Текст книги "Так говорил Заратустра"
Автор книги: Юрий Кувалдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Кувалдин Юрий
Так говорил Заратустра
Юрий Кувалдин
Так говорил Заратустра
Роман
Фрагменты романа были опубликованы в минувшем году в журнале "Континент" (Москва – Париж). Основная концепция романа – мысль о вечном возвращении (Ницше). Окинуть взором века и самим быть не только равными богам, но быть богами. Путь к вершинам никому не заказан. Так мыслят герои романа – отец и сын, живущие в Москве. Красиво жутковат этот город. Убедительности Ю. Кувалдин достигает прежде всего тем, что умеет наблюдать характеры, умеет рисовать людей (а не стандартные соцартовские карикатурки, столь популярные в современной прозе и изрядно набившие оскомину).
Отец, живущий опасными причудами, пишущий "ненаписанную книгу" в русле ницшевского мировоззрения, а скорее всего высказывающий вслух в беседах с сыном мысли о гипнотической подчиненности человека богам и авторитетам, этот отец – по мысли сына: отбросок общества, потому что только отошедшие от реальных проблем, могут ниспровергать богов и себя называть богами. Отец и называет себя Заратустрой, хотя на вопрос сына: "Где храмы твои, Заратустра?", отвечает: "Мои храмы – колючая проволока, мои верующие – зэки, мои пастыри – конвоиры". Сын же в противоположность отцу воплощает философию гордости в свою жизнь, поскольку считает всех людей только конкурентами, которых можно обойти и которых он обходит, благодаря беспримерной хитрости, тончайшему изощрению ума, расчетливости, гордости и, конечно, отбрасывая социалистическую мораль.
Ю. Кувалдин автор трех книг прозы: "Улица Мандельштама" (1989), "Философия печали" (1990), "Избушка на елке" (1993).
Глава I
Знакомая спина мелькнула впереди в толпе у булочной. Узкие опущенные плечи, длинная шея. Беляев не мог ошибиться. Ратиновое потертое пальто болталось как на висельнике, из видавшей виды кроличьей шапки торчали клочья. Беляев забежал сбоку и с расстояния двух метров увидел изможденное пьяненькое лицо. Это лицо обращалось к мужчине в пыжиковой шапке с портфелем. Губы изможденного лица шевелились, и Беляев расслышал:
– В дурацкой ситуации... Поймите правильно... Три рубля... На билет... В командировке из Орла... Три рубля не хватает...
Мужчина с портфелем сделал грозную мину и отчеканил:
– Не подаю!
Изможденное лицо сложило посиневшие губы в трубочку, присвистнуло и проводило презренным взглядом пыжиковую шапку. Пьяненькие глаза принялись высматривать в толпе кого-нибудь посговорчивее. Но у булочной, видимо, таковых не обнаружилось, и изможденное лицо очень быстрым, нервным шагом направилось на противоположную сторону, пропуская автомобили, к книжному магазину. Беляев, замирая, бросился следом, но не приближался к этому изможденному, а держал известную дистанцию.
У витрины книжного магазина стояла хорошо одетая стройная женщина и рассматривала книги. Время от времени она бросала взгляд на свои маленькие наручные часы, озиралась по сторонам и вновь принималась рассматривать обложки на витрине. Изможденное лицо с блестящей увлеченностью последовало примеру женщины и буквально впилось в витрину. То с одной стороны от женщины, то с другой, причем с быстротой необычайной, перемещалось это изможденное лицо. На длинных ногах были надеты какие-то тряпочные летние полуботинки, стоптанные, один шнурок развязался и мокрым червячком шнырял то туда, то сюда. Покашляв, изможденное лицо обратилось к женщине:
– Извините милостиво... Даже неудобно обращаться... Только что у булочной утерял кошелек... Кхи-кхи... А там – билет... Трех рублей не хватает... Из Орла я командировочный...
Женщина брезгливо окинула взглядом спросившего, открыла сумочку с видом – лишь бы отвязаться, протянула просившему зелененькую бумажку. Улыбка пробежала по изможденному лицу. Рука выхватила из-за пазухи мятый блокнотик.
– Разрешите адрес... Я вышлю!
