Текст книги "Рядом с зоопарком"

Автор книги: Юрий Бриль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

ВАЛЕРИК

Глава первая
СНЕГИРЕВ ГОВОРИТ ОБ ИСКУССТВЕ

Валерик пришел во Дворец культуры задолго до открытия выставки. Кружил по пустынному фойе – старые паркетные доски поскрипывали под ногами, мягкий утренний свет от окна лился по ним холодными дорожками. Время от времени он искоса поглядывал на развешанные по стенам работы. Вот Лилькины акварельки, цвета чистые, прозрачные. И все аккуратно, как она сама. Дальше – рисунки Алика, в основном гипс. Запрокинул голову «Умирающий раб», слепо смотрит выпуклыми глазами «Венера». А вот иллюстрации к «Вию» – это уже графика Димы Мрака. Соответственно все в мрачном духе.

Валерик отошел к окну, почувствовал спиной успокаивающее движение холодного воздуха, отважился взглянуть на свои пейзажи – голова кругом, мысли, как малышня в ТЮЗе перед спектаклем.

Вадим Петрович, руководитель изостудии, рассказывал, и из книг Валерик знал: иногда выставка делала художнику имя, круто меняла его судьбу. Ну вот Куинджи, к примеру… Когда выставлялась «Лунная ночь на Днепре», желающие взглянуть на картину не вмещались в зале, тянулись по всей Морской улице, и это несмотря на дождливую погоду.

Ничего подобного на выставке в ДК произойти, конечно, не могло. Валерик не маленький, понимал, что эта выставка не настоящая – детская. Как игра. И придавать ей особое значение не следует. Зато потом, в будущем, может быть, совсем в недалеком, произойдет кое-что такое, от чего уже сейчас захватывает дух.

– Привет! Ты уже здесь? – это Алик. Попереминался с ноги на ногу, прикнопил пальцем очки, которые всегда норовили соскользнуть с недостаточного для них носа, подошел. – Прибарахлился, я смотрю, Валериан. Ничего костюмец! – Он оттянул пиджак за пуговицу, наглядно продемонстрировав, что обновка свободновата.

Да уж, с костюмом Валерику не повезло, но делать нечего, обречен носить, пока из него не вырастет. Не раз они с мамой приходили в магазин к тетке Полине, примеряли с десяток, а то и больше костюмов, среди них были импортные, модно сшитые, но ни один из них не подошел. Тогда доверились портному. Купили шерсть по 35 рублей, сверху, с шестого этажа, где располагалась мастерская массового пошива, спустилась закройщица Миля, тут же в кабинете заведующей за плечистым сейфом сняла с него мерку. Ловкими холодными, похожими на виноградинки, пальцами она прикладывала к плечу, к спине, к руке сантиметр, потом быстрым движением обняла им талию, отчего мгновенно выступила на теле гусиная кожа… Валерик стоял истуканом, уставившись на комнатные тапочки закройщицы, расшитые золотыми нитками, такие же, наверно, красивые, как гоголевские черевички. Конечно, он не мог предполагать, что она, такая модная и симпатичная, сошьет такой костюм. Но может, это тетка попросила ее сшить на вырост. Валерик физически ощутил, что вместе с запахом уксуса и утюжки исходят от костюма, въедаются в него какая-то скованность, какая-то тягостная неуверенность в себе.

Больше всего он надеялся на «Березы», но сейчас без всякой видимой причины стало за них отчаянно стыдно. Плоские. Кроны точно из жести. Зачем он только их написал? После Куинджи, после других талантливых художников.

