Текст книги "Слышишь, Кричит сова !"

Автор книги: Юрий Греков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

– Слышь, серый,– сказал Мокоша,– не похож я на лешего. Да ты,повернулся он к мальчику,– многих ли леших-то видал?

"Бог миловал",– подумал мальчик и сказал: – Тебя, дедушка, первого вижу.

– Дак ежели ты леших других не видал, откель знаешь – похож я иль непохож? – Мокоша зашелся дробным смехом.– Я, говорит, его не видал, да ты на него не похож!

– Логика, конечно, железная,– волк внимательно посмотрел на мальчика.Объясни.

– Бабка сказывала...

– Ну-ну,– заинтересовался Мокоша,– что сказывала?

Мальчик напряг память, заговорил не очень уверенно: – Леший живет остроголовый, мохнатый... леший нем,, не голосист... без шапки... волоса зачесаны налево, кафтан .вапахивает направо... бровей и ресниц нету... филином обернйуться может...

– Все, что ли? – удивленно-обиженно спросил Мокоша, пригорюнился, забормотал: – Эх, человеки, человеку я им лес берегу, я им лес дарю... Да нешто пугало я? – вдруг вскинулся и снова пригорюнился: – Ну, могу филином обернуться, попугать тоже, знамо дело... Так ведь не попугаешь, весь лес изведут, повыжгут, повырубят... себе на погибель...

Мокоша полез за пазуху, достал тыквицу сушеную, взболтнул прислушался, вытащил сучок-затычку, – Допинг,– задумчиво сказал волк.

– Медок,– поправил Мокоша и хлебнул трижды подряд. Глазки заблестели, подмигнул мальчику: – Хошь филином обернусь?

Волк вмешался: – Мокоша, а сколько лет этому лесу?

– Триста, милок, триста.

– Не сходится.

– Чего не сходится? – забеспокоился Мокоша.

– Лесу – триста, а тебе, лешему – тысяча.

– Да не здешний я, и ста лет тут не живу,– сказал Мокоша, хлебнул из тыквицы и добавил: – брягинский я...

– Брягинский, брягинская, брягинское,– раздумчиво проговорил волк.– От какого же существительного это прилагательное? Брягинск, Брягино...

– Какое Брягино? – запальчиво откликнулся Мокоша.– Несешь черт-те что. Брягин-город. Неужто не слыхал?

– Нет,– коротко ответил волк.

Мокоша недоуменно посмотрел на него, потом горько махнул ладошкой: – И правда, откуда тебе слыхать. Брягин-города, почитай, лет полтораста как и нет вовсе... Я один помню... Пропал город...

Волк с интересом посмотрел на пригорюнившегося старичка: – Пропал? Катастрофа?

– Брягин,– шепотом поправил мальчик.

– Я не о том. Меня интересует причина исчезновения.

Мальчик не понял, покосился на Мокошу. Тот снова полез за пазуху, положил тыкницу на колено, призадумался, потом хлопнул ладошкой по тыквице, бормотнул чего-то – мальчик моргнул, глазам не веря: на колене у пенька-старичка гусельки семиструнные, резьбой изукрашенные.

Волк одобрительно хмыкнул, а Мокоша дернул струну, вторую, прислушался, вскрикнул: "Эхма, пойте, гусельки, пойте, комарики" и запричитал нараспев; – Послал князь Рюрик Глеба, князя туровского, Славка тысяцкого со женою, Гурыню со женою да еще иных бояр с женками к Юрьевичу великому Всеволоду вести дочь его Верхуславу за сына своего Ростислава... На Борисов день отдал великий князь Всеволод дочь свою Верхуславу, дал за нею князь злата и сребра множество, н сватов одарил большими дарами и отпустил с великою честию... Князь Рюрик сыграл сыну своему Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало ни в этих землях, ни в землях иных, пировали на ней с лишком двадцать князей. Снохе же своей дал много даров и город Брягин... Город Брягин с борами да дубравами...– Мокоша умолк, уставился на волка, спросил недоуменно: – Чего это я?

Волк не успел ответить, Мокоша хлопнул ладошкой по гуселькам – и опять на коленке тыквица желтобокая.

– Чего ты, Мокоша? – удивился волк.– Коль сказал "а",– говори "б".

– Чего говорить? – Мокоша смотрел пронзительно, у мальчика сердчишко екнуло: вон она, беда!

