Текст книги "Книга прощания"

Автор книги: Юрий Олеша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

О, этот слух, тиранивший наше детство! И бывало знаменитое, великое мороженое… То мороженое, которое подавалось к столу где-то на даче, где-то на именинах, раз в году, под летящими облаками, под раскачивающимися ветвями, когда свистели поезда, когда кто-то всходил на террасу с букетом в руке, какой-то господин с букетом роз в папиросной бумаге.

Вот о чем вспоминаю я на тринадцатом году революции, о мороженом, которым угощали буржуазных детей…

Не знаю, для чего, собственно говоря, писать дневник.

Это нужно, скажем, тогда, когда человек вообще любит писать, от графомании. Но если сериозно, нормально – то для чего? Чтобы потом, под старость, прочитывать? Вряд ли ради этого. Чтобы оставить мысли потомству? Невероятно. Если писать с таким расчетом, значит, всякий раз, берясь за тетрадь, думать о смерти – и явственно видеть эту тетрадь и почерк свой существующими уже после тебя, после смерти. Я и на мебель не могу смотреть, думая, что она в первую же минуту моего несуществования будет стоять так же, даже не вздрогнув. (Ох, эта зависть, эта злоба к внешнему миру!)

Следовательно, для чего же все-таки пишутся дневники? Хорошо бы написать дневник как литературное произведение. То есть не вымышленный дневник, а самый настоящий дневник, и, ведя его, допустим, несколько лет, затем выпустить как очередную свою вещь.

Я вижу гибель беллетристики. Гибель выдуманного романа. И Горький, например, не говорит тем, кто его так внимательно слушает и считает таким великим литературным авторитетом, не говорит: пишите романы, рассказы. Он призывает одержимых литературным зудом писать историю гражданской войны и историю заводов.

Главное: необразованность. А великие смущают. Толстой сказал, что вряд ли ум и образованность совместимы. Тот ум, поэтический, мудрость, – китайский ум.

Поэты – китайцы. Китай – вечность, неподвижность.

О человеке, который совершил подлость. Среднюю подлость. Какая-то контора, окошечко с проволочной сеткой (он думает о пчелах), накладная, деньги получил чужие. И живет обыкновенно. Сильный человек. Обыкновенный сильный человек. Видит близко. Ради близкого желания. И потом его судят, и он не думает, что это возмездие, а просто жизнь, дело. Словом, не видит символики событий, а только отдельные факты.

Прежде я думал, что воспоминания великих людей редкость, что в мире есть только несколько великих автобиографий. Несколько, считанное количество золотых книг – такое же небольшое количество, как и великих книг мировой литературы: две, три, четыре.

И вдруг оказалось!.. Как только учредилось издательство «Академия» [60]60
  Как только учредилось издательство «Академия»… – Издательство «Academia» существовало с 1922 по 1937 г


[Закрыть], поперли золотые книги. Откуда они? Как их много. Оказывается, все знаменитые люди писали дневники.

Подозреваю, что все книги «Академии», все эти потрясающей, кардинальской роскоши издания, которых никто не читает, – пишет один и тот же, нанятый на месячное жалованье рублей в двести пятьдесят молодой человек в потертом пальтишке, гофманского вида молодой человек, живущий на чердаке, над крышами Москвы, и мечтающий о славе. Когда-нибудь обнаружится эта гигантская мистификация! Потому что трудно поверить, что человечество так счастливо, что все великие люди его оставили на память и в назидание ему описания своих замечательных жизней.

Это может быть темой для рассказа. Встреча с мечтателем-неудачником с чердака. Выясняется, что он пишет все эти мемуары, воспоминания и дневники.

Я не хочу быть писателем. Быть человеком искусства, художником – большое несчастье. Это проклятие, и ни богатство, ни слава, ни так называемое удовлетворение не искупают беспокойства, оторванности от обыкновенных радостей и постоянной устремленности в себя, которая обязательно приводит к мысли о смерти, к страху смерти и желанию поскорей избавиться от этого страха, – т. е. к пуле в лоб.

Перебои сердца. Очень тревожат, мешают работать, утомляют. Как хочется отделаться от них. Мечта об отдыхе – полном отдыхе от всего, о настоящей безмятежности. Хоть бы раз выпал еще мне день, похожий по восприятию жизни и отношению к ней на те дни, из которых состояло детство и ранняя юность. Есть вера, что выпадет такой день. Когда?

