Текст книги "Так говорил Заратустра"
Автор книги: Юрий Кувалдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
– Всегда?
– Всегда!
В комнате стало еще светлее. Прекрасно тело твое в снежном свете! Светлее светлого свет глаз твоих!
– Как ты любишь меня? – спросила она.
– Люблю.
– Как?!
– Очень крепко, крепче крепкого!
– Ты всегда меня будешь любить?
– Всегда.
– Не раздумывая?
– Да.
Ни она и ни он отдельно не были целым, но в этом единении и нежности, и добре, и поцелуе, и страсти, в этом неразрывном сплетении представляли то целое, что именуется прекрасным словом – человек!
И опять радость метнулась ввысь, к самому шпилю снежной и праздничной елки, и яркая вспышка страсти озарила взор, и светлее стало в комнате, как будто они были не в ней, а в белом поле, в метельном завитке, парили над землею и крылья у них вырастали белые, как у ангелов, радующихся чистому снегу.
Приди, возлюбленный мой, выйдем в заснеженное поле на краю ельника, найдем свою елочку любви. Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, Лиза.
Какой ты стремительный, как ветер, метелью закручивающий снег в воронки!
О, елочка моя новогодняя! Прекрасна ты, белоснежная, в морозном свете, светлее снега любовь твоя чистая!
Падает снег, падает!
Птицей любовь в снегу метельном трепещет!
Светлее, светлее!
Дайте полный вселенский свет!
Ветер постанывает, подвывает, посвистывает, крутит снег, не дает ему упасть на землю, вздымает его белыми розами.
Ангелы в снегу рассыпают любовь.
– Не плакал? – спросила Лиза у соседки.
– Спит себе, сопит, – сказала та и морозное облачко окутало ее рот. Мальчик?
– Мальчик, – ответила Лиза и покатила коляску, улыбнувшись Беляеву, который резко отвернулся от соседки, чтобы та чего-нибудь не заподозрила по его лицу.
Лиза вздохнула, когда они свернули на бульвар, и сказала:
– Как это быстро и как мало! – Затем почти что прошептала: – Я хочу, чтобы ты меня любил целый день, и целую ночь. У меня сейчас какая-то жажда любви.
– Я согласен делать то же самое! – страстно прошептал Беляев и уже более равнодушно спросил, без всякой ревности: – А как же твой офицер?
Лиза на это рассмеялась.
– При чем тут он?
– Все-таки...
– Он вялый и тупой, но важный и с деньгами. Беляев остановился.
– С деньгами? – переспросил он.
– У него отец не вылезает из "Кремлевки"... Месяц пьет, затем месяц лечится. При Сталине он был какой-то шишкой в Молдавии. Квартира у них – сто метров, на фрунзенской набережной. Но я там жить не могу... Теща тоже пьяница, и в квартире кругом грязь и дорогие вещи. Ты представляешь – у них золотые ложки все поросли грязью! – повысила она голос.
И вдруг Беляев увидел в ее глазах слезы.
– Что с тобой?
– Я так больше не могу! – воскликнула она и расплакалась.
Она плакала самым серьезным образом, как девочка.
– Не нужно! – взволнованно произнес Беляев и протянул ей чистый носовой платок.
Она продолжала плакать, и не только платок, но даже перчатки у нее были влажны от слез. Беляев просил ее успокоиться, что-то говорил, но она все твердила о грязных золотых ложках, о богатстве и грязи.
– И он – грязный! От него всегда пахнет потом. Ноги не моет и под ногтями у него чернота!
– Господи! – взмолился Беляев. – Что же делать?
Лиза жалобно посмотрела на него. Глаза ее покраснели.
– Все читаю, все читаю, чуть не плача от какого-то злорадного чувства, и жду, когда придет он. Грязный и потный, как золотая ложка.
– Он что, не моется?
– Моется! – вскричала Лиза. – Но ни мыло, ни вода не берут его! Вообще этот последний год будет стоить мне, честное слово, не меньше десяти лет жизни! Он же стал толстомордый, как кот, и у него, как у кота, разноцветные глаза!
Беляев взял ее за руку и сказал:
– А ты очаровательна сегодня! Я никогда еще так не жалел, что ты поспешила замуж...