Волк укоризненно покачал головой: – Только начал да оборвал. Нет уж: взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Мокоша смягчился, блеснул синими капельками из-под мшаных бровей: Я-то не дюж? Да я, если хошь, хоть кого перепою!

– Перепоишь или перепоешь? – уточнил волк.

– Перепою,– сказал Мокоша, прихлебнул из тыквицы и умолк, глядя перед собой. Потом тихо, словно самому себе, забормотал: – Извели леса кругом Брягина, посожгли, пораспахивали, и на первый год золота зерна в десять раз против прежнего по сусекам, по амбарам, и по княжьим, и по смердовым. А на год второй только впятеро... А на третий год снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила полгривны, малая кадка по семи кун... В следующем годе також глад: люто было, осмина ржи гривна, и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, по путям и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех...

Мальчик сжался, что-то липкое, холодное скользнуло под рубашонку, провело ледяной лапой по сердцу, стиснуло, не вздохнуть. "Пугает! пронеслось в голове,– сказки страшные сказывает, жуть напускает..." На ветку уселась серая птаха, маленькая, покосилась на мальчика бисерным глазком, защелкала. Мокоша наставил ухо, послушал, сказал: – На заходе приду. Так им и скажи – пусть не балуют.

Птаха согласно щелкнула, упорхнула.

– Вот такие дела,– Мокоша помолчал,– нету теперь города Брягина. Лес убили, себя сгубили...

Жуть отпустила, но страх не уходил, высовывался изза плеча Мокошиного, смотрел большими глазами, пугал.

Мальчик прижался к волчьему боку, страх поморгал, поморгал и то ли ушел, то ли спрятался.

– Нарушение экологического баланса,– проговорил волк,– классический случай...

Косой лучик пробился сквозь листву, рассыпался золотинками, затерялся в траве. Мокоша махнул рукою: "эх!" и, вдруг что-то вспомнив, сердито посмотрел на волка: – Слышь, серый, ты Змию-то своему, поганцу, скажипусть не балует. Кикимора жалилась – полболота ей высушил.

– Не будет больше баловать,– пообещал волк.

– Ты скажи, скажи, а то я его в лягвицу оберну, – погрозил Мокоша,– да отдам кикиморе е услужение – будет ей в болоте квакать...

– Дедушка,– решился мальчик,– ты лес бережешь, а кикимора чего делает?

– А ничего. Она для того есть, чтоб об ней байки складывать...

– Персонаж фольклора,– заметил волк.

Мокоша покосился на него, блеснул из-под бровей, спросил вдруг: – Ты, серый, нашей ли земли?

– А что такое? – заинтересовался волк.

– С виду вроде нашей, а то и дело не по-нашему молвишь. Вот у меня и сумление – не в пересмешку ли?

– Видишь ли,– подумав, заметил волк,– что значит – нашей. Ты-то ведь сам – брягинский.

– Был брягинский,– грустно сказал Мокоша.– А теперь тут... Эх, горе не беда, был бы лес, будет и леший.

– Кабы так,– покачал головой волк,– вот если бы мог ты крикнуть так, чтоб тебя и через тысячу лет услышали.

– Не я крикну, другой крикнет,– отозвался Мокоша,– были бы уши слышать.

– То-то и оно-то, были бы...

– Чего "то-то"? – Мокоша посопел. – Без надежи жить, что печь водой топить. Не можно...

– Твоими устами мед пить,– вежливо сказал волк.

– И то,– откликнулся Мокоша, берясь за тыквицу.

– Ну, передохнули, пора,– сказал волн,– садись, Иван-царевич. А, может, и ты с нами, Мокоша?

– Далеко ли собрались?

– Да к Марьине Белке...

– А-а,– протянул Мокоша и спросил: – Болит чего?

– Да нет, повидаться надо,– пояснил волк.

– Ежли что,– не слушая, забормотал Мокоша,– она травку даст... травку знает... ведунья-лечунья, краса-девица...– и снова пригорюнился: – Эх, человеки, человеки, таку девку извести хотели...

– Мокоша, пора нам. Путь-то неблизкий.

– Близкий ли, далекий – то я знаю,– покосился на волка Мокоша.– Коль надо – так и рукой подать.

– Рукой не рукой, а раньше вечера не доскачем.