Каким-то летом, возможно – этим летом… Поеду куда-нибудь в Одессу, буду идти в жаркий день за городом вдоль какой-то кирпичной развалившейся стены – в одиночестве и тишине, потный, босой, в расстегнутой рубашке, куря дешевую папиросу с табаком, высыпающимся из мундштука, как песок. Буду слышать отдаленные голоса работающих где-то на железнодорожном пути, музыкальный звук падающей рельсы, когда воздушная среда, где происходит падение, представляется средой водяной. Буду шагать, никем не видимый, забытый всеми в поисках первоначальных ощущений… Потом увижу далеко-далеко впереди себя гигантские буквы на обратной стороне фабрики, овраг пересечет мой путь, та свалочная канава, над которой в детстве реял гений путешествий.

Почему из канавы возникал этот самый мечтательный гений детства? Может быть, потому, что она была рвом на границе города, может быть, потому, что детство, приходя сюда, в такую запретную даль, знало, что, вернувшись, будет наказано, и потому очертя голову шло на опасность – на выбегающую из канавы собаку, которая могла оказаться бешеной, на двух бродяг, играющих в орлянку, на мальчика в лохмотьях, имеющего солдатский, с медным черенком нож… на водонапорную башню, единственно в этой местности позволяющую приблизиться к себе вплотную.

Она ни на что не похожа. Что общего имеет она с домами города, его крышами, балконами, дворами, подъездами? Она не принадлежит городу, порядку, всему тому, что знакомо и существует только до той поры и того времени, пока существуют запреты и недозволенности детства. Она возвышается уже в путешествии, уже в будущем. Вокруг нее – железная лестница. Нерусская зелень цветет у ее подножия, и нерусское круглое окошечко чернеет в ее слепом, высочайшем теле.

(Небольшая порция беллетристики.)

Вернусь ли я в местности моего детства? Ах, не в географии ведь лежат они! Я унес их с собой, когда сдвинулся с места, когда началась так называемая жизнь: унес в той сфере сознания, которая оживает раз или два в году, чем старше, тем реже – в весеннее утро за секунду до пробуждения, когда наполняет каждую клетку спящего тела ни с чем не сравнимым ощущением возвращенной чистоты, которое вдруг среди дня может вспомниться необъяснимо почему в виде ослепительной, поющей блеском полоски спектра.

(Впрочем, возможно, что это бывает только со мной, так сказать, частный случай, не подлежащий обобщению.)

Сегодня на репетиции восторгался талантом актрисы Бендиной [61]61
  Бендина Вера Дмитриевна (1900–1974) – актриса МХАТа. Играла роль Суок в «Трех толстяках», позже – тетушки Ганимед


[Закрыть]. Чувство беспредельной, нежной благодарности испытываю, когда слушаю и смотрю, как актеры играют написанные мною роли. Вот для этого, значит, я и пришел в мир: сочинять роли, делать очень странную, неизвестно для чего и почему существующую вещь, называемую искусством. Милые и дорогие актеры, мы спаяны все вместе – я с моим умением выражать мысли словами, вы – с вашим умением изобразить в живом виде то, что пришло мне в голову, т. е. мою же собственную, но трансформировавшуюся жизнь.

Сентиментально. Оставим это. Боюсь, что, пища этот дневник, потеряю писательскую квалификацию. Ну и черт с ней.

Сегодня Оля [62]62
  Оля – Ольга Густавовна Суок-Олеша (в первом браке Российская; 1900–1978) – жена писателя


[Закрыть]говорила о том, что очень она мучается от сознания своей глупости. Говорит: Вот иду по улице – просто, как может идти корова, – иду, перевариваю пищу. Ни о чем не думаю. Отнимите у меня быт – и что останется у меня в мыслях? – Очевидно, она не глупая, если отражается в зеркале, которое изобрела сама.

Опять сегодня разговор о том, что вот такая блистательная серия изобретений в течение одного века, столько техники – а человек совсем не изменился. Очень медленное изменение. Конечно, в чертей не верим, но запас мистики неистощим в каждом (разговор с художником Борисом Эрдманом [63]63
  Эрдман Борис Робертович (1899–1960) – театральный художник, брат драматурга H.Р.Эрдмана. Автор оформления мхатовских «Трех толстяков».


[Закрыть]).

Того же числа, ночь.

Ничего наперед придумать не могу. Все, что писал, писал без плана: пьесу даже и детский роман, а последний – авантюрный по содержанию, то есть такой, где надо было завязывать узлы так, чтобы они сами развязались.

Теперь вот уже год мысли о романе.

Знаю название – «Нищий». Образ нищего волнует меня с детства. Может быть, поразила лубочная картинка церковного содержания или иконка какая-то – не помню. Сушь, солнце, пустынный ландшафт, кто-то в латах, некий Дмитрий Донской, протягивает руку к нищему, который стоит на коленях.

