.

Они вышли в коридор, и Беляев говорил об этом огромном коридоре, затем показал Лизе кухню, пятнадцатиметровую, потом ванную, предложил заглянуть в туалет с трехметровым потолком... В общем все, что составляло коммунальную квартиру, с ее хламом, велосипедами и корытами на стенах, с сундуками и корзинами вдоль них, с коммунальным телефоном, с выбитым паркетом, с гудящим счетчиком электроэнергии...

– Стоит побороться за эту квартиру? – с каким-то азартом шептал Лизе Беляев.

Она пожимала плечами и говорила:

– Наверно, стоит.

– Дурочка, это все будет наше! – восклицал он.

– Наше? – переспрашивала Лиза, как глухая, пытаясь вникнуть в ход рассуждений Беляева. – Но здесь же так грязно... Какая-то казарма...

– Мы ее превратим во дворец!

– Вряд ли, – сказала она, когда они вернулись в комнату. – Куда денутся эти соседи? Ты что думаешь, они так просто тебе освободят эту квартиру? Жди!

– Я ждать не буду, я буду действовать!

– Каким образом?

– Увидишь!

Глава XIII

Лицо Комарова сияло радостью, он держал граненый стакан в перепачканной нитрокраской руке, но пить не спешил, потому что предыдущий стакан уже вызвал в нем эту радость. Вельветовая кепка-шестиклинка с пуговкой лежала на ящике, и Беляев видел появившиеся залысины на его голове. Они сидели в гараже, в котором Комаров красил, как он говорил, старую галошу. То была списанная из такси "Волга", многая из тех, что уже прошли через руки компаньонов.

– А может, махнешь грамм сто? – спросил Комаров.

– С какой стати? – буркнул Беляев. – И тебе не советую увлекаться.

Комаров почесал голову с редкими волосами, выдохнул с шумом и залпом выпил полстакана водки. Взял с газетки, расстеленной перед ним на ящике, соленый огурец и закусил.

– Вчера так наврезались, что не помню, как домой явился, – сказал Комаров, шмыгая носом. От выпитого выступили слезы на глазах.

– Зря ты слез с машины, – сказал Беляев. – Сопьешься.

– Я?

– Ну не я же!

– Это мы еще посмотрим!

Беляев рассматривал старую, битую машину, вздыхал и морщился. Ему не верилось, что из нее что-нибудь выйдет. Собственно, сейчас это был голый каркас, остов, без стекол, без дверей...

– Да не бери ты в голову, – сказал Комаров. – Будет как новая!

В гараже сильно пахло нитрокраской и у Беляева начинала побаливать голова. Он уже сожалел о том, что приехал. Но не приехать было нельзя, потому что Комаров все время кормил по телефону обещаниями. Беляев вышел на воздух. У гаражей снег был притоптан, видны были следы протекторов машин. Сразу же от гаражей начинался овраг, поросший кустарником. Сейчас овраг был занесен снегом и казался девственно чистым. За оврагом, на холме, стояла какая-то деревенька, из некоторых труб над крышами вился дымок. Одна часть неба была в плотных облаках, на горизонте совсем лиловых, другая – сияла голубизной в солнечном свете. Было холодно и у Беляева мерзли ноги, хотя он был в меховых сапогах.

Из гаража вышел заметно повеселевший Комаров. Беляев, взглянув на него, стал ругать себя за то, что привез водку.

– Что у тебя вообще там случилось, на работе? – спросил Беляев.

– Пошли они в рай! – отчеканил Комаров. – Возить их еще! Морды в телевизор не помещаются! Ненавижу! – заскрипел Комаров зубами. – Две извилины в мозгу, а подавай им черную "Волгу", икру и судаков в сметане!

– А все же? – пропустил это мимо ушей Беляев.

Комаров усмехнулся, махнул рукой, показывая всем своим видом, что прошлое его теперь меньше всего интересует. Не получив ответа, Беляев не стал настаивать на нем.

– Одолжи рублей двести, – вдруг выпалил Комаров и уставился на Беляева, поблескивая глазами.

– У меня нет денег, – сказал Беляев.

– Врешь!

– Сделаешь машину, получишь!

– Ах, вон ты как заговорил! – психанул Комаров и исчез в гараже.

