Текст книги "Рядом с зоопарком"

Автор книги: Юрий Бриль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава четвертая

На карьер мы ходили чуть ли не каждый день. Вроде купаться ходили, но вообще-то надеялись увидеть там лошадей. И увидели. На лошади подъехал Васька Крот. Он сидел на ней легко, небрежно держал в руке узду. Вместо седла – ватник?

– Слышь, Муха, – сказал мне Васька, – подержи узду, я покурю покуда.

Лошадь смотрела на меня слезящимися глазами, бросая на землю клочья пены. От ее спины валил пар. Крот достал пачку сигарет, закурил сам и предложил нам. Взял только Генка.

– Кляча – ништяк, но ленивая, – сказал Крот и красиво сплюнул сквозь зубы.

– Я прокачусь, Крот, ладно? – сказал Генка.

– Лады, – разрешил тот.

Лошадь сделала несколько шагов и остановилась. Генка ерзал на мокрой лошадиной спине, дергал за узду, но от этого не было никакого толка.

– Устала, наверное. – Генка спрыгнул на землю, подвел скакуна к нам.

– Дурит, поганка, – выругался Васька Крот и, одной рукой взяв узду, другой наотмашь ударил лошадь но зубам.

– Ты что делаешь, фашист? – Генка схватил Ваську за плечи и тряхнул.

– На кого прешь, на Крота? – взревел Крот и тоже схватил Генку за пиджак. Они уперлись друг в друга лбами. Генка молча сопел, а Крот сквозь зубы ругался: – Я ж ему прокатиться, а он же, гад, вместо спасиба… счас рога обломаю! – и все такое в этом роде. Вообще он умеет страх нагонять.

Долго никто никого не мог сдвинуть с места. Но мы-то с Вадиком знали: хотя ростом они почти одинаковые, Васька сильнее и, главное ведь, в драках опыта больше. Не дожидаясь, пока он подомнет под себя Генку, Вадик подставил Кроту подножку – и тот повалился на землю. В руках он держал воротник Генкиного пиджака. Я хотел припечатать Кроту в то место, где у него на брюках наклейка «Ну, погоди!», так, чтоб след остался, но подумал, что не дело это – втроем на одного. Генка тоже так подумал, потому что сказал:

– Вставай! Будем драться один на один. А вы не мешайте!

И мы отошли. Про лошадь мы, конечно, забыли. А ей драка не была интересна вовсе, она ушла, не дождавшись, чем кончится дело.

Обоим крепко досталось, но Генке больше.

Потом, когда возвращались домой, Крот и Генка, как два бойца, вспоминали подробности боя: кто кого как ухватил, куда врезал. И тогда-то Крот Васька сказал Генке: «Знаешь, старик, если бы нам с тобой попасть в Мехико, о, мы бы себя показали!» – «А что такое Мехико?» – спросил Генка. «Как, неужели не знаешь?! – вытаращил глаза Крот. – Да колония для малолеток, ну которая в поселке Мехи». И он начал расписывать эту самую колонию. Выходило, что не жизнь там – малина.

Вечером в нашем подъезде при тусклом свете мы пришивали к Генкиному пиджаку воротник, закрашивали известкой огромный синяк под глазом. Зря мы старались, зря все втроем ввалились к Варламовым, надеясь, что при нас тетя Нина постесняется лупить Генку. Тетя Нина мыла пол. Она сразу принялась хлестать Генку тряпкой. «Сил моих нет, – приговаривала она, – горит на тебе все, как в огне! Совсем новый пиджак ишо был. Отец и трех лет не носил, а ему на один раз!» Потом она припомнила Генке ботинки: пока мы ходили в Березовку, наша обувка-то исчезла.

Так вот, тетя Нина хлестала Генку тряпкой по чему попало, а он стоял себе спокойно и только говорил: «А мне не больно, а мне не больно…» Наверное, и в самом деле ему не было больно, стоял себе как ни в чем не бывало, а тетя Нина рядом с ним маленькая такая, на полголовы ниже его. Потом ему, видно, это надоело, он выхватил у нее тряпку, бросил на пол. Тут мы решили, что нам самое время уйти, и потихонечку прикрыли за собой дверь.