Слова: рубище, мытарь. Кто-то пожалел мытаря. Исцеление.

Этой зимой в Ленинграде проходил как-то вечером по Невскому. Нищий стоял на коленях на вершине лестницы, уходящей в подвальный, ярко освещенный магазин. Я увидел нищего не сразу. Я пронес кисть руки на уровне его губ, как будто не имел ничего против того, чтобы рука моя была схвачена им и поцелована. Он стоял на коленях, выпрямив туловище, черный, неподвижный, как истукан. Я боковым зрением на ходу воспринял его как льва и подумал: а где же второй лев?! Оглянулся: нищий. Он стоял, подняв лицо, черты которого, сдвинутые темнотой, слагались в нечто, напоминающее черную доску иконы. Я испугался. Он не шелохнулся – стоял так же, как стоял, может быть, с утра – бородатый крестьянин, могучий и покорный.

(Нищие импонируют русскому народу: странники, юродивые, солдаты, Мафусаил, слепцы.)

Отрывок 2-й 10 декабря [64]64
  Отрывок 2-й. – В дневниках Олеши есть пометка: «Отрывок 2-й», но нет (возможно – не сохранилась) записи с пометкой «Отрывок 1-й».


[Закрыть]

Я начинаю книгу о моей собственной жизни.

Вот я вернулся домой – вечером, 10 декабря 1930 года – и начинаю писать книгу о моей собственной жизни. Именно с написания того, что я вернулся домой в сегодняшний вечер и т. д.

Домой – это к Валентину Катаеву. Я живу у него. Это на Сретенке, в Малом Половинном переулке [65]65
  в Малом Половинном переулке. – Так у Олеши. Писатель жил у Катаева в Мыльниковом переулке


[Закрыть].

Рядом извозчичий двор и трактир под вывеской «Бухта». Катаевские окна выходят в этот извозчичий двор. Там стоят освобожденные лошади, жуют из мешков, натянутых на морды. Другими словами, едят, не видя, – длительно, много, однообразно: перемалывают. (Никому не интересно будет читать про двор.) А в переулок выходит крыльцо «Бухты». Оттуда вылетает пьяный. Потом он лежит поперек тротуара в одежде черной, блестящей, потной, как седло. Лоб у него в крови, рот открыт, видны розовые десны. (Неинтересно. Беллетристика. И плохая!)

Итак, вернулся вечером.

Я был в гостях у Мейерхольда.

Мейерхольд с женой уезжает сегодня в Ленинград. Там он прочтет две лекции. Нужны деньги. (Это пишется в период финансовых затруднений в стране. Денег нет. Выплату жалованья задерживают, опаздывая недели на две, месяц. С литературными гонорарами еще трудней.) Получит наличными рублей восемьсот.

Они уезжают сегодня в 10 часов 30 минут. Райх играет сегодня в «Д.C.E.» [66]66
  Райх играет сегодня в «Д.С.Е.». – В 1924 г. Мейерхольд выпустил спектакль «Д.Е.» – политобозрение, представлявшее собой монтаж, в основу которого были положены два произведения: И.Эренбурга «Трест Д.Е. История гибели Европы» и Б.Келлермана «Туннель». Автором коллажа был М.Г.Подгаецкий. Позже спектакль менялся, новый вариант спектакля шел уже под названием «Д.С.Е.» («Даешь Советскую Европу»).


[Закрыть]. Надо успеть сыграть, доехать до вокзала и т. д.

Райх подала мне большую чашку кофе. Я попросил сладкого. Она поставила на стол блюдечко, на котором лежала конфета и лепешка домашней выпечки. Спросила: вы обедали? Я сыт. Лепешку съел. Выпил кофе большую чашку. Напротив за столом сидел Мейерхольд. Курил. Оказывается, они (Райх и он) вчера спорили. Вчера был у них Лев Оборин [67]67
  Оборин Лев Николаевич (1907–1974) – пианист, с 1935 г. – профессор Московской консерватории, друг Мейерхольда. Прототип Леона Бори в первых редакциях «Списка благодеяний». Музыку к спектаклю «Список благодеяний» в результате писал не он, а композитор Г.Н.Попов


[Закрыть], которому Мейерхольд заказал музыку для моей пьесы. Шло обсуждение. И вот Райх накинулась на Мейерхольда. Это то вечное обвинение, которым терзают Мейерхольда. Дескать, неинтерес к личности, к судьбе, к лирике. Дескать, любовь к марионеткам. Акробатика! Штучки! А между тем Мейерхольд, сияя теплотой, всегда убеждает всех: ах, какая ложь, как неверно судят обо мне! Я люблю актера, человека. Уверяю вас, Юрий Карлович (говорит он мне), что главное для меня – человеческое, теплота, а они говорят.