Говорить сейчас с ним было невозможно, и бросать его здесь, в гараже было нельзя. Комаров, выпив еще, вышел через пару минут и сказал спокойнее:

– Аванс ты можешь выдать?

– Не здесь... Давай, закрывай ворота и поехали отсюда! – сказал довольно-таки нервно Беляев.

– Никуда я не поеду! Мне красить нужно тачку... Поеду я! Жди! Через пару часов ребята подойдут, помогут... Егор...

Беляев, поглядывая на заснеженный овраг и на далекую деревеньку, прохаживался у ворот гаража. Снег похрустывал под ногами.

Комаров, в подтверждение того, что ему надо красить машину, включил установку, взял в руку пульверизатор, нажал на курок и черная краска направленной пылью легла на крыло машины.

– Видал? – сквозь смех сказал Комаров. Однако тут же качнулся и чуть не обдал струей Беляева, который успел сверху положить свою руку на руку Комарова с пульверизатором и нажать вниз. Струя покрасила земляной пол. Беляев тут же выключил установку.

– Закрывай, поехали отсюда! – крикнул он.

– Сказал, что никуда не поеду!

Беляев понял, что тут нужно действовать хитростью, поэтому лобовую атаку прекратил, даже налил себе грамм пятьдесят. Комаров воспрянул духом и поддержал. Чокнулись, выпили.

– Вот это по-деловому. А то жмешься, как этот...

Теплая волна на мгновение подхватила Беляева, подержала немного и отпустила. Комаров опустился на ящик и принялся рассказывать анекдоты, но они не трогали Беляева, он лишь из вежливости смеялся. Вообще он не любил анекдоты, не запоминал их и сам не мог рассказывать. Для этого нужен был какой-то особый, как считал Беляев, дар, простонародный, просторечный. В анекдотах и анекдотчиках он видел пониженный интеллектуальный уровень, чуждый серьезному человеку. А Комаров, закончив один анекдот, тут же начинал другой:

– Приходит Петька к Василию Ивановичу...

Беляев за компанию смеялся.

– Опять приходит Петька...

Беляев усмехался.

– И опять приходит Петька и говорит...

Штук сто этих анекдотов, наверно, выпалил Комаров и, довольный собою, отыскивал в голове все новые и новые. Беляеву это порядком надоело. Он стал догадываться, что люди праздные знают неимоверное количество анекдотов. По-видимому, анекдот – явление типично советское.

– Жрать охота, – досказав последний анекдот, вдруг сказал Комаров. Аппетит пробудился.

Он с грустью посмотрел сначала на остатки водки в бутылке, затем на последний огурец на газете. Прежде чем выпить, он помыл руки в бензине и протер их концами. Пальцы у Комарова были длинные и тонкие. Взяв бутылку, он вздохнул, поделил поровну между своим стаканом и стаканом Беляева, и тут же выпил. Огурец он, сморщившись, разломил пальцами, и когда Беляев жевал его, то чувствовал привкус бензина.

Вдруг у Комарова на лице возникло какое-то мученическое выражение, он схватился за живот и согнулся в пояснице.

– Опять желудок, – простонал он.

Беляев взволнованно смотрел на него.

– Что, плохо? – спросил он.

– Сейчас пройдет, – сказал Комаров. – Собака! Не болит – не болит, а потом как схватит! Через минуту он выпрямился и сказал: – Кажется, отпустило...

– Тебе пить нельзя, – сказал Беляев, сочувственно глядя на него.

– Мне много чего нельзя. Меня из-за этого в армию не взяли, мне острое есть нельзя, мне пить нельзя...

Он встал и походил по гаражу, сгибаясь и разгибаясь на ходу.

– Это оттого желудок заболел, что водка кончилась! – засмеялся он, каким-то странным образом трезвея. – Я заметил за собой эту вещь: как выпивка подходит к концу, так настроение падает и желудок начинает ныть. Вчера я, наверно, полтора литра один водки засадил... Сам удивляюсь, куда влезает?! Только сейчас более или менее в себя пришел... Кутнуть хочется! Так надоела однообразная жизнь. Дома – стоны, крики, писки. Светка грызет, а сама работу не ищет. Уволилась и говорит, что ей дома больше нравится. Сидит с детьми... Ну, готовит там, стирает... Это хорошо. А где взять денег? Раньше хоть она стольник приносила, а теперь? – вопросил он и без перехода: – Дай пару сотен, а? Она себе сапоги купила, да мне шапку. Но я шапку принципиально не надел. Говорю, пока самовольничать не кончит. Без толку. Кричит, визжит...