Глава пятая

Вся эта история с лошадьми могла быть очень короткой, если бы мы больше не пришли к конюшне. Но было обидно, что милиционер записал нас в свою книжицу, обидно, что вызывали с родителями в детскую комнату к Валентине Павловне. Не угоняли мы лошадей! Почему никто не верит? И мы решили: если так, если говорят, что угоняли, – угоним разочек. Чтоб не напрасно говорили, чтоб по справедливости… И угнали. И покатались… И вот результат: в 18.00 комиссия по делам несовершеннолетних.

Что за такая за комиссия, я не знал, но со слов Валентины Павловны выходило: лучшее, что нас может ожидать, – спецучилище, худшее – колония для малолеток. Я надеялся на лучшее, хотя толком не понимал, чем отличается одно от другого.

Времени оставалось мало. Оперся локтем на подушку, удобно пристроил на кровати дневник. Сделаю последнюю запись и подсуну дневник под мамины счеты. Мама найдет его, когда буду уже далеко от дома, в каких-нибудь Мехах за колючей проволокой. Она прочитает и поймет, какие мы в общем-то хорошие ребята и как все с нами несправедливо обошлись. Она пойдет в газету, напечатает хотя бы несколько глав, и тогда все узнают, тогда все поймут…

«И вот мы в самом логове врага. Белые уже седьмой день празднуют свою черную победу в бою под деревней Березовка. Перед тем как войти в село, мы переоделись. Наш комиссар Геннадий Иванович снял свою кожаную куртку и закопал ее под раскидистым тополем. Вместо нее надел форму с погонами поручика царской армии. Ротный командир Еремин надел мундир ординарца. Я же обрядился в несколько свободную для меня, будто на вырост взятую, трофейную черкеску.

Мы прошли по широкой улице села. Никто нас не остановил. У богатого особняка с белым флагом мы остановились сами. Навстречу нам вышел офицер. Один глаз его прикрывала черная повязка, другой светился, как оловянный грош.

– Доложите генералу Гнилозубу, – обратился к нему Геннадий Иванович, – что поручик Варламов, ординарец Еремин и есаул Мухин просят аудиенции.

– Слушаюсь, – сказал офицер и исчез. Через минуту он снова возник перед нами. – Ихнее высокоблагородие белый генерал Гнилозуб просют вас.

Мы зашли в просторную горницу. Генерал сидел за столом, уставленным всевозможными деликатесами. Дымилась нарезанная крупными кусками баранина, аппетитно пахла колбаса сервелат.

– Что вас ко мне привело, господа? – приветливо спросил он.

– Мы просим у вас помощи, Гнилозуб. Не далее третьего дня наш отряд потерпел поражение в бою с красными антихристами. Мы остались без оружия и без патронов, перебои с продовольствием, жрать, извините, нечего.

Гнилозуб кивал головой. Создавалось впечатление, что он клюнул на нашу удочку. Он, конечно же, не видел, что наш красный комиссар Геннадий Иванович держал в кармане фигу (поэтому он так легко и свободно врал).

– Господа, – весьма учтиво обратился к нам генерал, – не откушаете ли бургундского?

– Нет, я и мои спутники предпочитаем отечественную самогонку. К тому же, когда Расея в опасности, видит бог, мне противопоказано, – мягко, но в то же время решительно отклонил предложение переодетый комиссар.

– Браво! – сказал Гнилозуб. – Но с оружием у нас тоже не густо, вряд ли я могу помочь. Всего-то в наличии имеем шестьдесят стволов.

– Плохи дела, есаул Мухин, – вздыхает мнимый поручик, а сам незаметно наступает мне на ногу. Ага, думаю, ясно: надо запомнить цифру. Запоминаю. Хорошая память – необходимое качество разведчика. У меня как раз хорошая.