А «Березовую рощу» он видел в подлиннике, только раз, конечно, когда они с отцом ездили в Ленинград. Потом он много думал об этом пейзаже, представлял его. За деревьями чистые, залитые солнцем лужайки. Смотришь – и забываешься, что стоишь в зале музея. Кажется, идешь босиком по прохладной траве-мураве, и перед тобой открываются одна прекраснее другой картины. Заросшие кувшинками болотца, где устраивают концерты лягушки, светлые полянки с ягодами и грибами. И если идти дальше, непременно увидишь чудеса. Выходят навстречу горбоносые лоси, волки с умными глазами и много разных зверей, мирных и добрых. Чем дальше уходишь, тем необыкновенней и сказочнее становятся места. В такой картине хочется оставаться подольше, плыть в безмятежных мечтах. «Березовая роща» втягивала его в себя. Валерик открывал тогда свойство настоящих картин – втягивать. Чтобы человек хоть какое-то время мог пожить в другом, знакомом лишь по сновидениям мире… Но это Куинджи. Он и подтолкнул Валерика изобразить нечто подобное. Тем более не надо себя с ним сравнивать. Лучше с Димой Мраком, с Аликом…

– Что за мной не зашел? – это Дима. Под синей школьной курткой – белая рубашка, которую он надевал только по праздникам.

Валерик на минуту смутился: действительно, как это он мог забыть о друге.

– Я не обещал, – нашелся он.

Вот и Лилька. Потопталась у дверей, вошла, встала у стенки напротив него. Он попробовал перехватить ее взгляд, вызвать на разговор глазами. Лилькины ресницы молчали… Все-таки от выставки кое-что зависит. Похвалили бы, тогда, может, Лилька относилась бы к нему иначе, не как к младшему братику.

Ведя под руку свою бабушку, утонченную ценительницу живописи, прошествовал Слава Кузовлев, появился длинноногий Аркаша, и уже толклись в фойе ребята из других студий. А потом вдруг разом навалилась толпа – откуда столько? «Началось!» – взяла Валерика оторопь. Прозвенел звонок, толпа хлынула, втоптала красную ленточку. Не надо было гадать, что это за люди, – открылась дверь в кинозал, около нее встала билетерша: с одиннадцати крутили французский фильм с Бельмондо.

И ведь почти никто из пришедших в кино не заметил, что стены фойе не пустые, как всегда, а живопись на них, графика. Двое мальчишек, правда, приостановились и, слизывая подтаявшее мороженое, поглазели на Лилькиного фокса Ромку, лопоухого веселого пса. Обидно, когда так: лижут мороженое и смотрят на твою картину. Уж скорее бы все это кончалось.

Но вот старинные дворцовые часы отбили одиннадцать – в фойе вошла торжественная процессия. Тут руководители студий, среди них Вадим Петрович, директор ДК Николай Васильевич, две женщины из профкома, одна из которых зажимала под мышкой солидную красную папку.

Заслуженный художник Снегирев в центре. Он – председатель жюри. Ступал мелкими шажками, важный. Опирался на резную, со змеей, палку, рука в сплетениях вен, похожа на лесную коряжку. Отставит палку в сторону, прищурится на рисунок, застынет на несколько секунд, потом тряхнет большой львиной головой – и дальше. Вадим Петрович что-то с жаром говорил ему, забегая то с одной, то с другой стороны. Заслуженный Снегирев благосклонно внимал руководителю изостудии и, кажется, соглашался с тем небесспорным утверждением, что каждый из воспитанников на удивление талантлив. Жюри двигалось по кругу, переходя от одной работы к другой. Снегирев все кивал, как будто соглашался, однако свое мнение не торопился высказывать. Ребята, затаив дыхание, следили за выражением его лица. Ему понравится – значит, понравится всем.

Валерик стоял в стороне, поскрипывал паркетной дощечкой. Жюри медленно двигалось, неотвратимо приближалось к «Березам». Стоп. Паркетная дощечка замерла, перестала скрипеть. Вадим Петрович потянулся к заросшему серым волосом уху заслуженного Снегирева, сказал что-то – тот тряхнул гривой. Значит, понравилось… Только почему так быстро перешли к Алику? И Алика, то есть его гипс, рассматривали долго, наверно, с четверть часа. Снегирев цокал языком:

– Техника! Вы посмотрите, какая изуверская техника!

И все смотрели, и все цокали языками.

Просмотр выставки закончился, и все устремились в пустующий концертный зал. Прошло еще томительных полчаса, прежде чем были подведены итоги. Заслуженный Снегирев долго взбирался на трибуну, а взобравшись, обстоятельно укрепился на ней локтями.