Судя по всему, Лиза была рада, что высказалась, и повеселела. Ей понравилось, что она так прямо высказалась, что высказалась честно. Но тут же как бы и спохватилась, что чересчур сгустила краски:
вчера она повздорила с мужем и только черные краски сегодня нашлись у нее для него и его родителей.
– Вообще, они ничего, – вдруг сказала Лиза. – Теща добрая, когда приезжаем – кормит от души. Да и он добрый, ленивый. Может быть, я от этого впадаю в крик.
– Ты кричишь на него?
– Кричу. Потому что ничего делать не хочет. Лежит на диване, а я с ребенком устаю. Мама совсем не помогает. Ты представить себе не можешь, сколько стирки! А он приходит и обижается, что ужин не готов. Я ему говорю иди на кухню и готовь! Вот он и ложится на диван...
– Только и всего?
– А что еще? Это же жизнь! – воскликнула Лиза. – И от нее никуда не уйдешь. И стирать, и гладить, и кормить...
– Это не жизнь – это обыденность! – с чувством сказал Беляев.
Лиза скривила губы и с долей презрения взглянула на него.
– Это ты сейчас так говоришь, потому что живешь один!
Беляев слегка покраснел, нахмурился и сурово взглянул на нее.
– Так ты полагаешь, что если бы я женился на
тебе, то у нас тоже бы началось такое?! – спросил он.
– Не думаю.
– Почему?
– Потому что ты бы меня не взял в жены.
– Нет. Это ты бы не вышла за меня! – он снял перчатку и принялся кусать ногти.
– Может быть, ты прав, – сказала она и пожала плечами. Затем добавила: – Но мне до боли в душе нравится твое тело, такое чистое! – и засмеялась, обнажая ряд белых зубов.
Услышав это, Беляев улыбнулся этой, как ему показалось, шутке, но почему-то вздрогнул всем телом. В голове было много мыслей, но все они расплывались и не укладывались в слова.
– Что ж, совместная жизнь очень трудна, – сказал, наконец, он. Наверное, ты еще не нашла смысла в этой совместной жизни.
– Я бы хотела жить там, а любить тебя, – как-то вяло сказала Лиза, видимо, не до конца понимая то, что она сказала.
Беляеву стало неприятно. Он быстро попрощался с Лизой, не сказав ни слова о последующей встрече, чего, видимо, ждала Лиза, и побежал опять в Елисеевский. Та бутылка, начатая, осталась дома, следовало взять другую для Сергея Николаевича.
Пошел снег, когда Беляев вышел из магазина и, взглянув на часы, стал ожидать такси. Спустя пять минут он уже сидел в машине, а через пятнадцать, с мокрою от снега шапкой, подходил теплым коридором к лаборатории, в которой Сергей Николаевич принимал экзамен.
Пожав руку Сергею Николаевичу, выслушивающему очередного студента, Беляев прошел за шкафы, где был отгорожен укромный уголок, разделся, поставил бутылку в шкаф и поспешил за стол экзаменатора помогать принимать экзамен.
Тут же к нему сел подготовившийся студент. Беляев бросил взгляд на его билет.
– Итак, – сказал Беляев, – как же ведут себя элементы железобетонных конструкций под действием статических и динамических нагрузок?..
Студент, возведя глаза к потолку, начал бубнить:
– ...на стадии вибрации бетонной смеси пылеватые частицы еще глубже проникают в поры заполнителя...
За полчаса остатки группы раскидали. Оставшись в лаборатории одни, Беляев обнял Сергея Николаевича, даже слегка чмокнув его в щеку, и поздравил с днем рождения. После этого Сергей Николаевич суетливо потер руки и сел к телефону вызывать гостей:
Валю из институтского архива, Нину – секретаршу ректора, Чернова завкафедрой физвоспитания, кого-то с кафедры...
Первой пришла Валентина из архива, полногрудая, полнозадая, могучая женщина, довольно-таки симпатичная, с маленьким пухлым ротиком. Она принесла бутылку водки и три алых гвоздички. Тут же побежала в туалет мыть стаканы и набирать в бутылку из-под молока воду для цветов. Длинный и тощий завкафедрой физкультуры Чернов, бывший призер первенства Союза по спринту, притащил две бутылки "Стрелецкой". Молоденькая Нина обрадовала всех шампанским и коробкой шоколадных конфет.