– Ладно, пошли отсюда!

– Дай пару сотен! Будь другом...

– Зачем тебе?

– В семью.

– Вот Светке я и дам.

– За кого ты меня принимаешь? Мне самому нужно.

– Пошли, пошли, там разберемся, – сказал Беляев, не обращая внимания на уговоры. – Лева, ты слышишь меня? Собирайся, закрывай гараж. Послезавтра доделаешь...

– Завтра! – уверенно отчеканил Комаров и принялся протирать очки о полу куртки.

Беляев хмыкнул, подумал и сказал:

– Завтра ты похмеляться будешь...

Лицо Комарова расплылось в улыбке.

– А ты психолог, Колька! Так поддержи! Запил я, сознаюсь. А что вы все разбежались по углам? Бросили Левку, а? До Пожарова не дозвонишься, вечно где-то шляется. Ты постоянно занят. Я понимаю: аспирантура-купюра, диссертации-ассенизации, доценты-проценты... Но Левку-то помнить надо? Я спрашиваю? Надо или нет?!

– Надо, надо. Пошли!

– Куда пошли? Сбегай за бутылкой, здесь еще врежем. Здесь нас никто не потревожит. Смотри, – он обвел рукой довольно-таки просторный гараж, апартаменты!

Беляев опустил глаза в пол и задумался. Через некоторое время, стараясь быть мягче, он сказал:

– Ладно, слушай меня. Сейчас мы отсюда уйдем, я позвоню на кафедру, чтобы меня подменили, а то у меня в два часа лекция, мы возьмем тачку, заедем к моей жене, заберем кое-что, потом перехватим Пожарова и пойдем в кабак...

В знак согласия Комаров упер руки в боки и закружился в цыганочке.

Беляев помог ему вскоре закрыть тяжелые железные ворота. Когда они шли по тропинке к дороге, Беляев спросил:

– Ты где-нибудь оформлен?

– Сторожем на Делегатской. Сутки дежурю, трое свободен.

Комаров шел впереди в своей кепочке-шестиклинке на морозе, ссутулившись, засунув руки в карманы зябкой куртки на ватине. На ногах его были войлочные ботинки на "молниях", как боты. У углового дома стояла телефонная будка с разбитыми стеклами. Пока Беляев дозванивался до института и отпрашивался, Комаров придерживал дверь, чтобы будка проветривалась.

В такси запах был не лучше, казалось, что в нем возили прокисшую квашеную капусту.

– Шеф, тормозни у шашлычной, – сказал Комаров. – Тут по ходу справа должна быть шашлычная.

– Зачем тебе? – спросил Беляев удивленно.

Комаров рассудительно объяснил, привалившись к Беляеву:

– Когда пьешь, то нельзя делать больших перерывов. Нужно как бы держаться всегда на поверхности. Вот представь. Ты плывешь по реке, а тебя тянет ко дну, но ко дну тебе идти не хочется... Ты гребешь, или переворачиваешься на спину, в тебе воздух, ты шевелишь руками и ногами. В общем, держишься на поверхности. Так и во время пьянки. Нужно все время держаться на поверхности, а то утонешь. Понимаешь, очень мерзко становится на душе, когда кайф выходит. Мы договорились, что сегодня гуляем. Завтра я отхожу. Послезавтра – заканчиваю тачку. Ясно, казалось бы. Поэтому через равные интервалы сегодня я должен заправляться, как автомобиль...

И он пустился в объяснения насчет автомобиля и того, сколько ему необходимо горючего для нормальной работы. И так далее. У шашлычной он закричал:

– Стоп!

Беляев расплатился.

– Зачем отпустил? – укорил его Комаров. – Потом будем дергаться, ловить...

– Ничего, подергаемся... Но в этой тухлой машине я ехать не мог.

– Я и не заметил, что она тухлая, – сказал Комаров.

За столик в шашлычной садиться не стали, а прошли прямо к стойке, где светились ряды бутылок.