– Ну, ладно, – вдруг смягчился генерал. Он встал, засунул руки за ремень, прошелся по комнате. – Я дам вам три винтовки, тридцать патронов и три палки колбасы сервелат.

Он выдал нам оружие и продовольствие, но с патронами почему-то тянул.

– Ну а теперь, – он вдруг жирно засмеялся, показывая нам свои гнилые зубы, – идите в конюшню и выберите себе по жеребцу. Какие понравятся, тех и седлайте. Вы пока выбирайте, я тут счас… по одному делу распоряжусь…»

– Лошадь! Господи, зачем это?! Ты спятил! – в комнату вошла, нет, не вошла, прямо-таки влетела мама.

Она сорвала со стены блистательного жеребца ахалтекинской породы, которого только вчера подарил мне Вадик. Р-раз – и нету жеребца – рваная бумажка.

– Мама!!! – Я бросился к ней.

– Ах, ты еще со мной разговариваешь?! Ты еще смеешь?!

Она не забыла, конечно, что в 18.00 меня будут разбирать в райисполкоме.

Пришел с работы папа и сказал:

– Собирайся.

Я давно уже был собран.

Всю дорогу папа молчал, о чем-то думал. Честно говоря, мне было ужасно стыдно перед ним, и я страстно желал, чтобы он прочитал мне нотацию. Ну, сказал бы, что я дрянной, отвратительный человечишка, недостойный своих родителей. И стало бы легче и ему, и мне. Папа молчал. Папе было жарко. Он то и дело промакивал лоб платком.

В исполкомовском вестибюле на мягких красивых стульях сидели Вадик со своим отцом, Генка с матерью и еще много незнакомых мне людей. Взрослые начали говорить о чем-то своем, наверное, о воспитании, и мы отошли в сторону, чтобы им не мешать.

Дверь, в которую нам предстояло войти, открылась – вышли Крот и небольшого росточка с красным лицом человек, должно быть, его отец. Одет он был как-то странно: в болотные сапоги, выцветшую гимнастерку.

– Ну, что? – спросил Генка у Крота.

– Хотели пришить угон мотоцикла, да не вышло.

– А лошади? – спросил Вадик.

– И лошади тоже.

– Не вышло? – спросил я.

– Эт фигня – лошади, за них не потянут.

Не успели мы его толком расспросить, как и что, чей-то начальственный голос позвал:

– Лошадники, заходите!

И мы, лошадники, то есть Генка, Вадик и я, зашли.

Мы встали перед длинным столом, за которым сидели пять женщин и один мужчина в форменном костюме с серебряными звездочками. Наших пап и мам разместили в переднем ряду небольшого зала.

– Варламов, – громко сказала одна из тех пяти женщин.

– Ну, – поднял голову Генка.

– Сколько раз катался на лошади?

– Один.

– Все вы – «один».

– Ну а ты, Мухин, что скажешь?

– Один.

Все сидящие за столом смотрели на нас и качали головами – не верили. И тогда я сказал:

– Три раза.

Раз одного мало, пусть будет три, мне не жалко. Генка и Вадик вытаращили на меня глаза, зато из-за стола сказали:

– Вот сразу бы так и говорили.

На самом-то деле я прокатился только один раз. Но стоило закрыть глаза, как я снова представлял себя на лихом жеребце Карьке.

…Его копыта едва касаются земли. Скачу, слегка откинувшись назад, за узду почти не держусь. Воздух переполнил грудь, от сильного ветра на глаза выступили слезы. Рыжая теплая спина подбрасывает меня и мягко ловит. Вдруг земля проваливается… Все внутри холодеет… Я закрываю глаза, но верный конь переносит меня через канаву. Он мчит меня еще быстрее. Узда выскользнула из рук, я вцепился в черную, трепещущую на ветру гриву. С каждым дробным ударом, с каждым головокружительным взлетом я сползаю набок. Поле кончилось. Карькины копыта трещат по деревенской улице. Из-под них с кудахтаньем разбегаются куры. Из домов высыпали люди, смотрят на меня, что-то кричат. Улочка сужается. Слева и справа толстые стволы кленов. Ветки неистово хлещут меня, я прижимаюсь к разгоряченной спине Карьки, и мы пулей вылетаем из зеленого коридора. Передо мной вырастает забор – некрашеные, полусгнившие доски. За какое-то мгновение успеваю рассмотреть на них каждый сучок. Мой скакун резко сворачивает, я же лечу прямо в забор, с оглушительным треском пробиваю в нем дыру и благополучно приземляюсь, точнее, приводняюсь в огромную бочку, из которой в сухую погоду конюх поливает огурцы…