– Я очень рад видеть сразу столько мальчиков и девочек, которые любят рисовать, – изрек он и надолго замолчал, разглядывая каждого из ребят, будто стараясь запомнить на всю оставшуюся жизнь. – Конечно, не все из вас станут настоящими художниками… – И он опять замолчал и опять принялся прощупывать всех взглядом, вероятно, определяя, кто станет, а кто – нет.

Не все, конечно, соглашался со Снегиревым Валерик, вон сколько всех, ползала набилось. Только к нему это не относится. Уж кто-кто, а он-то обязательно станет. Однако и сидевший рядом Дима тоже думал, все не все, а уж он точно станет. А может, и каждый так думал.

– Но не это важно, – продолжил речь Снегирев. – Важно то, что вы научитесь смотреть на мир сквозь чудесный, магический кристалл, – и в людях, и в том, что вас окружает, откроются глубины… Н-да, и вы, мои юные друзья, станете тонко подмечать оттенки цветов там, где раньше видели тусклое серое пятно. Ваша жизнь станет неизмеримо богаче…

Сначала Снегирев говорил об искусстве вообще, потом постепенно перешел к вопросу, какое отношение имеет к искусству каждый. По его словам выходило, что у Димы Мрака своеобразное видение мира, у Алика «изуверская» техника. Много говорил о незнакомых Валерику ребятах из студии при Дворце пионеров и художественной школы. Остальных только перечислил. И Валерика не пропустил, но почему-то вместо «Чирков» сказал «Чертков».

Затем одна из профкомовских женщин вручала дипломы наиболее одаренным, то есть Диме, Алику и тем, о ком шел отдельный разговор. Другая, дождавшись своей очереди, выдала – теперь уже всем без исключения – по пачке акварели «Нева» и по альбому для рисования. Восторга этот подарок у Валерика не вызвал.

Глаза у Вадима Петровича лихорадочно блестели, он счастливо улыбался, словно все награды достались ему, а не ребятам. Дима Мрак тоже не скрывал радости. Алик же не придавал особого значения диплому. Свернул бумагу вчетверо, небрежно сунул в карман вылинявших джинсов.

– Только называется дипломом, а какой толк? Все равно придется в институт двигать, пять лет в каком-нибудь МИМО лямку тянуть.

Алик вел себя достойно, поэтому Валерик предпочел идти в сторону дома с ним, а не с радостным Димой.

Алик вообще-то был дальше от Валерика, чем Дима. Понятно, гордость школы. Учился играючи и везде успевал: кроме студии посещал еще шахматный клуб, секцию дзюдо. Девочки на него поглядывали, парни уважали. Но ни с кем он особенно близко не сходился – занятой человек.

Алик что-то говорил, но Валерик не слушал его, думал о своем. Пересекли площадь ДК, каменный Пушкин в середине ее нависал громадиной, они рядом – маленькие, жалкие. Прошли по улице Маяковского, свернули к подземному переходу – этот путь удобнее Алику. И тут у перехода встретили Лимона с двумя его дружками. Обычно Валерик старался обходить Лимона стороной, но не всегда это удавалось. Только неделю назад была с ним стычка. Валерик шел в студию с новеньким этюдником, который они с отцом купили в Ленинграде, – и встретились, как вот сейчас, Лимон и эти двое.

– Ты что это всю дорогу с чемоданчиком? – засмеялся тогда Лимон и стукнул по этюднику. Этюдник упал и раскрылся – Валерику пришлось унизительно кланяться Лимону в ножки. Цинковые белила так и остались на асфальте, раздавленные его вульгарным башмаком.

Чуть вильнуть в сторону – и прошмыгнули бы незамеченными. Но Алик почему-то сам окликнул Лимона, и тот пошел навстречу, широко загребая ручищами. Валерик успел подумать, что день складывается ужасно неудачно и что есть в этом закономерность. Если начался с неудачи, то ничего уж хорошего не жди.

Желтое лицо Лимона с плоским, как у гогеновских таитян, носом, осветилось восторгом: «О, Алик!» Алик отвел Лимона и его дружков в сторонку, о чем-то долго с ними говорил, дважды вскрывал пачку «Мальборо», угощал по сигаретке. Потом все подошли к Валерику, и Лимон сказал:

– Ну, все путем. Держи «кардан».

