Текст книги "Рядом с зоопарком"

Автор книги: Юрий Бриль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Глава седьмая

Проснулся только к обеду.

Я сидел за столом в своей комнате, перелистывал дневник. Иногда выхватывал страничку, читал. Нравилось. Все как в жизни, только интереснее…

«Мы зашли в темную конюшню, но не успели сделать и нескольких шагов, как зажегся яркий свет. Ощетинились штыки, на кончике каждого – смерть.

– Игра окончена! – услышали мы голос Гнилозуба. – Руки вверх!!!

– Это ошибка! – сказал Геннадий Иванович.

Генерал противно захихикал…»

Надо мной стояла мама – не заметил, как вошла, – очки сползли на кончик носа, она смотрела то в стекла, то поверх них, будто никак не могла меня рассмотреть, будто удивлялась мне, как чуду заморскому.

– Штраф двадцать рублей – раз. – Мамин палец с аккуратным лакированным ноготком щелкнул счетами (счеты всегда у нее под рукой). – Штраф двадцать рублей – два. – Снова косточка скользнула по железной спице. – Папе сообщили на работу, у него неприятности. – Сразу несколько косточек начинают и тут же заканчивают свой бег – три.

С каждым щелчком счет моих провинностей рос. «А если просчитать всю мою жизнь, – подумал я, – сколько будет?»

– А все из-за того, что ты не умеешь друзей выбирать, – подвела всему итог мама. – А может, тебя в секцию записать? Кстати, у меня есть знакомый тренер, хочешь, я ему позвоню?

Мне почему-то расхотелось рассказывать о том, что произошло вчера. Однако я решил для себя: никогда, никогда больше не расстраивать маму и папу.

Целый месяц я вел себя почти идеально. Почти – это потому, что все-таки один раз ходил в Березовку в гости к Алексею Петровичу. Он себя чувствовал неважно, поэтому к нему приехала дочь с Украины. Заходим, а она чемодан распаковывает, корзинку раскладывает. В корзинке яблоки, персики, сливы. Нас сразу усадили за стол угощать, но мы только по одному яблоку съели, больше не стали.

Татьяна Алексеевна говорила, что поживет в Березовке лето, поухаживает за Алексеем Петровичем. Но какая она ухаживальщица, хоть и дочь, а старенькая уже.

Потом, когда они начали говорить про свои семейные дела, мы пошли в другую комнату, прохладную. На окне кустился столетник и тянулись к свету какие-то розовые блеклые цветочки, прыгала в клетке канарейка. На стене – фронтовые фотографии, аккуратно вставленные в рамочку под стекло. На них Алексей Петрович молодой, чуть старше Генки, в папахе и с лихими, как у Чапаева, закрученными вверх усами. Вот стоит со своими боевыми товарищами, улыбается, а сзади два бойца лошадь распрягают – пушку тащила. На колеса грязь налипла. Вообще у Алексея Петровича много интересного. Есть самая настоящая шашка. Он разрешал нам подержать ее. Да, такой не просто было размахивать – тяжелая.

И еще запомнилось в тот день – Татьяна Алексеевна сказала Алексею Петровичу:

– Может, продадим дом да уедем, чего жить бобылем?..

А он отшутился. Дескать, здесь он человек нужный и его ждут в скором будущем большие дела. При этом он многозначительно посмотрел в нашу сторону. Будто не только его, но и нас ждали большие дела. Было непонятно, что он имеет в виду. Объяснять же он ничего не стал, заметил только:

– Мы уже все обдумали с нашими деревенскими ребятишками.

Мне всегда снижают оценку за то, что я отвлекаюсь от темы. Так вот, о моем примерном поведении. Однажды пришла из магазина мама и сказала:

– Ты будешь вознагражден за свое примерное поведение. Лопнут у вас с отцом мозги, не догадаетесь, что я такое придумала!

– Конечно, – сказали мы с папой, – откуда нам знать.