Дверь в лабораторию закрыли на ключ и сели за стол, покрытый газетами, за шкафами в укромном уголке. После первых тостов пошла обычная многоголосая, чуть восторженная болтовня. Затем, захмелев, Сергей Николаевич сказал:
– Я бы разогнал всех студентов! Знаний – никаких, практических навыков – тоже. Цена – сто рублей в базарный день...
Его курносое, несколько воинственное лицо покраснело и вспотело. Он сжимал крепкие кулаки, уложив их возле тарелки.
– И преподавателей! – захохотала Валя, и при этом затряслись ее просто-таки фантастических размеров груди.
Беляев против воли смотрел с каким-то странным вожделением на эти колышащиеся груди под тонкой тканью кофточки, и по мере пьянения ему все больше хотелось помять в ладонях эти пышности.
– Друзья мои! – воскликнул Чернов. – Мы делаем вид, что преподаем, а студенты – что учатся. Так выпьем за взаимность!
Через час, как это всегда почему-то случается, выпивка резко кончилась. Сначала хотели посылать гонца, но потом передумали, Валентина сказала, что можно продолжить у нее, все согласились, Беляев поколебался и тоже согласился. Поймали пару такси, заскакивали в гастроном, купили какого-то портвейна бутылок семь, прибыли к Валентине на Профсоюзную. Сергей Николаевич агрессивно развивал мысли о ненужности институтов в таком виде, в каком они ныне существуют, потом плясал вместе с длинноногим Черновым, потом его тошнило и он кричал из ванной, что, бляха-муха, больше пить не будет, но тут же, выйдя после умывания из ванной, выпил стакан портвейна, закурил и запел:
Хорошо на московском просторе...
Все с удвоенной энергией грянули припев:
И в какой стороне я ни буду, По какой ни пройду я траве, Друга я никогда не забуду...
И Беляеву вдруг стало беззаботно радостно на душе, какая-то необыкновенная веселость подхватила его и понесла, он выпил вина, чмокнул и заголосил громче других:
Если с ним подружился в Москве...
Все рассмеялись, всем было весело, налили всем вина и все вместе выпили.
Потом кто-то заторопился домой, Валентина погасила свет, оставив включенным ночник. Беляев уже неотступно бродил за ней, поглаживал по спине, что-то шептал бессвязное.
Наконец он обнаружил себя в одиночестве. Да, он сидел за столом и пил портвейн, от которого ему становилось все лучше и лучше, веселее, беззаботнее. Он был в рубашке с закатанными до локтей рукавами.
Вдруг где-то щелкнула задвижка, наверное, в ванной, и в комнату вошла Валентина.
– А где – все? – спросил Беляев. Валентина рассмеялась.
– Уехали, – сказала она.
– А я? – удивился Беляев.
– Ты остался. Ты просто заснул за столом!
– Заснул?!
– А что тут особенного, – пожала плечами мощная Валентина. Она была в халатике.
Беляев качнулся, встал и подошел к Валентине. Она на мгновение отстранилась, включила приемник, полилась какая-то танцевальная мелодия, медленная и тягучая, как сироп.
Играл кларнет.
Беляев обнял Валентину и сделал несколько па.
– Выйди замуж! – сказал он.
– Кто меня возьмет?
– Кто-нибудь возьмет.
– Вот именно – кто-нибудь. А я не хочу, чтобы был этот кто-нибудь.– Она задумалась, затем сказала: – Давай спать.
– Давай, – согласился он.
Она по-хозяйски разделась и легла в постель. Когда и Беляев лег, она сказала:
– Совсем в монахиню превратилась... Это была стихия. До того момента, пока не раздался звонок в дверь. Валентина испуганно сбросила Беляева, так что он упал на пол, вскочила, надела через голову подвернувшееся платье на голые телеса и властно шепнула:
– Быстро оденься!
Так стремительно Беляев еще не одевался. Куда-то исчез один носок, и так, босой ногой в ботинке, пришлось плюхнуться на стул у стола и, схватив подвернувшуюся газету, читать. Из прихожей послышались восклицания Валентины и через минуту на пороге комнаты предстал в солдатском обмундировании ее сын, приехавший в отпуск из армии. Ослепительно блистала золотом пряжка ремня. Последовали какие-то нелепые оправдания Валентины, что вот, мол, из института срочно приехали за ней.