Это означало, что Лимон ничего против Валерика не имеет. Валерик подержался за «кардан»: в знак вечной дружбы прошлые недоразумения забыты навсегда. А сколько унижений пришлось вынести, сколько источить бессильной злобы! Но вот нашелся человек, который легко превратил врага и мучителя чуть ли не в друга. Конечно, такие перемены вселяли надежды на лучшее будущее, но, кроме того, и озадачивали.

Глава вторая
ЧУВЯКИШ

– Ты куда? – остановила в дверях мама.

– Да так… – замешкался Валерик, – в студию.

– Рано что-то… А этюдник? Почему без него?

Делать нечего, повесил на плечо этюдник.

Алик был поражен: на барахолку с этюдником. Нечего сказать, подходящее место для пленэра[1]1
  Живопись на открытом воздухе.


[Закрыть]. Можно было, конечно, сдать этюдник в камеру хранения на вокзале, но Алик торопился. Кое-как втолкались в электричку, полчаса изнывали в духоте и давке. Дальше Чувякиша почему-то никто не хотел ехать, поезд мигом опустел. На платформу высыпали полчища джинсов и вельветок, прыснули через пути и – по виадуку.

Интересное место Чувякиш. Есть забор, есть ворота, есть еще небольшое крашенное известью сооружение, которое здесь все называют домиком неизвестного архитектора, – и больше ничего, пустая площадка. Земля твердая, как асфальт, тысячи ног добровольно трамбуют ее каждое воскресенье. У забора – унылое, с пучками желтого камыша, высохшее болото. И вот сюда, за многие километры, как на какой-нибудь ответственный матч, съезжалось множество народа. Электричка подходила за электричкой, и яблоку было негде упасть.

Алик вскрыл дипломат, достал джинсы. Дипломат отдал Валерику, чтобы тот подежурил с ним возле домика неизвестного архитектора, а сам, повесив на руку товар, растворился в толпе.

Валерик, можно сказать, сам напросился на это предприятие, Алик только заикнулся – надо, мол, помочь одному парню «сдать штаны». Отчего не помочь? Он всегда рад помочь человеку, тем более просит Алик. Да и не бывал он еще здесь, посмотреть же давно хотелось. Разговоров вокруг Чувякиша немало, Валерику он представлялся чем-то вроде парка культуры и отдыха, где можно было не только развлечься, но и с пользой провести время… От въедливой хлорки першило в горле, слезились глаза: в неудачном месте его поставил Алик… Говорил, парню помочь. Джинсов-то двое. Значит, фарцует. Сказал бы прямо. Что он, фарцов не видел?

Валерик отошел чуть дальше от домика к стоявшим полукругом парням с кроссовками, хлорка здесь не особенно наглела, и можно было понаблюдать за повадками джинсов и вельветок. Толпа струилась многими течениями, перемешивалась, то тут, то там заворачивались людские водовороты.

Движениями толпы правили какие-то тайные законы, но кое-что Валерик уже начинал понимать. Стоило кому-нибудь показать яркую вещицу, как покупатели тотчас затевали вокруг него хоровод. Вещица моментально сглатывалась в чьей-либо портфель или сумку. Не особенно яркий товар внимательно разглядывался, мялся в руках. Совсем неяркий оставался совсем без внимания или в лучшем случае удостаивался иронического взгляда. Алик был здесь как рыба в воде. Со многими здоровался, говорил «по-московски», растягивая слова и налегая на букву «а»: «лаайк», «супераайф», «лаажа».

Народу все прибывало, этюдник начинал всем мешать, иные ругались, задевая за его острые углы. Но один человек, судя по всему, завсегдатай Чувякиша, вдруг заинтересовался им.

– Что у тебя? – постучал он ногтем по фанерному корпусу.

– Краски.

– Косметика?

– Краски, я говорю.

– Это что?

– Ну, умбра натуральная, капут мортуум…

– Индия, что ли?

– Да нет.

– Развивающиеся?

– Наверно…

– Но это не лучше союзных, – разочарованный покупатель отошел, потом вернулся, забубнил: – Слушай, французская косметика будет: «Клеман», «Тайна Рошар» – канай ко мне. Лады?

