Текст книги "Так говорил Заратустра"
Автор книги: Юрий Кувалдин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
Беляев слушал и думал о том, что Герман Донатович был таким же лагерным посланником, как и его отец. Отец тронулся на пьянстве, а этот – на своей теории уплотнения вселенной. Господи, да он, наверно, учебник по диамату не читал! Там же все это есть, что он выдает за новизну: и элементарные частицы, и законы движения материи, и законы перехода количества в качество, и... Только там – саморазвивающаяся материя, достигшая своего совершенства в образе человека, а у него-под руководством Бога...
– Ведь существование законов природы невозможно без Законодателя! – с улыбкой воскликнул Герман Донатович и поднял белый палец с ровно остриженным ногтем.
– И это известно! – подзадоривал Беляев и спрашивал: – Укажите точное место расположения Творца во вселенной.
– Идея Бога в течение веков преодолела страшные испытания, она выдержала все нападки и отрицания, она не боится свободы исследований...
– И это известно, – нетерпеливо прервал его Беляев. – Вы укажите место, где находится Бог! Укажите... Неужели вы думаете, что и я не смогу также абстрактно рассуждать, как вы!
– Можешь, Николай, – согласился мягко Герман Донатович и почесал бородку. – Но ты же не создал теории, законченной теории, а я создал...
– Мне ближе другая теория... Теория саморазвивающейся материи до уровня божественного совершенства... От простого – к сложному. А идея Бога вся состоит из преданий и условностей... Библия написана людьми, Христос подан в образе человека... А почему не в образе Земли? Или звезды?
– Бог един, но троичен в лицах, – сказал Герман Донатович. – Это Божественное откровение дано самим Иисусом Христом. Для каждого верующего это истина, не требующая доказательства. Тем не менее, я, преисполненный смирения, пытаюсь прикладывать к самому Богу...
– Да где же, наконец, он у вас находится?
– Везде и во всем...
– Везде – значит нигде!
– Если Бог был бы в одном лице, то по этому закону... По этому закону каждое развивающееся единство представляет собой борьбу добра и зла...
– Это известно! – раздражался Беляев. – Проходили по философии... Борьба и единство противоположностей...
Герман Донатович провел ладонями по скатерти, как бы разглаживая ее. Время от времени он оглядывался на мать и смотрел на нее так, как будто прощал ее за грубоватого, раздражительного и неверующего сына. Мать с улыбкой перехватывала его взгляд, поправляла очки и, продолжая вязать, говорила:
– Продолжай, Гермаша! Так хорошо вязать под твой голосок...
И Герман Донатович продолжал развивать Беляеву свою теорию о том, что Бог один, но троичен в лицах, что это сразу исключает наличие зла в его сущности, что каждое лицо Бога дает преимущественное воплощение особых свойств, например, Бог-Отец – выразитель творческой мудрости и энергии, Бог-Сын – претворитель в действие любви и блага, а Дух Святой непосредственный управитель мирами вселенной. Далее он говорил о том, что зло не в состоянии находится в Боге. Для этого есть дьявол – гигантское зло в нем уравновешивается малой толикой доброго начала, необходимого для скрепления этого жуткого единства, и Священное Писание подтверждает наличие в дьяволе доброго зерна – в описании происхождения демонов из духов добра: денница, падшие ангелы...
– А поле битвы, – сказал Беляев с усмешкой, – сердца людей!
Беляев встал из-за стола и заходил по комнате.
– Я-то думал – у вас действительно новая теория... А у вас все повторение оригиналов. Нет у вас новизны, Герман Донатович... Я начал понимать, что у вас получается...
Глаза Германа Донатовича посерьезнели и в них блеснула некоторая тревога.
– У вас получается легендарная компиляция! Вы соединили материализм с идеализмом и приплюсовали туда же Священное Писание... Понимаете? А новизна должна заключаться в совершенно новом подходе.
Мать остановила спицы на очередной петле и сказала:
– Гермаша, а ведь Коля дело говорит... Что-то ты все в одну кучу свалил: и науку, и Бога...
