Текст книги "Рядом с зоопарком"

Автор книги: Юрий Бриль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Рядом с зоопарком

НЕ ТРОНЬТЕ ЛОШАДЕЙ

Глава первая

Утром мы запускали ракету. Я заметил, что утром ракеты взлетают гораздо выше, чем в другое время. Это, наверное, потому, что утром настроение хорошее, пока еще никем не испорченное. И ракета, точно чувствуя твое настроение, весело фыркает дымом, чертит в воздухе сизую полосу, превращается в точку и вспыхивает белым куполком парашютика.

Но с той ракетой вышло иначе. Три попытки запустить ее не удались. На четвертой она взорвалась. Осколок, стрельнувший, как пуля, задел петуха Марии Семеновны. К счастью, рана оказалась не смертельной. Окровавленную шею петуха мы обмотали бинтом и сдали птицу хозяйке. Но Мария Семеновна не оценила благородного поступка. «Бандиты! – кричала она. – Обидели моего Петечку, моего единственного доброго дружка». В общем, она выложила все, что думала о нас. Потом то же самое пришлось выслушать родителям Вадика Еремина.

«Хватит заниматься детством», – сказал дядя Федя Еремин. И полпачки пороха, шесть гильз шестнадцатого калибра, кусок олова, два – канифоли, заодно с ними и паяльник, бумкая по железной кишке мусоропровода, исчезли навсегда.

«Хватит заниматься детством», – повторил Генка, и мы сразу повзрослели на целый год.

Взрослые, как правило, своих странностей не замечают. Но не упускают случая прочитать мораль. Между прочим, надо еще подумать, что такое «заниматься детством» в наш век: строить модели ракет или в обычной однокомнатной квартире держать петуха, выгуливать его, как собаку, кормить из блюдца, как кошку.

А было так. Мария Семеновна купила на рынке петуха, чтобы сварить бульон. «Уж очень худой», – решила она и целую неделю обильной пищей нагоняла в него жиру. Через неделю у Марии Семеновны рука на петуха не поднялась. Обыкновенный петух стал для нее «Петечкой», «единственным добрым дружком».

Так вот, после того как взорвалась ракета, мы еще часа два гоняли по дороге консервную банку, бомбя ее камнями, но вскоре нам это надоело. Потом стояли у Генки на балконе и грызли семечки. У нас уже болели языки, но мы все равно грызли, потому что делать было ну решительно нечего! И тогда-то Генка сказал – ни с того ни с сего:

– Я вот что думаю: отсюда по балконам можно слезть на землю.

– Ну вот и слезь, – посоветовал я.

– И слезу, – сказал Генка.

Вадик, как всегда, принялся рассуждать:

– Теоретически это, конечно, возможно, но если практически… – Он плюнул вниз и подождал, пока не хлопнуло об асфальт. – Все-таки пятый этаж!

– Посмотрим, – сказал Генка и закинул ногу на перила.

– Пошутить нельзя. – Я стащил Генку с перил: вовсе не хотелось терять своего лучшего друга.

– Кончай, в самом деле! – сказал Вадик.

Генка и слушать нас не захотел. Зная, что спорить с ним бесполезно, мы взяли одеяло и пошли вниз: однажды, когда я был еще маленьким, видел в цирке, как прямо из-под купола одетый в серебристую одежду человек прыгал на полотнище, которое держали четверо силачей.

– Можно! – крикнул Вадик, и Генкино тело повисло над нами, стало медленно раскачиваться… Я закрыл глаза.

– Ты что одеяло-то опустил? Натягивай, – почему-то шепотом сказал Вадик.

Я поднял голову… Генкины руки перебирали балконные прутья, скользили по ним, цепкие пальцы застывали на бетонной плите… Его стоптанные ботинки не дотягивались до железной полоски перил с полметра. Генка вытянул носки – расстояние на самую малость уменьшилось. Долго он так, конечно, не мог висеть.

Я впился глазами в него и молил: «Ну что же ты, Генка, давай!» Генка шевелил носками – очевидно, готовил какой-то цирковой трюк…

Один ботинок соскользнул с ноги и полетел прямо в меня – я едва успел отклониться. Одеяло натянулось. Бом! Ботинок, чуть подпрыгнув, застыл. Страховка получилась что надо.