– По сто пятьдесят коньячку? – спросил Комаров, поблескивая очками.

– Бери.

– На что?

– Ты заказывай, я заплачу, – сказал Беляев.

Толстая буфетчица презрительно посмотрела на Комарова, на его красный нос и сказала:

– Хоть бы кепку снял!

– Сама такая! – пошутил Комаров.

– В одежде обслуживать не буду! – уперлась буфетчица.

Пришлось идти в гардероб. Посетителей было немного. Разделись. Взяли по сто пятьдесят коньяку и пару шашлыков, сели к окошку, у тюлевой занавески.

– Ну, за что выпьем? – спросил радостный Комаров.

– За то, чтобы ты не пил.

Комаров скорчил дурацкую физиономию и всем видом показал, что он обиделся.

– Как ты не понимаешь, Коля, что нельзя в процессе напоминать об этом. Что толку говорить больному, который прикован к постели, что он больной. Ну, подойди к нему, он еле дышит, а ты ему еще ляпни: вы тяжело больны! Что за бред. Давай выпьем за веселье, за хорошее настроение, за то что еще один год подходит к концу... Сегодня какое число? – вдруг спросил он.

– Девятое декабря, – подсказал Беляев.

– Вот, девятое декабря 1971 года, нам по двадцать пять... Мне меньше чем через месяц стукнет двадцать шесть, все хорошо. И особенно мне хорошо сейчас, в этот момент, когда в стакане коньяк, когда я знаю, что не потону, когда ты, Колька, рядом со мной, когда все мысли – в сторону! Замечательно, просто замечательно. Мы всем тачки сделаем! Будь спок! Я навострился красить будь здоров! Но, понимаешь, мне самому тачка нужна. Чего я сторожем сижу у этих недоделанных? Пусть сами себя сторожат. Знаешь, сидишь иногда там, грустишь, тоска дикая, денег нет, курить хочется, выпить хочется, а не на что. Разве это жизнь?

– Ладно, давай выпьем за хорошее настроение, – прервал его Беляев. Может быть, ты прав. Всему свое время.

Они выпили и с удовольствием съели горячий, довольно-таки сносный шашлык из свинины. Настроение самым заметным образом улучшилось, и уже самому Беляеву не хотелось, чтобы это настроение проходило. Следующее такси было новое, но и на нем не доехали до Лизиной работы, а тормознули у ресторана.

– У нас спецобслуживание! – преградил им дорогу швейцар и захлопнул перед носом стеклянную дверь.

Беляев быстро показал ему через стекло десятку. Дверь послушно открылась. Было два часа дня, на улице еще поблескивал под солнечными лучами снежок, на душе было хорошо и хотелось кутить. Разделись, взяли номерки, заказали триста коньяка и по котлете "по-киевски".

– Мне нужна тачка, – говорил мечтательно Комаров. – Ты сделаешь мне тачку?

– Подожди, будет тебе тачка.

– А ты что, сам не хочешь тачку? – спрашивал Комаров.

– Пока не хочу. Зачем выделяться.

– Нужно какое-нибудь дело провернуть, – после выпитого, вновь размечтался Комаров. – Надоело безденежье.

– Это я должен тебе дело придумать?

– Я вообще... На тачках много не заработаешь. Ну, что мы две-три машины в год толкаем? Разве это заработок.

– А ты думай, – сказал Беляев, ковыряя вилкой котлету.

– Я думаю...

– Что-то плохо думаешь, что без денег ходишь, бычки в гараже подбираешь... Лучше ты завязывай с этим делом. Возьмем, так и быть, тебе тачку...

– Точно?

– Точно. Будешь меня возить.

– Это другой разговор, Коля. А то бросили меня совсем. И оформи меня куда-нибудь.

– Подумаю. Ты только, – он хотел сказать не пей, но решил не портить Комарову настроения, – Светке позвони, скажи, что сегодня придешь поздно.

– Потом позвоню...

– Нет, ты сейчас позвонишь и скажешь, что придешь поздно.

– Я не хочу портить себе настроение, – сказал убежденно Комаров. Понимаешь, когда пьешь, нельзя делать то, что может испортить настроение. Нужно держаться на поверхности. А ты все время меня толкаешь ко дну. Позвони сам, но так, чтобы я об этом не знал. И чтобы ее реакции не услышал.