– Завтра мы едем ловить карасей. – И она принялась доставать из сумки рыболовную оснастку. – Вот – крючки, вот – леска, вот – грузила. Что бы завтра ни случилось, пусть снег пойдет или дождь – все равно едем. Утром, в девять, мы должны быть на автовокзале. Чем мы хуже, других, все ездят. Помню, была маленькой, карасей ловила. Забавно! Только поведет леску – подсекаешь. И раз – снимаешь его с крючка как миленького.

До глубокой ночи мы готовили снасти. Ночью я несколько раз просыпался и смотрел на часы. Боялся, что проспим.

Когда я встал, из кухни уже доносились аппетитные запахи. В большой чугунной сковороде потрескивали пирожки, мои любимые, с морковкой. Но только зря я им радовался. Мама поставила слишком много теста, и оно никак не могло кончиться. Когда мы толкались в дверях, маме вдруг показалось, что у нее мятое платье. Пока она гладила, часы отбили одиннадцать раз.

Жара в тот день стояла страшная. Асфальт раскалился, и, может, только полградуса не хватало, чтобы он потек, как река. Мы шли к автовокзалу, шли быстро, но только поравнялись с обувным магазином, мама воскликнула:

– Стойте! Я только на минуту!

Не успели мы понять, в чем дело, как она исчезла в толпе около магазина.

Мы стояли с папой на самом солнцепеке. Видно было сквозь папину тенниску, как тяжелеют капельки пота, стекают ручейками вниз.

– Клев пропадет, – вздохнул я.

– Ничего, – успокоил меня папа, – к обеду они, рыбы, еще больше проголодаются и не очень-то будут разбираться, где пища, а где приманка, – вот мы их и зацепим.

Подошла мама и почему-то шепотом произнесла:

– Сапоги. Зимние. На «манной каше».

– Ну и что? – сказал я. – Зачем тебе зимние? Сейчас лето.

– Только о сегодняшнем дне думаете! Надо постоять, только боюсь, нам не хватит.

– Хорошо, что не хватит, а то жарко – стоять неохота, – сказал папа.

– Мы же на рыбалку поехали, – напомнил я.

– Вы всегда так. Вам ничего, ничегошеньки не нужно! А я одна как белка в колесе! – И мама побежала к телефонной будке, потом ко второй, потом к третьей.

Мы стояли около магазина. Я в своем трико, широченном, натянутом чуть ли не до груди. Эта мамина привычка – покупать все на вырост! Хорошо, хоть рядом стоял рюкзак, – видно, люди собрались за город. Тут, как назло, еще Ленка Крутикова мимо нас продефилировала, нарядная, в белом невесомом платьице, на тонюсенькой шее красные, как клюква, бусы, свой «приветик» бросила. Я ничего не ответил, отвернулся.

Подошла мама и невесело сообщила:

– Придется на базу идти: там есть одни.

И мы потащились на базу. Сначала ехали на автобусе в противоположный конец города, потом шли мимо красных обшарпанных бараков, на одном из которых было крупно написано: «Дураки», мимо свалки. Перешли через железнодорожную линию, оказалось, не в том, где положено, месте, и какой-то старичок в выгоревшей кепке пытался взять с нас штраф – три рубля шестьдесят копеек. Это ему, конечно, не удалось. Наконец путь нам преградил забор. Отодвинув одну доску, мы выбрались на заросший лопухами пустырь. Здесь стояли два небольших здания с заколоченными окнами…

Мы подходили к этим зданиям, и тут еще собаки… целая стая свирепых псов. Псы стремительно приближались. Лай и грозное рычание все громче и громче. Спрятаться было негде. Я видел оскаленные пасти и уже представил, как пес с грязной и свалявшейся шерстью, который бежит впереди всех, бульдожьей хваткой впивается мне в ногу, срывает трико, рвет его на части. Мы остановились как вкопанные. Мама закричала, папа уронил темные очки. Звякнув о камень, они разлетелись на мелкие осколки. Жаль, очень уж красивые были. Папа обещал дать их мне поносить.