– Доскачешь,– отозвался Мокоша,– я тебе тропку открою.

Мокоша махнул легонько ладошкой и, как просеку прорубил,– расступились деревья, качнув кронами, и легла меж ними тропка, уткнувшись в крылечко махонькой, отсюда едва разглядишь, избушки.

– Хороша хоромка,– сказал довольно Мокоша.– Я бобрам велел, они и расстарались...– Помолчав, спросил: – Ну, что, далек ли путь?

– Действительно, рукой подать,– согласился волк.

– Можно и ближе,– Мокоша снова махнул ладошкой.

Деревья сошлись, расступились – избушка стояла на краю полянки, шишкой добросишь.

– Ну, ты молодец,– восхищенно сказал волк,– такие фокусы с пространством! И как это тебе удается?

– А вот так,– Мокоша помахал ладошкой, тропка еще укоротилась, и идти не надо – протяни руку – вот оно, крылечко.

– Да-а,– протянул волк.

– Ну, идите, коль пришли,– сказал Мокоша,– да я тропку закрою. Прощевайте.

– Дедушка, пойдем c нами, – вдруг попросил мальчик,– не уходи...

– Не могу, дитя человеческое,– покачал головой Мокоша.– Мне к делу пора – шихири гнезда зорят, управу позабыли. Ну, ништо, еще повидаемся. Прощевайте.

Мальчик не успел ответить – деревья сдвинулись, прошуршав ветвями, стали нетронутой стеной, ни проехать, ни пройти.

Волк шумно вздохнул, бормотнул что-то и словно в ответ ему скрипнула за спиной дверь. Мальчик обернулся, в жар бросило: так вот она какая, Марьица Белка Кудимова дочь...

Он бежал по косогору вприскок-вприпрыжку, и не надо бы торопиться, да поторопишься: вон как разбрелось по небу стадо Ярилино – тучи темные, грозы полные. Как собьет их воедино Ярило, да как пойдут метать стрелы огненные от стрелы увернешься, водяными бичами исхлещут.

Кабы что – у Черепаыа переждать можно было: тепло, печь жаром пышет, корчаги в огне клюквой спелой светятся, пляшут по углям пламышки, Яровидовы внуки, искрами золотыми перекидываются... Да недосуг – дед собрался брагу ставить на Купалу, велел мигом к Черепану сбегать – не ссудит ли корчажник посудину. Ждет дед, бежать надо. Черепан ссудить обещался, да не раньше той седмицы – готовой корчаги нету, а чтоб излепить, высушить, в печи прокалить– никак не меньше пяти ден надобно.

– Коренек, а, коренек! – из-за плетня ухмылялся Косыря.– Подь-ка сюда!

Мальчик поежился. "Косыря на дороге, жди недобра",– как-то в сердцах отплюнулась бабка Непрядва.

– Подь, подь! Скажу чего-то.– Косыря поманил корявым пальцем.

Нельзя не идти, коль зовут. Мальчик шагнул к плетню, поклонился: Буди здрав, Косыря...

– Ишь – коренек, коренек, ан сосенкой вверх тянешься,– похвалил Косыря, цепко оглядывая, как пальцем щупая, и вдруг пригорюнился: – Ой, худо жить без отцюшки-матюшки. Ох, коченеги, нету на них погибели...

Косыря жалел-всплакивал: "Ох ты горюшко, нету бати-мати", вспоминая злорадно, как вязали их, как вели, как разошлась вода кругами... "Ведает ли? – грызла мысль,– аль не ведает?" Мальчик стоял, сжавшись. Косырино жаленье бередило-царапало.

– Помнишь ли батю с матей? – пытал Косыря, вглядывался – ведает или не ведает?

Мальчик молчал, едва сдерживаясь, только мотнул головою.

"Не ведает,– успокоение подумал Косыря, но тут же злая тревога подступила с другого боку: – Сейчас не ведает, а как подрастет? Вон как машет. А как в отца вы– – махает, да посчитаться замыслит?" – Ох, коченеги, коченеги, нечисть залесная, бродь худая,– загрозился Косыря,– будет ужо время, спалим Лес поганый, прибежище окаянное!

– Нельзя лес палить,– вдруг сказал мальчик.

Косыря глаза вытаращил, переспросил: – Ась?