– Я и не отрицаю этого... Теория сильна только в законченном виде, начал он рассуждения. – Понимаете, когда мы получаем что-то в законченном, готовом виде, то нам кажется, что и мы могли бы создать нечто похожее. Читая "Войну и мир", мы как бы живем естественной жизнью вместе с героями Толстого и думаем про себя, что вполне бы могли точно так же написать. Но беда в том, что написать не можем. Так и моя теория. Она, конечно, пока сыровата, но она будет написана глава за главой. Это будет солидный, подробный том. И прочитав его, не будет никаких сомнений в том, что вселенную действительно создал Бог...
– Но об этом же написана гора книг! – распалился Беляев.
– Все равно у меня будет – свое! Я привношу в теорию последние достижения науки, я использую свой лагерный опыт, у меня будут главы социальной и политической значимости...
– Это все хорошо, – сказал Беляев, – но все равно это-сборная солянка из давно известного...
– Как же известного? – голубые глаза уставились на Беляева. – А твоя жизнь известна?
Он замолчал. А Беляев на минуту задумался.
– Нет, моя жизнь в будущем мне неизвестна, Так что же из этого?
– А то, что у Бога в его вычислительной машине, допустим, твоя жизнь вся уже расписана до последнего атома...
– Так вы – фаталист? Вы верите в судьбу?
– Тот, кто верит в Бога, тот верит и в судьбу! – чуть громче обычного сказал Герман Донатович. – Когда я подыхал в карцере (и подох бы!), вдруг меня пронзила словно спасительная молния... и рука сама стала креститься... Я уверовал. Я понял, что только Бог может спасти меня... Так же я понял, что человек лишь разгадыватель Божественных тайн. Все тайны физики, небесной механики, химии – тайны только для нас. А Бог сам творец этих законов. Мы читатели небесных свитков Божественных диссертаций, мы ничего нового не привносим в этот мир, мы лишь копируем секреты Божественной теории уплотнения, мы из одних веществ получаем другие, из одних форм движения материи получаем другие формы движения... Задачи, которые Бог поставил перед носителями свободной воли, – исследования в чистом виде. Всеведение позволяет Богу заранее предвидеть всевозможные комбинации, знать заранее наиболее вероятные решения, в некоторой мере содействовать достижению желательных Ему целей...
– Ив этом нет ничего нового, – настаивал на своем Беляев.
– Ну как же нет?! Ведь Бог не насилует волю людей... Поэтому наши действия часто противоречат Его рекомендациям...
– В этом главный вопрос к Богу, – сказал Беляев. – Зачем ему нужна свобода воли людей? Чтобы убивать друг друга, чтобы гноить в лагерях? Получается, что Бог – зритель. Или в лучшем случае – режиссер известного ему спектакля. А актеры – живые существа, играют невесть что, с чистого листа... И что за задача у Бога? Размножение людей? Нет. Овладение законами мироздания и жизни? Сделать жизнь индивида бессмертной? Чушь. Это противоречит теории размножения, любви, рождения и смерти... Или человек создан Богом лишь как промежуточное звено в какой-то немыслимой цепи? Опять не понятно. Когда у Станислава Лема океан – мыслящее существо, так сказать, местный Бог, это понятно. А то, что у нас Бог воспринимается и изображается в человеческом облике, это не понятно! И потом, на Земле столько у каждого племени богов, что это рушит стройность теории...
Герман Донатович вновь почесал бородку.
– Господь предвидит своеволие и заблуждения людей. То, что Он начал и проводит эксперимент...
– Вот! – прервал его Беляев. – Вот в чем абсурд! Бог проводит эксперимент... Дело ведь в том, что эксперимент проводят от незнания! От самого примитивного незнания! А Бог не может чего-то не знать! Он Бог. Он всеведущ, вездесущ... Вы сами себе противоречите!
– И все же... Он начал и проводит свой эксперимент, основываясь на своем всеведении... Так что человечество имеет большие шансы выйти на правильную дорогу...
– А в чем эта правильная дорога? Можете не говорить, это хорошо известно – до похорон с почестями... Будьте хорошими, добрыми, отзывчивыми... А как насчет конкуренции, зависти? Конкуренцию отбросить, уравнять...
– И об этом в моей теории я рассуждаю...