Беляев почувствовал резкую смену настроения. Нет, он не корил себя, не обличал, он все воспринимал лишь как любовное приключение. Произошла резкая смена высокой страсти на пошлую обыденность.
И нужно было лишь выйти из квартиры, чтобы почувствовать, что он никак не связан ни с Валентиной, ни тем более с ее сыном...
Он свободен. Вот что Беляеву пришло в голову.
Глава IX
За окном был январский сумрак, на стеклах – морозные узоры, в форточку лился свежий воздух. В комнате стоял полумрак, лишь неярко горела настольная лампа, в свете которой Беляев пересчитывал деньги. На широкой поверхности письменного стола, на белой бумаге, он раскладывал купюры по кучкам. Самой ходовой купюрой были двадцатипятирублевки, "лиловенькие", как их называл Беляев. Уже составились четыре стопки из этих лиловеньких, по сто бумажек в каждой. Беляев аккуратно перехватывал их аптечными резинками, вставлял под эти резинки бумажки с надписью: "2500=". Многие лиловенькие шелестели, как металлическая фольга. Они были новые, руки людей не так часто касались их. Беляев с волнением вдыхал в себя запахи новых лиловеньких. Это был особый запах. В нем соединялись запахи высокосортной гознаковской бумаги, запахи превосходных красок, едва уловимые запахи типографского оборудования. Это был великолепный, изумительный букет, сравнимый разве с запахом розы.
Сортировка лиловеньких заняла у Беляева много времени. Сначала он сортировал их по степени износа. Были купюры совсем старушки, тысячи тысяч рук касались их. Какая-нибудь деревенская женщина складывала такую бумажку в шестую долю и засовывала в лифчик; какой-нибудь аккуратный служащий, получив ее в зарплату, разглаживал и прятал на черный день в паспорт; какой-нибудь пьяница мял ее в комок, совал в карман брюк, чтобы через полчаса таким же комком бросить на прилавок винного отдела; какая-нибудь продавщица гастронома шла с этой работящей бумажкой на рынок и обменивала ее на мандарины; какой-нибудь азербайджанец вез эту бумажку в Агдам; оттуда она перелетала в Бухару...
Сбоку стояла пластмассовая розеточка с влажной губкой. Беляев смачивал пальцы и после этого вел молниеносный пересчет подготовленной к обвязке резинкой пачки. Попадались и совсем изношенные бумажки, склеенные папиросной бумажкой. Эти он со злостью откладывал в сторону и затем формировал из них кучки. Кто собирал, тому и попадут! Сколько раз Беляев говорил Баблояну, чтобы брал в новых купюрах и с большим номиналом. Баблоян пожимал плечами, оправдывался: "У этого отец на рынке торгует. Не будет же он менять на крупные!" А Беляев парировал: "Вот пусть и сынок на рынке торгует! Чего он в институт лезет?!" Баблоян возводил глаза к потолку, говорил: "Надо".
Таких, кому "надо", с гарантированным поступлением в институт в текущем году, Беляев набрал пятнадцать человек. По две тысячи рублей с каждого. Предварительная калькуляция доходов и расходов говорила о следующем: общая сумма поступивших денег – тридцать тысяч рублей; пятнадцать тысяч рублей на кафедры математики, физики, химии, а также тем, кто будет принимать экзамен по сочинению и иностранному языку; три тысячи рублей – секретарю приемной комиссии (в этом году там будет завкафедрой физвоспитания Чернов); пять тысяч рублей – на десятерых студентов-старшекурсников, которые будут осуществлять доставку готовых ответов, решений, сочинений в аудитории; три тысячи – Сергею Николаевичу; тысячу – Баблояну за посреднические услуги; тысяча – накладные расходы; и две тысячи рублей остаются Беляеву.
Беляев обмакнул пальцы в губку и принялся пересчитывать трояки. Здесь новеньких бумажек почти что не было. Эти "зелененькие" трудились гораздо активнее лиловеньких. Трояк переходил в один день несколько раз из рук в руки.
