Текст книги "Борис Годунов"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 44 страниц)

Стукнуло красное оконце, выглянула хозяйка. Арсений и на ней задержал глаза, как будто тоже не видел давно. А была она, хозяйка его, – как и десять лет назад, когда он привел ее сюда из Таганской слободы, – и ладна, и румяна, и ясноглаза.

– Арсений, – позвала, – иди, щи поспели.

Но Дятел еще задержался во дворе. Оглянулся на крик скворца, вернувшегося днями к своему дому на высокой березе у ворот, да и ахнул. И вот встретил не одну весну, но душа человеческая, видно, такова, что до смертного часа открыта лепоте.

Береза была еще обнажена, ветви не оделись молодой листвой, однако в них уже не было зимней сухости и ломкости, а свисали они живыми прядями, и набухшие почки вспыхивали на ветвях до нестерпимости яркими огоньками, вот-вот готовыми брызнуть зеленым пламенем. Три цвета: голубое небо, ослепительно белая кора березы, зеленые огоньки почек, – сливаясь во что-то единое, вечное, невыразимо прекрасное, с неожиданной силой ударили по глазам Арсения так, что в душе у него вдруг заныло, застонало, закричало от сладкой боли. Он положил холодную руку на горло и раздернул ворот армяка. «Нет, – подумал Дятел, глядя на высвеченную солнцем от верхушки до комля березу, – не бывать здесь крымцу. Эдакую красоту сломать и спалить? Нет… Иначе чего же мы сто́им…» Такая береза не живет ли в душе у каждого? По весне побежит по ее коре светлый сок и капля за каплей соберется в берестяном туеске. Один глоток только и надо того сока, чтобы запомнил человек ту весну и ту березу на всю жизнь.

Арсений вдохнул всей грудью так, что захолодило зубы, и бойко застучал каблуками по крыльцу.

А орда была страшна Москве. Помнила белокаменная и кривую саблю, и волосяной аркан, и огонь пожаров, когда трещит, ревет пламя и черный дым – не хворост горит, а человечина – вспучивается над крышами. На Москве с младых ногтей пугали татарином. «Татарин придет», – скажут, и малец, едва переставляющий ножонки, кинется под лавку очертя голову. В крови был тот страх. Татарский конь потоптал Русь. Ох, потоптал…

Но в том, что крымцу в этот раз не бывать на Москве, окончательно укрепился сердцем Арсений во время молебна перед походом в Успенском соборе. В храме, на царском месте, стоял Борис Федорович. Его лоб бороздили морщины. Тут же царица Мария, со скорбью в глазах, и царские дети: Федор, черты лица которого выдавали ум и скромность, и Ксения, блистающая необыкновенной красотой. Позади царской семьи бояре в златотканых одеждах, и дальше тоже златые одежды окольничих, стольников, других знатных людей и глаза, обращенные к иконам, таинственно и грозно мерцавшим древними ликами. Залитые светом, вспыхивали золотом красно-осиянный иконостас, резьба икон, многочисленные паникадила, тканые хоругви.

Службу вел патриарх Иов, и голос его звучал призывно и мощно, как никогда дотоле.

– Даруй, господи, воинству российскому победы над супостаты-ы-ы… – гремело под куполом храма.

Голос патриарха подхватывали хоры и, увеличивая его силу, несли на площадь, где стояли тысячи москвичей.

По окончании службы царь вышел из храма, и народ качнулся ему навстречу. И вот тогда-то Арсений окончательно понял: не бывать крымцу на Москве. Так един, так мощен был людской порыв, что и сомнения в победе не оставалось. И вдруг перед царем выскочил юрод в лохмотьях нестерпимо алого кафтана, с всклокоченными седыми волосами на голове, с гремящими цепями на шее. Упал к ногам царя, распластал изломанные слабые руки, воскликнул вопленно:

– Слава! Слава! – Прижался телом к серым плитам.

Все смолкло на площади. Народ таращил глаза. Юрода знали: известен он был давно на Москве и еще при Грозном-царе вопил на стогнах о жестоких его делах, и тот молчал. А вот и теперь выскочил перед народом. Люди разинули рты: что скажет? Рваные губы юрода кривились. Закаченные под лоб глаза невидяще смотрели на толпу.