– Стойте! Сейчас же прекратите это безобразие! – Со всех ног, перепрыгивая через лужи, к нам мчалась наша классная, Анна Георгиевна. Она была в шлепанцах на босу ногу, в передничке, в руках – поварешка. Видно, суп разливала, да увидела нас в окно: ее дом стоит напротив.

На крик Анны Георгиевны сбежался весь двор. Ой, что тут началось: кричат, бегают, разные советы подают!

– Ну и Генка! Ну и обезьяна! – одобрительно гудел дядя Сережа, поглаживая стриженую бороду.

– Убьется, негодяй! Убьется, разбойник! – бурчал управдом Андрей Силыч.

Когда Генка был уже на втором этаже, балконная дверь распахнулась и какой-то старик в белом, как у моряков, кителе схватил его за рукав.

– Я тебе покажу, я тебе покажу, бездельник, как по чужим балконам лазить!

Но Генка легко вырвался из его рук. Не успел никто и ахнуть, как он перемахнул через оградку балкона и мягко приземлился – совсем рядом с Анной Георгиевной.

– Ты что, ты это зачем? – накинулась она на него.

Он взял у меня башмак, надел его.

– Хотел узнать, разобьюсь или нет.

За Генкино любопытство нам крепко досталось от родителей. Если рассказывать, кому и как, получится скучная история. Поэтому расскажу лучше, как закончился день. Что ни говори, первый день каникул!

Наши дома стоят почти на самой окраине города. Надо пройти мимо кучи строительного хлама с торчащими в разные стороны бетонными балками и обломками панельных плит, мимо барака, мимо домишек-развалюх – и улица кончится. Дальше учебный аэродром. Его лучше обойти: ругаются, если увидят. Потом пересечь поле, там мы в прошлом году картошку сажали, – и окажешься у карьера. Нам повезло с карьером. Когда-то здесь добывали щебенку, а потом яму залило водой. Образовалось целое озеро. Многие здесь не купаются: говорят, грязно. Зря говорят. Не Байкал, конечно, но все-таки вода прозрачная, если никто не взмутит, на дне можно увидеть покрышку от трактора «Беларусь» и несколько бутылок-утопленниц. И самое главное, вода теплая, теплее нигде не найдешь.

Искупнулись, значит, и сидим, радуемся: каникулы! Наконец-то можно вздохнуть свободно. Хотим мы так вздохнуть – не особенно получается, потому что мешает, застряла в горле обида на школу. Мне, откровенно говоря, надоело быть троечником, даже твердым. Мог бы, конечно, хоть по литературе иметь четверку. Вадик немного не дотянул до отличника. Генка по поведению чуть было тройку не схлопотал, а это, говорит наша классная, может иметь очень дурные последствия.

Сидим. Смотрим – вдруг зашевелились кусты ивы. Они были еще почти прозрачными – легкие зеленоватые облачка на каждом, вот и все. Лошадь появилась неожиданно: не сломалась ни одна веточка, не треснул ни один сучок – просто выплыло еще одно облачко, только рыжее.

– Лошадь?! – удивился я.

– Ясно, не корова, – Вадик вроде не очень удивлялся.

Лошадь опустила голову, вытянула шею. Бархатистая шерсть лоснилась, глаза полуприкрыты. Словно здороваясь с нами, она опустила голову еще ниже. Черные блестящие ноздри дрогнули. Она втянула губами пучок жидких, только что пробившихся из земли травинок. Лошадь нисколько нас не боялась, потому что думала, наверное, только об этих травинках и ни о чем больше.

Передние ноги у нее были спутаны веревкой. Передвигаясь, она напряженно взбрыкивала ими. Генка сказал:

– Вот же гады, животных мучают! – и развязал веревку.

Лошадь помотала головой, и нам было непонятно, радовалась она освобождению или хотела сказать, что ей все равно.

Генка нарвал немного травы и подставил под мокрые лошадиные губы. Травинки исчезли с его ладони, а ладонь стала мокрой.