Но произошло чудо. Приблизившись к нам, собаки остановились. Некоторые, наверное, самые добрые, хвостами даже виляли.

– Нахалюги! – крикнул папа и поддел одну ногой. – Порядка не знаете!

Потом мама пошла на базу, то есть в одно из этих кирпичных зданий, а мы сидели с папой в лопухах и ели пирожки, чтобы легче было назад рюкзак нести. Собаки давно уже ушли, потому что пирожков мы им не дали.

Откуда ни возьмись на небо набежали тучи. Стал накрапывать дождь. Мы прижались к кирпичной стене, но все равно измокли до нитки.

– Ну, вот, – сказал папа, – а ты хотел на рыбалку: вымокли бы, как собаки, и толку – никакого.

Только к вечеру добрались мы домой, мокрые и без покупки.

Глава восьмая

Как-то мы сидели под акациями на лавочке и плевались – кто дальше. Подошла Анна Георгиевна и протянула нам коробку. В ней – сетка и две ракетки.

– Когда мы были молодыми, никогда так бездарно время не проводили. Находили чем заняться: комплексы ГТО, сбор колосков на поле… Займитесь хоть спортом. Вот вам теннис, хорошая игра.

Приволокли со стройки досок, сколотили стол. Получилось не очень здорово. Щели, доски кривые – шарик скакал, куда ему хочется, но резались мы в теннис с утра до вечера. Только однажды я увидел вместо стола четыре ямки в земле. Стол вытащил вместе со столбиками и разломал дядя Федя Еремин, потому что мы сильно шумели под окнами: ребята приходили со всего квартала и спорили здорово.

Многие с Вадиком разговаривать перестали. Зря. Каждый должен сам отвечать за свои поступки. Правда, если так рассуждать, то надо отменить родительские собрания, чтобы по справедливости было, чтобы папы и мамы за наши поступки не отвечали. А что, это мысль!

Несколько дней Вадик не появлялся на улице, потому что стыдился поведения своего родителя, и мы убивали время вдвоем с Генкой.

Сидели мы как-то на лавочке. Подошел Крот, предложил «прошвырнуться». Мы с Генкой ничего против не имели. Вообще-то мне не очень хотелось – пошел так, за компанию. Еще был с нами Длинный Федя. Они с Кротом были неразлучны. И оба – знаменитости.

Про Крота я уже рассказывал. А с Длинным Федей вот какая история приключилась. Когда он учился в пятом классе, на уроке пения проглотил рубль, металлический, юбилейный. Не просто так проглотил, а на спор. И тем прославился на всю школу, на весь наш микрорайон.

Мы с Кротом и Длинным Федей сели в автобус и целый час «пилили» до центра.

– Это – «брод», – сказал Крот, когда мы вышли на проспект Космический.

Крот здесь был своим человеком. Патлатые, в джинсах парни подходили к нему, первые тянули руки. Длинного Федю тоже многие знали. Мы спустились по проспекту вниз, потом снова поднялись вверх, и тут нам навстречу выплыла девчонка, в туфлях на высоких каблучках, длинном платье.

– Привет, Свет, – сказал Крот и небрежно, одной рукой обнял ее.

Ну, думаю, сейчас эта Света влепит ему пощечину. Вовсе нет.

– Ну что ты, Кротик, прическу помнешь, – запричитала она.

Никакой у нее прически не было – обыкновенная стрижка «под мальчишку».

И снова мы вышагивали по проспекту. Крот все здоровался с парнями, обнимал каких-то девчонок. Я дергал Генку за рукав, делал знаки, что нам пора сматываться отсюда, что оттоптали все ноги, что дома у меня наверняка будут осложнения, если приду после одиннадцати. Но, как назло, Крот предложил сходить к Вальке послушать «Пинк Флойд». Мы нырнули в арку, прошли под ее гулким сводом и оказались в уютном, старом, заросшем тополями дворике.

