Текст книги "Атаман. Гексалогия"
Автор книги: Юрий Корчевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 96 (всего у книги 97 страниц)
Остановиться решил на уже знакомом постоялом дворе – есть такой в двух верстах от столицы, там цены втрое ниже городских. Пока же к Купецкому поехал – рассказал ему все подробно, до деталей.
– Говорил мне уже холоп мой, которого я к тебе посылал, о змеях. Хоть и поздновато тебя предупредил, однако ты и сам справился, не оплошал.
– Коли оплошал бы, не стоял бы сейчас перед тобой. К Шуйским поехать хочу, письмо подметное показать.
– Ну что же, ход правильный. Но вот думаю – не примут тебя сейчас Шуйские.
– Почему? Боятся?
– И это – тоже. Сам подумай – кабы не порядочность тиуна, быть бы им сейчас или в узилище, или в опале – в монастыре далеком, под надзором. А тут – ты являешься, им незнакомый, да снова с бумагой подлой. Боюсь – не разобравшись, побьют тебя или псов цепных спустят.
Я подумал немного. И в самом деле – момент для встречи неподходящий. Отдал письмецо Кучецкому. Он и сам в нужный момент Шуйским его покажет.
Ну а дальше, как водится – посидели, выпили, поговорили.
– Неспокойно на дальних подступах, однако, Георгий, – разоткровенничался Федор. – Крымцы вот – Астрахань захватили, понуждают Казань согласно союзническому договору супротив Москвы выступить. В Москве митрополит Даниил призывает к походу на Казанское ханство. Казанский хан решился себя подданным Османской империи объявить и обратился за помощью к султану Сулейману Великолепному, а у него сейчас самая сильная армия – пушек полно, янычары обученные. И что ты думаешь – согласился султан взять Казань под свой протекторат, о чем на днях посол турецкий, мангупский князь Искандер заявил государю. Василий Иоаннович в отместку запретил купцам русским спускаться на судах по Волге ниже села Макарова, что почти на порубежье между землей нижегородской и татарами. Вот такой расклад, Георгий.
Все, что рассказал Федор, было интересно. Теперь я хоть немного стал представлять, что творится на ближних подступах к Руси. Во время каждого моего приезда он делился со мной полезной информацией, давая пищу для ума. Фактически он был единственным, кто держал меня в курсе событий. Ведь ни телевизора, ни радио, ни газет не было, и почерпнуть новости было неоткуда. Полный информационный вакуум. И это даже для меня – князя и воеводы. Что же говорить о людях более низкого звания и положения?
Утром, при прощании, Федор заявил:
– Я обскажу сегодня государю о несчастном случае с наместником его – Шклядиным. Думаю, тебе вскоре нового наместника ожидать надобно. Приложу все силы, дабы Телепнев снова своего человечка не посадил на это место. Не дело, когда два городских начальника между собой в распрях. Для города плохо, стало быть, и для государства – тоже плохо.
С тем я и уехал в Коломну. В принципе, все разрешилось не так уж и плохо для меня. Людишек служивых – пособников Шклядина – наверняка к казни приговорят. И поделом: не рой другому яму – сам в нее упадешь. От соглядатая телепневского я избавился, теперь никто палки в колеса вставлять не будет. А с новым наместником я попробую наладить отношения. Любить его мне ни к чему – не красная девица, а вот воз государев, надеюсь, вместе тянуть будем.
Глава 9
Шли недели; минул месяц, второй. Я снова работал за двоих: решал дела за наместника и тянул свои, воеводские. Город за лето сильно расстроился – выросли целые улицы, желтеющие свежеошкуренными бревнами срубов.
Наконец прибыл наместник. И когда я его увидел, искренне возрадовался. Я узнал в нем побратима – боярина, встречавшегося мне у Кучецкого. Я, правда, виду не подал, что мы знакомы – как, впрочем, и он. Поздоровались за руку, обнялись. Он шепнул мне на ухо: «Опосля поговорим – наедине».