Прошло часа два, прежде чем появился Алик.

– Кайло! – охарактеризовал он паренька, которому сдал джинсы. – Землю копаем, а тоже хочем джонсы носить. А как же, с лэйбаком и чтоб поярче. Хотите? – платите бабки. – Взяв у Валерика другие джинсы, он снова исчез.

День затягивался.

В воскресенье можно сидеть за мольбертом хоть целый день. Сначала с ребятами, потом, когда придут взрослые студийцы, – с ними. Вадим Петрович разрешал. Слушать их разговоры, смотреть, как работают, самому тихонечко царапать карандашом. Вадим Петрович и тогда не забывал про него, заглядывая через плечо, подбадривал как-нибудь.

– Нет, вы посмотрите, как он работает!..

Взрослые подходили, смотрели.

– Смело…

– Эти пацаны еще нам фору дадут.

И Валерик, рад стараться, нажимал на карандаш. И действительно казалось, получается смело, сильно… Нет, в студию он больше ни ногой. Обойдутся без него, раз он такой бездарный…

– А ты что здесь делаешь, мальчик? – Перед Валериком стоял не такой уж и сам-то взрослый комсомольский активист. Комсомольский значок на лацкане пиджака – тут все ясно.

– Ничего… брата жду, – с вызовом сказал Валерик. Как раз подошел Алик, приобнял Валерика, как старший любящий брат. Повел в сторону, зашуршал на ухо:

– Это Шурик, оперативник, от него лучше подальше.

С Чувякиша пошла мощная отливная волна, удивительно, как она не опрокинула электричку. В толчее перед дверями Алику немного приплюснули дипломат, но все равно он был счастлив итогами дня.

– Ара будет доволен.

– Кто такой Ара?

– Ну тот парень… Вообще, с ним можно сотрудничать. Уговор такой: десять джонсов сдашь – одиннадцатые твои.

– Нормально… А курточку можно?

– Курточку? Какую?

Валерик в фирмах не особенно разбирался. Может, «Левис», а может, нет. Он бы хотел точно такую, как у Малкина. Художник Малкин иногда заглядывал в студию к Вадиму Петровичу – учились вместе в Суриковском. Это был человек небезызвестный. Всегда, когда о нем заходила речь, кто-нибудь обязательно вставлял: «А вы знаете, Малкин-то пошел в гору». Малкин и сам не скрывал своих успехов. Садился и через запятую перечислял безразличным скрипучим голосом, где выставлялся, какой получил заказ. Он был, конечно, достоин подражания. Не очень нравилась Валерику только его прическа: короткий ершик. Художники испокон веку носили длинные волосы. Впрочем, Малкин занимался дизайном, а это новое веяние в искусстве, так что он вовсе был не обязан находиться в плену каких-то старых традиций. Без сомнения, он производил впечатление удачливого человека, и курточка в том играла не последнюю роль. Ему бы такую. Из одного кармана высовывается карандаш, в другом – небольшой блокнотик для набросков. И есть еще два кармана пониже, с молниями. Положил мелочь, застегнул – можешь теперь пройтись на руках, – полная гарантия, что не выпадет. А сам материал чего стоит. Густо-синий, насыщенный, а на локтях белое чуть-чуть проступает. Удобно в ней, вальяжно. Штаны – что, они у многих, а куртка – все-таки редкая вещь. Но где же ему взять куртку? В ЦУМе не продавали, а тетка Полина, когда он попросил ее достать куртку, долго не могла взять в толк, о чем вообще речь. Она уже была пенсионного возраста и считала, что ничего лучше китайского бостона человечество уже не изобретет. К тому же ее перебросили на другой магазин, теперь она заведовала овощами.

– Можно и курточку, – легко сказал Алик.

Ночью Валерику спалось урывками, лоснилась перед глазами джинсовая ткань, холодными монетками ощущались медные пуговки, на которых были выдавлены иностранные буковки… Курточка, настоящий, может быть, «Левис», с нагрудными карманами, с золотисто поблескивающими молниями – это, оказывается, вполне достижимо.