Но говорят почти все. Холодный мастер, эгоист. Так говорят о нем. Его не любят, хотели бы смеяться над ним все время, быть выше, чем он, превосходить его и считать, например, устаревшим. Это его-то, Мейерхольда, который дал им всем жрать. И они жрут из его тарелки и говорят о нем презрительно. Заметил я: буря негодований почти всегда вспыхивает, если воскликнуть хвалебное о Мейерхольде среди театральных людей. И потом говорят: никто его не ругает. Мейерхольд чрезвычайно талантливый, но… и т. д. Ничтожества! Благополучные! Жалкие люди! Кропотливое мелкое хозяйство: о себе, о себе, о себе… притяжательность сплошная.

Я мерю личность по отношению к Мейерхольду. Раз фыркает – дурак. Надо слепо поклоняться гениальным людям, тем, которые выдумывают, фантастам – тонкости их, внезапности понимания. Это много, колоссально!

Это две фигуры, наложенные одна на другую. Верхнюю видишь: костюм синий, ослепительная рубашка, галстук бабочкой, розовая кожа головы, седые, редкие волосы – как на розовой коже парика, – это он, Мейерхольд, первая, верхняя фигура. А когда однажды, на спектакле «Трех толстяков», он, сидевший позади меня, ткнул меня в плечо и шепнул мне: «Сердце доброе», – это была вторая фигура, – Мейерхольд всепонимающий, гений, дитя, я сам. Это произошло тогда, когда в 4-м действии кукла внезапно поникает, прикидываясь сломанной. Доктор Гаспар попросил отменить смертный приговор оружейнику Просперо, но Толстяки не захотели исполнить его просьбу, – и он шепнул кукле: сломайтесь.

Тут увидел Мейерхольд доброту моего сердца. Он странный, прекрасный человек, артист, которого я страшно люблю. И мне страшно хочется, чтобы он любил меня тоже.

Он будет ставить мою пьесу «Список благодеяний». Вот как далеко шагнул я! (Об этом позже, позже, позже!)

Главную роль – роль Лели Гончаровой, актрисы, бежавшей за границу, – будет играть Зинаида Райх.

Они ссорились вчера. Она боится, что он выхолостит «лирику»; она убеждает себя, что из всей пьесы ему нравится только сцена в мюзик-холле, потому что в ней он может развернуть любимое: акробатику, негритянское… Она волнуется за «лирику».

Зиночка, будем верить Мейерхольду.

Мы еще были маленькими, когда он ставил в Париже «Пизанеллу» [68]68
  «Пизанелла» – спектакль Мейерхольда по пьесе Г.Д’Аннунцио «Пизанелла, или Душистая смерть». Премьера прошла в Париже в 1913 г. в театре «Шатлэ


[Закрыть]Д’Аннунцио с Идой Рубинштейн [69]69
  Рубинштейн Ида Львовна (1885–1960) – танцовщица, ученица М.Фокина


[Закрыть]. Он старый, всклокоченный, прекрасный волк. Будем верить ему – он поставил «Ревизора» и «Горе уму». Я, помню, смотрел сцену Городничихи и офицеров сверху, потому что опоздал к началу, – смотрел и чувствовал, что мне необычайно нравится это. Я был в черном свитере под пиджаком, приехал после выступления в каких-то мастерских в качестве Зубило.

А тогда за постановку эту все ругали Мейерхольда. Некоторые, видите ли, не досидели до конца. Скучно, видите ли.

А тогда я думал: какой гениальный человек Мейерхольд! Я думал: если познакомлюсь с ним когда-нибудь, какое это будет для меня счастье!

Теперь – познакомился. И мало того: он будет ставить мою пьесу!

Пишу это впервые после того, как бросил курить. Не курю десять дней, с 30 ноября. Ничего, пишу все-таки – думал, что будет невыносимей. Однако очень приятно было бы закурить. О курении и некурении, о результатах того, что бросил курить, дальше.

Итак, накапливается на будущее довольно много: о З.Райх, о курении, о том, как далеко я шагнул.

