Текст книги "Так говорил Заратустра"

Автор книги: Юрий Кувалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

У дома Пожарова Комаров остановился. Беляев сунул ему три червонца. Комаров недоуменно пожал плечами и сказал с волнением:

– И это все?

– Три счетчика – мало?

– Да я заработаю...

– Заработай! – зло оборвал Беляев.

– Ну, не знал...

– Что ты не знал?

– Что ты такой хмырь!

– В следующий раз будем оговаривать условия заранее, – сказал чуть спокойнее Беляев и добавил еще одну десятку со словами: – Это за помощь при разгрузке.

– Спа-асибо! – с издевкой выпалил Комаров.

– Слушай, Лева, если не доволен – организуй сам что-нибудь!

– И организую!

– Вот-вот, организуй, а я посмотрю!

– Организую! – крикнул Комаров, когда Беляев, выйдя из машины, захлопывал дверь.

Беляев вошел в старый, гулкий подъезд со стершимися ступенями лестницы, с грязными стенами и сломанными перилами. На втором этаже остановился у массивной двери, обитой дерматином, прорванным в некоторых местах, и позвонил. Открыл сам Пожаров, в байковой клетчатой рубашке, как всегда, аккуратно причесанный.

– Ну, как? – спросил он.

– По расписанию, – сказал Беляев и, не раздеваясь, прошел следом за Пожаровым в комнату.

На огромном круглом столе стояла ваза с хризантемами.

Беляев молча достал деньги и отсчитал двести рублей десятками.

– Разденься, – сказал Пожаров. – Хочешь чаю?

– Некогда, у меня гора работы.

– У меня тоже, – сказал Пожаров. – Сижу, не разгибаясь!

Беляев посмотрел на полноватые, с ямочками, щеки Пожарова.

– Этот тип сказал, что есть у него какие-то предложения...

– Да я знаю, – сказал, зевнув, Пожаров.

– Проработай эти предложения... Сырые не предлагай, понял?

– Понял.

Беляев минуту стоял и о чем-то думал, вспоминал, потом достал пять рублей и, протягивая их Пожарову, попросил:

– Возьми, пожалуйста, для меня два билета в Станиславского на "Записки сумасшедшего"... Говорят, какой-то Бурков там творит чудеса...

– Будет сделано, – сказал Пожаров.

Выйдя от Пожарова, Беляев по Неглинке отправился в ЦУМ. Толпы людей вливаются и выливаются из этого огромного дома. Беляева толкали, задевали сумками, но он не спеша двигался вдоль прилавков, осматривая товары и ища что-нибудь подходящее. Вот привлекли его внимание ложки и вилки – синеватая сталь перемежалась серебром и позолотой, и все это сочеталось с игрою света, причудливо отраженного в зеркалах. Но это было не то, что хотелось. Беляев пошел этажом выше и вдруг увидел Лизу, вернее, сначала узнал ее шубку, а потом понял, что это Лиза. Она стояла у прилавка с каким-то высоким офицером, капитаном, и что-то весело ему говорила.

– Лиза! – обрадованно крикнул Беляев. Лиза круто обернулась и, как показалось Беляеву, веселость сразу же схлынула с ее лица. Беляев подошел к ней и вопросительно посмотрел на офицера.

– А это – Коля, – сказала офицеру Лиза, – мы с ним вместе учились в школе.

Беляев почувствовал фальшивость в ее голосе. Втроем они стояли в неловком молчании. Офицер пожал руку Беляеву и представился:

– Владимир.

Нельзя было не оценить его величавого достоинства, но Беляева пугала неопределенность его присутствия с Лизой.

– Можно тебя на минуточку? – отозвал Беляев Лизу в сторону.

На губах Лизы мелькнула едва заметная гримаска горечи, – офицер не уловил ее, или просто сделал вид, что ничего не видел. Что было у Лизы в мыслях? Всякий раз, оставаясь вдвоем с Лизой, Беляев как бы заново изумлялся счастливой судьбе, спаявшей их воедино, но в эти минуты, хмурый и замкнутый, он ни словом, ни жестом не выказывал подобных чувств.

– Что это за тип? – холодно спросил он.

Лиза сначала покраснела, потом побледнела.

– Да так, – взмахнула она рукой, пытаясь отшутиться, – один знакомый... Попросил поводить его по магазинам...

