Текст книги "Так говорил Заратустра"

Автор книги: Юрий Кувалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Ах да, – смутился Беляев. – Вроде работает. Шумно выбежали во двор. Комаров поправил очки, поднял руку вверх и скомандовал:

– Три-четыре... И все грянули:

– С Новым годом!

И эхом отдалось в арке:

– ... вым... дом...

Вшестером втолкнулись в телефонную будку. Света сняла трубку, опустила монету и набрала номер.

– Занято, – сказала она.

– Набирай еще!

Лиза и Беляев вышли из будки. Край неба за бульварами расчистился, показались звезды. Смущение понемногу отпускало Беляева, и ему становилось хорошо, и все было ясным и понятным в жизни.

– Смотри, звезды! – восторженно сказал он Лизе.

– Надо же, звезды! – воскликнула она, глядя на небо. – Как это здорово! Новый год, снег, звезды!

Из будки послышался голос Светы:

– С Новым годом, Татьяна Федоровна! Желаем вам...

И далее, как в новогодних открытках. Потом трубка пошла по кругу.

– Это я, Комаров... Да нет... Веду себя прилично... Работаю с энтузиазмом...

– Это я, Пожаров... Учусь хорошо... Да... На экономическом...

– Это я, Вера Глухова... Хорошо... Зачеты сдала...

– Это я, Лиза Севергина... Мы с Верой... Сессия... Хорошо...

– Это я, Коля Беляев... С Новым годом, Татьяна Федоровна!.. Нравится... Грызу гранит науки...

Закончив разговор с бывшей классной руководительницей, ребята взяли друг друга под руки и, входя под арку двора, запели:

Ах, какие удивительные ночи!

Только мама моя в грусти и в тревоге:

"Что же ты гуляешь, мой сыночек,

Одинокий, одинокий?..

На лестнице было тихо, точно все спали. И только внимательно прислушавшись, можно было различить за дверями слабые голоса или работающий телевизор. Удивительная ночь, никто не спит! Сговорились и не спят. Беляев думал, что это будет не то, будет что-то совсем непредсказуемое, и Лиза хороша для него, когда находится на расстоянии. Он уже знает это, когда ездил летом на Север, на быструю и холодную порожистую речку, деревенская девушка, была далека, потом стала близка до противного, видеть ее не мог больше. И хорошо, что только на неделю ездил, перед экзаменами, чтобы сил набраться и развеяться. Сближение убивает впечатление. Должен быть люфт. Воздух. Расстояние до объекта. Иначе объект исчезает, просто-напросто ты сам его поглощаешь и больше нечем любоваться. Яблоком можно любоваться до съедения.

Когда вошли в квартиру, Комаров подмигнул Беляеву и отозвал на кухню.

– Зря ты отнес этому, – Комаров поправил очки на переносице и кивнул куда-то за стену, – бутылку...

– Откуда ты знаешь? – чуть не покраснел от такого провидения Беляев.

– Знаю. У тебя на лице написано.

– Неужели? – пытался отшутиться Беляев.

– Ладно. Чего говорить. Зря отнес. Я, конечно, не обижаюсь. Но, клянусь, зря ты это сделал. Светка мне говорила, что за тем окном, с которого мы сетку срезали, бывший палач живет.

Беляев вздрогнул.

– Палач?! – переспросил он с долей испуга.

– Палач. Стрелял в затылок своим жертвам.

Беляев взглянул в темное окно, затем, подумав, сказал:

– И все же... Пусть палач... Но нечего тырить... Чего у нас своего питья нет?!

Комаров посмотрел ему прямо в глаза.

– Есть. Но дело не в этом.

– А в чем, по-твоему?

– В том, что вешать их нужно...

– Око за око, зуб за зуб?

– Так точно, ваше превосходительство... Ладно, не буду спорить, пошли выпьем... Ты с Лизкой где ляжешь? – вдруг спросил он.

Беляев опешил и, пожимая плечами, ответил:

– Где хозяйка постелет...

– Вот это правильно, – засмеялся широко Комаров. – Только, чур, мы со Светкой на диване...

– Это твое дело, – сказал Беляев, о чем-то напряженно думая. – Как-то неудобно...

– Чего неудобного-то? Дуралей. Они сами хотят. Хочешь я спрошу?