Генка у нас такой: никогда не знаешь, что вытворит в следующую минуту. Положил руку на высокую лошадиную шею и – можно было подумать, что сто раз это делал, – взлетел на лошадь. Она привстала на задние ноги, ржанула и сначала как бы нехотя, потом все быстрее и быстрее побежала по полю. Генка вцепился в черную длиннющую гриву, его подбрасывало, как в кузове грузовика, когда едешь по ухабистой дороге. Медленно, но верно он сползал с лошади. Через минуту-другую Генка должен был разжать пальцы и спикировать на землю. Мы бежали вслед за ним и кричали: «Держись!» Не проехав и ста метров, он мешком свалился на кучу прошлогодней картофельной ботвы. Конечно, об нее больно не ушибешься. Однако Генка сидел не шевелясь, в глазах у него стояли слезы.

– Что, больно, да? – спросил Вадик.

– Не-е, – протянул он. И вдруг вскочил и заорал: – Здорово! Братцы! Это черт знает что!

Генка сошел с ума. Генка хохотал во все горло. Плясал, набрасывался на нас с тумаками. Сначала мы стояли открыв рты, потом его сумасшествие передалось и нам. Орали, бросали вверх прошлогоднюю картофельную ботву и землю. А потом, обнявшись, запели:

 
Эх, тачанка-ростовчанка!
Наша гордость и краса!
Конармейская тачанка —
Все четыре колеса!
 

Пока шли до дома, спели «Тачанку» пять или шесть раз, здорово спели, громко – песня что надо. Мы ее в четвертом классе разучивали.

Глава вторая

Каникулы! Почему-то был уверен – скучать не придется. И завтра и послезавтра будут такими же, как сегодня. Неудачи в школе забылись. Словно бы все плохое, что было за год, случилось не со мной, а с другим человеком. Такое бывает только тогда, когда почувствуешь свободу и вздохнешь полной грудью. Кажется, я почувствовал, кажется, вздохнул. Но я знаю по опыту: если жить интересно, то время бежит так, что не успеваешь его и замечать. И вечером, когда я сидел один в своей маленькой комнате, подумал: а что, если записывать события, которые происходят со мной? Не все, конечно, только самые интересные, чтобы впоследствии, когда каникулы кончатся, вспоминать о прошлом.

Анна Георгиевна как-то на уроке литературы рассказывала, что Толстой вел дневник шестьдесят три года и только благодаря этому стал великим писателем. В своих записях он делился мыслями с самим собой и потомками.

С тройкой по литературе мне не светило стать великим писателем, да и потомков я представлял плохо, зато с самим собой на страницах дневника можно было быть вполне откровенным. Я взял одну из толстых маминых бухгалтерских книг и надписал печатными буквами: «Дневник». Потом, подумав, вывел подзаголовок: «Будни красного разведчика Кости Мухина».

В тот же день я сделал первую запись.

«Сегодня, только забрезжил рассвет, командир вызвал нас в штаб. Разговор был коротким.

– Я пригласил вас, – откашлявшись, начал он, – чтобы поручить очень важное и ответственное задание. От того, выполните вы его или нет, зависит судьба боя: вы должны проникнуть в расположение белых в деревне Березовка и хитростью завладеть обозом с оружием и боеприпасами.

Труден путь в горах Сихотэ-Алиня. Всюду подстерегает тебя опасность. Один неверный шаг – пропасть заключит тебя в свои объятия, освободиться из которых никому не суждено. Там, где тропа выходит к горной речушке, хозяин тайги – тигр – поджидает свою жертву. Но лютей всякого зверя генерал Гнилозуб со своей шайкой. Никому нет житья от белого генерала…»

Глава третья

На следующий день мы снова пришли к карьеру. Надеялись увидеть лошадь. Не только увидеть, конечно… Мы уже знали, правда, пока еще со слов Генки, какое это необыкновенное удовольствие – чувствовать под собой разгоряченный круп коня, мчаться, мчаться, мчаться… Генка промчался не больше ста метров. И вряд ли так, что ветер свистел в ушах. Скорее, не промчался, а проехал, но мы все равно завидовали ему. Поэтому он начал немного задаваться, что вообще-то для него не свойственно. Хотелось выглядеть знатоком лошадей. Ну, таким, как Дроздов из передачи в «Мире животных». Знатоками мы стали все, но позже. Особенно Вадик. Больше в теории, конечно. Записался в городскую библиотеку и кипами таскал оттуда журналы «Коневодство и конный спорт». И еще потому, что он был ближе к Алексею Петровичу, который разбирался в лошадях, может быть, даже и лучше, чем Дроздов. Генка же не любил вообще никаких теорий, зато в практике… Впрочем, я уже забегаю вперед. А надо бы все по порядку.