– Говори правду! – грозно прошипел Беляев.

– Правду?

– Да!

– Неужели ты не понимаешь? – усмехнулась нервно Лиза.

Беляев похолодел – до него дошла суть слов Лизы. Он с неприязнью взглянул на офицера, тот делал вид, что рассматривает что-то на витрине.

– Стой здесь! – приказал он Лизе и подошел к офицеру.

– Слушаю? – сказал тот, когда его тронул за локоть Беляев.

– Извините, но нам с Лизой нужно уйти, – твердо, даже со злобой, сказал Беляев.

Не слушая офицера, он жестко схватил Лизу за локоть и буквально потащил ее, но не вниз, а наверх, приговаривая:

– Я тебе покажу офицеров! Ты у меня увидишь офицеров!

– Перестань! – едва заметно сопротивлялась Лиза. – Нам нужно поговорить. Ты понимаешь, что нам нужно объясниться?!

– Чуть позже я с тобой объяснюсь, – прикрикнул на нее Беляев,– а пока купим подарок Комарову.

Лиза оглядывается, смотрит, не следует ли за ней офицер...

В отделе мужской одежды Беляев говорит:

– Все! Покупаю Леве вот этот костюм! И смотрит на Лизу.

– Хороший костюм, – говорит она равнодушно.

И только в этот момент Беляев начинает кое-что замечать. Не то, даже, что замечать, а чувствовать. Глаза Лизы, прежде отдававшие ему свою теплоту, свой блеск, свою жизнь, глаза ее теперь были равнодушны, как и слова. Ведь Беляев ее совсем недавно видел и не заметил этой новизны.

Отчаяние и злоба охватили Беляева. Сжимая сверток с костюмом под мышкой, он вел, как собачку на поводке, Лизу к себе, зная, что мать сегодня придет поздно, у нее отчетно-выборное собрание в университете. Лиза теперь шла послушно сама, но вид ее был прежним. Хотя она говорила с Беляевым, слушала его, даже смеялась, но была вся в себе, в своем равнодушии к Беляеву.

Как только он привел ее к себе в комнату, стал раздевать ее, нет, срывать с нее одежды, она не противилась, но и не зажигалась, была холодна, но Беляев должен был во что бы то ни стало доказать ей, что только он имеет право любить ее...

Глава VI

Пожаров приятно улыбнулся, полез во внутренний карман пиджака, помедлил и достал красную книжечку.

– Понял! – воскликнул он. – Вчера выдали! Приняли...

– Теперь тебе зеленый свет прямо до Нью-Йорка, – сказал Беляев.

Пожаров несколько раз прошел, мягко ступая по ковру, из угла в угол. Щеки его порозовели и более отчетливо стали заметны на них ямочки. Глаза Пожарова блестели, и он, как некую драгоценность, несколько раз принимался рассматривать книжечку.

– Ну, кто я до этого был? Раб Господен. А теперь? Для нас открыты солнечные дали, – пропел он и продолжил: – А то каждая гнида – ты не член, тебе нельзя... Понимаешь?

Пожаров был возбужден и говорил с чувством.

– Просчитываешь правильно, – сказал Беляев.

– Еще бы!

– Я как-то все откладывал, – начал Беляев.

– Дооткладываешься! Потом взвоешь... Ты только посмотри, что у нас делается в институте! Доцент один, нормальный мужик, я с ним выпивал пару раз, пятый год не может вступить! Все. Финиш. После института не прорвешься и локти кусать будешь. Я не знаю, как этот доцент на доцента без этого дела вышел...

– Для процента, – сказал Беляев.

– Именно.

– Чтобы сказать, что у нас никто не зажимается... И вот примерчик беспартийный доцент! Его поэтому никогда не примут. Зря старается, – сказал Беляев. Он сидел на диване, поджав под себя ногу, и курил.

– А тут сразу нас, студентов, пятнадцать человек приняли...

– Списком?

– За полчаса отстрелялись... Пару вопросов задали... А я как врезал: коммунизм есть высшая, против капиталистической, производительность труда добровольных, сознательных, объединенных, использующих передовую технику, рабочих!– так они сразу проголосовали единогласно. Понял?

Беляев встал и взволнованно, как и Пожаров, заходил по мягкому ковру. Множество мыслей нахлынуло на него.