Беляев в испуге схватил его за руку.

– Не смей! Это же личное... Комаров поднял ладонь.

– Понимаю, – сказал он.

Пожаров возился с магнитофоном, что-то в нем заело, лентопротяжка, наверно. Он ковырялся в нем ножом и громогласно скандировал:

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана...

– Из рюмки! – крикнул Комаров. – Выпьем за новое безграничное счастье!

К этому никто ничего не добавил. Беляев смотрел на Лизу. Она взяла рюмку и сделала попытку встать с дивана – слегка подалась вперед с задумчивым выражением, но тут же засмеялась звенящим смехом, и Беляев тоже засмеялся и шагнул к дивану.

– Какой же Комаров смешной, – сказала она.

Беляев взял ее руку и некоторое время не отпускал. Все выпили. Пожаров что-то принялся рассказывать. А Беляев смотрел на Лизу. Выпитое приятнейшим образом действовало на него и смущение пропадало. Смотреть на Лизу ему было радостно. Она была стройная, с маленькой грудью, с очень прямой спиной, что еще подчеркивала ее манера держаться – плечи назад, словно у балерины. И в эту минуту Беляеву хотелось ее поцеловать, но вновь стало страшно.

Погасили свет, горели только лампочки на елке. У Пожарова наконец-то заработал магнитофон, но с более медленной скоростью, звук плыл и голоса "Битлов" стали походить тембром на низкий голос самого Пожарова. Образовались три пары танцующих

– А я хочу обрезать волосы, – шепнула Лиза Беляеву.

Он, высокий, склонился и заглянул ей за спину, как бы еще раз проверяя, на месте ли длинная русая коса, спадающая до того места, где кончается талия.

– У тебя такие прекрасные волосы! – воскликнул Беляев. – Особенно, когда ты их распускаешь... Помнишь, как ты их распустила на выпускном вечере?

– Ты хочешь, чтобы я их сейчас распустила?

И так выделявшиеся на худом лице Беляева темные глаза стали еще больше. А серые глаза Лизы с ответным загадочным любопытством смотрели на него. Словно чего-то испугавшись, Беляев отклонил это пожелание.

– Мне нравится твоя коса... Именно коса... Как у маленькой девочки, которую хочется ласкать, гладить по голове...

И он, осмелившись, погладил вздрагивающей рукой ее волосы.

– А кто будет на санках кататься?! – воскликнула Света и потащила размякшего в танце и от выпитого Комарова в прихожую.

– Какие санки? – с обидой в голосе сказал Пожаров, плотнее прижимаясь к Вере.

Но Света, уже успевшая накинуть шубку, стояла на пороге комнаты и командовала:

– Свет – раз, – и включила люстру, – на санки – два!

Пожаров быстро чмокнул Веру в щеку, как бы все еще находясь в полумраке, но все-таки понимая, что полумрак кончился.

– Погибоша аки обры! – прогудел он.

– Кто такие обры? – спросила Вера, проводя руками по своим бедрам, как бы оправляя юбку плиссе.

– Да, кто такие обры?! – весело крикнула Лиза, отступая с некоторой неохотой от Беляева.

– Сам ты обр! – сказал Беляев.

– Эх! Темный вы народ, – сказал Пожаров. – "Повесть временных лет" не читали!

– А у тебя это настольная книга? – съязвил Беляев.

– Представь себе, – добродушно ответил Пожаров, извлек из кармана пиджака расческу и принялся наводить лоск на своей голове.

– Уже красиво! – засмеялся Беляев. Все вышли в прихожую и начали одеваться. Света достала из темной комнаты двое санок, причем одни были со спинкой.

– Обры – это авары... Или просто – враги славян. В "Повести временных лет" и рассказывается в одном месте о том, как эти обры завоевали одно из славянских племен, уж не помню какое... А Бог покарал этих обров...

– На что ты намекаешь?! – с показной обидой спросила Света. – Это я, что ли, обр, что вас на санках кататься зову? Сам сейчас вкусишь наслаждение от быстрой езды...