Так вот, мы пришли к карьеру. Дул легонький ветерок. За кустами он и вовсе не ощущался. Солнце пекло по-настоящему – прямо лето.

Мы с Генкой разделись на ходу и со всего разбега – в воду. Ох и здорово подхлестнуть себя криком, поднимая тучу брызг, пробежать, почти не касаясь ногами острых камешков, и кинуться в прохладную глубину! Становится немножко страшновато и в то же время чертовски приятно!

Вадик ничего этого не понимал. Прежде чем зайти в воду, он обязательно философствовал, почему вода мокрая, почему жидкая, и если заходил, то мелкими шажками, постепенно. А тут совсем отказался купаться. Сбросил кеды и уселся на берегу. Генка взял его кед и зашвырнул в воду. Пришлось Вадику раздеваться и нырять.

Мы бултыхались в воде, а наша обувь сохла над костром: Вадик не захотел оставаться в долгу – нам тоже пришлось порядком понырять и пошарить по дну руками.

Все же он был наказан за трусость. Один кед высох у него что надо. Им можно было бы забить с сотню голов в ворота противника, зато на второй просто невозможно было без смеха смотреть. Это уже был не кед, а спекшийся кусочек резины.

В знак солидарности с Вадиком я предложил Генке сжечь и наши башмаки, но тот не поддержал идеи, не хотел получить выволочку от матери, и мы повесили их досушиваться на дерево. Дурачиться надоело, а сидеть просто так без дела было скучно, и мы решили, пока сохнет обувь, сходить в Березовку, от карьера до нее рукой подать.

Мы бежали по раскаленному асфальту, потому что босиком идти шагом просто невозможно. Наши пятки танцевали, как танцуют на ладони только что вынутые из костра печеные картофелины. Но вот мы свернули на деревенскую дорогу.

О, это было роскошное, царское шествие!

Ноги по щиколотку утопали в мягкой пыли. Она приятно текла меж пальцев, она щекотала подошву. Ее можно было поддеть носком, лениво вытянув его и замедлив на секунду движение. И было приятно, будто ты задеваешь теплый кошкин бок. Пыль совсем не пылила. Это была вовсе не та пыль, въедливая и нахальная, которую мы с папой каждое воскресенье выбивали из ковров. Эта пыль – ручная. Она не лезла в нос, не заставляла чихать, не пачкала воротничок рубашки. Она лежала на дороге мирно и спокойно, точно ее никто не шевелил сто лет.

Мы подходили к дому Алексея Петровича, можно уже было различить красную звезду на черном, покосившемся срубе, означающую, что в доме живет фронтовик, когда к нам неслышно подкатили «Жигули». Дверца открылась, и мы увидели Ленку Крутикову. За рулем сидел ее отец, майор танковых войск.

Ленка всего год как в нашей школе. Учится хорошо, но ее часто ругают за то, что забывает надевать форму. У Ленки есть желтый дипломат, который для нее как собака, потому что берет его с собой, если даже собирается просто погулять на улице. Но однажды она позволила Генке донести это бесценное сокровище до самого своего подъезда. Генка нес, а мы с Вадиком двигались на некотором расстоянии сзади молчаливым почетным эскортом. Вообще Ленка заметно отличается от наших девчонок. Посмотришь – сразу ясно, что она приехала из другого, красивого, какого-то даже столичного города.

– Приветик! – сказала Ленка. – Вы куда?

Мы только рты открыли от удивления.

– Купались на карьере, – зачем-то сообщил Вадик, – кеды вот сожгли, а сейчас думаем в Березовку податься.

С Вадиком иногда бывает такое: говорит, говорит… Генка стоял красный, как вареный рак, и все пытался прикрыть одной ногой другую. У меня тоже было такое чувство, будто застали за каким-то не очень приличным занятием.