– Мухин, я тебя спрашиваю, будешь еще кататься на лошадях или нет?

Я смотрю на папу. Он вытирает платком лоб. Платок уже совсем мокрый. Папе очень хочется, чтобы я сказал «не буду», всем очень хочется…

– Не буду.

Вадик уже сказал свое «не буду», и теперь очередь за Генкой. Но тот почему-то молчит. Я его толкаю локтем: дескать, не тяни резину. Он толкает меня и молчит.

– Ты думаешь, Варламов, мы с тобой нянчиться будем? Надоело, знаешь ли! Отправим в колонию – и делу конец, – сказал молчавший до сих пор человек в форменном костюме.

– Слушай, что говорит Иван Степаныч. Он прокурор, и ему в судебной практике не раз приходилось…

– Он больше не будет, – не дала договорить тетя Нина и заплакала.

– Мамаша! – прокурор постучал толстым указательным пальцем по столу. – Вы за него не отвечайте. Вы за самих себя не можете ответить.

– Если в семье пьющий, то не жди ничего хорошего, – сказала одна из похожих друг на друга женщин, сидящих за столом.

Генка стоял, опустив голову и сжав кулаки. Таким он был всегда перед дракой.

– Вы меня разбирайте, а мамку не трогайте, – разжал он губы.

– А как он учится?

Из-за спины наших родителей поднялась Анна Георгиевна.

– Способный, но ленивый. Еремин, тот совсем неплохо. О Мухине говорить нечего. Кроме двоек и троек, его дневник оценок не видывал. Поведение у всей троицы, конечно, оставляет желать лучшего.

В моем положении с Анной Георгиевной, конечно, не имело смысла спорить, но она была несправедлива. Хоть и не часто, бывали у меня четверки, а в прошлом году я даже пятерку отхватил за то, что стихотворение наизусть рассказывал. Из классики.

 
Я помню, чудное варенье
Однажды мне сварила ты.
Я дал коту. О миг прозренья!
Варенье не едят коты.
 

И тэдэ в том же роде. Анна Георгиевна вкатила бы мне единицу за такую «классику», но ее заменяла в то время практикантка, хорошая, смеялась вместе со всем классом и, хотите – верьте, хотите – нет, поставила пятерку.

Генка все еще стоял, опустив голову и сжав кулаки. И никакими силами нельзя было выдавить из него «не буду». Сказал бы, и все давно бы кончилось. Ясно же, нас хотят простить. Но он так и оставил при себе свое «не буду».

Последним выступал колхозный зоотехник: «Кто-то мучает лошадей», – говорил он. Но нас это уже не касалось: ведь мы же не мучили, поэтому совершенно справедливо молчали.

Потом, уже в коридоре, Вадик шепнул нам:

– Крот мучает лошадей. Это я точно знаю.

Глава шестая

– Костик, – сказала мне мама, – у нас хлеб кончился, сходи в магазин.

Я был рад исполнить любую просьбу. Столько огорчений доставил папе и маме, что сделал бы все, чего бы они ни пожелали. Им и без меня достается: у папы неприятности на работе, у мамы отчет на носу.

Через минуту я уже мчался вниз по лестнице, неся в кармане двадцатикопеечную монету.

У подъезда стояли Вадик и Генка. Тут же толкался Крот.

– Муха, дай десять копеек, – сказал он, – на курево не хватает.