Пожаров перебил ее:

– Какой же русский не любит быстрой езды?! Выбежав из подъезда с санками в руках, Беляев вдруг остановился и уставился в то окно. Сзади в него врезался и чуть не сбил Комаров. У самого Комарова с носа соскочили очки и упали в снег. Беляев быстро нагнулся, продемонстрировав тем самым завидную реакцию, поднял очки и протянул их другу. В том окне горел свет. Беляеву внезапно очень захотелось каким-нибудь образом отомстить тому человеку за светящимся окном, и даже он стал судорожно подыскивать в уме какую-нибудь месть, ну что-нибудь такое, чего бы сам т о т не сумел в своих изощрениях подыскать, но тут же словно кто-то остановил Беляева, какой-то внутренний голос будто бы шепнул ему о том, что не все люди на свете обладают чувством сдержанности, будь сдержан и тебе покорятся народы. Ну, уж это слишком, подумал Беляев, народы! Мама, преподавательница французского языка университета с детства неустанно повторяла ему это слово, вдалбливала в сына это понятие, почти что регулярно добавляя, что отец был несдержан.

Все побежали на бульвар, такой прекрасный в эту звездную новогоднюю ночь. Черная чугунная классическая ограда, припорошенная снегом, напомнила о каких-то иных временах, о балах, о дамах в кринолинах, о чем-то идеальном, что поселяется в юношеских головах после прочтения "Евгения Онегина" или "Бедной Лизы", преобразуясь в мечты не столько о будущем, сколько о прошлом, как будто именно в прошлом будет суждено жить этим молодым людям.

И полетели санки вниз по аллее бульвара к Трубной. В одних – Комаров со Светой, в других – Пожаров с Верой. Лиза заложила руки за спину, прошла, поскрипывая снегом, два шага вперед, два шага назад, затем остановилась перед Беляевым и сказала:

– Им долго ехать... Поцелуй меня по-настоящему!

Лиза медленно, привстав на цыпочки, подняла к нему лицо для поцелуя. Он посмотрел на нее с волнением, положил ей руки на плечи и прикоснулся к ее губам, теплым и свежим, только прикоснулся, как будто не было самого поцелуя, а было лишь нежное касание, кожа почувствовала кожу, и губы, еще сухие на воздухе, погладили губы. Лишь после этого Лиза приоткрыла рот, как бы приглашая для глубокого поцелуя, и Беляев принял приглашение, так что захватило дух и как будто сама Лиза исчезла, была поглощена им без остатка. Ее дыхание чуть-чуть отдавало шампанским и шоколадом. И вся Лиза была какая-то очень вкусная.

Послышались голоса – это снизу приближались Пожаров с Верой, Комаров со Светой. Беляев смущенно прервал поцелуй и опустил руки по швам. Руки Лизы все это время находились за спиной. Лиза стояла совсем близко, но так, что они не касались друг друга. Нежное, белое лицо ее разрумянилось и в эти минуты напоминало розовую гвоздику, принесенную на свадьбу. На меховом воротничке ее пальто серебрились снежинки.

– Кати свою Снегурочку! – пробасил Пожаров, подбегая к ним и передавая веревку санок Беляеву. – Ух, здорово!

– Коля, скорей, пожалуйста! – приказным тоном сказала Лиза.

Беляев сел в санки и усадил на колени Лизу. Санки скрипнули полозьями и понеслись вниз, разгоняясь все более и более, так что Беляеву приходилось тормозить каблуками ботинок, сдерживать и выправлять движение. Лиза ликующе визжала. В конце спуска Беляеву все же не удалось окончательно смирить санки, они налетели на сугроб и перевернулись. Вставать не хотелось. Сквозь сети ветвей деревьев виднелось звездное небо. Лиза сняла рукавичку, протянула руку к лицу Беляева и погладила тонкими, холодными пальцами его губы. Он принялся жадно целовать эти пальцы.

Когда вернулись домой, Комаров тут же предложил выпить, а затем, буквально минут через сорок, после утомительно-любовных танцев, его вдруг развезло, он сел на диван и тут же уснул. Света подложила под его голову огромную подушку и сняла очки. Пожаров предложил сыграть в лото и все почему-то согласились. Но уже в конце первого кона, когда банковавший Пожаров выкрикнул: "Дед девяносто девять лет", Лиза вдруг зевнула, а Беляев подумал, что момент был упущен, что ожидание чего-то необычного закончилось и что, самое главное, самое необычное уже миновало, осталось где-то позади, на бульваре ли, в первом танце ли... И вдруг всем стало скучно, и все вспомнили о доме, стали спрашивать время.