Глава третья
ИНТЕРЕСНО, КОГДА ПОЛУЧАЕТСЯ

Неделя прошла, и другая, прежде чем Валерик переступил порог студии. Вдохнул воздух, горьковатый от запаха краски и скипидара, – комок подкатил к горлу.

Все были заняты своим делом, и никто на вошедшего Валерика не обратил внимания. А чего он ожидал? Подойдут, обступят: почему так долго не был? У нас тут без тебя из рук все валится! Как бы не так! Стоит у порога, и никому нет до него дела.

Во всех классах теснота, есть новенькие. Этих двух девочек он видит впервые. Кисти макают в баночки из-под майонеза. И сами похожи друг на друга, как эти баночки. Рядом их отец. Не теряя времени даром, делает скорый набросок, остро вглядываясь в Вадима Петровича. Руки большие, неуклюжие, в трещинках кожи мазут. А Вадим Петрович стоит, широко расставив ноги. Перед ним на полу разложены рисунки Димы Мрака. Ребята сгрудились вокруг, тоже смотрят. Вадим Петрович сунул одну руку под мышку, другой скребет в бороде, улыбается загадочно – непонятно, нравится ему или нет.

На одном рисунке – череп, из пустой глазницы прорастает кровавая роза, шипы в виде усиков колючей проволоки. На другом – чуть намечено тушью дегенеративное лицо, нос изломан, лобная кость срезана, а на уши, как на рычажки, повешена телефонная трубка. В подобном духе и дальше.

В студии такой обычай: пришел – показывай, что сделал дома. Валерику нечего было показывать, постояв, прошел тихонько в уголок, устроился там с мольбертом перед небольшим круглым столиком, покрытым темно-зеленой тряпицей. На столике – натюрморт: холодно и отчужденно посверкивал старинный бронзовый подсвечник, перед ним цеплялась пером за стеклянную чернильницу-замарашку допотопная ручка, в сторонке каменел бутафорский батон со следами чьих-то голодных зубов. Особенного желания рисовать не было, поэтому дело не клеилось. Подсвечник даже не хотел стоять. Валерик тер резинкой, строил снова. Все было безразлично, Валерик только ждал, когда подойдет Вадим Петрович, примется его ругать. Но тот, будто назло ему, подходил к Диме и ругал Диму.

– Опять из тебя Дали прет! Выбрось из головы! Подумаешь, Дали! У тебя что, своих мозгов нет?! Нашел тоже образец. Все, больше никаких альбомов!..

Дима Мрак брал новый лист бумаги, крепил его при помощи герметика на мольберт, садился рисовать, и через минуту-другую его начинало ломать и выкручивать, словно в приступе какой-то загадочной болезни. Он прижимал голову к плечу, ноги то складывал на планку мольберта, то закидывал одна на другую, то медленно съезжал со стула, который стонал под ним, предупреждая, что вот-вот развалится.

У Димы получалось. А когда получается, – Валерик знал по себе, – тогда интересно. Ну и раз у самого не получилось, отставил карандаш, наблюдал, как рисуют другие.

Лилька второй месяц писала своего поэта. Поэт лежал на нежно-зеленой травке и, запрокинув голову, смотрел в бледное небо на кудрявые барашки облаков. Дальше, на втором плане, уютно млел белый домик-мазанка с узорчатыми ставенками. Лилька сидела с прямой спиной, оставаясь подолгу неподвижной. Изредка делала мазок и снова застывала. Глаза, как у нестеровского отрока Варфоломея, напряженно всматриваются, но никого и ничего не видят. На настойчивый взгляд Валерика она не откликнулась – боялась, видимо, неосторожным движением или посторонней мыслью спугнуть воображаемого поэта.

Алик был верен гипсу. Штришок к штришку нежно наносил он на бумагу. Глаз у Алика математически точный, на рисунке – все как в натуре, хоть каким измерительным прибором проверяй. Алик то и дело высовывал кончик языка, облизывал сухие губы.

Вадим Петрович никому не указывал, что рисовать. Рисуй, что тебе кажется интересным. Но к Алику он все-таки раз подошел и сказал:

– Послушай, может, хватит гипс мучить? Попробуй что-нибудь другое… свободную композицию.