Повезло мне – я его знал, а поскольку это был человек Кучецкого, то и доверять мог. За те несколько лет, в течение которых я знаю стряпчего, я его уже достаточно изучил. Федор в дом свой человека подлого, ненадежного не пустит, и в пивное братство не возьмет.
Вечером боярин пришел ко мне в избу, и мы обнялись. Стол я уже приготовил: не сказать чтобы княжеский, но и белорыбица на нем была, и мясо всякое – курятина, барашек жареный, и вина хватало.
Усадил гостя за стол. Сначала отдали должное съестному, выпили. Не могу сказать, что кухарка моя очень уж большая искусница, но все было вкусно.
А вино вообще отменное – я в Москве его частенько покупал.
– Вот попробуй, боярин, еще из этого кувшина! Мы обходились без слуг – каждый наливал себе сам; чужие любопытные уши мне были ни к чему. Люди со званиями, обраставшие со временем холопами в услужении, переставали замечать прислугу, как мебель, и в их присутствии говорили часто то, что только на ушко доверенному человеку сказать можно было. А холопы, люд хоть и бесправный, но все слышат и все подмечают.
Я провозгласил тост за государя, мы выпили.
– А приятное винцо, – удивился боярин.
– Э, Сергей, места знать надо.
– Чудно ты меня называешь – Сергей. Я Сергий.
– Прости, Сергий, оговорился. Ну что – еще по одной?
– Не откажусь, понравилось вино. Давай за Федора Кучецкого тост поднимем, за ум его светлый – пусть здравствует сто лет.
– Давай. Хороший человек, не раз меня выручал в трудной ситуации.
Мы выпили, закусили.
– Наслышан я уже о прежнем наместнике, – продолжил разговор боярин. – То ставленник телепневский. Нам же с тобой в мире и согласии жить нужно, делить нам нечего.
– И я такожды думаю.
За столом, не спеша, мы обговорили многие вопросы, разделили сферы влияния. И с тех пор работалось мне легко, по любому вопросу мы находили компромисс, устраивающий обоих. И в Москву иногда ездили вместе – так оно и удобнее, и безопаснее.
Поскольку к осени итальянцы закончили отделку дома, я выбрался в Вологду и перевез Елену в Охлопково – со служанками и личными вещами. Но сына Василия пока в Вологде оставил – дом там, земли вотчинные, холопы. А парень уже большой и должен сам учиться управлять хозяйством. С ним и десяток ратников остался. Случись война – да с теми же литовцами, на сборы готовым пойдет: людно, оружно и конно, как велит государь.
Конечно, я не собирался бросать его без пригляда. Наказал строго-настрого: «Будет сложно – не руби с плеча, подумай прежде. Не сможешь что-то решить сам – приезжай ко мне, вместе обмозгуем. Не забывай – под тобой две сотни людей, и от твоих решений зависит, как они будут жить и что есть».
– Слушаюсь, отец. Я уж освоился.
Эх, молодо-зелено. Пока сам шишек не набьешь да опыта не наберешься, мудрости и осторожности не прибавится.
Елена по приезду сразу взялась за обустройство дома – ковры, занавеси, рюшечки разные. Хоть и не в Коломне барский дом был, но теперь я мог видеться с женой пару раз в неделю. Ничего, крепость отстроят – в Коломну перевезу. За каменными стенами дом поставлю.
А пока я бродил по пустым и оттого гулким комнатам, обсуждая с Леной, какую мебель и где ставить будем. Ну, мебель – это громко сказано, но заказать у купцов кое-что на свой вкус можно. Я еще летом для кабинета своего обстановку заказал – стол, конторку, кресла, шкаф книжный. А в подвале кузнец в глухую комнату – без окошек и продыхов – поставил толстую железную дверь. Здесь я решил хранилище для ценностей оборудовать. Надо же где-то деньги хранить да золотую и серебряную утварь, а может быть – и бумаги ценные.
Жизнь как-то начала налаживаться.