– Слава, – Повторил он и, поднявшись со ступеней, внятно сказал: – С победой вернешься, Борис, на Москву, – лицо юрода, залитое слезами, дергалось, – но меч зачем тебе? Меч!

Юрод воздел руки к небу и с диким хохотом пошел на людей. Седые вихры на затылке у него стали торчком. Народ расступился. Все опешили на мгновение. Но тут же загремело над площадью:

– Слава! Слава!

И о юроде забыли. Да и темны были его слова. Как их понять?

Царь пошел с паперти. Шел он непросто и ногу ставил крепко, смело, как ставит ее только воин, готовый к дальнему походу. Грудь его была развернута так свободно, так широко, что каждый видел – этот примет на себя грозу и ярость врага. Голова царя была откинута гордо и властно назад, говоря всем и каждому – он победит! Народ вновь закричал на одном дыхании:

– Слава! Слава!

В тот же день войско двинулось через Москву. Царь повелел идти в поход всем людям, нужным и для войны, и для совета, и для пышности дворской. Выступили в поход князья Мстиславские, Шуйские, бояре Романовы, Годуновы. Меж других знатных людей и Богдан Бельский.

Побеспокоился Борис и о корне своем царском. Для бережения Москвы оставил он доброе войско, да еще и расписано было, кто и где должен стоять. На вылазки, коли такое случится, назначены были воеводы – князь Кашин, добрый воин, известный храбростью, да князь же Долгорукий, также прославленный на бранном поле. Оставлены были бояре при царице-инокине Александре, бояре же при царице Марии и царевне Ксении, а при царевиче Федоре – дядька Иван Иванович сын Чемоданов.

В последний день перед походом Борис побывал у сестры в Новодевичьем и более часу провел у нее. О чем они говорили, осталось неведомо. Известно стало только то, что царица-инокиня, уже давно не выходившая из келий, проводила брата до крыльца и перекрестила вслед большим крестом. Глаза у нее были сухи, рот сжат. Когда же карета царя отъехала, царица-инокиня качнулась от слабости, но тут же выпрямилась и отвела легкой рукой бросившуюся было помочь ей игуменью. Постояла еще с минуту, опершись на перильца, и вернулась в келию, повелев ее не тревожить.

С царицей Марией и детьми Борис прощался в своем дворце. И перед прощанием глянул на бояр так, что понял и глупый: из покоев царских надо убирать ноги. Царь проститься хочет без лишних глаз. Толпясь в дверях, бояре поспешили вон.

Мария и царские дети, как и сестра-инокиня, вышли проводить Бориса на крыльцо дворца и так же – без слез и воплей – перекрестили вслед. Лицо Бориса было строгим, решительным и твердым. Уже с седла глянул царь в последний раз на царицу и детей, и сердце у него зашлось болью, но то было только в нем, а лицо осталось каменным, и прочесть, что таилось за теми, застывшими чертами, не было дано никому. Да и навряд кто-нибудь думал о мыслях Бориса, хотя и смотрели на царя тысячи глаз. Таков уж человек, что, и на царя глядя, об одном мыслит, как жить ему, человеку, под тем царем. Чужая боль мало кого трогает.

Конь под Борисом – поджарый караковый жеребец на тонких бабках, глянцево блестевший под солнцем, – попросил удила и пошел легко, звонко постукивая подковами.

Мария руки прижала к унизанной жемчугом душегрее.

Слез же и воплей было много в тот день в стрелецких слободах. Арсений Дятел едва разжал руки своей хозяйки, сомкнувшиеся у него на шее, шагнул в ворота. Она вопленно запричитала, захлебываясь слезами. Ну да что бабе русской на проводах не поплакать, ежели на Руси и в праздник плачут. И еще одни проводы были на Москве. Семена Никитича Годунова провожал верный слуга – Лаврентий. Сидели они тишком в новых палатах царева дядьки, и Семен Никитич немного-то и сказал, но слова его Лаврентий запомнил крепко.

– Ты здесь поглядывай, – молвил Семен Никитич, – за людьми. Ох поглядывай, Лаврентий… – Покивал головой со значением. – Понял?

– Как не понять! – смело и бойко ответил Лаврентий. – Все будет, как сказано. – И засмеялся, заперхал горлом. – Знамо, народ вор, – стукнул крепеньким кулачком в столетию.

Царев дядька довольно хмыкнул в бороду. Подумал: «Со слугой мне повезло».