– Понимаешь, – сказал он, – у меня же с отцом не все в порядке...

– Ерунда! – отмахнулся Пожаров. – При чем теперь твой отец! Дело это решенное. Он сам по себе, ты сам по себе. Твоя мать с ним разведена. Мало ли что было раньше... Он же реабилитирован?

– Реабилитирован, – как-то нехотя подтвердил Беляев. – Только его в милицию таскают, участковый приходит: почему, мол, не работаешь? Черт, я понимаю, он пьяница, но работу же он берет, делает!

– Для них нужно, чтобы он где-нибудь числился, – сказал Пожаров.

– Я то же самое отцу говорил: устройся куда-нибудь. Бесполезно! Говорит, что он вольный стрелок...

– Пусть живет так, как ему хочется!

– Анкету же мне заполнять...

– Об отце не пиши вообще...

Пожаров остановился и торжественным басом проговорил:

– Смысл нашей социалистической работы заключается в построении такой жизни, которая дала бы возможность развернуть все таящиеся в человеке возможности, которая бы сделала человека в десятки раз умнее, счастливее, красивее и богаче, чем ныне!

– А еще? – усмехнулся Беляев.

– Пожалуйста, – согласился Пожаров и, выбросив вперед руку, загудел: -Коммунизм вырастает решительно из всех сторон общественной жизни, ростки его есть решительно повсюду!

Беляев одобрительно закивал головой и сказал:

– Хорошо у тебя получается, очень хорошо!

– У тебя тоже получится, – сказал Пожаров.

– Ты мне подбери какие-нибудь цитаты, чтобы и я, как ты говоришь, врезал там...

– Хоть сейчас! – воодушевился Пожаров, сбегал в кабинет отца и притащил синий пухлый том.

Он принялся листать книгу. Найдя подходящее, прочитал с выражением, меняя силу голоса:

– Коммунизм – это бесклассовый общественный строй с единой общенародной собственностью...

Беляеву эта цитата очень понравилась, и он сел ее переписывать. Тем временем Пожаров сходил на кухню, приготовил чай и бутерброды с сыром и колбасой. Все это он принес в комнату на подносе.

Сунув листок с цитатой в карман, Беляев подошел к столу и, подумав, сказал:

– Жизнь – театр, и мы в ней актеры...

– Без этого нельзя, – согласился поспешно Пожаров.

– Только актеры мы вшивые! – резко бросил Беляев. – Были бы настоящими актерами, то и коммунизм бы разыгрывали по-настоящему... Ведь, посуди, в самой идее коммунизма что-то есть настоящее, искреннее. Я это чувствую.

– Тебе и карты в руки!

Пожаров засмеялся и поднес чашку к губам. Беляев был не в духе и все эти разговоры о партии были абстрактными, поверхностными, а в глубине души он думал о Лизе, о ее неожиданной перемене к нему. Зная свою обостренную чувствительность к чужому поведению, Беляев предпочитал не встречаться с людьми, если был не в духе, и малейшая бесцеремонность, допущенная в его присутствии, как бы нарушала фальшивой нотой его жизненный лад. Он еще находился в том возрасте, когда собственную бесцеремонность не анализировал, да и просто не брал в расчет, не замечая ее.

– А как у тебя с Верой? – вдруг спросил он.

– Ничего.

– В смысле?

Пожаров достал расческу и медленно провел ею по волосам, затем нехотя ответил:

– Да надоела она мне, Коля. Эти постоянные разговоры о женитьбе меня расстраивают. Надо думать о будущем, конечно, но так, с бухты-барахты жениться?! Нет уж, увольте! И потом, знаешь что?

~ Что?

– Она много обо мне знает. С первого класса. А это плохо. Жена не должна все знать о муже, – принялся рассуждать Пожаров. – Чем меньше информации, тем лучше. Женщины любопытны. Ты не замечал, что женщины всегда разговаривают вопросами?

– Замечал.

– Смотрит на тебя, особенно в постели, и... вопрос за вопросом. Раскалывает, раскалывает, как следователь. Иногда мне жутко делается от ее вопросов. Обязательно должен полный отчет давать...

– Каков же вывод? – спросил Беляев, стараясь быть спокойным.

Пожаров некоторое время смотрел на него, не отводя взгляда.