Беляев пошел провожать Лизу. Она жила на Петровке. В ее огромном подъезде были лепные потолки и перила в стиле модерн. Лиза придвинулась к Беляеву, но как-то вяловато, скорее по необходимости, чем по зову чувств. И он с таким видом, что коль уж начали целоваться там, то теперь от этого никуда не деться, поцеловал ее поцелуем, лишенным всякого вкуса. Чтобы каким-то образом побороть вялость в себе, Лиза постаралась тесней прижаться к нему, но это выглядело натянутым, и Беляев понял эту натянутость, однако, преодолевая сдержанность, постарался искусственно возбудить себя и поцеловал ее еще раз с деланной страстью, хотя тут же эту страсть погасила невинность ее холодноватых губ. Беляев отстранился и посмотрел на ее лицо. Взгляд Лизы был устремлен вроде бы в его глаза, но на самом деле шел мимо него сквозь стекла подъездных дверей куда-то в темноту ночи.

– Звони, – сказала Лиза, поднимаясь по лестнице.

И сказала это так, как будто все в жизни ей опостылело.

Беляев примерно с тем же чувством, некстати зевнув, произнес:

– Обязательно...

Глава III

Не прошло и недели, как Беляев стал думать о Лизе буквально каждую минуту. Причем вспоминалась она ему в моменты поцелуев, и чувство влюбленности лишало Беляева возможности нормально заниматься. Один экзамен уже сдал, надвигался второй, самый сложный, а у Беляева в голове вместо формул возникала целующаяся с ним Лиза. Он, как и обычно, старался себя сдерживать, и время от времени ему это удавалось, когда был увлечен удачным решением задачи, но тут же за этим удачным решением возникал образ Лизы, к которому примешивались совершенно свадебные аксессуары с розовыми гвоздиками, распущенной косой и почему-то прозрачными чулками. Ему вдруг представилось, как Лиза, не смущаясь его, снимает со своих стройных ножек прозрачные чулки. Беляеву живо представилось, как эта прекрасная девчонка мечется без сна в ожидании утра, чтобы позвонить ему. Но он сам пошел, поколебавшись, в коридор к телефону. Однако звонок опередил, и это была Лиза.

– Чем занимаешься? – спросила она.

– Всякой чепухой.

– Чепухой?

Пауза.

По коридору прошла, косясь на Беляева, соседка с кастрюлей в руках. Сам Беляев уже рисовал на обоях карандашом, привязанным к гвоздику, вбитому рядом с телефоном в стену, крестики и нолики.

– А я – одна! – вдруг как-то зло-весело сказала Лиза и тут же, чтобы не потерять темпа, добавила: – Приходи?!

У Беляева екнуло сердце, но он расхрабрился и каким-то чужим голосом твердо сказал:

– Жди!

В трубке наступила оторопелая тишина, а потом послышались короткие гудки. Беляеву показалось, что свету в коридоре прибавилось и цвет обоев изменился.

Он не помнил, как вернулся в комнату. Зачем-то сел за стол, раскрыл конспект, даже начал что-то читать. Потом отложил тетрадь, снял с полки книгу, полистал, но строчки расплывались перед глазами. Он пообещал прийти, а сам сидит за столом. Вот что странно!

За окнами светло от снежных крыш.

Потолок в комнате очень белый. Беляев с волнением стал разглядывать этот потолок. Потолки красят белой краской, чтобы в комнате было светлее. А если стены покрасить белой краской? И пол тоже? Совсем светло будет, как днем на снежной поляне.

Удивительно, но Беляев не мог в эти минуты управлять собой. Что это за новое состояние неуправляемости?

От предчувствия неведомого?

Спустя минут десять он выскочил на улицу и как после болезни стал глотать морозный воздух. Но тут с ним стало происходить что-то странное: затряслись при ходьбе и руки, и ноги, и голова. Он пытался успокаивать себя, но хорошие слова не помогали. Как он прошел краем бульвара, как миновал переулок, как вошел в подъезд – никак он не мог вспомнить, но он обнаружил себя перед ее дверью, и палец его нажимал на звонок.