Делая вид, что он продолжает слушать, Беляев на самом деле перестал это делать. Ему казалось, что Герман Донатович занимается переливанием из пустого в порожнее. Практической пользы от этого переливания – ноль. Ну, закончит он свой труд. А дальше что? Тупик. Продать за хорошие, да ни за какие деньги ему не удастся. Про Бога у нас книжек не печатают, разве только разоблачительные. Да и для себя Беляев вполне не решил проблему Бога. Земной шар вращается вокруг Солнца, планеты, звезды, живые существа... Конечно, легко все эти чудеса передать в творческую лабораторию Бога... И вдруг он выпалил нервно:
– Элементарного вопроса решить не можете, жилищные условия улучшить, а про Бога все знаем! Как же... Высокие материи!
Герман Донатович осекся, а мать тревожно посмотрела на сына.
– Мы же предпринимаем всяческие усилия! – резко сказала она. – Герман Донатович получает развод, в исполкоме мы стоим на очереди, моя кафедра и партбюро хлопочут... Делаем, делаем, Коля!
– Сто лет будете делать!
– А ты что предлагаешь? – спросила мать.
– Вам я ничего предложить не могу!
– Не груби!
– Я не грублю, а тупею от разных теорий! – уже кричал Беляев. – Своего угла нет, а тут теории!
– Замолчи! – бросила мать.
– А чего молчать, – помягче заговорил Беляев. – Тема известная. Мы даже своих жизненных ориентиров боимся, а туда же – про строение вселенной...
Да какая разница, как она устроена! Черт с ней! Устрой свое жилье по-человечески!
– Не горячись, Николай, – сказал Герман Донатович. – Ведь мы делаем все возможное. Нужно время...
– Устрой жилье! А там и о Боге можно с комфортом подумать, книги почитать после трудового дня... Но нужен этот трудовой день, нужна каждодневная отдача, прирост средств...
– Не тебе уж об этом говорить! – сказала строго мать.
И Беляев понял, что его не туда понесло. О своих доходах, достаточно стабильных, о своей сберкнижке он молчал, и ничем не показывал матери, что у него есть доход. Он как отличник к четвертому курсу стал получать Ленинскую стипендию в сто рублей, но матери отдавал сорок, как обычную, и получал ежедневно свой полтинник.
– Это я так, – поправился он, – тоже, возможно, в плане теоретическом...
Он покраснел. Сам только что отрицал абстрактные теории и вдруг принялся резонерствовать. Он взглянул на часы, извинился, что торопится, поспешно надел пальто и шапку и вышел на улицу. Было холодно. Дул пронзительный ветер. Снег сметало с крыш и крутило над землей. Он вышел на угол и огляделся. Черная "Волга" Комарова уже стояла на месте. Беляев быстро подошел к машине, сел рядом с Комаровым.
– Едем? – спросил он.
– Едем, – сказал Комаров и тронул машину.
Комаров включил приемник. Пел Александрович: "Белла-белла..."
Беляев уютнее устроился на сиденье.
– Только задний мост у нее скрипит, – сказал Комаров. – Я осматривал, но разве так заметишь... Ничего, достанем потом новый.
– А кузов как?
– Как новенький! – выпалил Комаров и закурил.
Беляев смотрел на дорогу, на красные огоньки машин, на прохожих и вдруг спросил:
– Есть Бог? Или нет?
Комаров недоуменно блеснул на него линзами очков.
– Конечно, есть, – неуверенно ответил он.
– Нет, ты твердо скажи!
– Бог есть! – с усмешкой и громко сказал Комаров и, подумав, добавил: Иначе жизнь в копейку превратится...
Подъехали к таксопарку, в котором прежде работал Комаров. Он поставил машину между сугробами, сказал: "Подожди!" – и побежал за механиком, которого привел буквально через пять минут, пока Беляев с наслаждением слушал по радио "Неаполитанские песни" в исполнении Александровича. Механик был бородат, но молод.
– Егор, – сказал он.
– Николай, – сказал Беляев. Егор кашлянул и закурил.
– Машина, что надо, сейчас увидишь, Коля! – сразу же запанибрата заговорил Егор и облокотился на спинку сиденья, где сидел Беляев.