– Огорчу тебя, Коля, – сказал он. – Они готовятся замуж. Только замуж. Вот их теоретическая и практическая цель. То ли у них природа такая, то ли еще что-нибудь... Но Верка со мной сто раз уже заводила разговор на эту тему. Да и Светка ее подзуживает. Комаров решился, а мы делаем вид, что не понимаем, о чем идет речь. Не знаю, как ты, а я-то прекрасно понимаю, что не нужна мне Вера, понимаешь, не нужна! Сейчас я сам себе хозяин. А представь, ну, женюсь я на ней. Вот ты бы пришел ко мне, а она бы тут обязательно крутилась и разговора бы нашего не состоялось. Это я сердцем чувствую. Ну не даст она ни поговорить, ни поюродствовать!

– Я это знаю. Это типично женская особенность:

не дать возможности уединиться, – сказал Беляев. – Да что там говорить! У меня мать такая. Сто вопросов в минуту. Где был? Что делал? До тошноты накормит этими вопросами. Как будто не понимает, что человек на девяносто процентов состоит из тайн. Да и Лиза такая же...

– Я знаю, – сказал Пожаров.

– Что ты знаешь?

– То же, что и ты.

– Что именно?

– Как будто ты не понимаешь... Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь... Неужели ты думаешь, что Верка мне ничего не рассказывает... Да они все друг другу рассказывают, даже о том, когда и как мы с ними спим! Пожаров говорил с чувством. – Пойми, сейчас они находятся в том возрасте, когда у них на уме только одно, нет, не трахнуться с кем-нибудь, а выйти замуж. Они понимают, что мы крутим-вертим, ведем, так сказать, с ними добрачную половую жизнь и все! И это их бесит. Они же дуры абсолютные!

– Ну, уж ты хватил! – удивился Беляев, с повышенным вниманием слушая Пожарова, с которым прежде столь углубленно о женщинах не говорил, да и повода, в общем-то, не было.

– Ничего не хватил, а говорю то, что есть на самом деле. Так что твоя Лиза подала уже заявление в загс, нашла себе военного ученого. Он на десять лет старше. В общем, нашла то, что ей нужно.

Беляев покраснел, словно его уличили в импотенции. Пожаров, видимо, заметив эту покраснелость, успокоил его:

– Ничего, Коля. Не переживай. Это нам будет наука. Нашим будущим женам, я считаю, сейчас семь лет и они ходят в первый класс! А трахаться нам нужно с опытными женщинами, со взрослыми, понимающими.

– Но я же люблю ее! – сжав кулаки, со злостью крикнул Беляев.

– Плюнь и разотри, – небрежно сказал Пожаров. По всему было видно, что то и другое в отношении Веры он уже проделал.

– Умом понимаю, но сердцем не могу понять! – сказал Беляев.

– Это привычка, – сказал Пожаров. – Не более того. Какой-то инстинкт природный на нас действует. И что такое любовь? Не подвластное нам чувство, спущенное свыше, чтобы поддерживать род человеческий в его размножении. Вот тебе и главный смысл любви! Ты хочешь участвовать в размножении рода человеческого? – вдруг задал вопрос Пожаров.

– А зачем?

– Ну уж, дорогой друг, хотя бы для того, чтобы отблагодарить предшественников за собственное появление на свет. – Пожаров говорил ласково и убедительно.

Беляев снисходительно улыбнулся. Он как бы не старался развязать затянувшийся узел отношений с Лизой, потому что не придавал этому сейчас значения и знал, что он развяжется сам собой. Его волновало другое собственное поражение и то, как оно воспринимается окружающими. Он не мог еще себе сказать, что заботится о собственной репутации в глазах окружающих его людей, но чувство, близкое к этому, в нем жило. Он как бы приберегал свои силы для более значительного момента (а Беляев был уверен, что рано или поздно, этот момент наступит: через год, через два, через десять лет!), когда можно будет доказать и окружающим, и, главным образом, Лизе свое несомненное превосходство.

– Тебе не приходило в голову, – говорил Пожаров, – что с новыми знакомыми чувствуешь себя лучше, чем со старыми?