– Нельзя лес палить,– повторил мальчик.– Он живой. Разве живое палить можно?

– Нельзя, детушко, нельзя,– забормотал Косыря,как же живое палить можно?

"Еще как можно! – злорадуясь, догадку нюхом чувствуя, веселел Косыря,погоди, узнаешь, когда сам запляшешь на поленнице, на березовой!" А мальчик, обрадовавшись Косыриным словам, подумал: "зря говорят, хороший он, Косыря", сказал: – Птицы в лесу живут, зверки разные...

– И то, и то,– закивал Косыря,– ты в лес-то ходи, Я б и сам ходил, да на одной ноге не ускачешь далече,пожаловался, пригорюнился,– а ты ходи, ходи...

– Я и хожу,– сказал мальчик.– Раньше боялся, когда по грибачки посылали. А теперь не боюсь. Лес – он добрый.

– Добрый, добрый,– кивал Косыря,– пташки поют, ушастики скачут, видел небось?

– Видел,– подтвердил мальчик,– и веверицу-белку, орешки шелкает, видел.

– И лешего,– тихонько подсказал Косыря.

– И лешего,– кивнул мальчик, не заметив жадного блеска в Косыриных глазах.– Лес – он большой. И сам живой. И всему живому дом Как жь его палить?

– Нельзя палить, нельзя,– хрипнул Косыря, внутри у него плясало-пело: проговорился-таки, "едуново семя, за ушко тебя да на солнушко, да на костерок аль в омут погибельный!

Мальчик вздохнул глубоко, наброска чуть разошлась, но и того было довольно Косыре, чтоб углядеть, накатившей злобой опалясь, поясок под наброской, поясок шитыйвышиваный, Марьииы Белки рукоделие. И промолчать бы, да нет удержу, и запел, залестил Косыря: – Аи, чего в лесу не найдешь-то! Поясок-то, поясок из лесу ведь принес?

– Из лесу,– сказал мальчик и, вдруг вспомнив наказ волка – никому не говорить о тем, что видел, добавил неловко: – может, кто обронил, я подобрал...

– Вот оно, где добро-то лежит! – запел, запрыгал на одной ноге Косыря, радость нежданная веселила-тешила: "ври не ври, ведуиово семя, схватился поздно, не уйдешь, не убредешь, за кусток не схоронишься!" – Поясок-то не потеряй заветный! – крутнулся на одной ноге Косыря,– не потеряй, сгодится!

Мальчик молча смотрел, как приплясывает Косыря, на плетень наваливается, поглядывает искоса из-под клочковатых бровей, а брови то вверх лезут, то сползают, елозят, как живые, и холодком из-под них, холодком. Тревога неясная подступила, легко за плечо тронула, зашептала тихонько: "уходи, уходи, бабка не зря говорила – Косыря на дороге, не жди добра..." – Я пойду,– несмело сказал мальчик,– дед хватится, ругать будет...

– Иди, иди, коренек, сиротинушка,– запел-заплясал Косыря,– да и я попрыгаю. Ох, до хоромины-то неблизко, вона где.

– Здрав буди, Косыря,– сказал мальчик и зашагал степенно вниз по косогору, хоть и хотелось со всех ног пуститься.

– В лес пойдешь, Марьице поклон! – крикнул вслед Косыря, и дух затаил, жарким потом прошибло: "ухватит ли крючок, ведуново семя, такой вот крючок, без наживки?" Мальчик, не оборачиваясь, откликнулся: – Ладно!

"Схватил крючок, схватил!" – Косыря навалился на плетень, дух перевел, гулом в голове колотилось: "ух, и пожива!" Злоба накатила, зубы скрипом свела: "Не уйдешь от костерка, не уйдешь, а там и лес твой поганый, нечистью облюбованный, спалим дотла-дочиста! Вот кострището будет, до самого неба, и не уйти на сей раз Марьице-ведунье, ворожее-безбожнице!" Мальчик у самого Несвятова дворища оглянулся, удивился: хоромина Косырина вон где, а сам он вверх по косогору кульгает.

"И чего это он в гонтину средь бела дня наладился?" – подумал мальчик, махнул рукой и вздрогнул – никак кличут? И вправду, стоит у порога дед Несвят, машет сердито.

Пустился, что есть духу.