Сегодняшнюю запись заканчиваю, так как много писать мне нельзя. Врач предписал мне покой, тишину, легкое чтение, однообразный режим. У меня расширение сердца. Я бросил курить и пить. Принимаю лекарства: строфант и стрихнин. Доктор сказал, что мое сердце старше меня на двадцать лет. Т. е. мне сейчас – по ритму, так сказать, – пятьдесят один год. А по паспорту тридцать один. Я родился в 1899 году. Я спросил доктора, можно ли вернуть молодость сердцу. И он ответил: да, она возвращается – и чрезвычайно эффектно! Главное – режим. Сердце – мускул, который расслабляется и может быть укрепляем. Его тренируют. Гимнастика утренняя, конькобежный спорт. Просто: на коньках кататься.

Еще так недавно я – мальчиком, стоя в гимназическом дворе, в Одессе, во дворе одесской Ришельевской гимназии, зимой – на дворе, где замерзла специально разлитая вода, глядя на сверстников, которые катались на коньках, думал о том, что кататься не умею, – еще так недавно это было! – А теперь мне пятьдесят один год!

А сердце можно себе представить тугим, могучим, сцепленным – как голова нефа. Понятно? Не доходит? Или наоборот! О негре сказать: голова его была туга, могуча, сцеплена, как сердце. Доходит?

Сейчас хочется отправиться на вокзал и появиться на перроне перед международным вагоном, чтобы проводить уезжающих Мейерхольдов.

До того было несколько припадков. Очень страшное состояние, которое следует описать.

Да, не забыть: написать о пользе переживания болезненных симптомов теми, кто умеет писать.

Отрывок 3-й. Того же числа

В конце концов, в жизни только одно есть хорошее – юность!

Несколько дней – пучок, трилистник – и все! Первоначальность ощущений. Теперь бывает только раз в года три, редко-редко! – вдруг утром, когда еще в комнате – сон, общий сон, когда веки закрыты и ставни, – вдруг бывает, проснешься с ощущением вернувшейся первоначальности, – одна секунда!

Родившись человеком, чтобы жить среди подобных мне существ, что кардинального узнал я о людях?

1. Люди рождаются от сладострастия.

2. Люди дышат, питаются и выбрасывают пищу.

3. Люди соединяются парами в сладострастии.

4. Люди умирают.

Все. Остальное – чепуха, случайное и видоизменяемое.

А это главное – эти четыре пункта, – это невидоизменяемо. И вне всякого сомнения – это все одно, общо, соединено между собой.

Мне кажется, что любовь матери к сыну есть перенесение ощущений с фаллоса мужа. Живой фаллос – сын. Сынок. Рост его. Чепуха!

Отрывок 4-й. Того же числа (10 декабря 1930 г.)

Поздний вечер. Иду по переулку. Вижу шагах в тридцати от меня играющую пару: юноша, держа девушку за руки, швыряет ее в сугроб. Рук ее не отпускает, она как бы садится в сугроб. Он тотчас же поднимает ее, таща на себя, и вновь отталкивает. И, оттолкнув, почти валится на нее.

Гм… Гм… Прозрачная символика! Быть может, оба девственны. Я с завистью слежу за этой игрой. Думаю о молодости, о невозможном, о первоначальности.

И вдруг, приблизившись, вижу: у юноши только одна нога, а вместо второй торчит из штанины, как у чучела огородного, – палка.

1931

Итак, свершилось… Я получил квартиру. Нет, не квартиру – жилище; нет, не жилище – кров! Я получил то, что называют кровом.

Сегодня – первую ночь – проведу я под собственным кровом.

Это сделал Леопольд Авербах [70]70
  Авербах Леопольд Леонидович (1903–1937, расстрелян) – критик, в 1928–1932 гг. – генеральный секретарь РАПП


[Закрыть]. Леопольд Авербах устроил так, что в один прекрасный день (15 февраля 1931 года) я взошел по лестнице, неся желтый незакрывающийся чемодан, – взошел по лестнице отеля «Селект» на Лубянке, у Сретенских ворот, в комнату, называющуюся № 11-а, и стал обладателем, хоть и временным, но – обладателем некоего помещения.

Это гостиничный номер.

Инвентарь: зеркальный шкаф, кровать, обеденный и туалетный столы и гарнитур (диван, несколько мягких стульев).

Имеется, кроме того, ванная комната.

Тепло. Зеленая лампа. Отдаленный шум города. За стеной – голоса: женщина говорит громко и смеется, бубнит мужчина.

Да! – и, кроме того, телефон на стене.

19 марта

Когда он к нам въехал, вся квартира поразилась полному отсутствию у него имущества.

Смешно поэтому звучит здесь слово «въехал»… Он просто вошел, а не «въехал»!

Совершенно верно, я даже вспоминаю, что при своем появлении он говорил именно о прогулке, о том, что хорошо только что прошелся… Слышите, этот человек переменил дом во время прогулки!