– Ладно, – сказал, вставая, – гляди в оба, а зри в три.

Красивые, ох, красивые – заглядывались бабы – глаза Лаврентия еще ярче зацвели. И Семен Никитич не пугливый мужик, совсем не пугливый, но, взглянув в те глаза, вдруг забоялся чего-то. Сказал хрипло, севшим голосом:

– Но, но… Не балуй, Лаврентий.

Лаврентий улыбнулся еще радостней. И Семен Никитич забыл страх. Повеселел. А зря. Сердце вещун, но вот редко слушаем мы его. Пусть его бьется. Лихо обойдет нас. Оно дядю ударит…

А войско, пыля, шло и шло через Москву. Визжали кони, трещали оглобли сталкивающихся телег, и с грохотом прыгали по бревенчатым мостовым звероподобные пушки. Летела щепа, обнажая белое тело дерева. Пушечный приказ расстарался для нового царя. Катили пушки славного мастера Кашпира Гану-сова и еще более славного его ученика Андрея Чохова.

– Эка, – дивились москвичи, – такая пушечка рот раскроет…

Доспехи, конские приборы воевод и дворян блистали светлостью булата, драгоценными каменьями. Святой Георгий звал вперед со знамен, освященных патриархом, и пели, пели колокола.

Войска шли, поспешая. Поспешая же, шагал среди других Арсений Дятел. Кафтан на нем был хорош, пищаль меткого бою на плече ловко лежала, лицо ясно, и смело можно было сказать – такой знает, куда и зачем идет. А ведомо было: ежели всем горячего хлебнуть придется, то уж стрельцы хватать будут с самой сковородки.

6

По иной дороге и не так живо переставляя ноги шагал Иван-трехпалый. Бойкости не было в нем. Да и какая бойкость у мужика, откуда ей взяться, ежели не знает он, зачем и лапти-то бьет о дорогу? Но все же как ни шагал, а прошел Иван северские городки Почеп, Стародуб, Путивль, Рыльск, Севск, что прикрывали рубежи Руси и от поляка, и от литовца, и от крымца. Боевые городки, и пройти их непросто. Заставы здесь были крепки, стрельцы борзы, воеводы злы, осадные дома со стенами каменными, но вот прошел все же. Сторонкой, правда, оврагами да перелесками. Голову за кустики пряча, а то и вовсе на брюхе. Брюхо-то у мужика сызмала не шибко кормлено, горой не торчит, на нем и ползать способно. Ну да по этой дороге многие бегали. И все больше с поротыми задами, со спинами, рваными кнутом, а то еще и такое видеть можно было: крадется человек за зелеными осинами, а у него лоб повязан тряпицей. Спрашивать не надо, к чему бы такое. И так ясно: с катом повстречался сокол, и на лоб ему положили меточку. Каленым железом. А железо крепко припечатывает. На всю жизнь. Песочком не ототрешь.

Одно спасало Ивана в пути – хоронился по крестьянским черным домам. Здесь многие были злы на беспощадное царево тягло, на безмерные поборы, дани, пошлины, оброки, на начальственных людей. Оберегали. Да оно на Руси всегда жалели беглых. Мужику – не тому, так иному, особенно из тех, что поумнее, – ведомо: сей день в своем доме, а завтра, глядишь, и сам побежал. Такой беглого схоронит от недоброго взгляда. Земля сия была богата – черна, жирна, но зорена многажды. Здесь мужику обрастать не давали, обстригали до голого места. Вон беленая хата на бугре, хозяином изукрашенная любовно. Рушники красочно шитые под образами, затейливый журавль над колодцем… Но налетят вороги, и как языком слизнет и хату, и рушники, и журавль. А хозяина – с петлей на шее – уведут в полон. Отчего так? Почему не сидится, неможется людям, чтобы без огня, головешек на пепелищах, петли на шее? Или они не могут по-иному и вечно будет один давить другого? Кто ответит, да и есть ли ответ?