– Что вы... бывает... Я сама однажды из Сочи могла не вылететь... Хорошо, знакомую встретила... Украли кошелек тогда.
– Премного благодарен! – скривилось изможденное лицо, приложило костлявую руку к своей груди и поклонилось.
Беляев в сильном волнении наблюдал эту сцену от соседней витрины. Когда изможденное лицо склонилось и попятилось, Беляев на всякий случай отвернулся, чтобы остаться незамеченным. Потом он увидел, как изможденное лицо энергичным шагом двинулось к бульварам. Беляев, забыв о хлебе, за которым он собственно и вышел, последовал за скороходом. А в голове промелькнуло: надо же, встретился на Сретенке, у нее и название-то от "сретения", то есть торжественной встречи на этом месте принесенной из Владимира в четырнадцатом веке иконы Богоматери, когда Москве угрожал Тимур-хан.
Тем временем изможденное лицо перемахнуло улицу и устремилось к центру по улице Дзержинского. У рыбного магазина оно остановилось и закурило, поглядывая на прохожих и внимательно рассматривая их. Беляев встал у телефонной будки с видом человека, которому нужно звонить. Несколько раз изможденное лицо бросало беглый взгляд в его сторону, но Беляев быстро отворачивался. Да и расстояние было надежное. Наконец, изможденный бросил окурок и резко подошел к военному, полковнику. Беляев приблизился ровно настолько, чтобы был слышен разговор. Изможденный торопливо сказал:
– Капитан в отставке Морозов. Разрешите, товарищ полковник, обратиться? – И прищелкнул стоптанными башмаками.
– Слушаю, – разрешил полковник.
– Случилась незадача... Я сам из Питера третьего дня приехал... На сварочном производстве... Все как положено, сегодня отбываю назад... Дал сейчас одному десятку, чтобы выпить взял... А он, – тут "капитан в отставке" состроил такую физиономию, что полковник сочувственно закивал, – слинял... А у меня паровоз через сорок минут... Трояка на билет не хватает...
Полковник некоторое время смотрел себе под ноги, затем откинул полу шинели и полез в карман брюк за бумажником. Три заветных рубля перекочевали в карман изможденного. И опять – блокнотик, даже карандашик нашелся, мол, адресок, верну как приеду... Но полковник похлопал изможденного по плечу и сказал:
– Меньше доверяйте людям, капитан, среди них много проходимцев!
И пошел.
Изможденный резко сменил диспозицию: сначала вернулся к бульвару, затем свернул направо и зашагал к Мархлевке. Беляев шел сзади шагах в десяти-пятнадцати. Да и оглянись изможденный, из-за прохожих он его бы не заметил.
На углу остановился, потоптался и двинулся далее, к Кировской. А там нырнул в здание Почтамта. Беляев – за ним. На втором этаже, в зале телеграмм, изможденный схватил бланк, сел к столику и принялся что-то писать. Из дальнего угла Беляев, которого уже покинуло волнение и осталась лишь одна страсть преследователя, наблюдал за происходящим.
Нацарапав текст на бланке, изможденный с независимым видом встал в очередь. Он стоял спокойно, даже пьяненького теперь в нем ничего не осталось, дожидаясь своего череда. Когда он наступил и телеграмма была передана в окошко, изможденный оглянулся на стоящих позади себя, как бы невзначай, но Беляев понял, что он моментально оценил всех и остановил свой взгляд на женщине в дорогой шубе, и улыбнулся. Из окошка попросили деньги. Изможденный не спеша полез в карман, лицо сосредоточилось, полез в другой огорчилось, в третий – смутилось, в четвертый – приняло вид ограбленного. И тут началось: то он кричал: "Кошелек", то падал на колени и ползал под столами, то опять вставал и кидался к окошку.
Из окошка послышалось:
– С вас всего пятьдесят семь копеек.
– Да у меня и мелочь и крупные в кошельке были! – чуть не плача, вскричал изможденный.
Женщина в дорогой шубе важно подала ему рубль.
– От спасибо, от премного благодарен!