Беляев отреагировал достаточно быстро:

– Новые знакомые закрыты для тебя, а ты закрыт для них. В этом вся соль. – Он подумал и продолжил: – Я вообще заметил, чем холоднее ты относишься к людям, тем они лучше к тебе относятся. Меньше лирики. Люди хамы, и они любят, когда с ними говоришь только о деле. Стоит чуть-чуть расслабиться, как они уже лезут в душу! Особенно, когда ты признаешь свои ошибки. Ни в коем случае нельзя признавать свои ошибки, и тогда люди будут думать, что эти ошибки тобою запланированы и составляют сильную сторону твоей личности. – Голос Беляева вдруг зазвучал неискренно, и он смутился.

Но Пожаров, не заметивший смущения, тут же подхватил:

– Это ты точно ухватил. Но тут может быть перебор... В том смысле, что люди любят лесть. Понимаешь? А если ты с порога, без вступления, о деле, да еще в резких тонах, как это у тебя иногда выходит, можно испортить и само дело. Ты вообще, я заметил, в последнее время как-то странно себя ведешь. Проваливаешься на неделю-две, не звонишь. Что ты там, думаю, напридумывал?

– А я закрываюсь, – усмехнулся Беляев. – Что я баба, что ли, что буду тебе каждый день звонить. Чем меньше каждый из нас посвящен в механизм дела, тем лучше. Или ты так не считаешь?

– Для других – ты, может быть, прав, но мне-то ты можешь подробнее рассказывать?

– Могу. Но не успеваю, – сказал Беляев и тут же перешел на другую тему: – Ну, что там за предложения у Бориса Петровича?

Пожаров загадочно посмотрел на Беляева и с улыбкой сказал:

– Не знаю.

– Я серьезно.

– И я серьезно.

– Но он что-то хотел мне сказать.

– Что? – спросил Пожаров.

– Что-то важное... Ты же с ним общаешься...

– Вот-вот... Ты знаешь, Коля, а ты ведь прав в своей закрытости... И знаешь, мне даже очень нравится эта закрытость...

– Что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что твою карту я буду бить твоими же козырями... И это будет справедливо.

– Ты говоришь таким тоном, как будто подозреваешь меня в чем-то!

– Подозревать тебя будет прокурор! Беляев рассмеялся, но внутренне насторожился, поскольку отчетливо понял, что Пожаров врубился в его тактику и сам теперь ее хочет использовать. Пусть!

– Что-то ты часто о прокуроре вспоминаешь, – с металлом в голосе сказал Беляев.

– Да просто вижу, что ты как бы заранее готовишься к встрече с ним... Тайны мадридского двора... Что ни спросишь, ответа от тебя не получаешь... Если мне это, твоему старому другу, неприятно, то каково же Лизе... Да я тебе не всю правду сказал... Ты просто надоел Лизе своей невоспитанностью!

Беляев вздрогнул и, прикусив губу, спросил:

– В чем же она проявляется?

– Да все в том же! Не звонишь ей, приходишь только, чтобы переспать, ни о чем не расспрашиваешь...

– Ты же говорил, что это бабья участь расспрашивать! – выпалил Беляев.

– Пойми, любезности в тебе нет, интеллигентности.

– А зачем она мне? – спокойно спросил Беляев.

– Ты же в обществе живешь, и должен стремиться быть культурным, воспитанным, – рассудительно проговорил Пожаров и налил себе еще чаю из заварного фарфорового чайника, на котором был нарисован индиец в чалме на слоне.

– Слушай, Анатолий, – побелев, нервно заговорил Беляев, – ты поешь чужую песню. Ты прекрасно знаешь, что девяносто из ста процентов людей стадо баранов. Им нужен пастух! Они даже не знают, что им нужно делать в жизни. Они живут вслепую. Да вон, хоть взять мой институт. Около ста горцев учится, и ты думаешь, они что-нибудь сами могут сделать? Один-два человека сами учатся, а остальные? Тыркаются на кафедры с коньяком или взятками, как котята. Покупают и зачеты, и экзамены... Но не всегда им это удается, потому что не могут додуматься, как все обучение поставить на производственную основу...

– И ты ими занялся? – с некоторой долей снисходительности спросил Пожаров.