Но самым трудягой был, несомненно, рубль. Этот затертый, маленький, желтенький "колик" просто сновал из рук в руки, из кассы в кассу, из пельменной в табачный киоск, из киоска "Союзпечати" в булочную...
Свою же долю Беляев взял хрустящими сотенными купюрами, всего двадцать бумажек...
Хорошо сидеть за столом в зимний долгий вечер, когда на улице мороз, когда скрип снега под ногами прохожих в тишине разносится на целый квартал, когда в комнату, жарко натопленную двумя старыми батареями, вливается свежий воздух, хорошо сидеть в свете настольной лампы и считать деньги! Беляев думал, что в деньгах есть все: и свобода, и власть, и счастье, и благополучие, и страдание, и тревога, и страх, и преступление. Сколь же велико по значению изобретение денег! Самое гениальное, радовался Беляев, изобретение в мире после колеса.
День. День проходит. Деньги день находит. Что-то есть родственное в этих словах: день делает деньги. День плюс ги равняется деньги! А что такое ги? Или га, при – деньга?
Глухо протренькал телефонный звонок в коридоре. Беляев прислушался, продолжая считать деньги. Телефон настойчиво звонил, но никто к нему не подходил. И Беляеву не хотелось идти. Наконец послышались шаги и голос соседки. Потом шаги приблизились к его двери. Беляев моментально накрыл кучки чертежами и сверху бросил несколько книг. Раздался стук в дверь.
– Коля, Николай?! Это тебя, – услышал он голос соседки.
Раздражаясь, что его оторвали от важного дела, Беляев нервно встал и пошел к телефону.
Трубка висела рядом с настенным телефонным аппаратом на крючке. Беляев схватил ее и грозно крикнул:
– Да?!
В трубке что-то протрещало, потом раздался глухой кашель, и уже по этому кашлю Беляев сообразил, что звонит отец.
– Помоги, Коля! Моя старуха-то умерла только что. Прихожу, а она не дышит. А я сам еле живой... Неделю у Филимонова кочегарил.
Волнение охватило Беляева, смешанное с чувством крайнего недовольства этим звонком. Ему хотелось послать этого пьяницу куда подальше, но он сдержался и только воскликнул:
– Ну и сволочь же ты! Жди, скоро буду! – И повесил трубку.
В мучительно тяжелом настроении Беляев вышел на улицу. Снег заскрипел под ногами. На Трубной сел в тринадцатый троллейбус и доехал до Садового кольца.
Тощее лицо отца было небрито и зелено. Труп его жены покоился на кровати за перегородкой: рот был открыт, волосы налипли на лоб. Беляев обернулся и увидел, что отец плачет, содрогаясь всем телом. Не раздеваясь, Беляев прошел на кухню, сел на табурет и только тогда снял шапку. Отец хотел закурить, но сигареты кончились. Он взял зачем-то спички, но руки так тряслись, что он не мог выдвинуть ящичек из коробки.
В каком-то отчаянии отец швырнул коробок на пол и взмолился:
– Похмели, Коля! Иначе, как вон она, подохну... Беляев сверкнул на него каким-то зверским взглядом.
– Подыхай! Обоих зарою! Но отец не отступал:
– Купи бутылку... еще работает... Весь пропился, ни копейки нет, занять негде...
Беляев встал, подошел к окну и, стоя спиной, выпалил:
– Иди на улицу побирайся!
– Да чтоб я и побираться! – дрожащим голосом проговорил отец.
– Не ври! – вскричал Беляев, но тут же остановился, потому что увидел, что отец осел по стене на пол и слезы ручьями полились из его красных глаз.