Беляев не успел подумать, во что она будет одета, как Лиза отворила дверь и предстала перед ним в совершенно домашнем виде: в халатике и шлепанцах. Так как Беляев смущался поднять глаза на нее, а только машинально раза два глянул, но не в глаза, а в их сторону, так вот, пока он смущался поднять голову, он все это время смотрел вниз, точнее – на ее стройные ноги, – халатик приходился даже чуть выше колен, – и эти стройные ноги были облачены в прозрачные чулки. Сам себе он внутренне сказал, что такого не может быть, но такое было, да ее ножки были в прозрачных чулках, и неужели она сама, Лиза сама станет при нем, не стесняясь, снимать эти прозрачно-прелестные чулки. Беляева даже бросило в жар от этих моментально пронесшихся в голове мыслей.

– Проходи, раздевайся, – с некоторой долей волнения сказала Лиза.

Она провела его на кухню, спросила, хочет ли он чаю, затем быстро потащила назад, толкнула первую дверь слева и сказала:

– Это комната родителей.

Беляев был тронут столь радушным приемом, что даже удостоился чести лицезреть комнату родителей с горкой хрусталя, с книжными шкафами, ковром на полу и огромной кроватью, покрытой лиловой с экзотическими алыми цветами накидкой.

– А твоя комната... там? – кивнул Беляев на вторую дверь слева.

– Нет, там ванная, дальше туалет...

Лиза вновь ухватила его руку и повела на кухню. Она усадила его за стол, на котором стояла сахарница и в плоской плетенке под салфеткой лежал хлеб. Сама Лиза быстро поставила на стол две рюмки из зеленого стекла и, нагнувшись, извлекла с нижней полки шкафчика бутылку коньяка, неполную, открыла, налила в рюмки, заткнула пробкой и вернула бутылку на место.

– У папы осталось, – сказал она. – Он и не заметит.

– Конечно, не заметит.

Лиза явно готовилась к его визиту. Иначе откуда бы столь быстро явилась закуска: тарелочка с аккуратно нарезанным сыром и красной рыбой, очевидно, семгой. Лиза подняла рюмку и, как бы торопя, чокнулась с Беляевым и выпила. Он машинально последовал ее примеру. Только прожевал кусочек рыбки, как Лиза молча взяла его за руку и повела в коридор. Дверь справа она открыла медленно, оглянулась на Беляева с улыбкой и шепнула:

– Это моя комната...

Комната была небольшая. Сразу бросилась в глаза Беляеву кровать, стоявшая слева в углу у окна. Лиза подошла к окну, отпустив его руку. Беляев успел оглядеть ее с головы до ног. Заплетенная коса, ноги в прозрачных чулках. Он подошел к ней. Она повернулась к нему лицом и посмотрела в его глаза, и ее взгляд как бы распахнулся навстречу ему. Он целовал ее так долго, что чуть сам не задохнулся в этом поцелуе. Он склонился еще ниже и поцеловал ее нежную шею. Затем на мгновение выпрямился и увидел, что Лиза подняла на него совершенно слепой, невидящий взгляд.

– Люби меня, – прошептала она.

И тут же ее взгляд принял какое-то жалобное выражение, словно бы только сейчас Лиза поняла, что делает, и словно бы все это время вовсе и не думала что-то делать, но она сделала и отступать было поздно. Ее руки безвольно были опущены. Он целовал ее, а его руки, дрожа, расстегивали пуговицы на халате, затем гладили обнаженные груди, белые, как снег. И вновь ему показалось, что стало как-то светлее, то ли от белого потолка, то ли от ясного света из окна.

Пронзительно белый свет, до боли в глазах белый!

Можно было подумать, что он сам стал частью снежного пространства, превратился в снег и кружился вместе с Лизой в метели, закручивался в воронки, вздымался, парил и падал.

Холодок пробегал по всему телу.

Снег шел, и все было снежным, тревожным, стремительным, болезненным и сладким. Так в детстве едят снег и он кажется сладким. Сладким, но с едва различимой горчинкой.

Лицо Лизы вырвалось из метельного вихря, как бы сфокусировалось, и вновь исчезло, расплылось в белом пространстве.

Что он знал о белом снеге?

– Побудь один, – шепнула она и вышла из комнаты.

Он встал и, как сомнамбула, стал бродить по комнате.