Иван выглянул из овражка. Огляделся. Глаза безрадостные. Плохо глядели глаза. В дороге запорошило, забило пылью. Но все одно увидел Иван: облитый весенним солнцем, сверкал, играя чудными красками на росной траве, поднимающийся день. В Москве едва брызнуло зеленью с оживших от зимней спячки деревьев, а здесь буйная круговерть уже зашумела, заплясала, закружилась во всю силу сладостной, необоримой пляски торжествующей весны. И казалось, за птичьим щебетом, за звоном ветра было слышно, как шумят, бурлят соки в стволах деревьев, в гибких ветвях кустарника, в самой тонкой былке, сильно, мощно поднимающихся навстречу солнцу; и даже сама земля гудит и поет, переполненная той же силой весны.

– Эка ее, – сказал, моргая гноящимися глазами, Иван. – Да… – И, хрипло кашлянув, каркнул, как ворон: – Эка-а-а… – Растянул, словно понимая, что этот праздник не для него, а для того, кто выйдет в поле, поднимет землю и бросит зерно. И тогда уже, распрямив плечи, сладкий пот сотрет со лба. Вот вправду радость.

Но все же потянулась у Ивана сама собой рука, и он взял горсть земли. Но земля – теплая и живая – легла в ладонь холодным комом, хотя и был Иван кровь от крови и плоть от плоти крестьянский сын. Не ластилась земля к его ладони, не грела ее, но тяжелила, связывала руку, и Иван разжал пальцы. Вздохнул, как приморенная лошадь, вытер корявую ладонь о порты, присел на пенек. Опустил плечи. И так сидел долго, будто разом непомерно устал. Потом скинул со спины котомку, разложил на коленях сиротские кусочки. Сидел, жевал, катая желваки на скулах, мысли тяжело проворачивались в давно не чесанной голове. «Земля, – решил, – то уже не про нас… Ватажку бы вот собрать».

Подумал, как бы хорошо здесь, в леске, соорудить шалашик, огородить засеками – и ходи, гуляй смело. Можно и купчишку ковырнуть темной ночкой. Топориком по голове – и концы в воду. И ежели на одном-то месте не засиживаться, продержаться можно долго. Пока взгомонятся стрельцы – раз-два и ушли всей ватажкой в дальние леса. Слышал Иван на Москве, что ловкие люди так-то годами пробавляются, и пьют сладко, и едят вдосталь. «Вот, – размечтался, – судьба-то завидная, как у птицы лесной: тут поклевал, там и – фи-ить, фи-ить – вспорхнул крылышками». Разнежился под солнцем, прищурил глаза, как кот на теплой печи. А нежиться-то ему судьба не выпала. Его-то она все больше тычком пестовала, а тут, знать, забылась. Но, сразу же опамятовавшись, взяла свое.

За спиной у Ивана кашлянули. Мужика словно хватило поленом по затылку. Спина напряглась. «Да воскреснет бог», – произнес про себя давно не читанные слова молитвы. Испугался, что настигли стрельцы, но не дрогнул, а по-волчьи оборотился всем телом.

Перед ним стояли трое. Глянул Иван и понял: испугался зря. Таким орлам в степь только – воровать. И обрадовался донельзя: вот оно – только о ватажке подумал, и набежали людишки.

Старший из мужиков – он-то и кашлянул – вышагнул вперед. Бок у его сермяги был выдран, в прореху выглядывали желтые ребра. Рот разбит. За черными губами пеньки зубов.

Иван еще больше обрадовался: из бою, видать, мужички-то али бежали от кого лесом, оттого и побились и подрались о сучья да о коряги.

Нет, таких бояться было ни к чему. Подхватил с колен котомку Иван. Хохотнул:

– Что, мужики? Лихо?

Угрюмо глядя на него, мужик в рваной сермяге хрипло спросил:

– А ты кто таков, что нас пытаешь? – и тронул заткнутую за лыковый поясок дубину.

Собрав добрые морщинки у глаз, Иван все так же бойко, как будто и не было нехороших дум, зачастил:

– Как хочешь назови, только хлебом накорми. Ежели водочки подашь – вовсе будет в самый раз.

Слово «водочка» Иван произнес ласково, уважительно, так, что невольно каждый услышавший слюну сглотнул. Ну будто бы не сказал человек, а и впрямь по рюмочке поднес. Вот так: взмахнул колдовски рукой, и на растопыренных пальцах серебряное блюдо, на нем налитые до краев стаканчики. Прими, дружок, выпей сладкой.

У мужика с голым боком дрогнул разбитый рот, губы поползли в стороны.

– Веселый? – удивленно сказал он и повторил: – Веселый. – Лаптями переступил.