Этот мученик с похмелья, этот труп в комнате за перегородкой вызывали в Беляеве какое-то бунтарское чувство протеста: он-то здесь, Беляев, при чем? По характеру своему Беляев принадлежал к людям, отрицательно реагирующим на окружающую среду и склонным протестовать. Он никому и ничему никогда не мог подчиниться. Он считал себя свободной единицей, стоящей в стороне от человеческого стада, но стадо это постоянно твердило ему: иди к нам, иди к нам, ты наш! А Беляеву, как он считал, была изначально свойственна свобода. Этот тип, что сидит у стены на полу, никакого отношения к его воспитанию не имеет. Только умом Беляев мог сделать ему снисхождение за то, что сидел в лагере, страдал, истощался нравственно и физически. Но какое это имеет отношение к Беляеву? Благодарить, разве, отца за зачатие? Нет уж! Это слишком по-животному. Лучше уж Беляев будет считать свое собственное появление на свет непорочным зачатием. Родила мать – и довольно. Мать никогда не посягала на его свободу, никогда не наказывала. Что же касается ее регулярных вопросов, так к ним легко Беляев привык и они не мешали ему. В Беляеве образовался свой гордый и внутренний закрытый мир, который он противопоставлял миру внешнему. И теперь Беляев уж точно определился, что внешний мир – страшный враг его внутреннему миру. В сущности, Беляев стремился к созданию своего особого мира и к его защите.
И с детства Беляев жил в своем особенном мире, не сливаясь с миром окружающим, который всегда казался ему чужим. И еще его с детства преследовало одно чувство: избранности, единственности, непохожести ни на кого и неповторимости.
– Похмели, Коля! Подохну, – простонал отец сквозь слезы.
– Сейчас же "Скорая" приедет...
– Пусть приедет, а ты сбегай...
– Тьфу на тебя! – вспыльчиво крикнул Беляев и бросился вон.
Стоя в очереди в кассу, Беляев мучительно соображал, что взять: то ли коньяк, то ли водку, то ли портвейн, то ли сухое. Все это было на витрине. Он вспомнил Сергея Николаевича, который после тошноты проклинал портвейн. Затем вспомнил его же слова о том, что водка лучше коньяка. И только после этого стал вспоминать свои состояния после выпитого. В итоге Беляев купил две бутылки водки, полкило колбасы, банку сардин в масле и триста грамм сыру. В булочной взял два батона и половину буханки.
Выйдя на морозную улицу вздохнул и оправдался сам перед собой: "Он все-таки отец мой!", и быстрым шагом направился к переулку.
На углу сидела, поджав одну лапу, дворовая собака с жалобными глазами. Видно было, что она дрожала от голода и мороза. Беляев развернул сверток с колбасой. Собака настороженно встрепенулась. Беляев бросил ей довесок и, не оглядываясь, пошел дальше.
У подъезда стояла "Скорая помощь" с работающим мотором. Дым из трубы глушителя плотными облачками поднимался вверх. Отец сразу же с порога сказал:
– Они там... Дай, пожалуйста, бутылку...
Беляев достал одну бутылку. Вторую оставил в пальто. Отец схватил протяную и скрылся в уборной. Через минуту он уже был в кухне.
– Хорошо! – выдохнул он, убирая початую (отпил грамм двести) бутылку в шкафчик.
Затем появились носилки и покойную увезли в морг.
– Жалко, конечно, – сказал отец, накрывая на стол в кухне, – но что делать? Все мы там будем.
В лагере каждый день кого-нибудь хоронили. И очень часто самому хотелось подохнуть. Умом понимал, что вот подохну и все муки побоку! А сердцем чувствую, что жить нужно... Для чего жить? Неизвестно. Но хочется жить...
Беляев молча резал колбасу и сыр, слушал. После выпитого отец стал спокоен и разговорчив. Руки перестали дрожать.
– Мое место в жизни давно мне было определено. И я не обижаюсь. Так Господь распорядился: посиди в тюрьме, да попей водки. Эх! Многого о себе не скажу, но я ископал вдоль и поперек свою душу. И чем больше ее копаю, тем меньше понимаю. Всякие идеалы пересмотрены мною и остались какие-то отребья истин. Я тебе скажу так, что истины вообще нет. Ну, в том понимании, что она мол где-то сидит и ждет, пока ты ее найдешь. А она нигде не сидит и не ждет. Человек – род фантома. Он есть и его нет. Вон, хозяйку в морг увезли. И что, есть она? Нет для всех, а во мне она до моей кончины будет. Это факт... Закурить бы, – мечтательно проговорил отец и вдруг оживился: – С похмелюги совсем забыл... Ты, Коля, можешь себе представить, что со вчерашнего вечера просыхаю и подыхаю. Сука Филимонов обобрал всего. Звонит, мол, приезжай, Саша, есть бутылка. Ну, я и поехал к нему неделю назад... Есть же у меня заначка! – Он минуту, поблескивая глазами, сосредоточенно стоял, затем резко привстал на цыпочки и вытащил из дымоходного люка пачку "Примы".