– Обещался Черепан...– сказал и умолк под дедовым взглядом. Несвят, темнее тучи, о косяк оперся, бабка Непрядва из-за дедовой спины глазком зырк, сухоньким личиком покачивает, за кушак деда придерживает: – С Косырей дружки дружишь? – отпихнул дед бабку, шагнул вперед.

Дрожь кинулась в ноги, устоял едва, – Да что ты, дедушко! Он меня позвал, сказать чегото сулился...

– Ну? Чего сказал? – дед смотрел насупясь, кулаки в бока.

– Ничего не сказал.. Все пытал.

– Вот оно! – через плечо бросил Несвят бабке, и мальчику: – Чего пытал-то?

Мальчик плечами зябко повел, сказал тихо: – Пытал – помню ль батю с матей...

– Боле ничего?

Хотел было сказать, что и про лес отчего-то допытывался Косыря, да побоялся – заругают, промолчал.

Дед повел плечами, посмотрел пронзительно – дрожью обдало, повернулся, ушел в избу. Бабка погладила мальчонку по головенке, тишком сунула морковицу: "на, ешь" и зашептала в самое ухо: – Ты с Косырей не водись, ты Косырю обойди, Косыря на дороге, добра не жди...

Мальчик молча грыз морковицу, в пол-уха слушая бабку, тревога неясная кружила у сердца, чуяло оно: правду говорит бабка Непрядва, не к добру с Косырей байки баял... "В лес бы сейчас",– подумалось, но нельзя сейчас в лес.

Низко гнал Ярило по небу тучи сизые, вот-вот разверзнутся хляби небесные. А волк не велел по дождю в лес ходить. "Может, утишится Ярило к завтраму,– подумал с надеждой мальчик,– заутра и побегу..." Валун прогудел утробно: – К записи готов.

Волк начал скороговоркой: – Я – БРВ-одиннадцать. Раздел "фольклор". Подраз" дел "русалочьи песни". Запись прямая. По ком я хмелею, по ком шалела моя голова? Зверье от зимы и погонь ютилось ко мне горевать... Уже, моя живность. Ступай. Твоих я робею затей. Ступай. Уже когтем тупа. Добра и тепла не содей. О зверь! Мой двоюродный сын! Одна я крестилась толпой, гулена, у трав и осин... Меня же хотели такой: чур, волосы не ворошить!

– Чур – это бог домашнего очага,– вдруг прогудел валун.

Волк ошарашенно запнулся, разозлился, рыкнул: – А ты – лагун, набитый транзисторами! Бочка-комментатор – видано ль такое?

– Что? – удивился валyн.

– Ты – лагун, набитый транзисторами. Лагун – это бочка,– любезно пояснил волк.

Валун равнодушно прощелкал: – Регистрирую отклонение от программы записи.

– Регистрируй,– согласился волк и рявкнул: – пиши дальше: "чур, волосы не ворошить! Чур, заполночь не голодать! Как борется вам, кореши? Как воется вам в холода? Людскою монетой звеня, людской отираючи пот: "Боян! Я ж Мариной звана! А он не поет. Не поет..." Волк замолчал. Валун, немного подождав, спросил: – Все?

– Пой, Боян! Пий, Боян! – неожиданно сказал волк и, поразмыслив, добавил: -Пий – имя многих римских пап.

– Что-то с тобой не ладно,– встревоженно прощелкал валун.– Случилось что?

– И под серой шкурой может биться благородное сердце,– меланхолически протянул волк,– как утверждал один герой одного литературного произведения. Удивительная констатация!

– У тебя явно какие-то системы разладились. Или, может,информационные перегрузки? – еще больше встревожился валун,– Я должен сообщить в центр.

– Ябеда-доносчик, куриный извозчик,– сказал волк, – твою я ложь тебе назад бросаю, чертова железяка.

– Я всегда подозревал, что биороботы – система ненадежная,оскорбленно отозвался валун.

– И красик да обосел, и чернячок да обут! – насмешливо сказал волк.

Валун подключил блок-анализатор, порылся в третьей памяти, перевел: "и красавец да разут, и замарашка да обут" – и снова ничего не понял.