Конечно, надо было сказать «нету», но Крот смотрел на меня наглыми глазами и ждал. Этот проклятый двадцатик прямо-таки жег через карман ногу. Я достал монету, и Крот сгреб ее. Сдачи он, конечно, не дал.

Крот куда-то ушел, а мы сидели на лавочке под акациями и говорили о лошадях. Вернее, говорили Вадик и Генка, а я молчал – не мог простить себе малодушия: дома ждут хлеб, а я отдал деньги Кроту.

Неподалеку Мария Семеновна выгуливала своего петуха. «Петечка, дружочек, вот тебе зернышки, – говорила она, доставая из кармана хлебные крошки. – Скоро солнышко зайдет, Петя спать домой пойдет».

Тьфу, слушать противно!

– А не махнуть ли нам в Березовку? – предложил Генка.

– Ты, что ли, псих? – удивился Вадик.

– Посмотрим на лошадей – и назад… Ты как, Муха, не против?

– Мне все равно.

Сначала мне на самом деле было все равно: просто не хотелось идти домой, объясняться с мамой. Ну а после, когда мы прошли полпути от дома к деревне, поворачивать назад, сами понимаете, не имело смысла. Стемнело. Мы шли и шли и даже не свернули с дороги, чтобы посмотреть, как там карьер.

И тут совсем рядом в кустах грохнул выстрел. Мы припустили со всех ног. Будто кто целил нам в спину и тянулся пальцем к спусковому крючку. Только у дома Алексея Петровича перевели дух, отдышались. Протопали по широченной улице Свободы, подошли к конюшне.

У конюха горел свет. Мы залегли на бруствере. Отсюда очень удобно было наблюдать, что происходит за мутноватым оконцем.

Вот конюх сладко зевнул, похлопал ладонью по открытому рту, подсел поближе к столу, и в руке у него появился стакан.

– Зачем мы сюда притащились? – вздохнул Вадик. – Неужели для того, чтобы смотреть на этого пьяницу? Уж лучше передачу по телику о вреде алкоголя.

Рассудительный у нас Вадик – слушать противно.

– По-моему, ты просто темноты боишься, только и думаешь, как бы домой смотаться, – сказал Генка.

– Я-то боюсь? А сами? Драпали до деревни, а от кого – и не знаете. Подумаешь, пальнул кто-то!

– Ты-то где был, разве не бежал рядом с нами? – сказал я.

– Я за компанию, – вывернулся Вадик. – Бежите – ну и я рядом.

Между тем конюх поднялся и исчез из поля зрения. Видимо, ушел в конюшню. Мы слышали его хриплый голос: «Ну, Карька! Ну, зараза! Погоди у меня! Схряпал все сено! Смотри, опилки заставлю есть!»

Начал накрапывать дождь, но мы не обращали на него внимания, так и лежали на бруствере.

Наконец конюх вернулся, снова сел, зевнул несколько раз, и его косматая голова опустилась на стол.

Мы вошли в конюшню. Где-то в глубине помещения тускло светила лампа. Ветер скрипел плохо притворенными воротами – стыла кровь от этого скрипа.

Я подошел к Карькиному стойлу. Жеребец косил из темноты фиолетовым глазом, прямо впитывал им меня. Я погладил его по гладкой шерсти. Он склонил голову, будто в благодарность за ласку.

У нас и в мыслях не было, я даже не знаю, как это произошло, только вскоре мы скакали на трех лучших лошадях. Дождь припустил вовсю. А мы орали что-то и мчались почти наугад.

Вспыхнула молния – справа от дороги я увидел кусты, а за ними блеснувшее озерцо карьера. Я резко дернул узду на себя – и чуть не перелетел через Карькину шею. Рядом била копытами землю Селиваниха, на которой сидел Генка. Когда к нам подъехал Вадик, Генка сказал:

– Ну а теперь посмотрим, кто из нас не трус. Я вот что предлагаю: каждый, кто считает себя не трусом, обойдет карьер вокруг и вернется назад. Конечно, пешком, не на лошади.