С необычайной бережностью открыл пачку, достал сигарету и осторожно, двумя пальцами, при этом оттопырив мизинец, сунул сигарету, предварительно облизнув губы, в рот. Затянулся несколько раз, выпуская дым через ноздри, и воскликнул:
– Ну, я даю! Сам махнул, а сыну не налил! Он достал стопки, бутылку из шкафчика и налил. Беляев сделал ему и себе бутерброды, открыл консервы.
Выпили. Через несколько минут Беляев почувствовал теплоту с оттенком радости во всем теле.
– Я – человек праздничный, – заговорил вновь отец. – Каждый пьющий человек – праздничный человек. Мы ожидаем праздника, готовимся к нему, а он в минуту проскакивает и начинаются угрюмые будни. А я хочу продлить праздник. Празднуешь и знаешь, что горечь наступит. Вот в чем дело. Плохо. Беляев налил себе полную стопку, а отцу не налил, сказав:
– Пропускаешь в пользу сына!
Отец поднял руки вверх, сказал:
– Согласен.
– Ты ешь, – сказал Беляев.
Отец принялся уписывать бутерброд с сыром, очень свежим.
Прожевав, он заговорил:
– Если нам грозит смерть, то нужно праздновать жизнь!
– Ешь! – прикрикнул на него Беляев, и отец дожевал бутерброд.
Беляев с интересом следил за отцом и ждал, когда же тот воскликнет про Заратустру, но отец словно про него забыл. Тогда сам Беляев напомнил:
– Что там говорил Заратустра?
Но отец этого не принял. Он только заметил по этому поводу:
– Заратустра у меня идет на второй день... А в конце я меланхолично размышляю на более спокойные темы...
– А на третий?
– И на третий можно Заратустру... В общем, на подъеме... А на спуске... У меня иногда подъем в неделю бывает, а спуск – в месяц! На подъеме радости, на спуске – печали. И печально думаю, что нас здорово дурачат разные Грозные, Сталины, Христы...
Беляев удивленно вздрогнул и спросил:
– А Христос тут при чем?
Отец сверкнул глазами, приставил ладошку козыречком к губам и шепнул:
– При том... Его не было никогда! Вот какая истина мною свержена! Не истина он. Он – литературный герой. Ох, в лагере я насмотрелся на людей и понял, что дурят нас на полную катушку. Ну, вот смотри, давай разберемся... У нас что ни писатель, то кто? Правильно! Еврей. Во-первых, мало того, что Иисус литературный герой, он еще и еврей!
– Да при чем здесь это! – вскричал Беляев. – Он всечеловек... Без национальности...
– Брось ты эти поповские штучки! – перебил его отец. – Я тебе говорю, что путем двадцатилетней дедукции я вывел, что Христос литературный герой... Написан для того, чтобы нами, дураками, управлять... В лагере я с евреями дружил... С ними не так тоскливо. Они все в душе литераторы... Засирают мозги очень умело. Только их бывает трудно вызвать на откровение. Но я вызывал: делился пайкой, самогон доставал, деньги... В общем, много лет я дедуцировал и с одним Финкельштейном согласовывал...
Беляев следил за глазами отца, которые все больше и больше расширялись и в них возникала сумасшедшинка.
– ...с одним Финкельштейном согласовывал... Он противник нашей веры, у них своя... Особая! Понимаешь? Сами для себя особую веру имеют, так сказать, для избранных, для кабинета министров земного шара, а нам Иисуса подкинули, но тоже своего... Не написали же, что грек там какой-нибудь проповедовал смирение, или итальянец, а именно написали, что еврей! Ты понял. Все колена перечисляют, от кого пошел, от Моисеев да Авраамов, доходят до Иосифа, мужа Марии, и тут у них забуксовало... Как же, должен ведь Богом быть, и придумали, что Мария забеременела от Духа Святого. Значит, от Бога-Отца Бог-Дух слетел и зачал еврейского наместника божественного на земле Иисуса! Лихо обделано. На самом деле сидел писатель и заказную рукопись готовил: не ешь, не пей, не спи с женщиной и так далее. Карающая рукопись. На вымирание других народов рассчитана... Финкельштейну вопрос задаю: был такой замысел? Отвечает: был! Христианство постепенно оскопляет, уничтожает все народы: мужчины – в монастырь, женщины – в монастырь, детей, приплода, нет... И торжествуют еврейские люди! Одни они. Программу рассчитали на тысячу лет! В первое тысячелетие со дня запуска этого Христа ждали конца света. Не получилось. А по чьей вине?