После переезда в Охлопково суетно и необустроенно поначалу в деревне было. Пришлось имение обустраивать, людей набирать. Все – с перерывами и осложнениями. Вначале – козни завистливого соседа, боярина Никифорова, сражение с отрядом татар, потом – Коломна с интригами Шклядина и Телепнева. Да и к Коломне самой проблем хватало: стройка крепости, воинская изба тесная, да и ту отстраивать заново пришлось, набирать и обучать дружину, пушки для крепости раздобыть. В общем, скучать не приходилось. Два года – даже с гаком – только и делал, что строил, что-то создавал, чего-то добивался, хлопотал, получая шишки на свою голову. Суетно. А что в награду?
Вот как-то снова повстречался мне митрополит коломенский, Вассиан, и после краткой беседы о делах житейских сказал:
– Не любишь ты людей, князь.
Я поначалу оторопел. Как же так? Избы для холопов в Охлопкове построил, воинские избы поставил. Да что люди – я лошадям успел конюшни выстроить, чтобы не мокли и не мерзли. И люди мои все одеты и сыты, что далеко не у всех бояр случалось.
И только я собрался рот открыть для ответа, как митрополит, предугадав мой ответ, спокойно продолжил:
– Знаю, о телесном людей своих немало печешься: холопы твои и воины обихожены, не голодает никто, и у всех крыша над головой. А о душах их грешных некому радеть. Слабых в вере, а особливо оступившихся поддержать надобно, чтобы дальше не пали, в объятия диаволу. О сирых и немощных некому скорбеть и заступиться! Думаешь ли о сием в суете дней? Вот и церкви в усадьбе твоей нет.
– Так не успел еще, владыко. Почитай, на месте трех изб острог возвел, а потом – сюда, в Коломну воеводой направили.
– Не прощаешь ты людей своих. Вот и служивых шклядинских – в Москву, в Разбойный приказ свез, боярин по дороге Богу душу отдал – не доглядела, значит, охрана твоя.
– То не моя вина, сами на мою жизнь покусились да заговор учинили.
– Милосерднее к людям быть надо, прощать грехи. Где ты один грех простишь, Бог тебе – два. Будешь милостив к падшим, тогда и к тебе Господь наш милость явит. Затепли свечку пред алтарем за души людей православных, жизнями своими полнящих чашу жертвенности по неразумию и слабости своей, и тебе воздастся!
Митрополит осенил меня крестным знамением и пошел себе дальше. А меня сначала злость разобрала. Ведь без малого жизни не лишился. Однако же – Шклядин свое уже получил в виде отравленной стрелы, а к остальным я не питал ни злости, ни ненависти. Таких, пожалуй, и простить можно. Хотя все равно не по душе мне это. В церковь хожу, христианин, но я воин, и злу оружием противостоять должен, а не подставлять вторую щеку, если ударили по первой. И я не был бы тем, кем стал – боярином, князем, если бы спускал обиды.
Гордыня ли это? Я склонялся к тому, что это самозащита.
Меж тем тучи на горизонте снова начали сгущаться.
До меня дошли слухи, что на правом берегу реки Суры, притоке Волги, в двухстах верстах от Казани, поставили все-таки деревянную крепость Василь-город, впоследствии переименованную в Васильсурск. Значит, государь не отказался от намерения усмирить Казань. Сам я там не был, но, по словам купцов, город сильно укреплен.
Столица татарская окружена деревянными стенами с пятнадцатью башнями, а перед стенами – ров, шириной до семи и глубиной до пятнадцати метров. Внутри – кремль, обнесенный дубовой стеной с восемью башнями. И пушки на обеих стенах.
А самая главная сила – конница татарская. Делится она на две части: легковооруженные – это своего рода ополчение из пастухов и прочего простого люда, вооруженных луками и саблями. Их пускают вперед. Крутя перед неприятелем «карусель», они осыпают его градом стрел, нанося урон и расстраивая его ряды. А только потом в бой вступает тяжеловооруженная конница – своего рода костяк войска хана.