– И мы в Березовку, – сказала Ленка. – Там птицефабрика, поэтому куры дешевые. Надо купить две-три. Мы часто там бываем. Это ничего не стоит проехать на своей машине несколько километров.

Подумаешь, «своя машина»!

Майор открыл дверцу пошире и скомандовал:

– Садись, пацанва!

Мы обязательно бы сели на мягкие, покрытые медвежьей шкурой сиденья, мы слушали бы журчание транзистора, смотрели бы на широкую спину майора. Он бы что-нибудь рассказал. Это был бы потрясающий рассказ. Но Генка все испортил.

– Да мы уже и сами дотопали, – сказал и захлопнул дверцу. И сказочное видение из зеркального никеля, дрожащих стрелок, мягких шкур и шуршащих шин исчезло, будто его и не было.

Но я недолго жалел об этом. Правильно Генка отказался. В конце концов, такое удовольствие можно получить и в городе. Очень даже часто дядя Леша, муж нашей классной, сажал нас в свой «уазик» и гонял по городу.

– А плюньте вы на эти «Жигули»! – видя, что мы повесили носы, сказал Генка.

Я плюнул в пыль. Вслед за мной плюнул Вадик. И Генка тоже плюнул.

– Помните, мы в прошлом году в кузницу к Алексею Петровичу заходили, – ударился в воспоминания Вадик, – и он мне еще подкову подарил?

– Как же, тебе?! – возмутился я. – Не тебе, а нам троим, только ты ее прикарманил.

– У меня день рождения был, – вывернулся Вадик.

– И не в прошлом, а в позапрошлом году, – уточнил я.

– Но я же помню! – кричал Вадик.

– Я же знаю! – орал я.

– Ни-че-го-вы-не-пом-ни-те, ни-че-го-не-зна-ете! – зажав уши, старался перекричать нас Генка.

Мы подошли к мастерской, заглянули в окно кузницы, но увидели совсем не то, что ожидали. Кузница была пуста: не было ни кузнечного горна с механическим молотом, ни высокого металлического верстака, ни бочки с водой, в которой Алексей Петрович охлаждал металл, только в углу валялся всякий хлам: моток спутанной проволоки, черенки для лопат, кучка стекловаты.

Я-то помню точно: позапрошлым летом Алексей Петрович выковал ту самую подкову. Длиннющими щипцами выхватил из пышущего жаром горна раскаленный докрасна железный брусочек. Нажал на педаль – пинг-панг, клинг-кланг. Потом еще опустил бордовый, как солнце на закате, кусочек железа в бочку с водой. Забурлило, зашипело в бочке, поднялся пар до потолка. И нате вам – готово! Держит подкову в руках Алексей Петрович, а она с синим отливом, с тоненькой пленочкой окалины и теплая, как живая, – берите! Вот Вадик и сунул ее в карман. Теперь Алексей Петрович редко заходит в мастерскую: на пенсии он теперь.

– Вам подковы нужны, пожалуйста, мне не жалко, – Вадик держал в руках штук пять подков. Но это были, конечно, не те подковы. Ржавых, грязных, их валялось вокруг мастерской до чертиков – спасибо, даром не надо.

Заглянули в другие окна мастерской – никаких изменений: стоят станки; наждачное колесо будто крутится, но людей нет.

Улица Свободы в Березовке мне нравится больше всех. Очень правильно ее назвали: свободная, это точно – по ней в ряд могут проехать с десяток машин. Но машины здесь почти не ездят, и прямо на дороге растет трава-мурава, прохладная даже в жаркий день, мягкая – мягче любого ковра. По самой середке Свободной стоят колодцы-журавли, кланяются длинными шеями, а в них – самая настоящая колодезная вода. Мы подошли к одному, достали полнехонькое ведерко. Правда, всего ведра мы не смогли осилить, но что ополовинили, так это точно. Подкатившие на лошади с сорокалитровым молочным бидоном березовские ребята Витек и Коля поворчали, что мы, как свиньи, устроили грязь у колодца, но драться с нами не стали. Пробовали как-то – обожглись. Витек поправил в упряжи один из ремней, по-хозяйски похлопал лошадь по рыхлому боку – это чтоб нам завидно стало. Они отчалили, а мы побрели дальше и тут же снова захотели пить. Завидев кого-нибудь с ведрами, мы обязательно просили: теть, дай напиться, дядя, дай воды. В конце концов наши животы раздулись, как барабаны.