На тумбочке лежал электрический фонарик. Он взял его, включил. Лампочка слабо светилась золотистым огоньком.

Через минуту Беляев стоял на пороге ванной и смотрел, как Лиза принимает душ.

– Тебе приятно? – спросил он.

– Очень.

– Вода холодная или горячая?

– Теплая.

– Я замерз.

– Забирайся ко мне.

– Можно?

– Почему же нет!

– Все-таки...

Он встал под душ вместе с Лизой.

– Ошалеть можно! – сказал он.

– Шалей!

– С тобой готов шалеть весь день!

– Я сделаю воду чуть прохладнее, – сказала она.

– Сделай. Это очень холодно!

– Ничего. Мы немножко замерзнем, а потом сделаю горячую.

– Тебе так нравится?

– Я люблю контрасты.

– Контрасты? Вот уж не думал...

– А что ты вообще обо мне знаешь?

– В общем-то, ничего.

– И я о тебе – столько же!

– Какая ты белая!

– Как ты! – рассмеялась она.

Они оделись и вышли на улицу. Там все так же спешили прохожие, проезжали машины, как будто ничего в мире не произошло. А ведь произошло чудо, думал Беляев, поглядывая на Лизу, чудо, достойное отражения в летописях. Что бы Пожаров сейчас вспомянул из "Повести временных лет"?

Прежде Лиза не замечала Беляева, но к девятому классу он вырос, и сделался стройным, красивым юношей, она стала стыдиться его, потом полюбила безумно и всячески стремилась найти повод покороче сойтись с ним. Идея встречи Нового года витала в воздухе, и Светка здорово придумала, что все так удачно устроила. Ведь, по сути дела, около полугода Лиза не видела Беляева: он в одном институте, она в другом.

Теперь им хорошо было вместе идти и молчать, идти и говорить. Время от времени Лиза останавливалась и обводила Беляева взглядом, как будто давно не видела его. И при этом спрашивала:

– Я тебе нравлюсь?

Ему ничего не оставалось делать, как соглашаться. Слова "люблю", "нравлюсь" были для него новы, ему казалось, что никто и никогда не произносил этих слов. Только ему довелось их услышать и говорить самому. Он догадывался, что и для Лизы это были новые слова, обретшие теперь вполне осязаемый смысл. Как будто этих слов вовсе до настоящего времени не существовало на свете, как будто они с Лизой изобрели эти слова, и то, что означали эти слова, они проделали впервые в истории человечества, были первооткрывателями этой любви.

– Вот на том углу мы поцелуемся, – сказала Лиза.

Угол был знаком с детства, сколько здесь было хожено-перехожено, угол Трубной с Петровским.

– Лучше в ресторане, – сказал Беляев.

– В каком?

– В "Эрмитаже".

– Ах да, в этом доме был когда-то "Эрмитаж".

– Старый "Эрмитаж", – добавил Беляев.

– Старый, – задумчиво согласилась Лиза.

– Пойдем?

– Пойдем.

Они смело, не глядя на вахтера, а он их и не заметил, поднялись на второй этаж. Из комнат слышался стук пишущих машинок. Беляев приоткрыл белую дверь в зал: никого. Старинный зал ресторана, в котором когда-то гуляли купцы с цыганами, теперь был чем-то вроде актового зала. Над неказистой сценой, которой, разумеется, в те времена, когда здесь был ресторан, не было, висел огромный портрет Хрущева. По одной стене в ряд шли великолепные окна и столь же великолепные зеркала. Потолок был настоящим произведением искусства. В противоположной стене находилась раковина для оркестра, того, старого, который давным-давно веселил здесь тех самых купцов, а может быть, и самого Чехова.

– Там мы и поцелуемся, – сказал Беляев.

Он встал на стул и перелез через барьер, Лиза с его помощью проделала то же самое. Они с некоторым испугом поцеловались. Поскольку в этот момент в зал зашел какой-то человек с графином в руке. Он был сосредоточен и, не заметив влюбленных в раковине, поставил на стол перед сценой графин с водой. Когда он вышел, Беляев поцеловал Лизу по-настоящему и, едва кончив поцелуй, заметил, что человек вернулся в зал. В руках у него теперь была зеленая суконная скатерть и он принялся покрывать ею стол.