Острым глазом Иван приметил: «Не жрамши идут мужики». И сообразил: присел, раскинул котомку. И хотя невелик был запас: полдюжины луковиц да немного хлеба, – но у мужиков глаза заблестели.

– Садитесь, – сказал Иван и опять пошутил: – Лучше хлеб с водою, чем пирог с бедою.

Мужики к котомке, как к иконе, опустились на колени. Старшой несмело протянул руку, будто не веря, что дошло до ежева. За ним и другие потянулись. И так-то со смаком захрустел ядреный лук на зубах. С полным ртом мужик в сермяге, оправдываясь, сказал:

– Христа ради идем. Третий день крошки во рту не было.

А Иван и так видел, что мужикам трудно пришлось. На лицах, как взялись за хлеб, проступила каждая косточка. Такое только тот приметит, кто сам голодовал. Глаза у человека, что хлеба давно не видел, западают, тускнеют, наливаются белой, незрячей мутью. И коли положить перед ним хлеб, не вспыхнут они, но уйдут еще глубже, проглянут скулы сквозь кожу, обострится нос и все лицо, обтянувшись, жадно оборотится к куску. Иван отвернулся в сторону, чтобы не смущать мужиков. Знал: голодному трудно, коли смотрят, как он руку тянет к хлебу.

Мужики рассказали, что идут они из-под Москвы.

– Мы, – сказал старшой, – вотчинные люди. Князь наш, – мужик перекрестился, – преставился. Осталась его вдовица со чадом. Ну и как положено, – поиграл со злостью желваками, – княгинюшку и затеснили, а нас – и говорить нечего… Вовсе житья никакого не стало… А так мы смирные. – Руками развел. – А защиты нет. Побежишь… – Стряхнул в ладонь крошки с бороды, бросил в рот.

– А куда бежать-то собрались? – спросил Иван не без своей мысли.

– А куда хошь, – ответил мужик, безнадежно махнув рукой, – хотя бы и в Дикое поле. Нам все едино.

– Хорош, хорош, – сказал на то Иван и поднялся с колен, поправил за кушаком топор. – В Дикое поле успеется. А пока и здесь хлебушка добудем. То уж точно. Вы только мне доверьтесь.

Мужики посмотрели на него. В глазах мелькнула надежда. Намотались, намучились, и доброе слово, что масло, смягчало душу. Уж больно жестоко били – верить в хорошее хотелось. Мужик на украйны бежал не легким скоком, но от нужды и только тогда, когда жизнь становилась поперек горла. Легко-то бегут балованные. А русского человека кто баловал и когда? Не знали такого. Все над головой у него небо в тучах, солнышко редко.

Иван оглядывал мужиков, что барышник лошадей. Решил так: «Тощи, ну да ничего… Злее будут». Знал: в лесу чем злее, тем удачливее. «Будет ватажка, – решил, – будет».

7

Отыскались следы и романовских мужиков, что с Иваном-трехпалым в Москве на Варварке дурака валяли. Степан объявился в Дмитрове. На базаре, что галдел и шумел у Успенского собора, кружил красками – тут клок сенца желтый, там шапка красная на мужике, здесь подмазанная зеленым телега, – вдруг в толпе лицо Степана мелькнуло. Базар бурлил: перепечи румяные, пироги с пылу с жару, меды, квасы, водички разные – ну и понятно, напирают людишки. Тот дует из жбана душистый квасок, этот закусил пирог жадными зубами. Ох, хорошо, ах, сладко… Можно было приметить, что Степан только глазами водил по довольным лицам. На базаре он был лишний.

Цепляя ногу за ногу, мужик отошел в сторонку, присел на подвернувшуюся колоду, ковырял пальцем драный лапоть. Лицо было злым. Бочком, бочком к Степану приблизился монашек. Встал в сторонке и скосил глаз. Любопытный глаз, рыжий. Постоял монашек и, подступив поближе, человечно так, тонким голосом сказал:

– Слава господу нашему Иисусу Христу. – Поправил на груди медный крестик.

Степан повернул к нему лицо, вгляделся. Смирный монашек, но ряса на нем недраная, и хорошие сапоги из-под нее выглядывают. Губы сжаты гузкой, но не алчны, а вроде бы вот-вот готовы в улыбке распуститься. И монашек, точно, улыбнулся. Еще ближе придвинулся, присел на колоду. Подобрал рясу.