Она формируется из татарской элиты – эмиров, мурз, уланов, а также мелкой служилой знати – батыров и военных слуг, называемых татарами «чура». В отличие от простолюдинов, идущих в бой без доспехов, имеющих в лучшем случае тегиляи – бумазейные халаты, в подкладку которых вшивали железную проволоку, эти воины имели брони – куяки, юшманы, ко-лонтари, бехтерцы. Голову защищали стальные шлемы – мисюрки, в виде плоской шапочки с железными наушами и железной сеткой, прикрывающей лицо и шею. У богатых – шлемы-ерихонки: высокие, конические с наушниками, назатыльниками и козырьками с опускающимся наносником.
На вооружении татарские конники имели копья длиной до трех-четырех метров с четырехгранным закаленным наконечником, которым легче пробить защиту противника, а также сабли и ножи. Изредка применяли боевые топоры и шестоперы. Лошади у такой конницы были рослые, под высоким седлом арчаком, также закрытые в бою броней – чалдаром, укрывающей морду и грудь коня. Такая конница не уступала европейской рыцарской, но, в отличие от них, никогда не шла в бой в первых рядах. Сначала в бой вступали конные лучники, а затем оборона противника проламывалась сим железным кулаком. Бились татары умело, яростно и зло.
Брал ли в расчет государь эти обстоятельства, подсказывали ли их ему воеводы, я не знал. Но по весне 1524 года, когда уже просохли дороги, государь снова объявил о предстоящем походе на Казань.
И закипела подготовка к походу. Проверялось оружие, готовились стрелы, целыми возами собиралось продовольствие, изготавливался порох для пушек и пищалей, лилась картечь свинцовая, ядра каменные и чугунные, ремонтировался такелаж на судах.
Решено было идти на супостата тремя большими группами: водным путем везти пушки и часть пехоты; командовал этой флотилией князь Иван Палецкий. Вторая рать, пехота – ополченцы и стрельцы, воеводой которой был Иван Вельский, шла через земли черемисов. Третья рать – конная, наиболее мобильная, была разделена на полки, во главе которых были свои воеводы.
И, как всегда, подвела торопливость, несогласованность совместных действий и самонадеянность воевод. Я с сожалением увидел, что уже на этапе подготовки войска к выступлению были допущены существенные недочеты, сказавшиеся впоследствии на результатах кампании.
И главной, на мой взгляд, ошибкой было то, что даже дата выхода всех сил к Казани не была установлена. Рати выдвигались по мере сбора, шли обособленно друг от друга. Достаточно сказать, что пехота Вельского подошла к Казани седьмого июля, а артиллерия, конница и обоз с продовольствием прибыли только месяц спустя! Ратники голодали, люди ослабели, боеспособность войска упала, боевой дух и настрой уступили место унынию и пораженческим настроениям.
Я был назначен воеводой Сторожевого полка, сплошь конного. Мы даже своего обоза не имели, ввиду того что путь предстоял неблизкий, и обоз, будучи гирей на ногах, сильно бы замедлил нашу скорость.
Полк мой, являясь резервом для главных сил, шел за основной ратью, в арьергарде, заодно прикрывая тылы от удара в спину. В него вошли боярские дружины из многих городов, в том числе – из Коломны, и моя личная дружина, охлопковская, под командованием Глеба Кочкина. Ратники Макара и Федора были под его рукой, но десятку Федора я старался держать поближе к себе. Воины они опытные, не раз проверенные в боях, и главное – я им доверял. Знал, что если в бою Федор сзади, мне не нужно опасаться удара в спину. Он костьми ляжет, но тыл мне прикроет. А где-то впереди, среди других ратников вологодского ополчения был и сын мой Василий. Сам я его не видел – не успел застать в сборном лагере, но мне о нем говорили. В мой бы его полк, все под приглядом был бы. И не в обоз бы я его определил, сало жрать – так же, как и другие, тянул бы службу, но мне было бы спокойнее. Молод еще, горяч, далеко вперед не зрит, ситуацию не просчитывает.
Ушли вперед основные силы, тронулись в дорогу и мы. Многие из моих ратников, участвовавших в прошлогоднем походе, были настроены не очень-то по-боевому. А все потому, что под командованием Шах-Али мы не снискали себе славы, не добыли трофеев, а только понесли потери да едва лошадей не загнали, потому как дольше одной ночи нигде не стояли, опасаясь ответного татарского удара.