Расплатившись и получив сорок три копейки сдачи, изможденный пересек зал и остановился при выходе. И смотрел только на женщину в шубе. Когда и она отбила телеграмму, он сделал шаг навстречу и они вместе вышли из зала и пошли к лестнице. Беляев на опасном расстоянии устремился за ними. Изможденный говорил:
– Вот незадача... Дал телеграмму – встречайте... А тут кошелек посеял... или того... украли... Хотел уже на вокзал бежать за билетом... поезд через час... с Ленинградского... Ох ты, Господи!
Женщина вновь с важным видом покопалась в сумочке и протянула просившему красную бумажку. Успех был налицо. Успех, переходящий в азарт. Появился блокнотик, карандашик, затем – рука к груди, поклон и пяченье.
Первоначально возникавшие в Беляеве чувства стыда, позора, хотя и остались, но ушли куда-то далеко. Он как бы был готов измерить всю степень падения этого изможденного человека, изучить все его приемы, все повадки, все маски, все его лицедейство, весь арсенал его бесовского таланта.
От Почтамта изможденный бодро направился к магазину "Инструменты". Здесь людей было побольше и Беляеву трудно было следить за ним. Беляев сначала было вошел следом в магазин, но затем решил ожидать его на улице. Ровно через две минуты изможденный вышел и остановился у витрины. Взгляд его поник, губы поджались, но глаза продолжали свою работу. Беляев уже из-за угла поглядывал за ним. Наконец, изможденный решился и подошел к солидному гражданину в кожанке.
– Громада бедствий и буря испытаний, – начал печально изможденный. Только что в магазине, – он кивнул на витрину, – вытащили кошелек... А меня главный инженер послал купить внутренний замок и квитанцию принести. Всего-то три рубля...
Изможденный еще что-то хотел продолжить, но солидный небрежно бросил:
– Недопил?
Изможденный округлил глаза, хотел возразить, но тот оттолкнул его, так что изможденный чуть не упал.
– Отвали!
Изможденный понял сразу и пошел в другую сторону, нежели солидный. Сорвавшаяся удача не вызвала в душе Беляева сочувствия, наоборот – он злорадно усмехнулся. Но изможденный уже подцепил подвыпившего морского офицера, у которого лоснилось от улыбки красное лицо.
Изможденный подтянулся, расправил худые плечи и отчеканил:
– Капитан в отставке Близнецов! Разрешите, товарищ капитан второго ранга, обратиться?
– Валяй! – засмеялся кавторанг.
– Прибыл из Калининграда в командировку в понедельник... Все дела сделал...
– В Калининграде живешь?
– Так точно.
– С какого завода?
Минутного замешательства изможденного кавторанг не заметил.
– Если б с завода... С ТЭЦ я, Калининградской, – бухнул первое пришедшее в голову изможденный и продолжил, как по маслу: – Приехал в Главснаб, Минэнерго... за газосварочным оборудованием... Ну все выписал и...
– Короче? – продолжал улыбаться кавторанг.
– Короче, только что дал одному типу червонец, а он испарился... Выпить перед дорогой хотел... Теперь вот трояка на билет не хватает.
– Покажи деньги! – вдруг перестал смеяться кавторанг.
Ситуация складывалась острая. Но изможденный, успев приготовиться и к такому раскладу заранее, видимо, в инструментальном магазине, извлек из кармана шесть рублей.
Кавторанг понимающе улыбнулся, достал из бумажника трешку и протянул изможденному.
– А что там дают? – кивнул кавторанг на продовольственный.
– Водку, – сказал изможденный, достал блокнот, потом убрал, видя, что кавторанг поспешил на противоположную сторону к продовольственному магазину.
Беляев стоял почти за спиной изможденного, который, сунув блокнот за пазуху и проговорив: "Брабантские деньги конфискованы, заграничное имущество описано!", направился на бульвар к трамваю. Но, потоптавшись на остановке, плюнул, закурил и пошел к Сретенке пешком. Беляев не отставал и в голове по-своему оценивал изворот ума изможденного, приятность оборотов речи, быстроту реакции. Но на Сретенку изможденный сворачивать не стал, пошел прямо, через улицу, по Рождественскому к Трубной. Здесь, на хорошо просматриваемом участке, Беляев отпустил его на метров пятьдесят.
На Трубной изможденный приклеился еще к одному военному, видимо, он понял, что на военных ему везет, и, что уж он плел этому военному, но синяя пятерка довольно-таки легко перекочевала в карман изможденного. Блокнотик, карандашик, поклон.