Степан хотел было податься в сторону, но так и не встал. Надоело бегать. Устал бояться. Как сидел – так и сидел. Даже не подвинулся.

Монашек поводил носом и оборотился к мужику. Покашлял негромко в кулак, горло от сырости прочищая, и начал издалека. Так-де и так, а жизнь-то вот какая – один пироги с мясцом лопает, а у другого и корки черствой нет.

– Э-хе-хе… – Вздохнул. Перекрестился, замаливая роптания. И опять за свое: – Оно конечно, по-всякому бывает, ежели человек покорен…

И разговор у них сам по себе сложился. Степан, глядя на топчущиеся по базарной пыли лапти, онучи, все монашку обсказал о себе. В кои веки встретил человека, который захотел его выслушать, да и вывалил ему, как грибы из кузова, про черную холодную избу в вотчинах романовских, про Варварку и про юрода, как били в неведомом подвале, про счастливый побег.

Человеку всегда хочется горе свое с кем-то разделить. Так легче. А пожалеют ли его, нет ли – то другое дело.

Монашек только головой кивал, присказывал:

– Господи, грехи наши…

Потом купил калач. Нарядный, обсыпанный белой мукой. Переломил и половину протянул Степану. Степан калач взял и от великой жалости к себе заплакал. Монашек его по плечу потрепал: ничего-де, ничего, бог терпел и нам велел. Степан слезы вытер и припал к калачу. И показалось ему, что ничего слаще он не ел – так вкусен был калач пополам со слезами. А вечером монах свел Степана в монастырь. Тут же, под городом, Борисоглебский. Не настаивал – боже избавь, – а так, слово за слово, увел за собой мужика. Ловко у него все получалось.

Подошли к монастырю – солнце клонилось к закату. Монашек, крестясь, остановился. Степан чуть отстал. Стоял в стороне. Ждал. Монашек кивнул ему и пошел по ступенькам вверх, к алевшим под закатным солнцем монастырским стенам. Солнце светило ему в затылок, и тень от монашка, ломаясь, легла на каменные серые ступени. И так необычно длинна она была, что протянулась до самых стен и там, наверху, почитай под самым небом, голова монашка явственно обозначилась. Степан глянул и изумился до сомнения: кого встретил-то, уж и вправду ли монах-то? Очень уж темна, велика была тень. А голова на стене вроде бы и нелюдская вовсе, а кошачья – круглая и с торчащими ушами.

– Господи, помилуй! – сказал Степан и кинулся бы, наверное, в сторону, однако тут ударили монастырские колокола. «Что ж я, – подумал, – сомневаюсь-то? В монастырь идет монах под святые кресты. Какая уж темнота, кресты оборонят». И успокоился.

Через малое время монашек вышел и сверху, с лестницы, призывно махнул рукой. Степан пошел по ступенькам. Вроде бы кто за веревочку его потянул. Ноги сами ступали по хорошим, крепким камням.

На другой день из монастырских ворот выехала телега. Сидящий в передке монах в серой рясе поддернул вожжи и шумнул на лошадку:

– Но, но, шагай!

Телега застучала по съезду. За монахом, прикрывшись рогожкой от сеющегося холодного дождя, колотился на тощей соломенной подстилке Степан. Поглядывал настороженно, хватался холодными руками за грядушку.

Борисоглебский монастырь был богат землей, но владения пустовали. С людишками было туго. Причин тому немало, но особливо обезлюдила край моровая язва, недавно прокатившаяся по тем местам. Народ ложился как трава под косой. Бывало и так: из деревни выйдет один, много – два человека и околицу затворят за собой. В домах только мертвые тела. И похоронить некому. А землица, известно, сама хлеб не родит. Ей для того надобны мужицкие руки. А где они, руки-то? Монастырские рады были любому мужику, пускай и беглому. Знали в монастыре, что царским указом мужик ныне привязан к земле, и коль назначено ему служить помещику, то он и должен служить до конца дней своих, но не бегать. А ежели побежал – имать и возвращать владельцу. На то и царское веление. Однако ж кто найдет беглеца, ежели его схоронить в дальней деревеньке? А найдут – монастырская мошна толста, глаза у дьяков Поместного приказа алчны, руки загребущи – откупятся монахи. Вот и повезли Степана.