Как обычно, я выслал во все стороны дозоры, передвигавшиеся с полками параллельно, но в отдалении на пять-семь верст.
Встречали мы и татарские разъезды – но три-пять конников. Издалека они наблюдали за нашим передвижением, не приближаясь и не делая попыток напасть. Несколько раз я посылал на их перехват дружинников, но они неизменно возвращались ни с чем.
– Утекли куда-то, воевода. В лесу скрылись, как их искать?
Плюнул я в конце концов на татарскую разведку – только ратников без проку вымотаю.
До Казани оставалось еще около ста верст, может – чуть поболее, когда случилась беда.
Дозорные мои перехватили нескольких пеших русских ратников, пробиравшихся к нашему войску, и доставили ко мне.
– Кто такие? Из полка своего сбежали, струсили до боя? – свел я в гневе брови.
– Помилуй Бог, воевода! Беда страшная. Мы из судовой рати, что под рукою князя Палецкого. Разбили нас, всех побили, только единицы живыми и вырвались.
– Лжете, псы смердящие! У князя флотилия, он по Волге-матушке вниз идет. Как могли его татары побить, коли у них никаких судов нет, окромя торговых?
– Не гневайся, боярин! Смени гнев на милость, выслушай.
– Говорите, только коротко и четко.
– Везли мы на судах пушки, порох и судовую рать. Много судов было – девять десятков. Встали у берега на ночлег, здесь татары и напали. Дозоры вырезали, а мы – спали. Не знаем, уцелел ли кто, кроме нас?
Вот это новость! Как обухом по голове. Ведь если то, что они рассказали – правда, значит, войско лишилось пушек и огненного припаса. Выходит, штурмовать Казань просто нечем. Без пушек город не взять.
– Дайте им заводных коней да накормите. Пусть с нами едут. На месте сбора со мной к главному воеводе поедете – расскажете, что видели.
Я ехал в мрачном настроении. Как же так? Флотилия речная по определению была самой неуязвимой, самой сильной, самой защищенной частью русского войска. Они по воде плывут, где нет татарской конницы, у них – пушки и припасы, против которых не то что пехоте или коннице – крепостным стенам не устоять. И вот теперь силы этой, похоже, нет. А если татары не просто суда с пушками утопили, а трофеями взяли, то совсем катастрофа! Пушки и порох многажды силы татарские увеличат, мы же потеряем всякую надежду на успех.
Впоследствии выяснилось, что девяносто лодей были захвачены на ночной стоянке, а судовые рати перебиты почти целиком. Лишь одна ладья ушла, с князем Палецким, да и то потому прорвалась, что на стоянке чуть поодаль держалась.
По моему мнению, которым я ни с кем не делился, после утраты судов с артиллерией и припасами к ней поход терял всякий смысл. Казань нам уже точно не взять, только людей положим зря.
Слава богу, до штурма города в дальнейшем не дошло, потому как беды и неприятности посыпались как из ящика Пандоры.
Татары, все-таки разведав численность и расположение русских ратей, устроили засаду на реке Свияге, напав на наши конные полки. Напали на отдыхе, когда ратники расседлали лошадей, а кое-кто и бронь успел снять. Все-таки – конец июля, в железе и войлочном поддоспешнике жарко. Вот они в первую очередь жизнями и поплатились.
А основная вина – на воеводах. Пренебрегли дозорами – ближними и дальними, решив, что татары в Казани заперлись. Вот потому и смогли татары неожиданно напасть на лагерь. Как нож в масло, врезалась тяжеловооруженная татарская конница в русские ряды. Некоторые и сообразить не успели ничего, сразу пав под саблями, другие стали обороняться. Только ведь конница сильна строем, скоростью, тяжестью удара.
Многие в панике бежали, усугубив обстановку. Известно ведь – паника заразительна. Даже сильный духом человек может дрогнуть, когда за твоей спиной бегут твои же товарищи.
Многих побили татары, одних убитых потом насчитали более пятисот. Вдвое больше раненых было, что успели в лесах да оврагах укрыться. А уж скольких в плен взяли, никто не знает, поскольку списков полков так и не нашли. Татары ли с собой захватили, копытами ли в землю втоптаны были? И стяги полковые утеряны оказались – полк позором покрылся.