Алик думал над свободной композицией два часа. Вспотел от напряжения. Когда же Вадим Петрович и ребята посмотрели, что у него на листе, то просто ахнули. На рисунке был изображен портфель-дипломат. Совершенно как настоящий. Он имел два блестящих замочка, бирочку, которая свидетельствовала об его импортном происхождении. Он был так тщательно прорисован, что выявлялось тиснение кожи, различались крохотные заклепочки на замках, и можно было, наверно, через лупу прочитать название фирмы на бирочке.

– Почему это? – удивился Вадим Петрович.

– Ван Гог рваные ботинки рисовал, и то ничего, – пожав плечами, отвечал Алик.

– Что это у тебя? – услышал Валерик голос Вадима Петровича. – Сардельки? – Руководитель изостудии, солидный человек, вдруг заорал как сумасшедший: – Это же бронза!!! Металл!!! Блики! Контраст! Звон!.. А ты мусолишь. – Он выхватил у Валерика карандаш, вернее, огрызок карандаша, скептически прищурился на него, стрельнул им в корзину и вручил свой с черным ободком, отточенный, как шило.

Валерик не обиделся. Хотя Вадим Петрович ругался громко и азартно, в хриплом его голосе была добрая нотка, которая обнадеживала: да, сейчас не очень здорово, но если подумать, если постараться…

Бронза. Металл… Карандаш Вадима Петровича будто сам, приученный к точным, стремительным штрихам, водил его руку. Сначала затушевал верхнюю бронзовую башенку, потом спустился ниже, к широкому колечку, тронул его – подсвечник загорался. Играл бликами, сиял и даже звенел, звенел по-особенному, как может звенеть только старинный бронзовый подсвечник. И в груди у Валерика что-то ответно звенело, загоралось, начинало счастливо лучиться.

– Ну, это другое дело, – проворчал у него над ухом Вадим Петрович. – Вы знаете, братцы, у японцев есть такое верование – синто называется. Древнее, языческое. По нему вроде получается, что в каждом предмете есть душа. Ну душа не душа, на их языке – ками. К чему я? К тому, что интересно представлять, какое, скажем, ками у этого подсвечника или у чернильницы, которая, может быть, помнит, как в нее макали еще гусиным пером. Или вот у этого надкусанного батона… или у Валерика, который рисует и то, и другое, и третье. – Он взлохматил Валерику волосы, отошел от него. – Или Шагал, к примеру… Смотришь – весь мир как будто с ног на голову поставлен. Плывут по воздуху люди и коровы, планы смешаны, никакой тебе перспективы, но вот штука: начинаешь вдруг понимать…

Замолкли разговоры, застыли в руках карандаши и кисти, и Лилька встрепенулась, спугнув своего поэта. Все настроились слушать. Что-что, а рассказывать Вадим Петрович умел. Но открылась дверь, в класс вошел Малкин.

Он выглядел иначе, другая теперь на нем была куртка. Из простого хлопчатобумажного материала, с вельветовыми только лоскутками на рукавах, нашитыми будто для того, чтобы дольше не пронашивались локти. Эта курточка Валерику не понравилась. Прежняя была в сто раз лучше. Приятели сели в угол, за гипсовый торс «Геракла». Малкин опять докладывал скучным голосом о своих успехах. Потом предложил Вадиму Петровичу поехать с ним в район, организовать пространство перед конторой совхоза. Но тот отказался, ссылаясь на занятость.

Какое-то время бронза стояла перед глазами у Валерика. Выходя из ДК, например, он замечал, что дверная ручка – бронзовая, но бронза не такая, из какой сделан подсвечник. В середине, где за ручку брались теплые руки, – она теплая, охристая, словно бы согретая частым прикосновением ладоней, а по краям – холодная, лимонно-зеленоватая. Края ручки постороннее человеку, чем середина. Они ближе к двери, которая занудливо скрипит, обижаясь, что ею хлопают и что ее обрюзгшую дерматиновую обшивку постоянно сечет дождь. В самом деле, если приглядеться, увидишь – любой предмет, любая безделица имеет свою душу. Вот дверная пружина хотя бы – Валерик приостанавливается, смотрит на пружину, – душа у нее вредная, несправедливая. Ко взрослым пружина относится еще терпимо, у них хватает сил ее разогнуть, маленьких же так и норовит защемить дверью.