– Посмотрим, – неопределенно сказал Беляев. – Сколько просишь? – столь же бесцеремонно спросил он.
– Как договорились, – сказал Егор. – Шестьсот – в кассу, кусок – мне с ребятами...
– Ты помнишь, куда? – спросил Беляев у Комарова.
– Да он туда дорогу проложил, – сказал Егор. Быстро добрались до окраины Москвы, свернули на узкую дорожку и мимо каких-то домиков и сараев, мимо заснеженных заборов, выехали к гаражам. Один гараж, обшитый поржавевшим листовым железом, был открыт и из него падал на снег желтый квадрат света. Остановились. Беляев вышел из машины и увидел великолепную серую, поблескивающую "Волгу". Егор тут же с хозяином гаража принялся открывать капот, багажник, поднимать коврики в салоне, приговаривая:
– Смотрите, смотрите, все как новое... Беляев посмотрел на двигатель, спросил:
– Сколько прошел?
Егор ударил ладонью по черной шляпе воздушного фильтра.
– Это чужой... Двигатель без номера... Так что можно будет ставить какой угодно...
– В ГАИ ничего не скажут? – поинтересовался Беляев.
– А чего там скажут... Так выпущен. Без номера. Комаров, заложив руки в карманы, с барственным видом ходил вокруг машины. Изредка произнося:
– Будь здоров аппарат!
– И покраска замечательная! – воскликнул Беляев.
– Ну, это Жора у нас мастер! – сказал хозяин гаража, кивая на Егора и подмигивая ему.
– Даже я бы так не покрасил, – сказал Комаров.
– Поднатаскан! – сказал Егор.
Отозвав Комарова в сторону, Беляев спросил:
– Ну как твое мнение?
– Машина, конечно, не новая, – начал Комаров. – Я знаю, как их в такси бьют, но еще поездит... Коробку новую сунули, движок – в порядке, резина новая, салон – весь обновили... Днище, конечно, гниловато, – сказал он, – но ничего, поможем обработать...
– Значит, договариваемся?
– Конечно!
Они вернулись в гараж, Беляев еще раз обошел машину, потом полистал техпаспорт и сказал:
– Через час устроит?
– Подождем, – сказал Егор.
– Ну, мы тогда сейчас мигом покупателя привезем! – сказал Беляев и, не оглядываясь, пошел к МОСовской "Волге" Комарова.
Вот уже год Комаров работал в Совмине РСФСР и все нахваливал эту работу: отвезешь-привезешь начальника и халтура! Без всякого там счетчика, контроля, сдачи кассы, чаевых...
Как и договорились, Сергей Николаевич ожидал Беляева в кабинете партбюро факультета, и только Беляев вошел и улыбнулся, Сергей Николаевич понял, что фортуна на его стороне. На всякий случай он спросил:
– Ну как!
Беляев не ответил, лишь поднял большой палец, отчего Сергей Николаевич как-то радостно завибрировал, накинул дубленку, меховую шапку, шарф и уже бежал по длинному институтскому коридору за длинноногим Беляевым.
– Вот уж не думал, не гадал! – приговаривал Сергей Николаевич.
Он был крепким, коренастым, со вздернутым носом. Как секретарь партбюро факультета он вовсю двигал Беляева в очереди на вступление в партию, и вот уже продвинул его почти что к самому вступлению. Год уже Беляев был кандидатом и вот через два дня – 27 декабря 1967 года – на парткоме института его должны были принять в партию окончательно. А не будь этой "Волги"? Неизвестно... Желающих, как говорится, как мух на сахаре...
– Как за министром!– рассмеялся Сергей Николаевич, садясь в черную "Волгу", да еще с такими номерами. При виде этих номеров и инспекторы ГАИ честь отдают.
– Добрый день! – поприветствовал Сергей Николаевич водителя Комарова.
И тот очень любезно, но не опускаясь все же до какого-то рядового доцента, пусть и секретаря факультетского партбюро, произнес:
– Здравствуйте... и уже: добрый вечер!
– Да, уже вечер... Дни мелькают, как спицы в колесе, – сказал Сергей Николаевич, поудобнее устраиваясь на заднем сиденье...