– Атеистов?
– Точно! По вине тех, кто сомневался в единоучении... А оно, как видишь, земной шар не завоевало окончательно. В этом причина. И слава многорелигиозности! Слава Будде, Слава Аллаху, Слава Заратустре!
– Какой-то у тебя примитивный взгляд, – сказал Беляев.
– Ты слушай, не перебивай откровения святого Александра! – Отец был возбужден и говорил с чувством. Глаза у него блестели, он нервно взмахивал руками, подергивал плечами и изредка подмигивал. – Для меня не подлежит сомнению, что евреи раскрыли закон всеобщего гипнотизма слова. Стадо человеческое тупо и слепо! Этому стаду нужен поводырь, но к каждому человеку поводыря не приставишь... И вот слово стало поводырем! И первое слово каждого еврейского писателя – не подчиняйтесь властям земным! Все пророки и проповедники кричали на всех углах – не подчиняйтесь власти земной, подчиняйтесь небесной! Понял? А для чего? О, тут великая мысль заложена!
Отец вскочил из-за стола и заходил по кухне.
– Рим развалить им нужно было! Вот ответ! Простой, как похмелка! Для нас нацарапали, что все равны, а у себя – по углам шепчутся – они избранники Божий, а мы тля, рвань, жлобы, гои! Ты понял! Какой коммунистический интернационал-манифест к нам с Христом заслали! Они как черти на сковородке от нетерпения довести до каждого уха свое слово пляшут. Пока я пьянствую, сидя у Филимонова, какой-нибудь Мордыхай уже тысячу друзей своих обежал и слово нужное прошептал: развалим, развалим и эту империю! Опыт тысячелетний за плечами! Блаженны нищие духом, говорят! Да не блаженны! А мудаки, что безголово живут и в рясы облачаются, не понимая, что творят. Поверили слову провокационному: будьте как птицы, не заботьтесь, что вам есть и пить, ни для тела вашего, во что одеться. Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, не прядут! А наши дураки и поверили, и на печку залезли, и Обломовку себе завели: зачем трудиться? Христос не велел. Нельзя зарабатывать, это на Маммону работать! А они будут под журчание талмуда золото складывать в сейфы?
– Да, ты уж очень много трудишься, – усмехнулся Беляев.
– Тружусь! – воскликнул отец. – Над устным словом работаю. Все мои тексты – магические. Слово нужно написать или сказать так, чтобы тебе, ни минуты не сомневаясь, поверили! Взяли на веру! Это особое искусство...
Беляев налил по рюмке, опять усмехнулся и сказал:
– Это я знаю... Наблюдал.
– Что наблюдал?
– Ну, как нужно пользоваться словом, чтобы тебе поверили.
– Хорошо. Правильно. Наблюдай. Это психологическая вещь. Все в мире на этой психологической вещи построено. Человек – радиоприемник. Что ему передашь, то он и воспроизведет! Понял? Нужно только на волну этого приемника выйти!
– Я думаю, у тебя какая-то болезненная неприязнь к евреям, – сказал Беляев, выпив стопку и закусив. – Мне кажется, на вещи нужно смотреть просто: по результатам деятельности. Болтовня, содрогание воздуха результата не дают. Ты вот праздничный человек. А чтобы вести такой образ жизни нужен приличный доход...
– Ерунда! – перебил отец.
Он закурил и вновь нервно заходил по кухне. Ему самому хотелось говорить, а не выслушивать сына. Если при нем говорили другие, то отец испытывал чувство, похожее на ревность. Он знал, что когда он пьет, ему нужен не собеседник, а слушатель, в уши которого он будет заталкивать свои сумасшедшие идеи.