Затем постоял просто так, это было заметно, что просто так, потому что курил не спеша, с чувством и был совершенно трезв, и глаза смотрели ясно. Швырнув окурок в сугроб, направился по Цветному в винный. Отстоял небольшую очередь и купил шесть бутылок вина по рубль тридцать семь и сложил эти бутылки в откуда-то явившуюся матерчатую сумку. Из винного он перешел в булочную. Тут и решил убить двух зайцев Беляев: и хлеба купить и...
Прямо в булочной он и дернул изможденного за рукав, и, смутившись, подавляя отвращение, сказал:
– Здравствуй, папа.
Отец сначала судорожно вздрогнул, но затем, узнав сына, взял себя в руки и, кивая на сумку с бутылками и хлебом, проговорил:
– А у меня, вот, аванс сегодня... В "Книжной палате" получил... за переводы... Приятель устроил, с испанского...
И у Беляева вся заготовленная мстительная речь куда-то провалилась. Он покраснел и сказал:
– А я за хлебом вышел...
А сам смотрел на отца и не верил в то, что он мог так ходить по улицам...
Покинув булочную, они некоторое время постояли на Цветном.
Вдруг отец схватился за сердце и сдавленным голосом сказал:
– Что-то плохо мне... Отведи к скамейке.
Беляев взял его под руку и повел на аллею. Скамейки были засыпаны снегом и сидеть можно было только на спинках. Отец поспешно достал из пальто складной стаканчик, затем перочинный ножичек со штопором, откупорил бутылку.
– Николай, извини меня, но мне необходимо выпить.
Беляев вгляделся в желтоватое, тощее, морщинистое лицо и, ни слова не говоря, кивнул. Он сидел рядом с отцом и смотрел в одну точку, в белый снег, различая в нем хрусталики голубого и красного свечения. В душе был сильный непорядок.
Отец выпил тихо, беззвучно и так же беззвучно сидел несколько минут. Затем отломил кусочек от батона и пожевал. Через некоторое время налил еще стаканчик, выпил тише прежнего, медленно, очень медленно, боясь расплескать каплю.
После этого глаза отца повеселели, он закурил и сказал:
– Спасибо, Коля. Не бросил отца. Хороший ты малый и не сердись на меня. Я тебя люблю, но что значит моя воздушная любовь? Я сам еле свожу концы с концами. Здоровья нет. А всего-то мне сорок пять лет! Но ты не серчай на меня, дорогой. Жизнь такая штука, что серчать на нее бесполезно. Она и умного и глупого равняет могильной землей. Но ты меня не брани, я тебе ничего плохого не сделал. Я и к матери ни-ни, не пристаю, не звоню. Кончено, так кончено.
Он помолчал, затем несколько оживился и предложил:
– Выпей со мной, Коля. Не бросай. Поддержи. А то я сейчас к Филимонову пойду, а там – до утра пьянка. А я хочу домой попасть. Три дня не ночевал. Анна Федосьевна выгонит из дому, хотя и не прописана у меня, а все ж хозяйка. Выпей, Коля, поддержи отца. Ну, Коля, поддержи!
Беляев словно увидел невидимые слезы отца и самому стало так тошно, что он покорно согласился. Отец разложил стаканчик, налил доверху, передал сыну и сказал:
– Выпей за всех убиенных лагерем, выпей, сынок! Господь не обидит, не покинет тебя.
Беляев держал охотничий стаканчик и чувствовал, что его прекрасный мир разваливался, хотя он знал, что этот мир хрупок, еще не устоявшийся мир, и под его обломками еще жило все, на что он надеялся. Он посмотрел на отца с необыкновенной грустью и выпил, ощутив всю полноту невкусности дешевого вина.
– Дай и я пригублю еще, – сказал отец. Потом он сложил стаканчик, сунул его в карман, а заткнутую бутылку, в которой оставалась еще целая половина, в сумку. Подумав, встал и попросил: – Проводи меня до дому... Как бы опять не зашалило сердечко!
И не глядя, пойдет ли сын за ним, двинулся по аллее к Самотеке. Беляев неуверенно пошел следом. Отец все более расправлялся и через минуту шел уже легким упругим шагом, будто возвращался домой после великих дел и спешил навстречу еще более великим.