– Сбегай пронюхай, предки у Вальки дома или нет, – приказал Длинному Крот. – Только шустро! – И тот побежал «пронюхивать».

– Все о’кэй, – через минуту сообщил Длинный.

– Слушай, Муха, – сказал Крот, – посиди покуда на лавке, а мы в случае чего тебя позовем.

Я сел на лавку, а они ушли.

На третьем этаже распахнулось окно. Завизжали, зазвенели гитары. Наверное, у Вальки было что-то не в порядке с аппаратурой, потому что, когда еще и запели, показалось, что начинают лопаться стекла в доме. Рядом в нескольких окнах вспыхнул свет, и я подумал: сейчас кто-нибудь из соседей не вытерпит и пойдет громить Вальку. Но ничего не случилось. Раз «все о’кэй», думал я, то сейчас выглянет в окно Крот и скажет, чтобы я зашел, и я сидел, ждал, вместо того чтобы встать и уйти. Прошел час или еще больше, но я прямо прилип к скамейке. Уж лучше бы кто-нибудь в самом деле пришел к Вальке и прекратил эту музыку. И еще я думал о том, что хорошо быть вот таким, как Крот: сильным, никого не бояться, чтоб все знали тебя, здоровались за руку и звали всякие там «пинкфлойды» слушать.

Несколько раз музыка замолкала, и у меня возникала надежда, что магнитофон выключили наконец и, значит, сейчас выйдет Генка. Но там меняли кассету. И снова раздавался рев. Я начинал потихоньку ненавидеть Крота, притащившего меня сюда неизвестно для чего. Почему-то вспомнил, как несколько дней назад я ему проиграл в теннис. Была возможность выиграть, а я проиграл. Счет 20:16 при моей подаче. Крот уже страшно нервничал и, наверное, готов был запустить в меня ракеткой (когда у него выиграл Вадик, он так и сделал – до сих пор тот ходит с рассеченным лбом). Надо было выиграть. С подачи у меня хорошо получается, шар крученый идет, прикоснется к столу – и в сторону. Но тут, как назло, три подачи в сетку и две за стол. Испугался, что ли?..

Надоело думать и про теннис. «Теннис не стоит дохлого жука. Крот и «Пинк Флойд» – все это ерунда, – решил я. – Лошади – это да!» Я думал о лошадях и смотрел на окна домов, которые постепенно гасли. Глаза начинали слипаться, я задремал.

– Проснись, Муха!

– А! Я не спал. Ты один, что ли?

– Крот с Длинным остались… Ты извини, что так долго. Неудобно было сразу уйти.

– Я ничего, мне все слышно было… Слушай, Генк, а Валька симпатичная?

– Да не, это не девчонка – парень.

Папа и мама не очень удивились моему позднему возвращению: видно, начали привыкать. Мама сказала:

– Девочку провожал, да?

– Нет, я с ребятами.

– Ну-ну, не скажи, – и она засмеялась каким-то неестественным смехом.

– Рано ему еще, – заметил папа, – у него еще тачанки в голове.

Глава девятая

Я проснулся часов в пять вечера, как раз к приходу с работы мамы, и сидел перед ней в трусах, дрожал от холода. Хлопнула форточка, в комнату ворвался ветер, приподнял тюль, и он, как облачко, поплыл у меня перед глазами. Холод стал совсем невыносимым, не было никаких сил унять дрожь.

– Что с тобой, Костик?– – спросила мама. – Ты почему трясешься? – она потрогала мой лоб, щелкнула счетами: – Ты заболел.

Я очень обрадовался, что заболел. Люблю болеть. Под голову тебе взбивают две громадные пуховые подушки, пристраивают к кровати журнальный столик, а на нем чего только нет: и конфеты, и дефицитный зефир в шоколаде, и располосованный на части ананас – запашище на всю квартиру! Но главное, конечно, не в этом. Главное, папа и мама во время моей болезни становятся совсем другими.