Через двадцать минут были на месте. Снег скрипел под ногами, а в гараже уже оказалась обкрученная веревкой елка.
– Только что перехватил, – сказал Егор, кивая на нее.
А Сергей Николаевич ошалело стоял перед сияющим капотом "Волги" и все дальше сдвигал свою пыжиковую шапку на затылок.
– Неужели это моя машина! – произнес он голосом драматического актера в сцене получения золотых монет. – Не может быть!
По всему было видно, что Сергей Николаевич ошарашен, взгляд его вожделенно блуждал то по мотору, то по салону, то по вновь открытому багажнику.
Для порядка Беляев отошел с ним в сторону и тоном серьезным, близким к равнодушию, спросил;
– Берете?
Сергей Николаевич несколько раз, как бы исполняя чечетку, притопнул ногами.
– Хватаю! Ну, ты, Коля, молодец... А я ведь сомневался... Думаю, ну откуда может студент... Впрочем, я вижу... Молодец! Что касается меня, то тоже можешь быть спокоен...
После этого Беляев сел с Сергеем Николаевичем в машину Комарова. Сам Комаров курил с Егором и хозяином у гаража. Сергей Николаевич переспросил:
– Значит, как договорились, три тысячи?
– Три, – сухо подтвердил Беляев.
Взволнованный Сергей Николаевич вытащил из внутреннего кармана пиджака приготовленную в бумажке пачечку полусотенных бумажек. Не глядя на нее, Беляев сунул ее к себе в карман.
– Пересчитал бы! – сказал Сергей Николаевич.
– Я вам доверяю, как себе, – твердо сказал Беляев.
Затем в машину сел Егор, а Сергей Николаевич вышел. Беляев небрежно достал сверточек и спросил:
– Итак, Егор?
– Кусок шестьсот, – сказал Егор, понимая, что берет многовато для раскрашенной старой таксистской клячи, однако, приведенной им в божеский вид за счет разукомплектовки новых машин такси.
Беляев развернул сверточек, провел пальцем по торцу купюр, как по картам, чтобы услышать упругое шелестение, и наудачу снял чуть больше половины стопы. Егор, обхватив бороду рукой, сосредоточенно смотрел на деньги, а Беляев шлепал ему на колени одну за другой бумажки и вслух считал: раз, два... восемь... Отсчитав тридцать полтинников, Беляев почувствовал, что снял столько, сколько нужно было, и, шлепнув оставшимися двумя бумажками, воскликнул:
– Ровно!
– Да-а, – протянул Егор, складывая бумажки в ровную стопку и убирая ее в карман, подальше, к сердцу. – Фокусник! Надо же, ровно тридцать две бумажки вытащил...
Довольный Егор пошел к серой машине. Беляев пожал ему руку, затем Сергею Николаевичу, который пока садился пассажиром в свою машину, а за руль сел Егор, чтобы везти Сергея Николаевича на регистрацию машины в ГАИ, которая работала до шести.
Следом поехала черная "Волга" Комарова. Беляев пересчитал оставшиеся деньги. Комаров искоса поглядывал на этот пересчет.
– Все точно! – сказал Беляев. – Двадцать восемь пятидесятирублевок осталось, из которых двадцать твоих...
Он протянул Комарову его тысячу.
– Лихо! – сказал Комаров и даже мелко задрожал от разобравшего его смеха. – Лихо!
– Все по расписанию! – сказал Беляев. Вытянув ноги, Беляев прикрыл глаза, а Комаров включил приемник. Передавали последние известия. "Сегодня Леонид Ильич Брежнев принял в Кремле находившуюся в Советском Союзе делегацию..."
Глава VIII
В Елисеевском магазине Беляев купил бутылку коньяка, армянского, который предпочитал Сергей Николаевич, время еще оставалось, и Беляев пошел пешком домой по Страстному бульвару. С вечера выпал снег и теперь он поблескивал в ярких солнечных лучах. Беляеву нравилось ходить по бульварам и, если бы не ежедневная беготня, спешка, вечное волнение, как бы не опоздать туда или сюда, он бы прогуливался по бульварам чаще.