А вскоре Вадим Петрович вместе со своей женой Аллой Владимировной повел ребят в театр. Ставили Толстого – «Власть тьмы». Спектакль о жизни до революции, не очень веселый. Пошли из-за художницы Сельвинской, которая оформляла его. С ней он был знаком давно, потому говорил: в сценографии никакой халтурки быть не может.

Валерик любил приходить в театр пораньше, не спеша подниматься по мраморным ступеням, прохаживаться по просторным залам фойе, разглядывать лепку барельефов, богатые светильники. И одежда, и лица незнакомых людей были прекрасны, его не покидало ощущение праздника, в котором нет места суетности, мелким мыслям, что отвлекают нас каждодневно, не дают задумываться о чем-то главном. Ловя свое изображение в зеркалах, он одновременно и смущался и гордился тем, что вместе со всей этой изысканной публикой посвящен в таинство театра.

Прозвенел звонок, и они вошли в свою ложу бельэтажа. Алла Владимировна села рядом с Валериком – тотчас окутало его запахом духов. Красивая, подумал Валерик, особенно здесь, в театре. Ее театральное платье и золотые сережки перекликались с богатым занавесом и позолотой барельефов. Здесь она была своя – в этом окружении и в этом интерьере. Обернувшись к Вадиму Петровичу, она поправила ему неловко выбившийся из-под пуловера воротничок рубашки. Конечно, он был одет куда проще, брюки длинноваты, туфли нашего местного производства, но он, кажется, ничего такого не замечал.

Лилька сидела впереди, и Валерик имел возможность весь спектакль смотреть на ее спину, на воротничок-стоечку и на загнутые крендельками вверх косички. Лампочки начали гаснуть, зал померк. От сцены, тускло освещенной прожекторами, прямо-таки шибануло погребом. Сцена высветилась ярче, на ней – нехитрое убранство избы: у грубо сколоченного стола крестьянка. Она плескала на его доски водой из жестяного ведерка, скоблила ножом, снова плескала и снова скоблила. Как будто ничего больше не происходило. Но происходило. Валерик вдруг остро ощутил это. Железо соприкасалось с деревом, булькала и журчала вода… В звуках, в сочном, ярком цвете жило вещество, различное по своей природе: железо, дерево, вода. Мизансцена длилась минут десять, и некоторые из зрителей заскучали, но только не Валерик. Он-то понимал, в чем дело. Обернулась Лилька, и он удостоверился: она тоже понимает. Посмотрел на Диму Мрака, на Вадима Петровича – и они, конечно… Студия понимала… И потом, не заметив как, Валерик перенесся в крестьянскую избу. Словно провалился в черную дыру прошлого. Забыл, что в театре. Высвечивалась кровать, на которой изнемогал в приступах кашля Петр, неизлечимо больной человек. Валерику ужасно жалко было его. Жена Петра вздыхала: «О, о, головушка моя бедная!» – и подсыпала мужу в чай яду. Вздыхала и подсыпала. И люди обманывали, предавали друг друга, потому что жили ради денег, жили в темноте и невежестве.

Это было давно, успокаивал себя Валерик после спектакля, до революции. У нас такое невозможно, потому что образование и культура, потому что милиция не позволит… Он понимал, конечно, театр есть театр, но уважать, например, артиста Васильева теперь уже не мог. Если бы не программка, он бы вообще его не узнал. Он помнил Васильева по другому спектаклю, в роли сталевара. Какой же это был правильный человек! Ругался с начальством, отстаивая справедливость, ломал пивной ларек, который стоял у самой проходной завода и отвлекал рабочих от настоящих дел… А теперь он играл Никиту – щеголя по тем понятиям, но человека темного, запутавшегося в своих страшных поступках, не ведающего, что творит.

Алла Владимировна щелкнула театральной сумочкой, достала платок. И у Лильки мелко вздрагивали плечи.

А Валерику хотелось пойти в антракте за кулисы и сказать: знаете, нельзя так, нельзя.