Игумен – черт хитрый – пожевал губами, сказал:

– Свезите… Что уж… Бог простит, так и царь не обидит…

Свое, знать, заботило больше царского. Игумен повернулся, пошел класть поклоны.

Дорога бежала лесом. Телега билась колесами о корневища, монах понукал лошаденку. Лицо у него недовольное, постное. Сивая бороденка торчит клочьями. Небось думал: «А в храме-то, под крышей, не каплет. Вот занарядили беглых возить по непогоди». Со Степаном монах не обмолвился ни словом, а сказано ему было с мужиком быть ласковым, к месту пристроить и взбодрить душой.

Степан, из-за края рогожи поглядывая на монаха, думал иное: «Ишь ты, рожу воротит. Ну да мне без надобности. Не бьют, и то слава богу». Кутался в рогожу.

Тянуло свежим по-утреннему. Степана и вправду не били в монастыре, а щей дали, да таких густых и наваристых, что от их духа заломило в скулах. По-доброму обещали – посадим-де на землю и земля у нас хорошая. Степан придержал ложку, глянул в лицо говорившего и сказать было хотел – а как, мол, то, что я беглый, – но понял: говорить о том не след. В монастыре знали, кто он такой. Монашек все обсказал. Степан проворно работал ложкой. У монастырской чашки, казалось, и дна нет. Не поскупились на щи. А то редко, чтобы поп и был добр. «Ну, – подумал Степан, – наломаюсь у них». Однако рад был безмерно, что сядет на землю. Не привычен был бегать. А вот землю знал и любил. Земля была матушкой для него от рождения. И сей миг, трясясь на телеге по лесной дороге, жадно втягивал в себя запахи щедро напоенной дождем земли. Лаская и бодря, словно родная рука, земля дышала чем-то прочным, надежным, долговечным. «Ишь ты, – думал Степан, – леса здесь какие. Оно и правда, кто найдет меня в чащобе такой? А живут монахи, по всему видно, справно. Щи-то были с мясом».

8

Игнатий обнаружился в романовских вотчинах. Пришел и заявил: вот-де я, поступайте как знаете. Его жестоко пороли, опускали в сырую яму, вынув, вновь пороли, и так до трех раз.

Приказной человек, когда пороли Игнатия, приговаривал:

– Не бегай, не бегай, служи честно. – Губы собирал строго.

Мужики, стоявшие тут же, хмурились. Отворачивали лица. Били уж больно лихо. Оно конечно, поучить надо, но так безжалостно ни к чему. То лишнее. Накладывай на воз столь, сколь кобыла увезет, а то не на чем возить будет.

Игнатий кричал, пока не охрип и не захлебнулся. Обеспамятев, смолк, по-неживому положил голову на лавку и только вздрагивал, когда лозина влипала в тело.

Ободрав до живого мяса, дали Игнатию клок земли. Он зад помазал деревянным маслицем, чтобы подсох быстрей, и пошел посмотреть на свой клинышек. Шагал, ступая твердо. Рубль, по-прежнему лежавший в лапте, веселил ему душу. И хотя земля была тоща, запущенна, засорена валунами, о которые загубишь любую соху, Игнатий, почесав в затылке, сказал:

– Ничаво, мы привычные.

Глаза, правда, у него были скучные. Стоял на меже, расставив ноги. Лицо черное, скулы угласто проглядывали под кожей, тяжелые руки брошены вдоль тела. Пугало огородное, мужик ли? Со стороны глядя, сказать было трудно. Ан под сермягой билось теплое сердце. Глядя на клинышек бедный, Игнатий неожиданно выговорил:

– Подожди, подожди… Обихожу тебя, вспушу…

Да ласково сказал, заботливо, человечно, словно не сырой земле говорено то было, но непременно живому и живым.

– Подожди… Обласкаю…

Ворона сорвалась с поникшей под дождем осины, обдала Игнатия по-утреннему холодной капелью, с криком полетела через поле. Мужик поглядел ей вслед и шагнул к торчавшему белым лбом из комкастой земли валуну. Навалился – затрещало в спине. Крепко камушек облежался в земле. Вроде бы врос корнями. Но Игнатий был упрям.

