Текст книги "Так говорил Заратустра"

Автор книги: Юрий Кувалдин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Ты много читаешь?

– Ну ты же видишь, сколько книг!

– Иметь много книг, это не значит читать их.

– В среднем – двести страниц в день. Особенно на ночь. Хоть и сплю я с женой в одной кровати... Ты, кстати, с женой спишь? – вдруг спросил он.

– С женой, – удивленно ответил Беляев.

– Это замечательно. Спать можно только с женой. Успокаивает, как снотворное. Обнимешь ее, прижмешься и засыпаешь. Но до этого – обязательно чтение. Ночник над головой горит. И так – каждый день. Жену эту тоже воспитал – читает.

– Почему "эту"?

– Она вторая у меня. Первая с ума сошла. Тихой такой сумасшедшей стала. Потом пошла из дому, неделю ее разыскивал. Нашел в морге. Повесилась в Измайловском парке на железном заборе.

– Отчего она это?

– Болезнь. Тихо так протекала. Она директором букинистического магазина была. И вдруг стала интересоваться математикой. С какой стати, неизвестно. Придет домой и считает на листочке. Я сначала не придавал этому значения. Я тоже иногда считаю, работа требует, но чтобы каждый вечер, не приготовив ужина, исписывать горы листов, увольте! Спросил, что это она считает. Отвечает, что подсчитывает метраж книг. Я не понял, какой метраж. Она разъяснила, что авторские листы, переведенные в печатные дают страницы и что она вычисляет страницы книг в длину. Ну, если взять каждую страницу, склеить с другой и так далее... Свиток развернутый, короче. Высота текста на странице книги стандартного формата, восемьдесят четыре на сто восемьдесят в тридцать вторую долю, составляет семнадцать сантиметров. Она высчитала, что "Идиот" Достоевского где-то равен ста двум метрам. "Война и мир" метров триста сорок. И так далее... Так посчитала месяц и ушла, – сказал Иосиф Моисеевич с видом человека, овладевшего разговором. – Представь себе задачки! Так вот, ложусь я в постель, сзади ночник светит, открываю книгу и читаю. Часа два-три. Замечательно. А жена эта сначала в ванне читала. Знаешь ведь, перепады температур. В горячей ванне разомлеешь, приятно почитать. Возьмет книгу, сядет в горячую воду и читает. Один раз я ночью проснулся, шлепнул рукой рядом – нет ее. Я испугался, вскочил, смотрю на часы половина пятого утра, а ее нет. Я в ванную. А жена спит в ней. Черт с ней, с книгой, что плавала в воде! Как жена не утонула, не понимаю. Я ее пугать не стал. Тихо так пустил воду и открыл спусковую затычку. Она глаза и открывает... Ну, я ей спокойно все рассказал. С тех пор – пятнадцать минут в ванне и – скорее в постель, ко мне под бок. И за книгу. Очки наденет и читает. Говорит, что в кровати лучше читать, потому что когда сон сладко гладит очи, стоит лишь книжку отложить и спать, почти что не прерывая сна, не то что в ванне, лень из нее вылезать, обтираться, идти в комнату – весь сон пропадает.

– А моя Лиза так устает с детьми, что сразу же засыпает, – сказал Беляев и, подумав, добавил: – Особенно сейчас, когда беременна.

– Сколько же у тебя детей?

– Пока трое, Колька, Сашка, Мишка. Хочется девчонку, – сказал Беляев устало.

– Да у тебя куча детей! – воскликнул Иосиф Моисеевич и поднялся.

Он взял книжку в газетной обертке, с которой не отводил глаз Беляев, прошел к несгораемому шкафу, сунул в него эту книжку и закрыл шкаф на ключ. Затем поднял с пола пачку, распаковал ее и достал яркую книжку в переплете большого формата.

– Это Коле.

Из другой пачки он достал другую книжку для Саши. Из третьей – для Миши. То были Линдгрен, Милн и Чуковский.

– Мои подарки к Новому году! – сказал Иосиф Моисеевич.

– Что ты, право, – смутился Беляев, не ожидавший от него такой прыти.

– Прекрасно идут детские книжки, – сказал он.

– Хорошую детскую книжку достать практически невозможно.

– Я не знал, что у тебя столько детей. Буду тебе оставлять. У меня все, что интересного выходит, бывает.

– Буду признателен.