Об этой стороне деятельности Беляева Пожаров не знал. Закрытость в этом деле у Беляева была абсолютной. И теперь Беляев понял, затеяв этот спор, что был близок к тому, чтоб открыться Пожарову, что он, Беляев, дело обучения бездарных, но состоятельных студентов поставил на научную основу. На Беляева работали и сами горцы, выполнявшие лишь техническую работу, и более или менее талантливые, но нищие студенты. Все имело свою таксу: и зачет, и экзамен, и курсовая...

– У меня своих забот хватает, чтобы я занимался еще разными оболтусами, – достаточно равнодушным тоном ответил Беляев.

Пожаров взглянул на часы и в это время раздался звонок в дверь. Приехал шофер отца и привез елку, завернутую в плотную бумагу и обвязанную бечевкой. В прихожей приятно запахло хвоей. Когда шофер ушел, Пожаров вопросительно посмотрел сначала на завернутую елку, похожую формой на кипарис, потом на Беляева и спросил:

– Нарядим?

– Давай нарядим.

Поставили елку в ведро с песком, за которым сбегал к детской песочнице во дворе Беляев. Сначала расчистил снег, затем надолбил совком мерзлого песку. Елочные игрушки были в трех коробках, которые Пожаров достал с антресолей. Еще в одной коробке лежали лампочки с серебристыми отражателями. Елка оказалась густой, с толстыми иголками и, поэтому, очень колючей. Чтобы она не качалась и вдруг не упала, ее привязали веревками к трубе и к шкафу.

Несколько одурманенные запахами хвойного леса, друзья, окончательно установив и закрепив елку, отошли в сторону полюбоваться ею. Все споры и разговоры, казалось, были забыты. Что-то с елкой пришло такое, чего не было весь год, и все разговоры, да и все дела показались в сравнении с этой красавицей мизерными. Друзья сели на диван и некоторое время молчаливо смотрели на нее. На душе вдруг стало хорошо.

Беляев открыл одну из коробок и увидел лежавшие сверху яркие разноцветные флажки.

– Давай их сначала повесим! – сказал он, беря эти флажки и во всю ширину распахнутых рук растягивая их на веревке, на которую они были нанизаны.

Пожаров сосредоточенно задумался, потом сказал:

– Нет. Сначала лампочки.

И Беляев согласился.

Пожаров встал на стул и стал закреплять гирлянду лампочек, подаваемую ему другом, на верхних ветках елки.

Беляев громко засмеялся. Без причины.

– Что это ты? – спросил Пожаров.

– Вспомнил... Помнишь, что в Китае и сам император, и все его подданные – китайцы.

– Конечно, помню.

– Откуда это? – спросил Беляев. Пожаров застыл с вытянутой рукой, в которой была очередная лампочка с прищепкой.

– Уже не помню, – сознался он.

– Эх ты! Это же "Снежная королева"!

– При чем здесь китайцы? – пожал плечами Пожаров.

– Да, действительно, при чем здесь китайцы? – повторил вопрос Беляев и продолжил: – Разумеется, это "Соловей", а не "Снежная королева"! Вот что значит с детства воспитываться на одной и той же книжке. Вся книжка называется "Снежная королева", но в этой книжке помещено много сказок Андерсена, и начинается книжка сказкой "Соловей", с этих самых китайцев начинается, но я всегда считал, что и китайцы относятся к "Снежной королеве"...

– А как "Снежная королева" начинается? спросил Пожаров, прицепляя к новой ветке лампочку.

– Кажется, что-то про тролля в начале говорится...

– А про Кая и Герду что там говорится? – спросил Пожаров.

Беляев минуту вспоминал, пока с полной отчетливостью не вспомнил:

– Кай сказал Герде, что ему разрешили покататься с мальчишками на большой площади. И он один побежал туда. Там катались толпы детей. Самые смелые цеплялись за крестьянские сани и отъезжали довольно далеко. Кай увидел большие белые сани, которые выехали на площадь и сделали большой круг. Сидящий в них обернулся на Кая и подмигнул ему, чтобы он цеплялся и ехал за этими санями. И понесли его белые сани за город...

Пожаров, стоя на стуле, застыл весь внимание.