Подошли к длинному приземистому зданию. Грязная штукатурка почти вся слезла с него. Крыша хлопала отставшими от деревянных ребер кусками толя.

– Конюшня! – восторженно произнес Генка и глубоко вздохнул.

К конюшне, цепляясь кривыми жердями за стену, примыкал выгон, где паслось несколько худых, со слезящимися глазами лошадей. Той, на которой скакал Генка, будто бы не было.

Мы приоткрыли скрипящую громадину ворот и скользнули в образовавшуюся щелочку. Пахло лошадиным потом, кожей, травой и еще чем-то особенным, неповторимым. Слева и справа за редким забором стояли лошади. При сумрачном свете разобрали табличку над одним из стойл: «Ветка».

– Ветка! – мечтательно закрыл глаза Генка. – Хорошее имя, правда?

– Ветка! Веточка! – позвал я.

Лошадь повела ушами, сделала осторожный шаг к нам, потерлась мордой о дверцу. Генка просунул руку между жердями, погладил лошадь по белой звездочке на лбу, потрогал пальцем черные ноздри, будто хотел удостовериться, что перед ним в самом деле живая, настоящая лошадь.

– Вот бы прокатиться! – сказал Вадик. – Давайте попросим у конюха, может, даст.

– Ага, догнали и дали.

– Скептик! – заклеймил Генку Вадик не совсем понятным мне словом.

Конюха мы нашли в закутке.

Он сидел на лавке и не обращал на нас никакого внимания. Конюх был занят: втыкал кривое шило в желтую полоску кожи, потом протаскивал сквозь отверстие кожаный шнурок. На стенах, сбоку от него и над головой висели какие-то ремни, плетки, куски рогожи. На полу валялись обрезки кожи, окурки и вообще всякий мусор.

– За кем пришли? – не скоро спросил конюх.

– За лошадью, – выпалил Вадик.

– Известно дело, за лошадью, – вздохнул конюх и отложил шило. – Корма плохие ноне. Лошадей-то мало рожается.

– Мы по одному разу прокатимся и вернем, – сказал Генка.

– А кого я те дам? Селиваниха ноги сбила. Карьку на ферму взяли… А вы вообще-то кто такие, чтоб я вам так сразу и дал?

– Из города мы, – сказал я.

– Вижу – не наши. Ну, так вот что… – Он встал, засунул руки за ремень, прошелся по комнате. – Вы покуда посидите в конюховке, а я счас же вернусь.

– А что нам сидеть! – воскликнул Вадик. – Пока вы ходите, мы тут мигом порядок наведем! – он схватил веник, стоявший в углу, и принялся мести пол.

– Это можно, – разрешил конюх.

Через пять минут конюховка блистала чистотой. Через пять минут дверь резко отворилась и вошел человек в милицейской форме. Вслед за ним юркнул конюх.

– Вот они, субчики. Накрыли!

Милиционер сел на лавку, снял с плеча полевую сумку, достал какие-то бумаги.

– Ну что, будем знакомиться, граждане угонщики?!

– Мы только по разочку хотели прокатиться, – сказал Вадик. Веник он все еще держал в руках.

– Угоняют, угоняют каждую ночь, – пожаловался конюх.

– Это не мы, – сказал я.

– Все вы так говорите, – сказал милиционер. – Итак, значит, фамилии, адреса… да смотрите мне, не врать, все равно проверю!

Потом, уж не знаю почему, нас спрашивали, знаем ли мы Крота.

– Знаем, конечно, – сказал я.

Его весь город знает. Старшие ребята из нашего двора учили: если встретят тебя в темном переулке, попросят закурить или десять копеек, говори: «А ты Крота знаешь?» И эта фразочка-выручалочка отобьет у твоих противников охоту драться. Она помогала и тем, кто Крота и в глаза-то не видел. Но сейчас, наверное, лучше было не говорить «знаем», потому что милиционер сразу же как-то по-другому на нас посмотрел. Но сказать «не знаем» было нельзя: ведь мы с Васькой Кротовым живем в одном доме.