Главное в этих прогулках было то, что он незаметно для себя душевно переключался на какой-то иной лад, близкий к состоянию романтического или даже элегического философствования. Он смотрел на старинные дома, в которых преобладали желтый и белый цвета, на чугунные ограды бульвара, на деревья и как бы выключался из текущего времени, представляя себя то жителем девятнадцатого века, простым, обычным жителем Москвы, то из обычного он превращался в дворянина, имеющего солидный доход от своих поместий...
Когда-то здесь была узкая аллейка, проложенная после Наполеоновской войны от Страстного монастыря до Петровских ворот, и лишь каких-то сто лет назад владелица дома № 9, помнил Беляев, Нарышкина, разбила большой сквер. И мало кто знает, что прежде здесь была грязная Сенная площадь, на которой днем торговали сеном, а вечером, случалось, грабили прохожих. От того факта, что бульвар начинался с этой площади, зависела его ширина: самый широкий, более ста метров. А в девятом домике, на который сейчас смотрел, остановившись, Беляев, и любовался этим особнячком с заснеженной крышей, после Нарышкиной жил Сухово-Кобылин, обвиненный в убийстве француженки... Жил-был богач, аристократ Сухово-Кобылин, подсчитывал свои доходы, и вдруг такое дело. Разумеется, убийцей был не он, но мытарства, испытанные им при столкновении с полицейской машиной, окончили жизнь богача и начали, по освобождении, другую жизнь – творца "Свадьбы Кречинского", "Дела" и "Смерти Тарелкина"...
Беляев всегда поражался этой судьбе и думал – неужели Богу было угодно так спланировать эту жизнь?!
– Коля! – услышал вдруг Беляев женский голос.
Он обернулся и увидел у скамейки, шагах в пятнадцати, детскую коляску, этакий симпатичный бордовый фаэтончик, освещенный солнцем, и покачивающую за ручку эту коляску Лизу. У него сильно забилось сердце. Всего его охватил какой-то стыд. Но ноги сами повели Беляева к Лизе.
У нее были подкрашены ресницы, и от этого они казались очень длинными и пушистыми, и все лицо Лизы лучилось в солнечном морозном свете. При взгляде на это по-прежнему прекрасное лицо, Беляева охватила мелкая дрожь, а может быть, это морозец делал свое дело?
– Ты изменился, – сказала как ни в чем не бывало Лиза. – Повзрослел, возмужал...
– А ты – нет, – с волнением выдавил он и смущенно отвел взгляд от ее лица.
Лиза же продолжала рассматривать его. И Беляев понимал, что она гораздо смелее него, не вообще, а в этих отношениях, в семейно-брачно-любовных, что ли... Здесь не было простора для Беляева, здесь он становился не похожим на самого себя – энергичного, властного, мрачного; здесь он шел на уступки, что противоречило всем его взглядам на жизнь. И эти мелкие уступки угнетали его. То он вступал в спор с каким-нибудь дураком о совершенно бесполезных материях, например, о предназначении русского народа или о том, призывали ли на Русь варягов или нет, то терял время на непроработанных вариантах Пожарова и Комарова, то уступал просьбам Сергея Николаевича и соглашался выступить на партийной конференции, то, вот как сейчас, шел на поводу у Лизы...
– Как ты живешь? – спросила Лиза, продолжая покачивать коляску.
Беляев заглянул внутрь коляски, но лица ребенка не увидел за какими-то рюшечками, одеяльцами, пеленками. Лиза перехватила его взгляд и, склонившись над коляской, приоткрыла розовощекое младенческое лицо с голубым кружочком пустышки во рту.
– Ты задаешь очень трудные вопросы, – покашляв для очистки горла, в котором вдруг образовался комок, сказал Беляев. – Жизнь – это нечто разнополюсное и многоярусное...
– Нет, вообще?
– Вообще, хорошо...
– Как мама?
– Вышла замуж.
Лиза заметно оживилась и с улыбкой спросила:
– За кого?
Беляев как-то рассеянно взмахнул рукой и ответил:
– За теоретика одного... Ты его не знаешь.
Сказав это, Беляев понял, что напрасно сказал. Вообще, зачем он разговаривает с изменницей, зачем выдал информацию о матери, зачем он тут стоит с нею на Страстном бульваре, может быть, просто убить ее, как любовницу-француженку Сухово-Кобылина, прокрутиться через тюремно-милицейскую машину и написать свои "Свадьбу Комарова", "Безделье" и "Смерть гулаговца"?!