Мальчик сидел чуть поодаль, к перебранке волка с валуном не прислушиваясь. Выпорхнула из травы высокой птаха-перепелица и опять в траву, завозилась, зачирикала. "Вот бы Мокоша научил пташий говор понимать...подумал мальчик,– Марьицу научил ведь..." И встало перед глазами, как наяву – сидит Марьица Белка на лавке низенькой под окошечком, коса русая в руку, да до пят, кудель перебирает, поет тихонько:

Пыль туманит отдаленье,

Светит ратных ополченье,

Топот, ржание коней.

Трубный треск и стук мечей.

Поет, напевает, да вздохнет, глянет на него так жалостно отчего-то, что впору заплакать.

Волк у стены серой глыбиной, песни Белкины слушает.

Молчит, только, как допоет Марьица песню, просит; – Еще спой...

И поет Марьица:

Вот и месяц величавый

Встал над тихою дубравой

То из облака блеснет,

То за облако зайдет...

Снова птаха порхнула, мальчик потянулся, прислушался – говорит волк камню круглому слова знакомые: – Будь ты, дитятко ненаглядное, светлее солнушка ясного, милее дня вешнего, белее ярого воска, крепче камня горючего Алатыря...

"Заговор Марьицын",– легко вспомнилось. Как допела Марьица песню последнюю, поглядела на мальчонку, тихо волку сказала: – Есть у меня заговор верный для него, сиротинушки..!

– Что ж, это интересно,– отозвался волк.– Попробуй. – Взяла Марьица корчажку красную, налила воды чистой, травку пахучую бросила, подозвала мальчика, рушником шитым головенку покрыла и зашептала-запела над корчажкой с водицею: – А будь ты, мое дитятко, моим словом крепким – и в нощи и полунощи, в часу и получасье, в пути и дороженьке, во сне и наяву – укрыт от силы вражией, сбережен от смерти напрасныя, от беды, от горюшка, сохранен на воде от потопления, укрыт в огне от сгорения...

Помолчала Марьица, глазом блеснула, пригорюнилась.

Вскинулась вдруг, словно на подмогу силу кликнула: – А будь мое слово сильнее воды, выше горы, тяжелее золота, крепче горючего Алатыря. А кто вздумает моего дитятку обморочить и узорочить, тому скрыться за горы высокие, в бездны преисподние, в смолу кипучую, в жар палючий. А будут его чары ему не в чары, морочанье его не в морочанье, узорочанье его не в узорочанье...

И слова непонятные, а не страшно было – близко на душе, тепло, как в ясный день под солкушком. А Марьица потянулась, скриньку открыла, достала подпояску шитуювышиваную, сказал тихо-тихо, едва расслышал: – Матюшке твоей рукоделила... Тебе носить...

Пригревало солнушко, да вдруг холодком зябким пахнуло – вспомнилось: Косыря, подпояску-то как углядел, едва не взвился, темные речи повел, лес палить забыл...

Волк громко сказал: – Конец записи. Будь здоров, бочка!

"Камень бочкой зовет,– улыбнулся мальчик,– веселится", но тревога темная не ушла, залегла под сердцем, "Надо бы волку рассказать",– подумал. Волк тут же откликнулся: – Расскажи.

"Да как рассказать? – подумал мальчик,– как словами-то сказать, ничего-то ведь не было, только сердцем чувствую недобро какое-то".

– Словами не надо,– сказал волк.– Ты просто думай, я пойму...

– Дела невеселые,– помрачнел волк.– Обстоятельства непредвиденные...и вдруг, словно приняв решение, сказал сурово: – Если что случится, зови меня. Где б ты ни был.

Валун неожиданно сказал: – Вмешательство запрещено!

Волк рыкнул: – Мое право решать.

– Как же так? – в голосе валуна слышалось ехидство, не мог простить волку "бочку",– биору-десять ты вмешательство запретил, исходя из принципиальных соображений.

– Исходя, исходя,– передразнил волк.– Так вот, исходя из обстоятельств, я не только могу – я обязан нажать красную кнопку на твоем транзисторном пузе.

Валун обиженно умолк. А волк, обернувшись к мальчику, строго повторил: – Опасность весьма вероятна. Если что случится, тут же зови меня.

Дохнуло дымом, как песком в глаза сыпануло. Совсем недалеко, за стеной деревьев, затрещало, высоко над вершинами взметнулись снопами искры – один, другой, третий.

Мальчик сжался, притиснув к рту полу наброски, дышать стало чуть легче.

Волк медленно повернул голову, сказал негромко: – Потерпи, немного осталось...