– А Колей в честь себя, что ли, назвал сына? Беляев вспомнил о неписанном законе – вовремя затыкаться, не заткнулся, распространился о детях, теперь получай вопросы, рассказывай, что это не твой ребенок, что ты взял жену с ребенком, что ты... Укололо его с этим вопросом чувство самолюбия. Чтобы что-то ответить, он сказал:

– В честь Николая Гумилева.

– Достойно, – сказал Иосиф Моисеевич, вновь опускаясь в свое обшарпанное кресло.

А Беляев подавлял в себе мысль о собственной неполноценности, которая мирно жила в нем все годы, прожитые с Лизой. Он гнал от себя эту мысль и, бывало, забывал о ней, но так или иначе она снова объявлялась.

Иосиф Моисеевич заговорил о книгах, которые он получит в ближайшее время. И это немного смягчило картину переживаний Беляева. Он тупо взглянул на закрытый несгораемый шкаф в углу, стараясь догадаться, что это была за книга.

– Если бы тебя попросили назвать одного самого лучшего писателя, кого бы ты назвал? – спросил Иосиф Моисеевич.

Беляев задумался.

– Так трудно сообразить, – сказал он.

– И все же, – настаивал хозяин.

– Пожалуй, Гоголь, – медленно сказал Беляев.

– Вот это да! – воскликнул Иосиф Моисеевич. – Не ожидал.

– Чего "не ожидал"?

– Не ожидал и все.

– В каком смысле.

– Конечно, в положительном. Гоголь... В этом что-то есть.

– А ты своего назови.

– Дюма. "Три мушкетера", – назвал Иосиф Моисеевич.

– Серьезно?! – поразился Беляев.

– Вполне... Но ты молод, не поймешь... Лет через тридцать со мной согласишься... А что тебе нравится у Гоголя?

– Все. Это вулкан!

– Но все же есть что-то особенно любимое? – допытывался Иосиф Моисеевич.

– Есть. "Мертвые души".

– Да-а?

– Да. Гоголь не мог любить Божью тварь, потому что человек создан по образу и подобию зверей, а черти по образу и подобию человека. Гоголь хотел заглянуть в глаза Богу, но не нашел этих глаз, потому что Бога нет. Это гениальное прозрение Гоголя! Пусть он потом уморил себя голодом, пусть писал письма Белинскому, он сказал главное: человек рожден зверем и всю жизнь должен мучительно вылезать из звериной шкуры, чтобы хоть на мгновение приблизиться к человеческому облику...

Когда Беляев выходил от Иосифа Моисеевича и шел заснеженным переулком, с крыш домов которого сметало снег ветром и на углу Пятницкой крутило, он все думал о том, что это за книжка была в газетной обертке?

Глава XXI

– Ну, чего, скажешь плохая машина? – сказал Комаров, дыша на руки и снова убирая их в карманы куртки.

Зеленая "Волга" выпуска десятилетней давности стояла у сарая, заснеженная и сиротливая. Задняя правая дверь настолько проржавела, что в ней образовалась дырка с кулак величиной. Беляев с грустью взглянул на эту дырку, сказал:

– Дверь надо менять.

– Зачем менять? Я дырку эпоксидкой замажу. Не заметишь! Шпаклевочкой потом... И подкрашу! – сказал Комаров, обхаживая машину.

– Заднее крыло помято, – сказал Беляев и постучал рукой в перчатке по корпусу машины.

– Крыло Борода обещал дать.

– Входит в стоимость?

– Конечно! Он еще задний мост обещал.

– Обещал или даст?

– Даст. Он у него дома лежит.

– И сколько он просит за весь этот хлам? – с горестным вздохом спросил Беляев, глядя в глаза Комарову.

– Пять штук, – сказал тот.

– Ты что! – округлил глаза Беляев. Воротник зимнего пальто его был поднят, шапка надвинута на брови.

– Что "что"?

– Ничего. Ей цена – штука в базарный день!

– Ну ты совсем скурвился!

– А ты – мировой парень! Терпеть не могу болтунов! – с чувством выговорил Беляев. – Как рекламу давать, ты мастер, а как до товара доходит...

– Мост и коробка – новые, да еще крыло, да по мелочам.

Беляев оставался непроницаем, ходил вокруг машины с невозмутимым лицом. Комаров по его виду не мог догадаться, согласится он или нет. С четверть часа назад, пока не видел машину, говорил, что возьмет.

– Вечно какая-то липа! – сказал Беляев.