Он вынул полученный в домоуправлении ключ и двинулся к зияющему темнотой коридору.

– Где она? – спросил он. – Там?

Он имел в виду комнату.

– Постойте, – сказал кто-то, – темно же.

Зажгли в коридоре свет, но все было настолько странно, что так ему и не указали, где его комната. Он пошел по коридору с ключом впереди себя. И только потом, спохватившись…

24 июля

Видел сон сегодня, будто вешали большую, дородную, говорящую в нос молодую женщину. Муж присутствовал при казни и сказал палачу: Вы ей объясните, а то она не знает. Она заплакала, зарыдала, и муж ее успокаивал. Я смотрел и думал о бессилии его помочь ей, любимой, жалкой и обиженной, – и я ужасался, что может быть такое бессилие.

Потом я оглянулся: она уже висела. Это была невысокая, как бы новейшей конструкции виселица, помещающаяся в комнате. Повешенная застыла как бы в коленопреклонении спиной ко мне.

Я подумал, проснувшись, что сон этот предвещает удачу. Подумал, но не почувствовал, – следовательно, удачи не будет, и мне только хочется, чтобы сон этот был к удаче, потому что очень хочется удачи.

А снилось это потому, что накануне за ужином в Доме Герцена разговаривал с Георгием Чулковым о казни петрашевцев. Правда, их должны были не вешать, а расстреливать. Царь их помиловал. Среди них был Достоевский. Чулков написал о них роман [71]71
  Чулков написал о них роман. – Произведение Георгия Ивановича Чулкова «Как работал Достоевский» было опубликовано уже после смерти писателя, в 1939 г


[Закрыть]. Сейчас снимают звуковую фильму о том же по сценарию Шкловского [72]72
  Сейчас снимают звуковую фильму о том же по сценарию Шкловского. – «Мертвый дом» (Тюрьма народов) (1932). По мотивам биографии Достоевского. Сценарий В.Федорова и В. Шкловского


[Закрыть]. Шкловский, быть может, выдумав, а может быть, и пользуясь каким-нибудь источником, применяет следующий фокус: приговор перед эшафотом читает заика. Эффектно для звуковой фильмы.

Сам Шкловский [73]73
  Шкловский Виктор Борисович (1893–1984) – литературовед, прозаик, теоретик литературы и кино. Олеша, Шкловский и Багрицкий были женаты на сестрах Суок


[Закрыть]играет Петрашевского.

Достоевского играет Хмелев.

Хмелеву я поднес на днях свою книжку «Вишневая косточка».

Еще одно подкрепление тому, что сон о казни приснился под влиянием разговора о петрашевцах, а именно: вчера на ночь читал Большую Советскую энциклопедию и там наткнулся на «Петрашевский».

Так все спутано, соединено. Одна человеческая линия тянется во времени, соединяя меня и Достоевского, и мысли мои об удаче с событием, уже давно совершившимся, – и все это есть мое существование в истории.

Вчера там же, в Доме Герцена, где пальмы и лампионы и оркестр играет, видел Нину Ли [74]74
  Нина Ли (Попова Нина Алексеевна; 1905–1992) – советская актриса немого кино. Снималась на киностудиях Москвы, Одессы, Ашхабада.


[Закрыть], кинематографическую актрису. Я думаю, что влюблюсь в нее, в ясность лба, в несколько по-детски сонное лицо. Она пришла в пальто, потому что вечер был свежий, и без головного убора, с развеявшимися по-юному волосами, как может выйти гимназистка за тетрадкой, вечером, после дождя, в лавку за воротами.

Радость, радость! Где же ты, радость жизни? Она бывает тогда, когда кровь движется в сосудах правильно, полновесно, хорошо питая все клетки. Вот единственно радость здоровья, о котором не знаешь, что есть здоровье. Как было в детстве.

Я помню прекрасно, как это было, когда я впервые услышал бой собственного сердца. Я помню, что я спросил спавшую в той же комнате бабушку (еще не спали, только легли): «Что это у меня стучит? Ты слышишь?» И даже поднял подушку, ища источник звука. Я думал, что это снаружи стучит.

Довольно трудно мне исполнить просьбу, с которой обратилась ко мне редакция «Красной газеты», а именно: выбрать отрывок из писателя дореволюционного и противопоставить ему отрывок из себя.

Я сейчас беллетристики не пишу.

Таким образом, могу только противопоставить дореволюционному писателю-беллетристу – самого себя, писателя, который не умеет быть беллетристом.

Беллетристика – обыкновенный роман с характерами, страстями, событиями и т. п., – для меня вещь невозможная. Не знаю, каковы причины этого, – но знаю, что писать роман мне было бы неловко.