Вышли из ресторана в прекрасном настроении. Комаров стал поджидать такси, а Беляев в это время дозванивался до Светы. Когда она сняла трубку, он спросил:

– Как у Левы дела?

– Пьет.

– Он сегодня пьет со мной, чтобы больше не пить, – сказал Беляев.

– Так он и послушает тебя, – сказала Света.

– Я прошу тебя об одном: не кричи на него. Сегодня поздно я его привезу. И пусть он проспится как следует. А утром приготовь ему горячий завтрак и поставь четвертинку водки.

– Чтобы я! – закричала Света.

– Слушай меня. Прошу тебя, сделай как я говорю, а там посмотрим. Ты можешь это сделать для меня?

– Для тебя – могу.

– Тогда разговор исчерпан! – И повесил трубку в самом хорошем расположении духа.

Комаров стоял у края дороги и махал руками. Такси не было видно.

– Позвонил? – спросил он с улыбкой.

– Все в порядке.

– Что она сказала?

– Ты же сам сказал, чтобы я не портил тебе настроение. Я говорю, все в порядке, значит, все в порядке! – сказал Беляев и увидел свободное такси.

Через минут двадцать они были на Бауманской, на работе у Лизы. Лиза почувствовала запах водки и недовольно спросила:

– По какому случаю?

– Комарова из запоя вывожу, – сказал Беляев, принимая огромную спортивную сумку через прилавок проходной, где дежурил старый сверхсрочник. – Здесь заказы, – сказала для пущей важности Лиза, кивая на сумку.

– Хорошо, – сказал Беляев, передавая сумку Комарову.

– Что-то не заметно, чтобы Лева был сильно пьян, – сказала Лиза.

– А я и не пьян! – сказал Комаров и пошел на улицу, чтобы не светиться.

– За Сашкой, значит, мне в сад идти? – спросила Лиза и прикусила губу.

– Лиза, делай то, что я тебе говорю. Я буду поздно.

– Почему?

– Я же тебе говорю, что вывожу из запоя Комарова!

– Он же нормален.

– Это тебе так кажется.

На улице стемнело, когда к метро "Таганская" подъехал на такси Пожаров. Сунули в машину сумку, сели сами и поехали в "поплавок" у Краснохолмского моста. Деревянный плавающий ресторан был заснежен и освещен несколькими фонарями. Окна светились. Слышалась музыка. Беляев с Комаровым вышли, а Пожаров поехал, с сумкой, чтобы освободить ее и через полчаса вернуться на этом же такси...

Комаров с повышенным жизненным тонусом выбрал столик с чистой скатертью и сел у окна. Заказали цыплят табака, но пока они жарились к приходу Пожарова, попросили принести закусок и выпивки.

Едва успели выпить по второй рюмке и закусить лаковыми влажными маслинами, явился Пожаров. Щеки его пылали с мороза. Он был подтянут, чуть-чуть полноват, в дорогом костюме и в галстуке. Когда он садился и поправил рукава пиджака, мелькнули золотые запонки. От Пожарова приятно пахло цветочным одеколоном. Он извлек из внутреннего кармана бумажник и передал Беляеву тысячу рублей сотнями. У Комарова от этого свело челюсть. Он хотел что-то спросить, но не мог. Лишь после очередного тоста, спросил:

– На чем сделали "бабки"?

– Да так, – махнул рукой Беляев. – На Солженицыне.

– А, понятно, – сказал Комаров, хотел попросить свои двести, но передумал, потому что и эта просьба, как он теперь понимал, входила в перечень закрытых для хорошего кайфа тем.

Пожаров только что сбыл оптом десять ксерокопий, переплетенных, с романа А. Солженицына "В круге первом", которые изготовила Лиза.

– Надо еще столько же, – сказал Пожаров, принимая от Беляева свою сотню комиссионных.

– Сделаем, – сказал Беляев.

– Роман, конечно, что надо! – сказал Пожаров и его глаза засветились. Идет наотлет. Свою бы типографию завести! – мечтательно воскликнул он и добавил: – Но прокурор не позволяет.

Все рассмеялись.