Мы смотрели на Генку и не понимали: шутит он или говорит серьезно. Какой смысл? Страшно, конечно, идти одному в темноту. Да еще выстрел…

– По-моему, мы уже доказали, что не трусы, – сказал Вадик.

– Подумаешь, лошадей украли! – вспылил Генка.

– Вовсе не украли! – возразил Вадик.

– А как это, по-твоему, называть?

– Только не украли, не знаю. – Помолчав, Вадик тоном, будто до смерти обиделся на Генку, продолжил: – Вечно ты что-нибудь придумаешь, а расхлебывать приходится нам троим. Правда, Муха?!

– Правда.

– Держи. – Генка сунул мне хвостик узды и потопал к карьеру.

– Холодно, – пожаловался Вадик.

Я вспомнил про злополучные двадцать копеек и подумал, что папа и мама давно ждут меня, беспокоятся.

– Муха, – услышали мы тихий Генкин голос, – идите скорее сюда.

Мы продрались сквозь кусты и увидели у самой воды лежащего лицом вниз человека.

– У него на голове кровь и на рубашке тоже, – сказал Генка.

– Не кричи, может, они рядом, – сказал Вадик.

– Кто – они?

– Кто стрелял.

Со стороны Березовки сердито, будто ругая жуткую дорожную грязь, ревел тяжелый «МАЗ», с поворота скользнул на нас лучом, слабым, едва не затерявшимся в жидких ветках ивы, в дожде, скользнул – и нет его. Как раз в этот момент человек со стоном перевернулся, попробовал подняться, и мы узнали в нем Алексея Петровича.

– Алексей Петрович? – вскрикнул Генка. – Что с вами?

– Вас, что ли, ранили? – заикаясь, спросил я. – Мы сейчас кого-нибудь позовем.

– А ты сам что! – зарычал ни с того ни с сего Генка.

Я пожал плечами.

– Ждать нельзя, – сказал Генка.

– Ничего, ребята, не беспокойтесь, ерунда. – У него что-то хрипело и булькало внутри.

– Кто это вас? – спросил Вадик.

– Да поди ж тут разберись… – Он вдруг резко отклонился назад, и Генка, не ожидавший этого, едва не уронил его на спину.

– Может, вам искусственное дыхание сделать, я читал, как, – предложил я.

– Дурак! – отрекомендовал меня Генка. – Кровь течет. – Он показал нам свою руку: на ней трудно было что-нибудь увидеть.

– Как же теперь, если кровь, а?

– Беги!

– Куда беги?

– Каждая минута дорога.

– До телефона беги! – сказал Вадик. – Звони ноль три.

– Так я на Карьке?

– На Карьке, – подтвердил Генка.

– Так я бегу?

– Беги!

Я вышел на дорогу и вытащил за собой Карьку. Послышалось урчание мотора. Два ярких желтоватых луча вынырнули из темноты.

– Стойте! – закричал я. – Стойте!

Чуть притормозив на яме, обдав меня отработанными газами, машина ушла в темноту. Еще несколько мгновений горели звезды ее фонарей, но и они растаяли.

Я вскочил на жеребца, отчаянно ударил его ногой.

Напрямик, самым коротким путем, через аэродромное поле…

Карькина спина ходила подо мной ходуном, я хлестал и хлестал кончиком узды по лошадиному боку. Но мне все казалось, что я стою на месте.

Я никогда не думал о жизни и смерти. Я много читал книжек и видел картины о войне, где человек падал, сраженный пулей. Солдаты умирали красиво. Их смерть была далека от меня. Теплыми летними вечерами, когда мы с Генкой и Вадиком, задрав головы, глазели на усыпанное звездами небо, казалось, что мы будем жить всегда и все, что вокруг нас, будет вечно. Оказывается, человек слаб и беззащитен.

Дождь стихал.