Начинала уже перемешиваться тень со светом, наступали сумерки.
В конце аллеи отец резко остановился, достал бутылку, вытащил зубами пробку и одним махом выпил все содержимое. Бутылку бросил в сугроб.
– Что говорил Заратустра?! – вдруг спросил он у сына.
Беляев вздрогнул от неожиданности. Изможденное лицо отца приняло возвышенное выражение, тощая рука в ратиновом пальто была вскинута вверх. Беляев поспешно схватил его за эту руку, опустил ее и потянул отца к переходу.
– Я повторяю вопрос: что говорил Заратустра?! – Отец вдруг вызывающе повысил голос: – Так! Он говорил так!
Прохожие с недоумением и испугом поглядывали на него.
– Помолчи, пап, – попросил Беляев, ускоряя шаг на переходе.
Миновав площадь, они свернули в переулок. Отец вырывал руку, ему хотелось жестикулировать.
– Как философствуют молотом? – кричал он. – Как? – Он вырвал руку и резко вытянул ее перед собой и вверх. – Хайль Сталин, хайль Гитлер! Государство? Что это такое? Я вас спрашиваю? Встать, смирно, руки по швам! Государство – самое липкое, самое мерзкое из всех холодных чудовищ! Холодно лжет оно – я народ! Государство лжет на всех языках о добре, и что оно говорит, оно лжет – и что есть у него, оно украло! Хайль Сталин! Хайль Хрущев! Виват, Гай Юлий Цезарь и Фиделька Кастров в придачу!
Визгливый крик отца разносился по темнеющему переулку. Беляев не мог ни простить ему этого крика, ни посочувствовать, но Беляев каким-то неясным чувством понимал, что отец имеет право на этот крик, на эту истерику, что этот крик где-то в высших мировых пространствах будет оправдан.
– Кто в силах меня отогреть, кто меня еще любит?! – взвыл он сильнее прежнего и вдруг остановился, как бы поникая. – Коля, – прошептал он. Заведи меня домой, а то я убегу куда-нибудь. Заведи меня в квартиру. Анна Федосьевна тебя постесняется. Увидишь. При людях она не кричит и руками не машет. Заведи...
Беляев начинал себя тихо ненавидеть, презирать за то, что послушался отца, выпил вина и пошел его провожать. Это же могли быть уловки. Кто его отец? Никто, без роду и племени, хотя и род, и племя были когда-то... Но тогда по прихоти безликого правительства его зашвырнули на другой конец света и забыли, а он выкарабкался, вернулся, живет в Москве и занимается чистокровным мошенничеством.
Тем временем отец стоял на пороге подъезда своего двухэтажного дома и громким шепотом взывал:
– Заведи меня домой, Филимонов...
– Я не Филимонов, – сказал, подходя к нему, Беляев.
– А, это ты, Коля, сын. Пошли наверх! Я угощаю...
В дверь долго звонили, но никто не открывал. Отец нащупал в карманах ключи и несколько раз попытался попасть ими в замочную скважину. Наконец попал. Квартирка была небольшая, перегороженная комната, кухня и уборная. Ванной не было. Анны Федосьевны дома не оказалось и отец вспомнил, что она работает во вторую смену. В квартирке было очень чисто. Каждая вещь знала свое место. Отец сразу же сбросил с себя ботинки, снял пальто и шапку. Редкие волосы были примяты набочок.
– Ну, я пойду, – сказал Беляев, комкая в руках шапку.
– Э, нет! Через пятнадцать минут! Проходи!
Качнувшись, отец шагнул в комнату. За перегородкой над письменным столом были прибиты книжные полки, на столе лежала стопка словарей, неоконченная рукопись и книга с крупно набранным словом "Madrid".
– Ты действительно переводишь? – удивился Беляев.
– Перевожу и получаю деньги! – отчетливо произнес отец.
Беляев чуть не сорвался и не выпалил отцу всю правду о нем, но каким-то чудом сдержался, заинтересовавшись испанским текстом.