Причина может быть такая: бессилие!

Скульптура в наши дни чрезвычайно отсталая область искусства – она явление исключительное; и сама скульптура, и ее положение в наши дни могли бы быть темой для целой пьесы. Афиногенову нужна была профессорская дочка [75]75
  Афиногенову нужна была профессорская дочка… – Речь идет о героине пьесы А.Н.Афиногенова «Страх».


[Закрыть], занимающаяся пустяками, и он применил скульпторшу. Притом его скульпторша лепит статую в левом духе. И притом он сделал скульпторшу бездарной. Бездарная скульпторша лепит статую в левом духе. Старая большевичка отвергает статую и требует искусства простого, как вечерняя заря.

Этим самым Афиногенов на образе бездарной скульпторши обобщает левое искусство и устами старой большевички отвергает его как бездарное. Здесь ощущается злой выпад Афиногенова против левого искусства, к которому принадлежат такие мастера, как Маяковский, Эйзенштейн, Мейерхольд, т. е. пионеры советского искусства, создавшие его первые шедевры.

Что это – искусство простое, как вечерняя заря? Левитан? Осенняя грусть? Передвижники?

Пейзажи Левитана, с точки зрения Афиногенова, нужнее пролетариату, чем «Броненосец “Потемкин”» Эйзенштейна.

Я сказал в обществе писателей: «Я настолько верю в крепость советского строя, что уже не хочу этот вопрос обсуждать. Я хочу думать о людях, писать о другом».

Прочитал впервые несколько поэм Хлебникова целиком [76]76
  Прочитал впервые несколько поэм Хлебникова целиком. – Олеша входил в «группу друзей Хлебникова» (вместе со Шкловским, Тыняновым, Маяковским, Кирсановым, Пастернаком). После смерти поэта «Группа…» подготовила и размножила подборку его стихов


[Закрыть]. Обыкновенно знают только отдельные двустишия его, строчки общеизвестные. Читать поэму его трудно, и когда спотыкаешься о внезапно меняющийся ритм, теряешь доверие, раздражаешься, и терпение покидает. Впервые решив прочесть несколько поэм полностью, убедился, что это абсолютно удивительная поэзия, чистота, это гений в чистейшем виде, – первообраз, слеза. Гениально! Совершенно гениально! И мне кажется следующее. Тайна Хлебникова: он превращал слово в рифму. Т. е. он мог бы соединить две строки нерифмующимися словами, и они срифмовались бы.

За воздухом стихов у него реалистический план. В поэме «Синие оковы» есть места, где срывают вишни для того, чтобы варить вареники, – и пусть читатель посмотрит, во что превратился этот факт, когда удивительно видящий Хлебников следил за ним – как девушка срывала вишни, как приготовила сметану и т. п.

Чума занимает большое место в воображении Хлебникова.

 
Походы мрачные пехот,
Копьем убийство короля,
Дождь звезд и синие поля
Послушны числам, как заход.
Года войны, ковры чуме
Сложил и вычел я в уме,
И уважение к числу
Растет, ручьи ведя к руслу.
 

Эти восемь строк не лучший ли «перл» поэзии? И не совершенно ли это просто – как Пушкин!

«Послушны числам, как заход». Очевидно: «заход» здесь поставлено не вместо «закат». В самом деле, почему бы Хлебников стал нажимать именно на закат – ведь и восход «послушен числам». Возможно, имеется в виду видимое движение Вселенной с востока на запад, то есть некий, постоянно повторяющийся, вечный «заход» светил.

«Копьем убийство короля»! Наверное, воспоминание о какой-нибудь картине. Король – наверное, какой-нибудь Меровинг (только короли, между прочим, тогда имели право носить длинные волосы, они и носили их как признак именно королевской власти).

«Ковры чуме сложил и вычел я в уме». Чудеса звуков: «коврычу», «ивыче». То, что называется внутренней рифмой.

«Ковры чуме»! Чума идет с востока, восточная страшная владычица – вот ей и расстилают ковры. Нет ли здесь воспоминания о смерти Комиссаржевской, заразившейся в Ташкенте от ковра оспой? Трудно представить себе более прекрасный, емкий образ! Тут и пятна чумы – в рисунке и красках ковра.

«Дождь звезд», «синие поля» – все это – чудеса. Что подсказало ему назвать поля – синими?

Он сложил и вычел в уме года войны и ковры чуме. Он говорит этими словами о том, что он постиг механизм истории. Как раз он этим занимался: хотел постигнуть механизм истории путем каких-то вычислений. Он даже выпускал «Доски судьбы». (Какое название!)