В глаза ударил свет. Светило справа и слева, спереди и сзади. Ослепленный, я мчался с прежней скоростью, не догадываясь притормозить Карьку. Копыта выбивали пулеметные очереди. Но вскоре я перестал слышать их: землю начал сотрясать страшный грохот. Он поглотил все звуки. Свет впереди становился все ярче, превращался в солнце. Свернуть в сторону я не мог – летел на свет, как мотыль. Солнце с дикой скоростью мчалось на меня, увеличиваясь в размерах. Почти коснувшись моей головы, взревев так, что у меня, казалось, полопались барабанные перепонки, оно взмыло надо мной вверх.

Тут только я сообразил, что скачу по взлетной полосе учебного аэродрома, а над моей головой промчался набирающий высоту самолет. «Пронесло», – подумал я. И тут вместо спины жеребца ощутил под собой пустоту. Я приземлился на мягкую стриженую травку в двух шагах от бетонной полосы. Хотел встать и не смог. Сидел и тер ногу.

– Лошадь? Откуда лошадь? Я вас спрашиваю! – Прямо на меня двигались три тени. Я отполз подальше и залег за прожектор.

– Лошадь ведь не сама по себе.

– По-моему, на ней кто-то ехал.

– Может, и ехал.

– Ну, вот что, – должно быть, этот голос принадлежал начальнику, важный такой голос, – особенно никому об этом не трепитесь. Лошадь заприте в гараж и сейчас же звоните Климову, поднимайте его с постели. Пускай приезжает и забирает свою лошадь. Ну, колхоз! Ну, деятели! Лошадь! Ха, лошадь!

Когда они ушли, я встал, опираясь на прожектор, сделал шаг, другой. Ничего, как-нибудь дохромаю, – успокоил себя.

Вот она, телефонная будка, без стекол, с полуоторванной дверью, но все как надо: аппарат, трубка, гудок в ней.

Ответил женский очень строгий голос.

– Тетенька, – сказал я, заикаясь, – приезжайте на карьер…

– Я вот тебе покажу карьер, в другой раз не захочешь баловаться! Житья от них нет!

– Да я!..

Но трубка гудела короткими гудками. Я снова набрал номер.

– Опять ты, мальчик!

– Я вам не мальчик! – злость прямо душила меня. – Понимаете, человек умирает.

– Вот как… – голос в трубке стал более заинтересованным.

– Надо проехать по дороге на Березовку три километра…

– Что с ним?

– Пуля… Выстрелили.

– Выезжаем.

– Я жду вас на дороге.

Прошла целая вечность, я думал, что машина уже не придет, но завизжали тормоза – белая «Волга» с крестом остановилась передо мной.

– Это я звонил.

– Садись, – сказал врач в белом колпаке.

Я влез в машину.

– Так что произошло?

Я ничего не мог сказать. Не помню, когда я плакал в последний раз, думал, что с этим давно покончено, что все это осталось в далеком детстве. Я даже не плакал, когда дрался с Володькой Пекшевым из 8 «б» и он расквасил мне нос. Но сейчас я ничего не мог поделать со слезами. Они текли из меня, текли и тогда, когда мы подъехали к карьеру.

– Здесь, – сказал я, и машина остановилась. Алексей Петрович уже сидел совсем рядом у дороги, прислонившись спиной к гибкому стволику ивы.

– Ранили? – спросил врач, осматривая Алексея Петровича.

– Да нет же, не в меня вовсе стреляли…

– Что, в кого-то другого?

– В воздух.

– И что же?

– Иду из города, слышу выстрел, подошел: пацаны из обреза палят, лет по пятнадцать им, не больше. Думаю, перестреляют друг друга… Так вот они, чтобы не лез не в свое дело, и накостыляли… странно, откуда это у них… ногами.

– А… – врачу будто сразу стало скучно. – Ничего, – вроде спохватился он, – все равно хорошо, что позвонили.

– Настоящие парни, – сказал Алексей Петрович.

– Тс-с, не разговаривайте, – приказал ему врач, точно не он сам задавал всякие вопросы, без которых спокойненько можно было бы обойтись.

Алексея Петровича устроили на лежаке. «Волга» уехала, и тогда только я перестал всхлипывать.