– Хочешь, Костик, я прочитаю тебе про шпионов, – предлагает папа.

– Попей молочка, Костик, – просит мама.

Когда я болею, мне угождают, меня просят, со мной советуются, словом, я чувствую, что что-нибудь да значу.

Однако на этот раз все было не так.

– Папа, – попросил я, – почитай мне вот отсюда. – И я отчеркнул ногтем в «Чапаеве». «В черной шапке с красным околышем, в черной бурке, будто демоновы крылья, летевшей по ветру, – из конца в конец носился Чапаев. И все видели, как здесь и там появлялась вдруг и быстро исчезала его худенькая фигура, впаянная в казацкое седло».

– Да ты и так его наизусть знаешь, – отмахнулся от меня папа.

А мама занялась шитьем и тоже на меня не очень-то обращала внимание. И уж вовсе расхотелось валяться в постели после того, как пришел ко мне Вадик.

– Что это такое? – спросил он, увидев на столике мой дневник.

– Не видишь, что ли? – ответил я, любуясь красиво выведенными буквами.

– А зачем?

– Да так…

Он раскрыл дневник. Я не стал отбирать, потому что был уверен – Вадик придет в восторг, прочитав хоть страницу.

«…И стали нас допрашивать.

Белый генерал и четыре белых офицера сидели за длинным столом. Три отважных разведчика стояли перед ними со связанными руками.

– Нуте-сс, нуте-сс, – сказал генерал Гнилозуб, – и сколько же мы раз ходили в разведку?»

Странное дело, но в голосе Вадика слышалось самое неприкрытое издевательство.

«– Вот ты, к примеру, любезный, не имею чести знать настоящей фамилии, – он ткнул крючковатым пальцем в Вадима.

Тот только пожал плечами.

– А ты? – теперь палец генерала упирался в Геннадия Ивановича.

– Чистосердечное раскаяние смягчает вину, – заметил один из белых офицеров.

– Будете запираться – будем пытать. У нас такой порядок, – сказал другой.

Геннадий Иванович стоял набычившись, сжав плотно губы.

– А, что с ним церемониться! – вскричал, теряя терпение, Гнилозуб. – Всыпать как следует – и в погреб, а наутро – расстрелять!..»

– Все – вранье, – захлопнул мой дневник Вадик. – А вообще-то, я смотрю, ты неплохо устроился. Умудрился ведь как-то простудиться… А меня к следователю вызывали!

Нашел чем хвалиться. Я тоже, между прочим, говорил со следователем. Не знаю, с тем же самым или с другим. Странным он мне показался. Сколько знаю, в кино таких следователей не показывали. И познакомился я с ним, можно сказать, при странных обстоятельствах.

Вышел утром в самое свое любимое время, около девяти. Еще не жарко было. Солнце как бы пробовало свои лучи. Выпустит, потом спохватится: не слишком ли горячие, нельзя же вот так сразу жарить людей. Закроется облаками, вроде застесняется.

У нашего подъезда стоял дядь Лешин «уазик». Я подошел к машине, попинал колеса, как это делают шоферы. Появился дядь Леша, вытер руки тряпкой, улыбнулся: «Ну что, – говорит, – поедем?» – «Мне что, – говорю, – поедем». Я сел в кабину, жду. И дядь Леша чего-то ждет, не включает скорость.

– Ты подожди, сейчас Анну Георгиевну отвезем в одно место, а потом поедем заправляться, не возражаешь?

Я хотел возразить, но не успел – открылась дверца, и на заднее сиденье села Анна Георгиевна. Только «здрасте» сказал, смотрю – стрелка спидометра уже у сорока задрожала.