Беляев говорил:

– Кай, испугался, что так далеко укатил и пытался отцепиться от белых саней, но ему не удавалось. Снег взвивался кругами, закручивался в воронки, в метельные туманности. Уже нельзя было разобрать – где сани, где снег, где деревья. Вдруг как бы все стихло, а закрученный в туманность снег превратился в великолепную красавицу, сходящую с саней. И шлейф ее белой длинной шубки превращался в снег, а снег – в шубку. Снежная королева – а это была она – подхватила мальчика, прижала к себе, и расцеловала. Холодом повеяло на Кая от этого поцелуя. Снежная королева поцеловала его еще раз и вознеслась с ним в холодную туманность, в небеса... И у Кая сердце стало ледяным, – закончил Беляев.

– А тебя не целовала Снежная королева? – спросил Пожаров.

Беляев вздрогнул, услышав за спиною голос:

– С наступающим Новым годом!

Он обернулся и увидел Деда мороза. Это вернулся с работы отец Пожарова и нацепил для удивления маску. Когда он снял маску, было заметно, что на работе он уже немного выпил.

– Великолепная елка, – сказал он и, подумав, предложил: – Так, пока суть да дело, пока не пришла хозяйка, мы сейчас чего-нибудь организуем, а? и он подмигнул Беляеву.

Когда отец вышел, Пожаров слез со стула и последние лампочки прикрепил к нижним веткам. Беляев нерешительно, как-то боком подошел к нему, кашлянул и сказал:

– Как-то неудобно...

– Чего неудобного-то?! – удивился Пожаров, приглаживая волосы.

– Все-таки... Да и к Комарову пора двигать...

– Пора, – со вздохом произнес Пожаров. – А там эти... – он помолчал и закончил: – Вера и Лиза.

– Ты думаешь, они придут?

– Приползут.

– После того, что...

– Им наплевать! – воодушевился Пожаров. – Ты представить себе не можешь степень наглости этих барышень! Куда нам с тобой. Ты-то иногда прешь, как бульдозер, но они – истинные танки! Вообще, у женщин несколько иное понятие о такте, приличии... Потом, они же не к тебе со мною идут, а к Светке. Их же Светка пригласила, своих подруг, черт бы их побрал! – довольно-таки громко произнес Пожаров и оглянулся.

В дверях стоял отец с тремя рюмками и бутылкой коньяка.

– Кого это ты, Анатолий, поминаешь? – спросил он.

– Да-аа, – протянул Пожаров, – подружек одних...

Отец поставил рюмки и бутылку на стол, снял пиджак, оправил жилет и сел на стул.

– Вот что, ребятки, – сказал он, провел ладонью по лысой голове, открыл бутылку и принялся наливать в рюмки. – Забудьте вы всех этих подружек, забудьте сегодня обо всем и вспомните, что в пределах вечности это ничто. Грядет Новый год, лучший праздник на свете! Поэтому поднимем тост за жизнь, за то, что мы живы и здоровы! Согласны?

– Хорошо! – воскликнул Пожаров.

– Прекрасно! – добавил Беляев.

Выпив, Беляев прищурил глаза и резко выдохнул.

– Прикажете лимончик? – спросил отец и сказал сыну: – Толя, я забыл, там на холодильнике приготовил...

Пожаров принес с кухни нарезанный лимон.

– Какая сегодня великолепная погода! – сказал отец. – Небо сейчас все в звездах, а днем великолепно сияло солнце. Удивляюсь вам, ребята, как это вы можете сидеть в комнате.

– Мы не сидим, мы елку наряжаем, – сказал Беляев.

Отец подумал о чем-то своем, налил еще по рюмке и, поднимая свою, сказал:

– Не знаю почему, но под Новый год никогда не хочется спать. Сегодня с утра, сижу у себя за столом на работе, просматриваю бумаги и спать не хочется. Удивительно, а ведь вчера читал до двух ночи...

– Что же ты читал? – спросил Пожаров.

– Что я могу читать?

– Что?

– "Войну и мир"... Пожалуй, ничего более художественного и более значительного на свете не написано...

Выпили, закусили лимоном. Беляев чувствовал, как приятная теплота и душевная сладость разливается по телу.

– Очень вам благодарен за угощение! – вдруг сказал он. – Но нам пора уходить.

– В компанию?

– В компашку, в компашку, – сказал Пожаров и, оглядев себя, сказал: Надо еще переодеться. Когда он вышел, отец спросил:

– Много будет народу?

– Должно быть, много... Ведь свадьба! – вырвалось у Беляева.