Весть о бесславном побоище мигом разнеслась по нашим войскам. А тут еще и я привез известие о потоплении и захвате флотилии, предъявив уцелевших свидетелей из судовой рати.
Ратники почти открыто роптали и говорили меж собой о неудавшемся походе, о необходимости возвращения домой. Воеводы колебались. Невозможно без приказа государя повернуть полк домой самовольно, трусость и бегство с поля брани это называется.
В стане русских наступили разброд и шатание. Никто уже не хотел идти на Казань.
А татары, ободренные успехом, – как же: суда с пушками захватили, конный полк разбили – решили развивать успех, да только осрамились. Столкнулись мы с ними на Итяковом поле. Основные силы конницы русских вышли на поле, а там уже татары стоят, рать большая и в основном – тяжелая конница. Всадники в броне, лошади в нее тоже закованы. Однако конный встречный бой – это не Казань без пушек штурмовать. Взыграли молодецким духом наши воеводы и ратники. Был дан приказ строиться рядами.
Впереди моего полка стоял полк Правой руки. Склонился в сторону противника русский стяг, завыли трубы. Русская конница начала разбег. Дрожала и гудела земля от тяжелой поступи коней, а навстречу не менее грозная сила начала приходить в движение. Медленно вначале, затем ускорила ход. Как всегда перед столкновением, сердце екнуло куда-то в живот, в груди – холод и пустота.
«А… а… а…» – только восторженный рев. Ряды всадников столкнулись. Грохот железа, крики людей, ржание лошадей, редкие пистолетные выстрелы – все слилось в адский шум боя. Первые ряды – как наших так и татар – были просто смяты. Не уцелел никто. Последующие ряды напирали, и те, кто был жив в третьем, четвертом рядах, были вынуждены пробираться вперед по трупам своих товарищей и лошадей. Кровью была залита вся земля. Впереди раздавался звон оружия, тупой стук щитов. Над местом столкновения стояло облако пыли, так что ничего толком видно не было.
– Татары слева! – закричал кто-то. Я повернулся всем корпусом. И точно! Слева, из рощицы, вылетала на рысях конница, к моей радости – легкая, из ополчения.
Я дал указание прапорщику. Знамя моего полка качнулось влево, дважды проревела труба.
Медленно, с трудом мы выбрались из сбившихся рядов.
Я развел руки в стороны, и полк мой начал перестраиваться, разворачиваясь в широкую лаву.
Татары издалека, по-своему обыкновению, стали метать стрелы.
Обернувшись и привстав на стременах, я прокричал:
– Пищали – товсь!
Не знаю, как услышали меня дружинники в шуме скачки. Однако же когда я поднял руку, прокричал «Огонь!» и резко ее опустил, громыхнул нестройный залп. Ни о какой меткости при стрельбе с хода и речи не шло, однако же картечь – не пуля, жертв своих нашла Попадали кони и люди, смешались ряды татарские.
– Сабли наголо!
Зловеще зашелестели в ножнах сабли, и мы столкнулись!
Дальше пошла просто мясорубка. Бой разбился на поединки отдельных воинов. Бились остервенело с обеих сторон. Но мы выигрывали за счет защиты. Тягиляи татарские не держали прямого удара.
С левой руки из пистолета я выстрелил в грудь налетевшему на меня татарину с разинутым в крике ртом, отбросил пистолет и схватился на саблях с рыжеусым молодым татарином. Удары его были сильны, но мастерства – никакого, и вскоре он пал с лошади бездыханным.
Мы начали теснить татар, а потом и вовсе сломили сопротивление, добивая немногих уцелевших.
– Воевода, справа!
Я резко обернулся, подставил саблю. Но никто не нападал. Прапорщик со стягом показал рукой вправо. Из дальнего леса выдвигалась нестройная шеренга пехоты. Решение созрело мгновенно. Надо обойти тяжеловооруженных татар сзади и ударить по пехоте. Надо бить врага поодиночке. Пока их батыры увязли в сече с Большим полком, во что бы то ни стало надо смять и уничтожить пехоту.