Пока мы ехали по нашей улице, я надеялся, что ничего плохого моя нечаянная встреча с Анной Георгиевной не принесет, но, когда, постояв перед красным глазом светофора, мы свернули на всегда чистую, подметенную Калинина, меня начали мучить дурные предчувствия. Мы неумолимо приближались к ненавистному мне дому. Ага, точно. Калинина, 15, детская комната. «Уазик» остановился. Радиоприемник, настроенный на «Маяк», пропикал девять ноль-ноль.

– А ты знаешь, по какому делу я сюда приехала? – спросила меня Анна Георгиевна и сама же ответила: – О тебе, между прочим, разговор-то будет. За тебя приходится отдуваться.

– Я не просил, могу сам отдуться.

– Что ж, это хорошо, что сам можешь.

– Пойду, чего там.

– Ну, дела, – пожалел меня дядь Леша, – думал, мы с тобой заправляться поедем, а ты вот… вызвался.

«Как бы не так – вызвался», – тоскливо подумал я.

Вылезая из машины, я поклялся, что никогда в жизни больше не сяду в этот проклятый «уазик».

…В детской комнате нас уже ждали. Кроме Валентины Павловны сидел еще незнакомый мне мужчина. В очках, очень строгий на вид – следователь. И началось…

– Мы тебе добра желаем, – говорила Валентина Павловна. – А вопрос стоит очень остро: отправить вашу троицу в спецучилище.

– Отправляйте, – согласился я. – Специальность там получу. – А про себя подумал: «Спец» – значит специальность, Крот объяснял».

– С Кротовым дружбу завел, нашел с кем, – как бы угадав мои мысли, сказала Анна Георгиевна.

– А что?! – с вызовом сказал я. – Что Кротов? Что Кротов?

Надоели мне все эти разборы. Пусть, думаю, хоть куда отправляют, только хватит разборов.

– Как ты думаешь, кто Алексея Петровича тогда, ночью?.. – запинаясь, произнесла Валентина Павловна, и лицо ее пошло красными пятнами. – Кто?!

Крот? А может, и правда он? Я видел однажды, как он дерется. Решал примеры по математике и вдруг слышу топот и крики, подбежал к окну и увидел: лежит на земле человек, а Крот пинает его в лицо, в живот, куда попало. А в стороне четыре долговязых парня курят как ни в чем не бывало…

– Кто?!

Откуда же я мог знать – кто. Хотя вполне может быть, что Крот.

– Костя, – вдруг сказал молчавший до того следователь, – давай поговорим с тобой как мужчина с мужчиной. – И мы вышли в коридор, чтобы поговорить наедине.

Я ожидал, что он первым делом спросит, сколько раз я катался на лошади, где мы, украли корову и тэдэ, поэтому мучительно соображал, что бы такое ответить.

– Ты любишь лошадей?

Странный вопрос.

Следователь смотрел на меня и улыбался. Теперь он мне казался вовсе не строгим и совсем молодым.

Я кивнул.

Чем-то мне понравился следователь. Мы с ним говорили о разных вещах, которые к делу не имели никакого отношения. Его интересовало, в какие игры мы играем, что я читаю, жила ли у нас в доме когда-нибудь кошка или собака, кто самый сильный во дворе. Он все время улыбался, будто ему было очень даже весело со мной разговаривать.

Потом, уже в дверях, я услышал, как Валентина Павловна сказала:

– Любят лошадей, а мучают.

А он:

– Надо что-то предпринять, а что – не знаю. Может, прав Алексей Петрович…

Оказывается, следователь знал и Алексея Петровича.

Я болел целую неделю. К вечеру температура поднималась. Я лежал один при включенном свете с закрытыми глазами. Иногда мне казалось, что какая-то сила подхватывает меня и очень быстро, так, что кружится голова, поднимает вверх. Я становился невесомым, я летал в небе, как облако, меня подхватывали ветры и несли за тридевять земель. И не было никакого страха. Я открывал глаза, тело становилось тяжелым, я падал, и сердце замирало, как на качелях.