– Ну какая липа? Мне же ее делать и ездить на ней! – сказал Комаров, начиная нервничать.

– А мне – платить, – сравнительно спокойно сказал Беляев.

– Да чтоб ты подавился своими "бабками"! – заорал во всю глотку Комаров.

Беляев остановился, посмотрел на него и сказал:

– Ну чего ты орешь?

– Нервов не хватает! – чуть спокойнее ответил Комаров.

– Может быть, Борода штуку скостит?

– Да как он может скостить? Как? Хозяину – три, в парке – полторы, и Бороде – пятьсот. Вот тебе весь расклад! Ты все думаешь, что кто-то тут слишком наваривает! Ну, посуди, кто будет наваривать на мне?

– Ладно, давай оформлять, – сказал Беляев.

Комаров сорвался с места и побежал к гаражам за Бородой. Вместе с ним сели в машину. Беляеву понравилась обивка сидений, да и сами сиденья были еще не продавленные. Борода сел за руль. Машина неплохо завелась, да и ехала прилично. Посадили хозяина, завскладом ОРСа, который всю дорогу до ГАИ хвалился, что покупает новую "Волгу". Переоформив машину на Комарова, вышли из ГАИ и, пока Комаров вешал новые номера, Беляев расплатился с хозяином, вручив ему пачку четвертаков в банковской упаковке с приложением двадцати таких же сиреневых ("лиловеньких") банкнот. Проводив хозяина, получил свою долю и Борода – двадцать стольников.

Комаров сел за руль, счастливый, этакий хлюст, полюбовался техпаспортом, куда лейтенант-гаишник занес черной тушью его фамилию, сунул его вместе с водительским удостоверением во внутренний карман пиджака, надетого под куртку, и включил передачу.

– Лева, меня подбрось до парка. Я сегодня с четырех заступаю.

– Будет сделано! – отрапортовал Комаров и прибавил скорости.

Конечно, ездил Комаров прекрасно. И зима ему была не помеха.

– Через недельку будет готов сарай, – сказал Борода.

– Какой сарай? – спросил Беляев, оборачиваясь к заднему сиденью, где сидел Борода.

– Ты не знаешь, что такое сарай? – удивился тот.

– А ты знаешь, что такое евхаристия? – в свою очередь спросил Беляев.

– Не знаю.

– Ну и я не знаю, что такое "сарай". Я многого в жизни не знаю. И многого никогда не узнаю. Но я знаю достаточно много, чтобы тоже каждый раз что-нибудь вворачивать и спрашивать собеседника:

разве ты не знаешь что это такое?

Борода пропустил ученую тираду мимо ушей и сказал:

– Коля, сарай-это пикап. "Волга"-пикап. Понятно?

– Теперь понятно, – сказал Беляев. – "Волга"-пикап – это сарай.

– Сарай, – подтвердил Комаров.

– У тебя, Коля, покупателя не найдется? Беляев задумался, сдвинул шапку на затылок, затем спросил:

– Хау мач?

– Что?

– Ну, сколько стоит?

– Десять, – сказал Борода.

– Дорого.

– Да он почти что новый!

– Все равно дорого.

– Ну не ты же будешь платить! – повысил голос Борода.

Комаров не вмешивался в разговор, чтобы не омрачить собственного праздника. Праздник этот дался ему нелегко. Нужно было пересилить себя и позвонить Беляеву, убедить его, притащить.

Беляев минуту соображал, перебирая в уме потенциальных покупателей, и остановился на Афике Аллахвердиеве, который приехал на стажировку на их кафедру из Баку.

– Найду, – сказал Беляев, предполагая сдать машину Афику за пятнадцать.

– На следующей неделе надо забирать, – сказал Борода.

– Не забирать, а смотреть.

– Конечно! – сказал Борода. – Но там смотреть нечего. Тачка почти что нулевая.

– Все равно, покупатель же должен взглянуть на нее, – сказал Беляев, наблюдая за тем, как Комаров делает поворот с Восстания на Пресню через петлю у Герцена. – Цвет какой? – спросил он.

– Белая.

– Хороший цвет.

– Плохого не держим. А эта что, плохой? Да Левка ее пройдет немного и заиграет! Правда, Левик?

– Нет вопросов!