На кухне, перед тем как сесть за стол, отец схватил влажную тряпку и принялся усердно драить плиту, подоконник, раковину, шкафчик и гладкую пластиковую поверхность стола, на котором стояла лишь солонка с веером дырочек. Затем подставил тряпку под струю воды и намылил ее, простирнул, аккуратно расстелив ее на батарее. После этого тщательно вымыл руки. Все это он делал быстрыми рывками, угловато, но точно. Помыть руки сыну он не предложил. После того как отец выпил граненый стакан, Беляев поднялся и направился к двери. Отец, покачиваясь, озирая сына остекленевшими глазами, взвизгнул:
– Что говорил Заратустра?!
Беляев только махнул рукой и сказал:
– Ложись спать.
– Я повторяю вопрос, – еще громче закричал отец, – что говорил Заратустра?!
– Так! – злобно выкрикнул и Беляев.
Отец вскинул руку, вытянул пальцы и воскликнул:
– Так! говорил Заратустра!
Глава II
Каждый москвич впадает время от времени в меланхолическое состояние при упоминании с младых ногтей знакомых переулков, улиц, зданий: и он там бывал – у друзей ли, у родственников, у любимой... Сретенка, Неглинка, "Метрополь"... В "Метрополь" собирались за полгода: отметить двадцатилетие ли, совершеннолетие, сыграть ли свадьбу, "так, как надо", "по полной программе", "с шампанским и с официантом во фраке"...
– А помнишь, под Новый год бежали с Трубной в горку?! Шел снег, и Лева поскользнулся и разбил бутылку водки?!
Трамвай на Трубной делал круг и со звоночком поднимался по Рождественскому бульвару в горку к Сретенским воротам, а дальше к Чистым прудам. Куда бежали? К кому? Разве это важно! Главное – падал снежок, наступал Новый год, ждал стол с крахмальной скатертью и было легко бежать быстрее трамвая. Лева Комаров, разбивший водку и удерживающий две других за пазухой, Толя Пожаров с магнитофоном "Чайка", Коля Беляев с серебристоголовым шампанским и тортом "Сказка". Самое существенное в шампанском – эта серебристая одежка, окутывающая пробку с проволочкой, которая должна вскоре выстрелить и пролететь над елкой, украшенной зеркальными шарами...
Шестьдесят третий год. Всем по семнадцать! Вступают в шестьдесят четвертый, в год совершеннолетия.
В заснеженном дворе светятся все окна и от них падают на сугробы желтые квадраты. Темп передвижения снижается. Ребята смотрят на окна. На одном из них Лева Комаров видит свисающую сетку с каким-то кульком и бутылкой водки.
Взгляд Комарова останавливается на ней.
– Мы ее сейчас ножичком, – говорит Комаров, поправляя на носу очки и доставая перочинный нож из кармана.
Пожаров ставит магнитофон на снег и собирается помочь Комарову взобраться по уступу в кирпичной стене и водопроводной трубе к окну.
У Беляева перехватывает дыхание от страха, он с мольбой в голосе произносит:
– Не надо, Лева... Толя... У людей же праздник... Но Комаров уже на плечах Пожарова, схватился за трубу, далее – за сетку. Сверкнуло белое лезвие. Дело сделано. Кто-то, кашляя, надвигался из подъезда.
– Атас! – шепотом воскликнул Беляев, дрожа от страха и бесстыдства содеянного.
Комаров с Пожаровым быстро подошли к Беляеву. Комаров как ни в чем не бывало, держа сетку в руке и поглядывая на выходящего из подъезда пьяненького жильца с мусорным ведром, сказал:
– У Светки записи "Битлов" есть. Не волнуйся, Коля. Пошли!
Пожаров добавил своим басовитым ломающимся голосом:
– Сами споем.
Они идут в подъезд. Беляев плетется сзади и с брезгливым презрением смотрит в спину Комарова. Там, за тем окном, готовятся к празднику, сейчас кто-то потянется за сеткой и – на тебе! Нет ни выпивки, ни закуски. Ну, что у нас нет этой выпивки? Ведь есть, и предостаточно. А людям испортили настроение. Конечно, не стоило им заниматься соблазном прохожих. Прохожие это мы. Соблазнились! Может быть, у них вообще была эта единственная бутылка и вся надежда была на нее. Готовятся в эти минуты на кухне, ждут гостей или – пусть – никого не ждут, но ощущение праздника отчасти вызвано и мыслью о том, что там, за окном, в форточке, есть кое-что горячительное.