Отец задумался, потом сказал:

– Да. Вам с Анатолием, конечно, еще рановато об этом думать. Мужчина должен хорошо погулять, прежде чем заводить семью. Я не советую Анатолию раньше тридцати вступать в брак.

– Правильно, – сказал Беляев.

– Женитьба – шаг серьезный, – сказал отец Пожарова. – А кто женится?

Беляев с некоторым замешательством сказал:

– Вы не знаете... Это с кафедры...

– Понятно. Так-с, – сказал отец. – Еще по рюмке?

– Нет, довольно. Нам еще предстоит.

– Это правильно. Мне тоже еще сегодня предстоит. Брат с женой приедет, да сестра жены с мужем. Так что, наверное, заправимся как следует.

И разговор прекратился. На улице, действительно, погода была великолепная, самая настоящая новогодняя погода, и звезды светили и морозец был. Зашли на минуту к Беляеву. Мать собиралась в гости к дочери, сестре Беляева.

– С наступающим! – пробасил Пожаров.

– И вас также! – откликнулась мать.

Беляев надел белую рубашку, галстук и костюм. Взял подарок для Комарова.

Как только они пришли на свадьбу и Беляев увидел Лизу, нарядную, с крашеными губами, то тяжелая злоба, словно льдина, повернулась в его душе, и ему захотелось сказать Лизе что-нибудь грубое и даже подбежать к ней и ударить. Чтобы не сказать лишнего и успокоиться, Беляев сразу двинулся навстречу Комарову, обнял его, расцеловал и вручил сверток с костюмом. Беляеву казалось, что все знают о том, что Лиза ему изменила, что все смотрят на него, только что пальцем не показывают. Но все делали вид, что ничего не произошло, все скрывали свои истинные чувства и помыслы, свое недовольство жизнью и окружающими, и сам Беляев, чтобы не выдавать своего нервозного состояния, беспричинно улыбался и говорил о пустяках.

В это время Комаров в соседней комнате вскрыл подарок Беляева и был потрясен и обрадован им.

– Какой великолепный костюм! – сказал он Беляеву. – Да, до хмыря тебе еще далеко! Великолепный подарок! От души спасибо! Ты, оказывается, щедрый человек!

Глава VII

Неверно было бы думать, что Герман Донатович раздражал Беляева, нет, просто он все в разговоре сводил к одному и тому же, как бы зациклился на своей идее. Теперь он гораздо чаще приходил к матери, потому что находился в бракоразводном процессе и жил у какого-то своего приятеля по работе.

Герман Донатович носил аккуратную бородку, слегка тронутую сединой, и Беляев почему-то довольно часто, глядя на эту бородку, представлял себе Германа Донатовича у зеркала с ножницами, поправляющего ее. Он был худощав и даже красив: глаза у него были пронзительной голубизны, а все выражение лица – каким-то улыбающимся. Быть может, он был печален, но лицо все равно улыбалось. Голос у него был тихий, нежный, высокий.

Мать смотрела на него с некоторым снисхождением и называла шутливо Гермашей, изредка даже – Машей.

– Гермаша! Как ты сидишь? Выпрямись! – говорила она, видя, что увлеченный разговором с Беляевым, он почти что ложился на стол.

Герман Донатович послушно повиновался и с любовью оглядывался на мать, которая сидела с вязанием на диване.

– Так вы говорите, что все в жизни заключено в этом уплотнении? спрашивал Беляев для поддержания разговора.

– Только в нем! – восклицал Герман Донатович и развивал свою мысль: Как я раньше не пришел к этой очаровательной мысли! Прежде она неосознанно, конечно, приходила, но я не мог ее зацепить. В лагере пришел общий сгусток идеи, что Бог создал вселенную...

Беляев оборвал:

– Да это не новость...

– Я понимаю, но дело не в этом... Мы говорим – "В начале было слово"... А это ведь то, что всему предшествовал замысел Бога, как бы предначертавший весь путь развития вселенной...

– И это известно. В чем ваша новизна?

– Э-э... Новизна?

– Да.

– Новизна в том, что я открыл закон уплотнения... Ну, что такое вещь? Ведь это уплотненные частицы, которые воспринимаются человеком. Вещи созданы либо Богом, либо силами природы, либо человеком... Вселенная с ее мирами, как физическим, так и трансфизическим, носителями жизни и человеком могла быть создана только творческим путем...