Комаров все время улыбался, даже если он хотел выглядеть серьезным. Его серьезность, даже если она возникала, была с оттенком улыбчивости. Это

у Беляева никогда такого выражения по укоренившейся внутренней привычке не было. Характерное для него выражение – недовольство, холодность. К такому человеку и подходить-то непросто, не то что задавать вопросы. Губы плотно сжаты, даже поджаты, а когда Беляев о чем-либо напряженно думал, то они, сжатые, вытягивались вперед, как у утенка.

– Кто сегодня играет? – спросил Борода.

– Во что? – удивленно спросил Беляев.

– В шайбу.

– Конюшня со "Спартаком", – сказал Комаров.

– Не скучно будет дежурить. Я старый ящик притащил в каптерку. Теперь как в кино, механики, слесаря, шоферня глазеют.

Когда Борода вышел у своего таксопарка, Комаров, поправляя очки на переносице мизинцем, спросил:

– Куда прикажете, шеф? – и заржал.

– Поедем в институт за елками, – сказал Беляев.

Снег белел в свете фонарей, на некоторых площадях переливались огнями огромные елки. Казалось, в самом воздухе витал праздничный, предновогодний дух. Уютно было сидеть в машине, смотреть по сторонам: на светящиеся гирлянды над улицами, на витрины магазинов, на яркие фонари, на прохожих, на потоки машин, на многочисленные горящие окна домов.

– Чего ты, Коля, сказал "за елками"? Несколько елок, что ли, будем брать?

– Две. Одну я обещал, завезем.

– Понятно. Я уже своим поставил, – сказал Комаров. – С Бородой на "УАЗике? > сгоняли за город, я местечко знаю, и срубили пять елок.

– На такой мелочи залететь можно, – сказал Беляев.

– А на чем нельзя не залететь?

– Тоже верно, – согласился Беляев.

– У нас на любой ерунде залететь можно. Подъехали к институту и остановились перед тяжелыми воротами и калиткой в них во двор. Грузовик с елками стоял у институтских боксов. Люди толпились, сверяли свои фамилии в списках, получали елки, связывали их. Предпрофкома Брусков, в телогрейке, раздавал команды. Увидев Беляева, бросил громко девушке со списком:

– Беляев, партком!

– Две? – спросила девушка.

Студенты поковырялись в елочных завалах в длинном кузове и сбросили Беляеву пару густых, сочных елок с одурманивающим запахом хвои.

– Сумасшедшие елки! – воскликнул Комаров, разматывая веревочную бухту для их обвязки. Он, слегка прищурившись, посмотрел на Беляева, как бы оценивая его положение в институте, и улыбнувшись, вполне оценил это положение.

Брусков, продолжая отдавать команды, подошел к Беляеву и спросил:

– Шоколадные конфеты в коробках нужны?

– Ассорти? – спросил Беляев.

– Первоклассное! – сказал полнощекий Брусков. – Если берешь, то зайдем ко мне.

Вынесли елки к новокупленной "Волге", Комаров стал пристраивать их на крыше, а Беляев побежал в профком.

На лестнице встретил – по пословице: "На ловца и зверь бежит" – Афика Аллахвердиева, с черным "дипломатом" в руках, в отличном костюме, с серебром на висках аккуратной прически и с тонкой полоской усиков над верхней губой.

– Афик, есть машина, – сразу сказал Беляев.

У Аллахвердиева вспыхнул взгляд.

– "Волга"?

– Не просто "Волга", а сарай. Аллахвердиев непонимающе пожал плечами.

– Зачем "сарай", мне "Волга" покупать хотел!

– Ты не знаешь, что такое "сарай"?

– Я не знаю такой "сарай".

– А еще машину хочешь! – подзадорил его Беляев.

– Я хочу машина "Волга", – сказал растерянно Аллахвердиев, произнося название как "Вольга".

– А сарай брать не будешь?

– "Сарай" я не буду.

– Может быть, возьмешь сарай? Аллахвердиев с непониманием смотрел на Беляева.

– А какой "сарай" марки? – вдруг хитро спросил Аллахвердиев.

– Сарай марки "Волга"!

– Это другая "Волга", не такая "Волга"? – осторожно спросил Аллахвердиев, пытаясь вникнуть в стиль разговора Беляева.

– Другая! Это – "Волга"-пикап! Аллахвердиев изумленно возвел очи к потолку.

– Так бы и говорил! – воскликнул он. – Такой "Волга" я только мечтал! На дачу ездить прекрасно!

– Где у тебя дача?

– На берегу Каспия. На Апшероне.

– Не дурно ты, Афик, там устроился!