– Странно, как это раньше все, кому не лень, имели свои типографии. Сами писали, сами печатали, – сказал Пожаров. – Пушкин печатал свой "Современник", Достоевский печатал свои "Бесы", и, к тому же, сам продавал. К нему приходили на квартиру покупатели и спрашивали: здесь продают "Чертей"?

– Было время! – воскликнул Комаров, наливая всем коньяк.

– У меня такое впечатление, – начал Беляев, – что все мы преступники. Ходишь и чувствуешь, как на тебя давит невидимая сила. Это нельзя, то нельзя! А представьте: у нас свой кирпичный завод, своя лесопилка, своя типография, своя ферма, свой транспорт... Кому бы мы мешали? Им! – он кивнул наверх. – В нашей стране на одного работающего, из ста, девяносто девять управляющих. Недаром система так строилась. Работай, Иван, я тебя прокормлю! Никто не считает собственную прибыль, потому что она изымается бандитским способом в бюджет... И этих бюджетников миллионы. Они отбирают то, что не заработали. Мол, армию надо содержать, а сами себе все гребут!

– Это правильно, – подхватил Комаров, уже заметно захмелевший. – В российском Совмине такие хари, ну такие хари!

Комаров поднял тонкий белый палец и погрозил кому-то. Пожаров как бы незаметно достал расческу и причесался. В некоторых местах у него появились седые волосы и от этого прическа его стала еще красивее.

Подали цыплят. Выпили под них и с аппетитом съели. Потом официантка сообщила, что привезли живых лещей, и спросила, не приготовить ли.

– Съедим по лещу! – крикнул Комаров.

Пока ждали леща, взяли еще пару бутылок коньяку.

– Пей, Лева, – говорил Беляев. – Пока через край не польется!

Комаров перегнулся через стол и громко сказал Пожарову:

– Толик, я вчера один полтора литра водки выпил!

Лещи были великолепны, хрустела кожица, сочилось жиром нежное розоватое мясо.

Пожаров, по-барски развалившись на стуле, сказал:

– Прекрасный вечер!

Голова Комарова медленно клонилась к столу. Беляев потрогал его за плечо.

– Который час? – спросил Комаров.

– Одиннадцатый, – сказал Беляев.

– Отвезите меня домой! – твердым голосом приказал Комаров.

Беляев подозвал официантку и расплатился, после чего попросил с собой пару бутылок водки. Просьба была исполнена за приличные чаевые.

Уличные фонари голубоватым светом освещали сугробы. Беляев чувствовал, что сильно выпил. Когда он увидел такси, побежал к нему через сугроб, поскользнулся и упал в него. Вставать не хотелось, потому что ноги словно налились свинцом. Пожаров протянул ему руку, отпустив Комарова, который тут же упал в этот же сугроб.

Таксист, грубый старик в очках, сначала не хотел сажать пьяных, но Беляев сказал, что заплатит три счетчика.

Сначала поехали отвозить Комарова. Таксист ждал на улице, а Пожаров с Беляевым тащили отключившегося Комарова наверх. Света злобно всплеснула руками, но, увидев однокашников, смирилась и даже предложила чаю. Беляев передал ей бутылку водки и напомнил:

– Обязательно горячий завтрак и четвертинка водки!

Пожаров уже распаковывал Комарова, не понимавшего где он и что с ним. Потом его уложили на диван.

Когда ехали к себе, Пожаров спросил:

– Чего это вы завелись?

– Так надо, Толя, – твердо сказал Беляев.

Они распрощались. Придя домой, Беляев застал Лизу за чтением. Маленький Саша спал в своей кроватке, Коля – в своей. Беляев пошел в другую, бывшую поликарповскую, комнату, разделся и, не умываясь, лег, повернулся лицом к стене и тут же заснул.

Глава XIV

Время шло к обеду, за окнами совсем стемнело, а Скребнева все не было. Утром Беляев забегал в партком, спрашивал у секретарши, старой сутулой девы, будет ли Скребнев. Она как всегда и как на всех презрительно взглянула на Беляева и сказала, что он звонил из дому и сказал, что ему нездоровится, но что он к обеду постарается быть. Она говорила нехотя, через губу, считая себя пупом парткома, и ее, надо заметить, многие побаивались. Очень она любила слово "коммунист". Она и Беляева называла "коммунист Беляев".