Беляев с волнением думает о том, как бы все уладить, косится на Комарова, который уже надавливает пальцем на кнопку звонка. Ребята стоят на плохо освещенной площадке второго этажа перед новой, недавно обитой дерматином дверью. Видя, что Комарову неудобно держать бутылки за пазухой, Беляев говорит вяловато:
– Вытаскивай, я подержу, а то раскокаешь... Комаров быстро, услышав за дверью шаги, передает бутылки из-за пазухи Беляеву. Тот сует поспешно эти две бутылки в карманы брюк, под пиджак.
Дверь открыла сама Света, смеется, что-то восклицает. Шум, гам, приветствия. Пахнет елкой и пирогом. Все раздеваются, Беляев медлит, затем, задумавшись, спрашивает:
– У кого есть две копейки? Сестре обещал позвонить...
– У меня их целая копилка, – говорит Светка и исчезает в комнате.
Беляев делает пару шагов по прихожей и заглядывает туда. Видит накрытый стол, елку с шарами, Лизу и Веру. Лиза при виде Беляева краснеет. Они сидят на старом огромном, покрытом толстым ковром диване. Беляев перехватывает взгляд Лизы и тоже краснеет. Светка протягивает ему несколько монет.
– Хватит?
– Достаточно. Благодарю.
Пожаров уже стоит у зеркала и тщательно расчесывает свои жесткие волосы. Комаров за его спиной протирает очки носовым платком.
– Я сейчас, – говорит Беляев и хочет уйти, но видит на столике перед зеркалом авоську с кульком.
Чтобы затянуть время, Беляев достает записную книжку и начинает выискивать телефон сестры, как будто он его не помнит наизусть, затем, обращаясь к ребятам, говорит:
– Что вы топчетесь, идите в комнату... Светка кричит с кухни:
– В комнату, в комнату!
Комаров с Пожаровым, который даже на ходу продолжает причесываться, направляются в комнату. Беляев, обращаясь к Свете, говорит:
– Свет, возьми авоську с бутылкой.
– А?
Он берет авоську, быстро вынимает из нее кулек и сует его за пазуху.
– На, – протягивает он бутылку из авоськи, а саму авоську кладет себе в карман.
Во дворе Беляев быстро ориентируется и входит в нужный подъезд, поднимается к двери, звонит. Через некоторое время открывает пожилой мужчина с книгой в руке. Беляев успевает прочитать название:
"Один день Ивана Денисовича" и вздрагивает. Недавно он прочел эту повесть в "Новом мире".
Смутившись, Беляев спросил:
– У вас из форточки ничего не упало?
– Из какой форточки?
– Из вашей.
– М-м, – помедлил мужчина, как бы что-то вспоминая, – сейчас взгляну. Он быстро вернулся.
– Да.
– Что?
– Бутылка.
Беляев улыбнулся. Он протянул хозяину сначала авоську с отрезанными ручками, затем из-за пазухи кулек с чем-то и из кармана бутылку "Московской".
– Я тут рядом... Справляем... Иду, смотрю...
Мужчина пытливо уставился на Беляева.
– Там ручки на форточке остались...
– Остались? – начал краснеть Беляев, понимая, что мужчина заподозрил его.
– Не прикидывайся дураком! – вдруг побагровел мужчина. – Я тебе уши сейчас все оборву! – И он протянул руку с книжкой.
Беляев пригнулся и быстро, пристыженно побежал вон.
– Я тебя в БУР упрячу! – летело вслед.
Беляев был в чрезвычайном волнении. Он мог все что угодно предположить, но не такое. Мужчина, по крайней мере по некоторым признакам: поначалу спокойный, задумчивый, с книжкой, показался ему человеком весьма почтенным, но вышло вон что! Потому что это дело очевидное – Комаров был не прав. И хозяин бутылки – не прав. И он, Беляев, – не прав. Или прав? Теперь Комаров с Пожаровым спохватятся из-за этой бутылки и Беляеву придется что-то бормотать в ответ, что-то врать. А, быть может, сказать просто, что пошел звонить, вспомнил про форточку и отдал водку? Комаров спросит про кулек, наверняка спросит, ради интереса. Что Беляев про кулек ответит. Ничего не ответит. Скажет, что не знает, куда этот кулек Комаров положил.