– Приезжай, гостем будешь. Вино, шашлык, море! Сколько?

– За сарай?

– За "сарай"! – засмеялся Аллахвердиев, обнажая золотые коронки справа и слева.

– Двадцать, – спокойно решил проверить платежеспособность Аллахвердиева Беляев.

– Много.

– Как хочешь, – сделал движение по лестнице Беляев, сказав это довольно равнодушно.

– Подожди. Новый "сарай"?

– Почти новый.

– Какие километры? – спросил Аллахвердиев.

– Десять тысяч.

– Хорошо. По рукам! – сказал Аллахвердиев. – Когда смотреть буду, когда покупать буду?

– На следующей неделе.

У Брускова в профкоме высились коробки с конфетами, тюки с заказами, на спинке стула висел костюм Деда Мороза, а на столе лежали яркие билеты на Елку в Кремль.

Беляев молча достал из бумажника сотню, бросил ее на стол и сказал:

– Пять коробок конфет и пять билетов в Кремль.

Из глушителя комаровской "Волги" шел дымок. Беляев взглянул на елки, надежно привязанные к крыше (Комаров догадался пропустить веревки через салон, потому что багажника-решетки на крыше не было), открыл заднюю, пока еще дырявую дверь, и положил сверток с конфетами на заднее сиденье. Сам сел рядом с Комаровым впереди.

– Куда изволите, шеф?

– Домой, – сказал Беляев и некоторое время внимательно смотрел на Комарова.

И Беляеву хотелось думать, что Комаров – человек преданный, терпеливый, достаточно честный.

Комаров тронул машину, а Беляев спохватился:

– Через Пятницкую!

– Понятно, шеф! – отозвался бодро Комаров, причем слово "шеф" он произнес с едва заметным уважением, не как бывший однокашник, а как человек, принятый на работу, пусть и неофициальную.

Иосиф Моисеевич с какими-то ребятами выгружал из "Москвича" пачки с какими-то книгами. Увидев елку, Иосиф Моисеевич возликовал. Комаров пронес его елку в квартирку и, еще до того, как поставить ее в угол, обвел зачарованным взглядом книги.

– Никогда не видел столько книг. Как в книжном магазине! – сказал он Беляеву с чувством.

– Молодому человеку нужны книжки? – спросил Иосиф Моисеевич.

Комаров помялся, ему хотелось что-нибудь из книг приобрести, но у него не было денег. Беляев сам отобрал ему на свой вкус Кафку, Селинджера, Платонова, несколько детских книг и, расплачиваясь, спросил:

– Осип, что это у тебя была за книжка в газетной обертке, которую ты прячешь в сейфе?

– Какая книжка? – удивился Иосиф Моисеевич.

– Ну, та, которую ты в прошлый раз доставал из сейфа?

– Не помню, – сказал Иосиф Моисеевич. – В другой раз поищем. А что была за книжка?

– Я же говорю, она была обернута газетой.

– Черт, у меня много книг, которые я обертываю газетой. Ладно, как-нибудь в другой раз выясним.

– А это что ты разгружаешь? – спросил Беляев, кивая на пачки, хотя на них были этикетки и он мог сам нагнуться и прочитать.

– Швейцер, "Культура и этика".

– Не слышал. Интересно?

– Феноменально! – сказал Иосиф Моисеевич.

– Можно экземплярчик?

– Четвертак.

– Нет вопросов.

Комаров шепнул Беляеву на ухо:

– Возьми и мне.

Беляев удивленно посмотрел на него и так же шепотом спросил:

– Зачем тебе "Культура и этика"?

– Пригодится.

– Тогда можно парочку, Осип?

– Для тебя, Коля, все можно! В машине, когда ехали к Беляеву, Комаров сказал:

– Здорово у тебя схвачено все!

– Что "все"?

– Ну, на работе, и у этого еврея.

– Лева, где прошел Беляев, там еврею делать нечего! – рассмеялся Беляев.– Надо преодолевать комплекс неполноценности и крутиться так, чтобы у евреев только глаза мелькали от недоумения! Комплекс из себя выколачивать нужно! Ты понял меня?

– Понял. Но не слишком-то выколотишь этот комплекс. У них все везде схвачено!

– А ты – перехватывай. Вон Борода тачки перехватил! Схватите все тачки! Я схватил стройматериалы, еще кое-что. Не зевай! Действуй на опережение! И учись у евреев.