– Коммунист Беляев, остановитесь, – сказала она, когда он уже хотел убегать и дернул ручку двери, но при этом оклике остановился. – Вы должны постричься! Что это такое, вы заросли, как девчонка. Вы же член парткома, коммунист Беляев! Должны подавать положительный пример молодым коммунистам-студентам!

Она стояла у своей пишущей машинки, уперев в нее указательные пальцы. Голос у нее был отвратительный, голос коммунальной склочницы. Всю жизнь она проработала секретарем-машинисткой в райкоме партии, убрать ее оттуда на пенсию не удалось, и Скребнев согласился, дабы улучшить отношения с райкомом, взять ее в свой партком. Если раньше в парткоме можно было встретить праздношатающихся секретарей партбюро факультетов, кафедр, членов парткома, которые заходили сюда потравить анекдоты, покурить и просто потрепаться о том или другом, то теперь здесь даже пепельниц не было. Все было вылизано, появился огромный аквариум с рыбками, целый ботанический сад на подоконниках, на столиках и этажерках, а в углу – разлапистая пальма в кадке. Эту пальму особенно любила старуха, она ее с собою перевезла из райкома и каждый день теперь крутилась возле нее с влажной тряпочкой, протирая листья, которые в свете многоярусной люстры, в стиле церковных, сияли восковой зеленью.

Все ее ненавидели, а Скребнев оправдывался тем, что она прекрасно ведет делопроизводство. Каждая бумажка теперь знала свое место, пробивалась дыроколом и вставлялась в скоросшиватель. Она потребовала завести ей диктофон, записывала все заседания парткома, за день их перестукивала, редактировала и изготавливала протоколы. Раньше протоколы помещались на одной страничке, теперь же они были минимум на пяти.

– Коммунист Беляев, обязательно зайдите в парикмахерскую! – повторила она и ее понесло: – Вы посмотрите на студентов! В грязных джинсах, патлы свисают на плечи, да еще носят крестики на шее! Вы можете себе представить!

Беляеву, как последнему дураку, приходилось делать скорбную физиономию и выслушивать эту дребедень. И сорваться сразу было неудобно: стук пойдет на весь институт. Наконец он уловил паузу и резко выскользнул в коридор, плотно прикрыв за собой тяжелую дверь, обитую дерматином, с красной табличкой "Партком".

Стало уже совсем темно, когда Беляев вышел на улицу. Было холодно. И пока он ловил машину, защипало нос и щеки. Да еще вдобавок оставил на кафедре перчатки, пришлось часто перекладывать кожаную папку из руки в руку, чтобы свободную засовывать в карман.

Дорога вся обледенела, вчера была сильная оттепель и шел, кажется, даже дождь, а сегодня с утра подморозило. Таксист ехал медленно и все время трепался про хоккей. Он ненавидел ЦСКА и всю дорогу обзывал их то "конюшней", то "конями".

Скребнев жил в новой кооперативной башне на Ленинградском шоссе. У "Сокола" Беляев попросил таксиста тормознуть и сбегал за бутылкой коньяка в гастроном. На всякий случай. Еще неизвестно, что за болезнь у Скребнева. Россия поголовно впала в какую-то перманентную пьянку, подумал Беляев, может быть, и Скребнев вчера врезал больше нормы.

Скребнев жил на тринадцатом этаже и лифт, казалось, поднимался целую вечность. Прежде чем позвонить, Беляев принял вид независимый и неспешный. Открыл сам Скребнев в домашнем махровом полосатом халате. Вид у него был неважный.

– Коля! – сказал Скребнев, оживляясь. – Рад тебя видеть! Входи! Ты, наверно, закоченел? Мороз сегодня.

Беляеву показалось, что Скребнев и вправду был рад его видеть. Вообще Скребнев к нему относился хорошо. По крайней мере, Беляеву так казалось.

– Привет, Володя! – сказал Беляев. – Что с тобой случилось? Мы же договорились, что ты подпишешь сегодня бумаги.

– Давай-ка сначала твое пальто и шапку, – сказал Скребнев.

Он повесил их в шкаф в прихожей. Беляев посмотрел на себя в зеркало и пригладил волосы ладонью. Может быть, действительно постричься, подумал он.

– Радикулит прихватил, – сказал Скребнев и для пущей важности потрогал себя за поясницу.