– Попали на заседание, – прошептала Лиза и хихикнула громче, чем следовало.

Человек оглянулся и заметил их.

– Вам что здесь нужно? – беззлобно спросил он. Беляев сразу нашелся, что ответить.

– Мы из архитектурного института... Осматриваем планировку этого здания...

– А-а... Смотрите еще пять минут... У нас заседание!

Он ушел, но через минуту вернулся с какими-то бумагами. Беляев заговорил:

– Товарищество "Эрмитаж"... Все здесь было: и гостиница, и баня, и ресторан...

– Салат "Оливье" здесь впервые придумали, – вставила Лиза.

– Это мы знаем, – сказал человек. – Сам Чайковский здесь свадьбу праздновал! Торжественные обеды тут давали для Тургенева и Достоевского...

Все в этом зале было сделано со вкусом. Мастерство архитекторов и строителей замечалось во всем. Беляеву приходилось лишь сожалеть, что теперь нет таких мастеров. Почему-то всегда, когда он смотрел на что-нибудь прекрасное, к чувству радости и восхищения примешивалось вот это самое чувство утраты мастерства: теперь так не сделают. Даже решетки на бульварах.

Выйдя на улицу, переглянулись и рассмеялись. Там, где обедал Достоевский, там, где праздновал свадьбу Чайковский – они целовались! Время исчезало, или его не было никогда на свете, время – фикция, время – облако, время – луч, время – повторение. Они взялись за руки, крепко-крепко, и пошли, как во сне вне времени, по Цветному, а там – вверх по Сухаревскому переулку, на домах которого сохранились надписи различных лавок, магазинов, трактиров.

– В Сухаревском нужно обязательно поцеловаться! – воскликнула Лиза, разрумянившаяся на легком морозце, и в ее глазах появился масленый блеск.

Теперь Беляев считал Лизу красивее всех и находил в ней все, в чем до этого нуждался. О, это счастье! Он поцеловал ее на глазах у прохожих и сказал:

– Ты прелесть!

Лиза порывисто взяла его под руку, но он, казалось, был весь поглощен додумыванием сказанного. Может быть, его поразила мысль, что недостижимое иногда достигается, что он является обладателем этого недостижимого.

Старая Москва, старые слова, старые и новые любови. Снег на мостовой, воздух голубой, и трактир шумит за спиной с самоварами и блинами. Лиза нагнулась и скатала снежок.

– Иди сюда, – сказал он.

Держа снег в рукавичке, она подошла к нему и усмехнулась, не зная, что сказать. Да и говорить ничего не нужно было. Она просто приоткрыла рот и потянулась к его губам.

Они вышли на Сретенку к "Урану".

– Пойдем в кино, – сказала она. Беляев сосредоточенно покапался в карманах, извлек все что было: пятнадцать копеек.

– И у меня – десять, – сказала Лиза. – Поход в кино отменяется.

Беляеву стало неловко, хотя Лиза сгладила эту неловкость. Сегодня Беляев сидел дома и мама не оставила ему полтинник. В обычные дни, когда он уходил в институт, мама выдавала ему этот полтинник на день, а сегодня он оставался дома готовиться к экзамену, так что полтинника не полагалось.

– Тогда пойдем в кассу хоть поцелуемся, – засмеялась Лиза.

Они вошли в кассы "Урана", потолкались немного у сводной афиши и поцеловались, игнорируя устремленные на них взгляды.

– Что остается бедным студентам – только поцелуи, – сказал Беляев на улице.

Засигналила какая-то машина, Беляев оглянулся и увидел приближающееся такси с зеленым фонарем, а за рулем – Лева Комаров. Комаров махнул рукой вперед, показывая, что за перекрестком остановится и чтобы Беляев с Лизой шли туда.

– Левка! – воскликнула Лиза.

– Ас! – воскликнул Беляев.

Он схватил Лизу за руку и они побежали к машине.

Комаров поспешно открыл дверь и крикнул, чтобы они скорее садились, потому что сзади уже сигналили другие водители. Беляев с Лизой влетели на заднее сиденье, с необычайной радостью откинулись к спинке и затихли, наблюдая, как Комаров резво тронул и уверенно повел машину.

– Смотрю – идете! – крикнул Комаров, переключая скорость.