– Ничаво, – повторил и налег на камень со всею силою. Так решил: с рублем, что был в лапте, многого можно достичь. А зад что уж! Подживет. Какой мужик на Руси не порот? Такого не знали.

9

В сельце Кузьминском войску было велено остановиться. От Москвы до Кузьминского невелик переход, но допреж дела не хотели ломать ни людей, ни лошадей. Приказ вышел – разбить стан. Пыля, поскакали, рассыпая звонкую дробь, всадники обочь дорог и тут и там закричали:

– Стой! Стой!

Борис – ему придержали стремя – сошел с коня и, разминая после скачки ноги, прошагал под сень вздымающихся в небо дубов. Еще безлистых, черных, корявых, нависавших над землей суковатой громадой. Царю поднесли серебряную лохань – ополоснуть руки и пыльное лицо, но Борис отвел ее в сторону и, пройдя вперед, остановился на краю крутого холма.

Наступил тот час, когда солнце уже ушло за горизонт, но лучи его, лишенные ослепляющего блеска, освещают оставленное на земле так ясно и четко, что можно и за версту разглядеть каждый кустик и каждую травинку.

«Пить-пить, пить-пить», – пропела где-то птаха, прощаясь с уходящим днем, и Борису в тонком ее голосе послышался вопрос: «Что же тайного может быть в жизни людской, ежели и бескрайнюю землю высветить можно до последней травинки?»

Голосок птичий – звонкий, веселый, и, может быть, птаха и не спрашивала вовсе, но утверждала? Так уж чист был голос, так ясен: «Радость – вот вершина жизни, люди. А где она у вас?»

Борис ссутулил плечи и вгляделся в синеющую предвечернюю даль.

Все дни после смерти Федора Иоанновича Борис, напрягая себя, делал вид спокойный и уверенный, но в нем, как вода подо льдом, не избывала тревога. Но он крепился душой и когда сидел в Грановитой палате перед думными или отдавал приказы и распоряжения, когда службы стоял в Успенском соборе под древними иконами или сходил в лепоте царственной с Красного крыльца навстречу валившемуся перед ним народу. И хотя хоругви шумели над головой, царские одежды сверкали золотом и драгоценностями, народ кричал: «Слава! Слава!» – тревоги и сомнения бередили мысли и сердце Бориса, пугали, пригибали голову, и он, напрягаясь, сопротивлялся им всем существом, боясь выдать страх и неуютность свою не только дальним, но и ближним.

И сейчас, выведя в поход великое ополчение, он был так же полон опасений и тревог. Непроходящее беспокойство жило в нем, как боль старой раны, сосало душу, рождая неуверенность и раздражение.

За спиной царя раздались негромкие голоса, но он не обернулся, охваченный, как лихорадкой, нездоровым, знобящим холодом недоверия ко всем и каждому.

«Пить-пить, пить-пить», – бил в уши нежный голосок, все спрашивая и спрашивая об одном и том же.

Перед Борисом открылось сельцо Кузьминское: серые крыши изб, кривые улочки, огороды. Белой костью посредине сельца торчала высокая колокольня с ободранным, тронутым ржавчиной куполом. Борис, не останавливая взгляда на привычном виде сельца – таких было немало окрест Москвы, – среди домов, в улицах и ближе, ближе к холму, на котором стоял, разглядел множество людей. И там и тут торчали к небу поднятые оглобли телег, искрами вспыхивали шлемы воинов, оружие и кольчуги. Уже кое-где горели костры, и многочисленные дымы молочно-синими столбами вытягивались в небо. Стояло безветрие. Благодатная тишь, которая наступает после заката уставшего за день солнца.

Царь вгляделся пристальней и увидел дымы костров и фигурки людей дальше за сельцом, у зеркально сверкавших прудов, у темневшего у окоема леса. И там поднимались к небу оглобли телег, вспыхивали шлемы воинов и их оружие. Не было, казалось, ни кустика, ни деревца, под которыми не расположились бы люди, ни ямочки или увала, где бы не разгоралось живое пламя костров. И все это многолюдство двигалось, перемещалось в непрестанной суете разбиваемого стана, то ясно выказывая себя, то скрываясь в складках уже затененных сумерками холмов. Стан показался царю вешним половодьем, залившим окрест всю землю, – так многочисленна и велика была рать. Но не огромность стана поразила Бориса: он знал, сколько ведет за собой войска, и это не могло его удивить.