Из подворотни сквозило, покачивалась лампочка, слабо освещавшая арку, падал легкий снежок. Металлический абажур над лампой походил на мужскую шляпу: мужчина ушел, а шляпа осталась покачиваться на ветру. С улицы во двор вбежала кошка, помедлила и быстро юркнула в подъезд, из которого только что вышел Беляев.
Беляев махнул рукой, сказал сам себе – ладно, и побежал к своим. Дверь была открыта. Он разделся. Из комнаты доносился магнитофонный визг "Битлов". Беляев прошел в комнату, извлек из кармана оставшуюся "Московскую" и поставил ее к другим бутылкам.
– Свет, ты не знаешь, зачем живые деревья... Я имею в виду елку... Зачем их ставят? – спросил, чтобы что-то спросить, Беляев и взглянул на Комарова.
– Философский вопрос! – усмехнулся Пожаров и погладил кок надо лбом.
– Не знаю, – простодушно усмехнулась Света.
– И я не знаю, – сказал Беляев, хотя прекрасно знал.
Его усадили на диван между Лизой и Верой. Было уютно и напряженно. Все время Беляева мучило смущение. Внутренне он готов был стать разговорчивым и веселым, но смущение не позволяло. И он молчал. А касаясь руки Лизы краснел. Да и Лиза, кажется, краснела. На диване сидели вчетвером. Слева от Веры Пожаров. Он ей что-то шептал, а Вера хихикала. Комаров сидел на стуле справа. Напротив дивана была елка. А слева на стуле сидела Света.
Комарову хотелось быть оригинальным, во всяком случае, так Беляеву показалось, Комаров воскликнул:
– Вниманье дружное преклоним ко звону рюмок и стихов...
Беляев улыбнулся, а Светка выпалила:
– И скуку зимних вечеров вином и песнями прогоним!
Голосом рассудительного старика Пожаров пробасил:
– Старый год положено проводить...
Между прочим, когда водка была налита в хрустальные рюмки, Комаров, Пожаров и Беляев, поднимая эти рюмки и собираясь чокаться с девушками, переглянулись и смущение было написано не только на лице Беляева. Дело в том, что друзья еще ни разу водки не пили. Было дело на ноябрьские "Шартрез", сухое. А тут Комаров перед самым Новым, когда деньги собирали, говорит: "Купим водяры!". Это он сказал тоном завзятого пьянчуги.
– Лева, где нас потом искать?! – возразил тогда Беляев.
Не моргнув глазом, Комаров ответствовал:
– В постели!
И сам покраснел, и Пожаров потупился, и Беляев покраснел.
Так вот теперь они с некоторой долей страха переглянулись. Странно, конечно, что девочки не переглядывались, хотя им Комаров тоже налил по полрюмки.
И сейчас, поднимая рюмку, Беляев вспомнил комаровское "в постели", и почему-то эта рюмка стала ассоциироваться у него с этой самой постелью, не с конкретным, допустим, диваном или кроватью, которые стояли в комнате Светы, а с постелью, как с чем-то загадочным, расплывчатым, какими-то белыми складками простыней и пододеяльников, наволочек и, главное, с нежным девичьим телом, таким притягивающим и прекрасным, что дрожь сводила скулы.
– Одним махом семерых убивахом! – голосом дьякона произнес Пожаров, и все выпили.
Лиза, поставив рюмку, вскинула руки вверх и затрясла ими перед ртом, как будто все она в этом рту себе сожгла. У всех примерно была такая же реакция. Беляев сунул Лизе дольку лимона и сам принялся жевать лимон, слышав от кого-то, что именно лимон лучше всего отбивает запах водки. Выражение лиц у Лизы и Беляева было соответствующим.
Часы ударили двенадцать. Шампанское...
Порозовевшая Света через минуту воскликнула:
– А теперь звоним Татьяне Федоровне! Все бросились в прихожую одеваться.
– Телефон работает у ворот? – спросила Света у Беляева.
– Не знаю, – машинально ответил тот.
– Ты же ходил звонить?!