– Идем! – ответил Беляев.

– Думаю, сейчас я их! – продолжал кричать Комаров, хотя и так его было слышно.

– Удачно ты нас, – сказала Лиза.

– Еще бы... Вы что думаете, я это так... сижу себе балбесом за рулем и ничего не вижу... А я все вижу! Это механик, старая вобла, сажать за руль все меня не хотел: восемнадцати нет, восемнадцати нет! Заладил, как попугай... Я с какого года, говорю, с сорок шестого, говорю. Ну? – говорит. Что, ну? Сложи и отними. Сколько будет? Что, сколько, спрашивает? Говорю ему: от шестьдесят четвертого отними сорок шестой? Ну?.. – говорит. Потом отнял. А у меня по паспорту второго января день рождения! – Комаров шмыгнул носом и повернул направо. – Вот, вторую ездку по городу самостоятельно делаю. А то все в яме слесарил.

Беляев с Лизой переглянулись, склонились друг к другу и поцеловались.

– Целуйтесь, целуйтесь, – сказал Комаров. – Я не смотрю. Светку хотел покатать, да ее дома нету... Вот так вот!

Беляев сказал:

– Куда ты нас?

– До трех вокзалов и обратно, – ответил Комаров. – Механик сказал, что план мой ему не нужен. Езжай, мол, осваивать Москву. Ну, я и осваиваю. Сначала слесарей за водкой возил. Потом одну бабку от "Детского мира" в Измайлово. Вы третьи пассажиры. А в первый день час только проездил и стартер накрылся. От забора машину дали. Вся сыплется.

– А вроде бы ничего едет, – неуверенно сказала Лиза.

Беляев, поглядывая в окна по сторонам, зевнул. Лиза склонила голову к нему на плечо. Пошел снег, да такой сильный, что сразу потемнело. Зажглись уличные фонари, снег сдувало с крыш и крутило белыми воронками над мостовой, и воронки эти походили на космические туманности. Беляеву подумалось, что все живое вышло из этих туманностей, и живет в туманных предчувствиях радостей земных, уносясь в мыслях в прошлое, более или менее понятное и определенное в отличие от невнятного будущего.

И казалось Беляеву, что он спрятался от космических туманностей в темном коробке машины, отгородился от мира и летит в этой отгороженности в иные миры.

Насадить сад на земле в метели.

Черная коробка, черные окна, черный воздух и только изредка мелькают в этой черноте светлячки фонарей.

– Хорошо летим? – смеясь, спросил Комаров и дьявольски сверкнул очками, которые сползли на самый кончик его покрасневшего носа.

Окно с его стороны было приоткрыто, он любил ездить с ветерком.

Засвистели тормоза, машина прошла юзом поворот, Комаров успел выкрутить колеса в сторону начавшегося заноса, выровнял ее, дал газу и полетел по темному переулку. Еще один поворот, свет ударил в глаза и тут же исчез, Комаров увернулся от встречной машины.

– Ты же хотел до трех вокзалов? – спросил Беляев, ежась от быстрой и страшной езды.

– Сиди! Покатаю хоть!

Правая сторона улицы была освещена фонарями, под которыми все так же крутило, закручивало снег и швыряло его в темноту, как бесполезные драгоценности.

И опять нырнули в темный переулок. Необъятна и загадочна Москва в древней паутине своих улочек и переулков. Из черноты вспыхивают фонари, выхватывающие угол желто-белого особняка, фасад церкви, чугунную витиеватую решетку, арку двора... Дух захватывает от стремительной разновысокой красоты, но какая-то звенящая грусть возникает в сердце, что так быстро она уносится назад, не успеваешь как следует разглядеть, оборачиваешься исчезла, но новая красота уже перекрывает прежнюю.

Еще один поворот и машина тормозит у знакомого дома. В нем живет Толя Пожаров. Посвистывает ветер, горит фонарь у подъезда.

– Прихватим, покатаем! – восклицает Комаров и дует на стекла очков, затем протирает их платком.

Лиза смеется и чмокает Беляева в щеку. Они входят в подъезд, и он им кажется очень чистым, чего раньше они не замечали. И очень много свету. Старинная мраморная лестница сверкает белизной, поручень перил отполирован и покрыт лаком, стены выкрашены в красные и синие тона.