– Дай сигнал: «Развернуться вправо, следовать за мной»!
Прапорщик качнул стяг вправо, заревела труба.
Я дернул поводья и, забирая вправо, стал обходить схватку. Обернулся. Полк поредел заметно, но послушно следовал за мной.
Мы начали разгонять коней, чтобы смять пехоту инерцией конной массы. Вот до врага семьсот шагов, пятьсот, триста…
– Боярин! Это же наши!
Я и не заметил, как Федор подобрался ко мне.
– Смотри, воевода, у пехоты наши стяги и щиты. Глаза слезились от ветра, я прищурился. И впрямь – наши, русские стяги, шлемы-ерихонки, щиты каплевидные красные – видимо, новгородцы или ярославцы. Черт, едва своих не смяли. А шеренги пехотные замерли, ощетинившись копьями.
– Сто-ой!
Тяжело остановить разгоряченных коней, набравших ход. Встали. Прапорщик начал описывать стягом круговые движения. Со стороны пехоты ответили тем же. Упертые до того в землю копья поднялись.
Я не видел, но почувствовал, как облегченно вздохнули воины.
– Разворачиваемся назад! Ударим татарам в спину!
Полк медленно развернулся. Схватка татар с нашими кипела, и пока никто из противников не мог взять верх.
Сеча перемещалась то немного вперед, то назад. Силы были равны, и никто не мог одолеть другого. – В атаку!
Я решил ударить татарам в спину. В пылу схватки нас могут не сразу заметить, выиграем несколько минут. А если и увидят – попробуй, разверни тесные ряды!
Мы разогнали коней, вломились в татарские ряды. Можно сказать – повезло. В задних рядах были чура – воины-слуги. Каждый тяжеловооруженный воин из знати в бою имел несколько таких слуг. Броня на них полегче была, поплоше, да кони без защиты, только в войлочных попонах. Полетели сразу с плеч татарские головы, попадали увечные. Крик поднялся, стали пытаться развернуть коней, расстроили ряды, внесли толчею и неразбериху.
А передние татарские ряды понять ничего не могут – сзади звон железа, крики. Стало быть – свежие русские рати с тылу ударили. И у каждого в голове мелькнуло – окружают. Знаю по себе: когда нависает угроза окружения, когда не знаешь, как велика сила противника, неуютно становится. Не столько уже вперед смотришь, сколько опасаешься удара в спину.
Забеспокоились мурзы, эмиры да уланы, ослаб их напор. А мы – наоборот – еще больше надавили. У кого из бояр да ратников пистолеты еще оставались, стрельбу учинили. Тут самое время их задействовать – враг рядом, не промахнешься.
И я достал из-за пояса второй, последний пистолет, выстрелил в спину татарину в кольчуге – через ряд от меня. Специально так сделал: пусть передние татарские ряды потери видят. Сам же схватился со слугой военным, по-нашему – боевым холопом. Силен был татарин, владел саблей неплохо, да зажало его ноги между соседними лошадьми – ни привстать для удара в стременах, ни уклониться. Даже когда я изловчился и вогнал ему кончик сабли под шлем снизу, он упасть не смог, склонился только на шею своей лошади.
По обеим сторонам от меня ратники мои тоже вовсю саблями орудовали. А метрах в трех от них здоровенный как медведь русский ратник секирой махал. Против секиры сабля – не защита, вокруг него только убитые на седлах полулежали.
Теснота была страшная. Кони боевые тоже озверели – кусали вражеских лошадей. Я опасался получить ранение и упасть – затопчут вмиг, и подняться не успеешь.
Я уже видел через ряды татарские наших ратников из Большого полка. Получалось – мы зажали татар, как между молотом и наковальней.
А тут еще и пехота наша от леса добралась. Ударили татар с левого фланга, по двое-трое поднимали на копья уланов, сбрасывали с коней и добивали ножами.
Дрогнули татары, почуяли приближение смерти своей, да не уйти уже, с трех сторон мы напираем.