– У них научишься! Жди. Они все в секрете держат!

– Не скажи. Их нужно уметь к себе располагать. И вообще не делать из них культ.

В переулке было безлюдно. Комаров ехал медленно и через приспущенное стекло было слышно, как скрипит снег под колесами. Комаров держал елку на плече, как полено, когда они остановились перед новой, поблескивающей лаком, дверью квартиры Беляева. На одной створке был вделан "волчок". Беляев открыл сначала один замок, потом второй, а затем уж и третий специальным ключом, похожим на напильник с зазубринками и согнутым на конце. Отворив внешнюю дверь, сунул ключ в скважину внутренней, такой же новой, двери. Сразу же послышались детские голоса и, когда Комаров втащил елку в прихожую, ярко вспыхнула в ней люстра с подвесками, и Саша с Мишей подбежали к елке и захлопали в ладоши от восторга.

Комаров прислонил елку к стене, на которой в багетовых рамках висели масляные картины Коли, которого дома не было, учившегося в художественной школе. Паркет блистал под ногами золотистыми оттенками. Комаров раздевался и снимал ботинки, глядя на себя в огромное, из антиквариата, зеркало, двухметровое, от пола почти что до потолка. Вдоль другой стены высились книжные полки, застекленные, набитые книгами.

Из дальней комнаты показалась Лиза, с книгой в руках. На ней было просторное домашнее платье, несколько скрывавшее беременность.

– Елка, Лева! – оживилась она после чтения. Комаров надел шлепанцы и с чувством музейного посетителя стал ходить по прихожей, оглядывая ее. Все в ней было основательно, добротно, ново. Двери в комнаты поражали своею старинностью и белизной, на которой очень дорого смотрелись бронзовые тяжелые ручки в виде львиных голов.

– Дворец! – произнес с придыханием Комаров, несколько лет не бывавший в этой квартире.

– Брось ты! – сказал Беляев, поднимая трехлетнего Мишу над собой и сажая его на шею.

– Мама! Мы будем сегодня наряжать елку?! – восторженно спросил Саша, с осторожностью притрагивающийся к елочным веткам.

– Как папа решит, – сказала Лиза и спросила у вошедших: – Вы голодны?

– Как звери! – сказал Беляев, снимая Мишу с плеч и ставя его возле Саши. – Сейчас мы с дядей Левой поедим, а потом займемся устройством елки. Да, ребятки? – обратился он к детям.

– Да, да, да, да, да, да! – затараторил Саша весело, и Миша стал вторить ему и прыгать.

– Новый год, Новый год, он подарки принесет! – скандировал пятилетний Саша.

Комаров с Беляевым прошли в его комнату, в которой преобладали книги.

– Неужели ты все прочитал? – спросил Комаров.

– Нет, – усмехнулся Беляев, – я их держу для звукоизоляции и вместо обоев. Прекрасный интерьер?!

– Черт, столько книг?! Когда ты успел их накупить! – выражал удивление Комаров, садясь в кресло. – Ну и терпение у тебя! Из одной комнаты сделал квартиру. Потрясающее терпение! А я дурак послушал Светку, поехал в двухкомнатную. Кухня – пять метров, прихожей – ноль, двоим не разойтись, комнаты проходные... Надо было мне, как и тебе, ждать.

– Ждать, терпеть – это исключительные качества, – сказал полушутливо Беляев, – и ими обладают единицы. Человек всегда торопится. Конечно, торопиться нужно, смерть каждого поджидает, но торопиться нужно с умом. В терпении торопиться. Понимаешь?

– Не очень.

– Ну, взять, например, книгу. Объемный роман. Допустим Томаса Манна "Иосиф и его братья", – Беляев обвел глазами стеллаж и с трудом вытащил два полных тома романа. – Ставишь себе задачу за две недели прочитать эти два тома...

– За две недели? Да ты что... Тут полгода нужно колупаться!

Беляев смерил его скептическим взглядом.

– Поэтому ты и ютишься в "хрущобе"! Вот тебе для проверки торопливого терпения. От доски до доски прочитать роман, последовательно, не глотая страниц, не пропуская. Нужно проверять себя. Для этого книги-замечательные тренажеры.

– Но невозможно осилить за две недели эти два кирпича!