Лиза в сапожках постукивала каблучком о каблучок, поскрипывая снегом. Валик снега на спинке скамейки напоминал крем на торте.
– Теоретика? – спросила Лиза.
И Беляев, против воли, опять выдал информацию:
– Доказывает бытие Бога и все из этого вытекающее...
– Как интересно! – воскликнула Лиза, и так это она хорошо воскликнула, так притягательна была ее улыбка, так алели нежные щеки, что Беляеву мгновенно захотелось поцеловать ее.
И этот порыв был столь странен и силен, что как во сне Беляев быстро качнулся к ней и отрывисто поцеловал.
Лиза ничего не сказала, но он заметил, что глаза ее вспыхнули, и он прочитал в них тайное желание, ответную реакцию на взаимность.
Им стало неловко.
Чтобы как-то скрасить паузу, Беляев заговорил о Германе Донатовиче:
– У него эта теория получается довольно стройной... Но беда в том, что отовсюду его с этой теорией гонят...
– Ты спешишь? – вдруг спросила Лиза.
– И нет, и да, – сказал он. – Через два часа мне нужно быть в институте...
– А я взяла академический, – сказала Лиза, с оттенком любви поглядывающая на Беляева.
– Понятно.
– Где же теперь твои живут? – спросила Лиза.
– Снимают квартиру... Пока маме не дадут...
– Значит, ты один? – голос Лизы дрогнул и она замялась.
Время было неподвижно. Снег продолжал искриться. Беляев отвел взгляд от Лизы и смотрел на него, и чем дольше он смотрел, тем отчетливее различал каждую только что, казалось, упавшую снежинку, в которой, как в зеркале, преломлялся солнечный свет и раскладывался на голубой, красный, лиловый... Иногда Беляев прикрывал глаза, как птица, и прислушивался к себе. Страсть, которая возникла в нем, запульсировала, ожила, подхватила его и понесла, он с радостью ощущал это плавное покачивание и думал о том, что любовь в нем не оборвалась, не кончилась.
– Значит, ты один? – повторила вопрос Лиза.
– Пока один.
– Что значит – пока?
– Да нет, один.
Она улыбнулась.
Беляев взглянул в коляску на закутанного ребенка и тоска коснулась его души. Беляев подумал о том, что он какой-то невольник жизни. Ведь он не выбирал места и времени для появления на свет, да и вряд-ли сможет выбрать день и час ухода из этой жизни, это лишь удел самоубийц. По преимуществу люди смиряются с этим произволом сторонних сил и даже не задумываются о том, что право выбирать есть одно из бесценнейших свойств разума. Конечность жизни вызывает тоскливое чувство. А что вызывает тоска? Вот они эти умствования! Лежишь иногда на диване подавленный тоскливым чувством, смотришь на обои, разглядываешь мух и от этого ничегонеделания начинаешь плести паутину мыслей. Кто я? Зачем я появился в этом дремучем до пошлости мире? Виноваты ли мои родители в этом?
– Значит, ты один? – спросила Лиза или повторила свой вопрос? Или в первый раз спросила?
– Да, – сказал он.
Мысль, обращенная в себя, есть спутник, сподвижник страсти.
– Так пошли, – сказала она почти что шепотом и покатила коляску. ~ Куда?
– К тебе.
– С ним, – кивнул он на коляску.
– С ним.
– Странно.
– Ничего странного нет.
– Ты думаешь?
– Да, – сказала она.
– Ты помнишь тот Новый год?
– Новый?
– Старый...
Лиза звонко рассмеялась.
– Помню, – сказала она.
– Нам уже есть что вспоминать.
В один из моментов Лиза перехватила взгляд Беляева и ей показалось, что он посмотрел на нее как на вещь, которая не совсем ему принадлежала. Вроде бы была его и не его одновременно.
Снег мелодично поскрипывал в такт шагам.
– Сегодня мороз градусов пятнадцать, а может быть, и больше,– сказал Беляев.