Я помню их: это были некие тетради из тонкой, плохой, но чем-то приятной бумаги времен военного коммунизма – не объемистые, а всего в несколько листов – и листы эти – это и были доски! – были покрыты большими, как на афишах, буквами и прямо-таки букетиками, пузырьками формул и вычислений. Все вместе выглядело очень художественно. Так и видно было, что это вышло из рук поэта.

Что касается содержания этих вычислений, то он доказывал, что великие [77]77
  …он доказывал, что велище исторические события происходят через правильные промежутки времени. Кажется, в 317 лет. – См. статью Велимира Хлебникова «Наша основа» (1919)


[Закрыть]исторические события происходят через правильные промежутки времени. Кажется, в 317 лет.

Я Хлебникова не видел. У меня такое ощущение, что я вошел в дом и мог его увидеть, но он только что ушел. Это почти близко к действительности, так как он бывал в квартире Е. Фоминой в Мыльниковом переулке, где жил Катаев и где я бывал часто. Катаев его, например, видел и именно у Е. Фоминой. Из рассказа Катаева создавалось впечатление, во-первых, человеческой кротости того и все же такой сильной отрешенности от материального мира, что казалось: это идиот.

Вскоре он умер. Вдруг стало известно: он куда-то уехал и умер. Потом рассказывали, что он умер среди очень грустных обстоятельств: в одиночестве (впрочем, Паскаль сказал, что человек всегда умирает один!), в полной нищете (как и жил!), чуть ли не от голода. Чуть ли не съели его вши.

У него не было собственной жилплощади в Москве; он снимал комнату. Еще полбеды, если бы можно было жить в одной комнате подолгу. Нет, то и дело приходилось оставлять еще и не обжитую и переезжать в новую… За комнату обычно устанавливалась плата рублей в пятьсот.

Да, да, пятьсот рублей! Кроме нужных на каждый день десяти рублей еще следовало думать об этой постоянной, всегда висящей над головой трате – за квартиру! В последнее время его связи с литературными заказчиками поослабли, не так легко было обладать бюджетом примерно в тысячу.

В.Пудовкин [78]78
  Пудовкин Всеволод Илларионович (1893–1953) – кинорежиссер и теоретик кино


[Закрыть]сказал замечательную вещь. Зашел разговор о Хлебникове. Пудовкин сказал, что Хлебников прорвался в четвертое измерение – частью, головой, туловищем – и уже увидел, уже заглянул, пробил свод этого нового неба. И на языке человеческом не мог рассказать того, что увидел. И люди его не поняли бы! И поэтому он мог только бормотать. И стихи Хлебникова – бормотание.

Пудовкин рассказал далее о Леонардо да Винчи. Он бродил над озером – и бросил камень в воду. Пошли круги, и тут же вдали ударил колокол. И Леонардо почувствовал, что есть что-то общее между тем, что от падения камня по воде расходятся круги, и звоном колокола. Эпоха не могла подготовить гений Леонардо настолько, что он сумел понять, что это общее суть волны звука, – но почувствовать нечто он мог прозрением, прорвавшись на секунду, заглянув. И он только и мог, что написать об этом стихи. Т. е. пробормотать, как впоследствии пробормотал Хлебников.

Пудовкин помешан на четвертом измерении. Он убежден, что в конце концов люди научатся управлять временем. И, говорит Пудовкин: «Тогда можно будет изменять прошлое».

Говорят: Это – как у Пушкина…

Пушкинский стих.

Пушкин – полюс.

Затем говорят: Это почище, чем у Крученых. Куда Крученыху с его дыр-бул-щуром! (Когда критику не нравятся словообразования современного писателя.)

Крученых – полюс.

Кол вбит Крученыхом. По одну сторону – «как у Пушкина», по другую – все возможно…

Это патетическая часть, теперь часть деловая: молодым писателям чрезвычайно полезно знакомство с А.Крученыхом, с его взглядами на литературное мастерство и его вкусом. А Крученыху ничто не нравится. Иногда думаешь: «Ну и черт с ним, он ничего не понимает, футурист».

Однако хочется почему-то вызвать одобрение Крученыха.

4/VIII-29 г.

Тепло, мокро. Это похоже на апрель – но только нет того полета, который охватывает тебя в апреле, нет внезапного появления в небе голубизны, нет ледка, тающего, как сахар… Нет того великолепного расположения вечерней звезды, вдруг появляющейся в пустоте горизонта, когда кажется, что это голова святого – звезда. Голова святого, идущего над землей, невидимого, голубого; и только видна его голова – в лучах, в нимбе, может быть, в короне.