– Ты спешишь, не начав читать. Давай прикинем, – сказал Беляев, смотря, сколько страниц в обеих книгах. – Так. Тысяча четыреста страниц. – Он взял из стола микрокалькулятор и стал считать. – Две минуты на страницу. Это будет... две тысячи восемьсот минут. Делим на шестьдесят... Получаем сорок шесть и шесть в периоде. Короче, сорок семь часов. Теперь посмотрим, сколько страниц нужно читать в день. Делим сорок семь на четырнадцать. Получаем... три, запятая, триста пятьдесят семь... Округляем, три с половиной часа. Комаров безрадостно вздохнул.

– Нет, это не для меня. – Он взял книгу, полистал. – Да и текст сложный... Ну, что это такое:

"Я тоже сподабливался кой-каких откровений, когда был моложе, и то, что я увидел во сне, когда против своей воли уехал из Беэршивы и, не подозревая того, набрел на известное место и на известный подступ, может, пожалуй, потягаться с тем, что показали тебе"? Как будто человек не может сказать попроще! Выпендривается этот Манн, как муха на стекле, вязью какой-то занимается!

– Это было его задачей... Где-то в конце второго тома он сам об этом говорит. – Беляев заглянул в книгу. – Вот... "разработать до мелочей изложенное вкратце". Короче, Манн коротенькую легенду из Книги Бытия раздул на тысячу четыреста страниц!

– Зачем?

– Затем, чтобы ты, балбес, погрузился в мир мыслей, в эпоху, в другие измерения. И чтобы выковал свое терпение.

– Ты сам-то прочитал эту словесную эквилибристику?

– Последовательно, страница за страницей – нет...

– Ну, а мне говоришь...

– Но очень детально просматривал. Меня не интересовал Иосиф, меня интересовал сам Манн, его взгляд на библейские события.

Комаров встал, показывая всем своим видом, что его это абсолютно не волнует.

В комнату вбежал Миша, но сразу же остановился, смущаясь постороннего дяди. Комаров приветливо раскинул руки в стороны, присел и заулыбался. Маленькие детские ручки потянулись к нему, крепенькие, полненькие ручки с грязными ноготками. Миша был любитель поползать по полу, под столами и под кроватями. Однажды он заснул под кроватью и его долго искали. Комаров втащил его к себе на колени и стал тискать, качать, щекотать, нюхать детское тельце, целовать маленькие, пытливо-разбойничьи глазки, только что ставшие познавать мир.

Миша потащил за руку Комарова в свою комнату, устланную красным мохнатым синтетическим ковром, по которому были разбросаны яркие пластмассовые кубики. Миша пришел в неописуемый восторг, когда Комаров в мгновение ока выстроил из этих кубиков башню.

Глава XXII

В комнате было темно, когда Беляев обнял Лизу и привлек к себе.

– Осторожно, – сказала она.

– Я хочу осмотреть твой животик, – сказал Беляев, потянулся рукой к розетке и включил елку.

И в темноте вспыхнула елочная гирлянда, целые созвездия. Лампочки, снабженные прерывателем, мигали, целые кучки вспыхивающих и гаснущих огоньков. Лампочки были всех цветов – и зеленые, и красные, и лиловые, и желтые... Казалось, что в комнату залетело множество фосфоресцирующих бабочек. Они вспыхивали то на одной, то на другой мохнатой ветке, выхватывая из тьмы блестящие елочные украшения.

– Как красиво! – прошептала Лиза.

– Очень красиво, – согласился Беляев, лаская ее.

– Ты меня любишь?

– Да.

– Между нами – третий, – сказала она. – Осторожно.

– Я всегда люблю тебя осторожно. На потолке от елочных лампочек был цветастый луг: с травой, цветами, бабочками.

– Когда ты молчишь, о чем ты думаешь? – спросила она.

Он сжимал в своей руке ее руку.

– Когда я молчу, я чаще всего ни о чем не думаю. Вернее, о чем-то думаю, но точно не могу сформулировать – о чем.

– Странно. У меня такое же бывает. Вроде бы думаю, а о чем – не знаю.

– Общие места.

– Да.

– Но много есть в жизни такого, о чем не хочется думать, – сказал он. Это – запретные темы.

– Первый раз от тебя слышу о запретных темах.

– Их много и лучше о них не думать, хотя можно и думать.

– Например?

– Что тебе говорить, ты сама знаешь... Есть вещи, о которых начинаешь думать, и все становится бессмысленным...

– Молодец! Ты умный, и ты не думай о плохом.

– Стараюсь. Но елка!

– Что елка?