– Изо дня в день мороз, – сказала Лиза. – Я люблю морозные дни. Особенно такие, как сегодня – солнечные. Я гуляю с ребенком и любуюсь зимним пейзажем. А у тебя гриппа нет? – вдруг спросила она.
– Нет. Почему ты спросила?
– Говорят, в Москве свирепствует грипп... Завтра будет тридцать градусов мороза. С ребенком в такую погоду не выйдешь!
И Лиза улыбнулась.
У подъезда сидела на старом стуле соседка, одетая по-зимнему тепло, в валенках с галошами, голова казалась огромной, закутанная в три или в четыре платка. Беляев быстро сказал:
– Посмотрите за коляской, мы сейчас, за конспектом...
Он сказал за коляской, но не за ребенком. Он даже не знал, кто там в коляске, девочка или мальчик.
С мороза щеки Лизы пылали, и вся она была прекрасна, как прекрасно было крепкое темное вино из винограда, настоенное в дубовых бочках где-то в Армении, прекрасна была эта малая толика коньяка, как поцелуй, соединение губ, как мысль Лизы – целует он меня, лобзает он меня поцелуем уст своих, и ласки твои прелестнее темного, крепкого вина, настоенного на любви. И Беляев вдыхал в себя нежный запах ее губ, ее щек, ее бархатистой кожи, и этот нежный запах, подобно лазурному морю, заполнял всего его, всю его душу, и разве мог он любить другую, разве мог он выделить из сонма женщин, кроме Лизы, другую.
И казалось, что они бежали вместе куда-то в поцелуе, влекомые неконтролируемой любовью, потому что любовь может быть только неконтролируемой, там где возникает контроль над этим чувством, там начинается обыденность, физиологичность, пошлость. Побежим же вместе в поцелуе своем, в любви своей, превознося ласки друг друга до небес, похожих на море, до моря лазурного, соединяющегося с небесами в любви вечно, в любви воздуха с водою, потому что одно переходит в другое и этот переход незаметно длится вечно. Красива Лиза, как этот переход моря в небо!
И прекрасна она была в северной белизне своей, ибо жаркий солнечный луч редко касался ее тела, потому что не стерегла она виноградники под лучами солнца, а укрытая одеждами любовалась пронзительной хвоей на снегу, и душа твоя привязана к тому, кто празднует свой Новый год из года в год, на кругах жизни своей, с елкой и снегом. Он радуется елке, снегу и игрушкам серебряным шарам, зеркально отражающим северную душу – хвойную и снежную. О, воистину, не нужен нам жаркий берег, бесснежный и безъелочный! Никакая фараонова колесница не пробьется по еловым заснеженным лесам, королева ты моя снежная, Снегурочка ты моя – и смерть твоя: Солнце и Костер.
Прекрасны щеки твои на морозе, в снежном свете! Прекрасна шея твоя, белая как снег. Украшения тебе мы сделаем из полированных льдинок-алмазов и превратим их в душе своей в бриллианты, играющие всеми оттенками Северного сияния! Девушки севера пахнут снегом.
Глаза твои цвета неба над заснеженным ельником.
Елочка ты моя новогодняя!
Хвойная веточка ты моя заснеженная!
Любовь твоя, как новогодний праздник, никогда не кончается, и в то же время стремительно заканчивается каждый год.
– Что ты мне хочешь сказать? – спросила она.
– То, что ты хочешь услышать.
– Я хочу услышать слово "люблю"!
– Слушай его: люблю!
– Ты только меня любишь?
– Только тебя!
– Меня?
– Да.
– Нет, скажи яснее!
– Яснее: тебя!
– И я тебя люблю!
Поцелуй уста в уста, и уста ее словно говорили: я принадлежу тебе и только к тебе обращена любовь моя. Я чувствую, что страсть твоя в великом наслаждении растет все более, и поднимается, как гирлянда из светящихся льдинок летит к шпилю елки, и как хрустальная нота вспыхивает на этом шпиле!
О, елочка моя новогодняя! О, любимый!
– Ты только меня любишь? – спросила она.
– Только тебя.
– И я – только тебя!
– Одуреть можно...
– Мы вместе дуреем.
– Только с тобой!
– Да, только с тобой!