Они попытались уйти на правый фланг, да оттуда-к лесу. Как их шайтан в них вселился. Пробивались яростно, остервенело – и откуда только силы взялись? Но и у наших как второе дыхание открылось.
Удар – за флотилию нашу, еще удар – за конников порубленных, удар – а это за все разом! Получи, получи, получи!
Я даже и не понял, как в левой руке чужая сабля оказалась, скорее всего – у убитого татарина забрал, у их сабель крутизна изгиба побольше.
Я схватился с тяжеловооруженным врагом. Он пер как танк, размахивая широким кривым мечом явно персидского происхождения – с расширяющимся к кончику лезвием. Щита у него не было, скорее всего – разбили в схватке. Зато в левой руке был длинный боевой нож.
Он ударил первый. Я отразил удар правой рукой и попытался ударить его левой саблей в бок. Татарин отбил, снова сам атаковал. Черт, меч у него тяжелый, удар сильный. Несколько мгновений я только оборонялся, отражая атаки. Татарин был в более выгодном положении – его конь был почти поперек и впереди моего, и он орудовал правой рукой. Мне же приходилось работать левой, благо – Сартак, сын хана Ачега-ма, научил.
Да когда же, наконец, он устанет? Машет мечом, как машина.
Я улучил момент, когда он нанес удар, и рука его с мечом пошла назад и вверх, скользнул саблей вдоль его руки и уколол в подмышку, в незащищенное кольчугой тело.
Дернулся от раны татарин, отпрянул назад, по боку его заструилась кровь. А потом как ни в чем не бывало снова стал наносить удары. Вот только резкость и острота движений поубавились. Татарин понимал – я выжидаю момент, когда он ослабеет, чтобы нанести ему решающий удар.
Я резко пригнулся, пропуская над собой его меч, и в это время, скользнув по моей спине, прикрытой кольчугой, прошелестел татарский джерид – короткое метательное копье, и вонзился батыру в живот. Кто-то из врагов явно метил в меня, а поразил татарина.
От тяжкого удара он качнулся, схватился за джерид левой рукой, напрягся и – выдернул. Из раны обильно потекла темная, почти черная кровь. В печень угодили, минуты его сочтены.
Однако татарин и не думал падать. Он перехватил копьецо и направил его наконечником в мою сторону. Теперь четырехгранный окровавленный наконечник смотрел мне в грудь. Метнуть его в такой сутолоке невозможно, но древко в два метра давало татарину преимущество, не позволяя мне приблизиться для сабельного удара.
Эх, пистолет бы сейчас! Но – увы, оба их я уже использовал.
Татарин попробовал ткнуть в меня копьецом; я отбил его выпад саблей, едва не перерубив тонкое древко. А на второй удар сил у него уже не хватило. Лицо его посерело, горлом пошла кровь, и он медленно завалился на бок. И только соседняя лошадь с ранее уже убитым татарином, по-прежнему сидящим в седле, не позволила ему свалиться на землю.
Фу! Дух бы перевести, да бой не кончился. Ряды вражеские таяли, как снег под мартовским солнцем. Не было уже той монолитной, грозной, закованной в броню силы. Живые уланы да мурзы сбились в несколько кучек, образовав очаги сопротивления.
– Глеб, Федор, Макар, вы как – живы?
– Здесь мы, воевода, недалече.
– Заряжайте пищали!
И через несколько минут:
– Готово, воевода!
– Цельтесь в этих, что еленге держат. Пли!
Грохот выстрелов. Татарский прямоугольный голубой стяг – еленге – покачнулся и упал. И неудивительно: никакая броня не убережет от попадания на такой маленькой дистанции выстрела.
Главный островок сопротивления – со стягом их – пал. Остальные, заметив, что стяга больше невидно, а пробиться к лесу уже невозможно, сдались в плен. И было таких всего около двух десятков.
Я привстал на стременах, осмотрелся. Тяжело далась победа, большой кровью. Все огромное поле – от леса до леса и от деревеньки до оврага – было усеяно телами. Местами и земли не видно из-за множества тел павших ратников и трупов лошадей.