– Елка – самая страшная вещь! Запретная тема! А мы ее ставим каждый год.

– Почему "запретная"?

– Сигнал смерти...

Потом они лежали и смотрели в радужный от свечения елочной гирлянды потолок.

– Вот и еще один год прошел, – сказала Лиза, прерывисто дыша.

– Нам будет по тридцать! – с грустью сказал Беляев.

– Как много...

– И как все быстро совершается, – сказал он, стараясь не смотреть на Лизу, потому что после этого ему всегда было как-то неловко смотреть на нее.

– А откуда у Левы появилась машина? – вдруг спросила она.

– Тебе это очень нужно знать?

– Да нет, не очень, но все же... Ты можешь не говорить, я сама знаю... догадываюсь. Напрасно ты это сделал.

– Что сделал?

– Купил ему машину.

– Почему ты думаешь, что это я купил ему машину?

– Не притворяйся, я все знаю и все вижу. Ты с утра до ночи бегаешь, работаешь, а он... Он очень хитрый парень. Вот увидишь, что он тебя рано или поздно бросит.

Беляев едва слышно рассмеялся.

– Это может быть только наоборот – я его могу бросить.

– Тебе так кажется. Ты думаешь, что он тебя будет возить? Ты для этого покупал машину?

В душе Беляева шевельнулась некая тревога. Не оттого, что Комаров может увести машину и сам исчезнуть, а то, что Лиза читала его мысли, его жизнь. Это было неприятно. Чувство, похожее на ревность, возникло в нем.

– Да, я покупал машину для того, чтобы везде успевать.

– Почему ты себе... нам машину не купил? – спросила Лиза и в ее голосе послышалась обида.

– Потому что рано еще мне машину иметь! – достаточно грубо ответил Беляев, чтобы поставить Лизу на место.

– А Левке не рано?

Это был весомый аргумент, о котором почему-то Беляев не подумал, и этот аргумент с новой силой резанул его.

– Машина куплена для работы, – сказал он растерянно.

– И оформлена на него?

– Да никуда он не денется! – огрызнулся Беляев.

– Когда денется, будет поздно, – сказала Лиза. – Тебе нужно самому ездить. Послушай меня, купи себе машину и откажись ты от Левкиных услуг. Он как пиявка будет сосать тебя. Это такие люди, которые просто так не отвяжутся.

– Ты себе противоречишь, – сказал Беляев. – То ты говоришь, что он меня бросит, то – не отвяжется!

– Он тебя бросит тогда, когда поймет, что взять с тебя будет больше нечего.

Беляев пошевелил рукой, придавленной полным лизиным бедром, освободил эту руку и положил на ее гладкое и горячее бедро сверху, чтобы затекшая рука отошла.

– Ты думаешь, что наступит время, когда с меня нечего будет взять? усмехнулся Беляев.

– Со всеми такое время наступает, – сказала Лиза и внезапно с чувством добавила: – Зачем ты держишь деньги в этой чертовой коробке!

Беляев испуганно вздрогнул.

– В какой коробке?

– Не прикидывайся дурачком! Мишка залез к тебе под стол, пока я была на кухне, и выволок эту коробку! Разбросал фотохимикаты, а потом принялся за деньги! Хорошо, что я вовремя зашла в комнату! И хорошо, что ни Сашка, ни Колька не видели этих пачек! Господи, откуда ты набрал столько денег?!

У Беляева перехватило дыхание и он минуту лежал в полной растерянности. Потом стал мучительно соображать, что ответить Лизе. Она ведь довольно часто повторяла, что ей не хватает денег на хозяйство, а он с завидной регулярностью отвечал, что у него нет денег. Вариантов ответа было два:

либо сказать, что эти деньги не принадлежат ему, что выглядело бы достаточно глупо, поскольку кто бы ему дал такие деньги, допустим, на хранение;

либо рассказать о своей коммерческой деятельности и в этом случае как бы полностью впустить Лизу в свою жизнь. Он выбрал второе, разумеется, после некоторых колебаний.

– Я догадывалась, – резюмировала Лиза после услышанного откровения Беляева. – Но я не могла предположить, что у тебя такой талант! Теперь я понимаю, почему ты медлишь со всякими покупками, с той же машиной, например. Ты не хочешь показать окружающим, что ты не такой как они? Теперь я понимаю. Ты создаешь иллюзию, что очень медленно скапливаешь деньги, хотя бы на ту же квартиру.