– А куда ты Карьку дел? – спросил меня Генка.

– А ваши лошади где?

– Отпустили.

Тогда я сказал, что Карьку заперли в пустой гараж.

– Будет нечестно, если мы его там оставим, поехали выручать.

– Нет, – сказал Вадик, – мне домой пора.

– А ты, Муха, как?

– Мне все равно, как вы, так и я.

Мне было на самом деле все равно, потому что в тот момент я не помнил про двадцать копеек. Мы оказались у гаража, за дверью которого томился Карька.

– Парни, – сказал Генка, – надо провернуть одну операцию.

– Какую опять операцию? – фыркнул Вадик.

– Вы подождите меня здесь, я мигом… – не дожидаясь нашего согласия, Генка исчез.

Целый час или даже больше мы ждали его, ругая на чем свет стоит.

Наконец мы услышали мерное позвякивание, будто кто камешком в консервной банке брякал, и увидели Генку, который тащил за веревку корову.

Корова как корова: хвост, четыре ноги с копытами, только вместо двух рогов – один, к нему-то и была привязана веревка. Шла корова неохотно, головой мотала.

– Где ты ее взял? – спросил Вадик.

– Да паслась.

– Зачем нам корова? – сказал я.

– Сейчас узнаете. Открывайте.

Вадик поковырял гвоздиком в замке – и дверь гаража открылась. Оттуда вышел Карька, живой и невредимый, только самую малость бензином пахнул. Генка потянул корову в гараж, в освободившееся от Карьки место. Тут мы поняли идею и согласились, что не зря он целый час убил. Однако животное попалось на редкость вредное: уперлось передними копытами в деревянный настил – и ни с места. Сначала мы втроем тянули за веревку, но у Вадика возникло опасение, не обломится ли рог, потом Варламов – за веревку, а мы – сзади. Но легче, наверное, было стронуть с места застрявший в грязи грузовик, чем эту корову. Когда у нас уже не оставалось ни капельки сил, когда мы уже решили плюнуть на Генкину идею как на неосуществимую, Вадик с досады, конечно, хлопнул корову по костлявому боку, а та, словно этого и дожидалась, вошла в гараж, при этом, правда, мотнула хвостом и угодила мокрой кисточкой точно мне в глаз. Вадик и Генка схватились за животы – и ну хохотать. Тоже мне, нашли юмор.

Едва мы успели прикрыть дверь и затащить Карьку за гараж – уже подкатывал колхозный «уазик». Бежать было поздно. Мы стояли, прижавшись к стене, зажимая Карьке ноздри, чтобы случайно не фыркнул, и слышали, как приехавшие ругались: «Лошадь? Да какая же это лошадь?» – «А кто же это, по-твоему?» – «Корова, известное дело!» – «Точно, корова! Розыгрыш! Хорошенькое дело, мать их так! Среди ночи!.. Ну, Баранов, ты у меня ответишь, в райкоме ответишь!» – «Вроде лошадь фыркала. Но раз корова, возьмем корову: наша ведь!» – «Почем знаешь, что наша? Ты что, всех их в лицо помнишь?»

Мы доставили Карьку в конюшню и только после этого пошли домой. Уже светало. Серые стены нашего дома будто перекрасили. Они стали розовыми от мутного, словно плохо выспавшегося, солнца.

Со стороны скамьи, что стояла в кустах акации, слышались треньканье гитары, чей-то смех, хриплый голос Крота.

Прежде чем идти домой, я подождал, пока Вадик поднимется к себе. Через две-три минуты форточка на кухне Ереминых отворилась и оттуда вылетела булка хлеба.

Она попала точно мне в руки.

С хлебом под мышкой я доковылял до двери. Открыла мама. Никто не спал. Ждали меня.

– На кого ты похож? – всплеснула руками мама.

– Мы обзвонили все больницы, – тихо сказал папа.

– Вот хлеб… я потом все объясню, – пробормотал я. И, добравшись до кровати, тут же уснул.