Вчера и сном и духом не ведал он, что сулит вечер.

День миновал, как птицей пролетел. Солнышко к заходу уже клонилось, когда прибежал домой, с полным лукошком – Мокоша знатное место показал за буераком-водороиной...

– Где тебя носит? – дед смотрел пристально, но что-то непривычное почудилось во взгляде его.

Мальчик помялся, сказал тихо: – В лесу был...

Несвят повторил: "в лесу...", и снова дрогнуло в лице его, и вдруг мальчик понял, что дед смотрит на него со страхом. Бабка мышкой в углу, только поблескивает изпод низкого плата, и почувствовал он, как лезет изо всех щелей страх, тяжело садится на плечи деду, бабку за печь толкает, кладет холодную лохматую лапу ему на голову, гнет книзу, склизкими пальцами к сердцу подбирается.

– Да что случилось-то, дедушко? – через силу спросил.

Дед, горбясь, взял с лавки рогатину, сипло сказал: – Пойдем.

– Куда, дедушко?-страх дрожью обдал, навалился, накинулся.

Бабка тихо всхлипнула в углу. Несвят повторил: – Пойдем,– добавил, – в гонтину...

– Да зачем, дедушко? – мальчик не мог сдвинуться с места.

– Стало быть, надо, пошли.. .

Сорвался ветер, ударил грудью в огонь, обжегся, отскочил в дыму и искрах, стих. Но и огонь отступил на шагдругой, тучей дымной окутался. И заворочалось что-то в дыму, затрещало, и выполз на поляну Змий Горыныч, медленно покачивая головами. Взмахнул крылищами, не взлетел, пламя сбил.

– Иди сюда,– громко позвал волк.

Мальчик, застыв, смотрел слезящимися глазами, как прямо на него, переваливаясь на когтистых лапах, надвигается чудище-горынище. Но страха не было, ничего не было, туманилась голова, обрывками рвалась память.

– Помоги ему,– сказал волк.

Змий расправил левое крыло, взмахнул – вверх-вниз, вверх-вниз. Дым рассеялся, встал стеной в нескольких шагах, дышать стало легче, голова прояснилась, протер глаза. Змий пристально поглядел на него, покачал головами, спросил: – Этого хочешь послать?

– Да,– ответил волк.

– Прямо сейчас?

–Нет. Еще есть немного времени. Надо убрать следы.

– То есть нас?

– Да. Подключи взлетную систему.

Змий пошевелил крылищами, взмахнул, всплыл над травой.

– Хорошо. Постарайся найти место, где пожар достигает наибольшей силы. И держись над ним.

– Сколько у нас времени? – медленно спросил Змий.

– Около часу.

– А почему ты не хочешь распылить меня здесь?

– Не хватит энергии. Почти вся уйдет на транспортировку. А надо исчезнуть и мне и ему,– волк кивнул на валун.

– И тогда я рухну в огонь,– медленно проговорил Змий и задумчиво добавил: – надо будет набрать высоту для верности.

– Да, следов не должно остаться никаких.

– Я понял,– качнул головами Змий и, снова пристально посмотрев на мальчика, хрипло сказал: – Ну что ж, передай привет двадцатому веку...

– Передаст, передаст,– нетерпеливо мотнул головой волк,– не теряй времени.

Змий Горыныч медленно взмыл, сделал круг над дымной поляной и стремительно рванулся вверх...

– К ворожее ходит, с нечистью знается! -бил в уши Косырин крик.

Ропот глухой вскипал, утихал, снова взъяривался.

И вдруг как не было – тишина звоном ударила: сам охорошник Святовидов посох поднял, мотнул бородищей, уронил хриплое слово: – Говори.

Мальчик вздрогнул, поднял глаза. Бородища желтая до колен, посох вздетый, из-под бровей молоньей бьет.

– Говори.

– Что говорить? – сам себя еле расслышал.

– Знаешься с нечистью?

– Мокоша лес бережет,– вдруг вырвалось,– какая же он нечисть?

– Лес... лес..– зашуршал шепот вокруг и вдруг взмет, нулся криком: Спалить его вместе с нечистью!

– Спалить! Спалить!

Кто-то рванул его за плечо и, едва устояв, он попернулся и увидел себя: маленький русый мальчик в кольце надвинувшихся рыжих бород и горящих злобой и страхом глаз. И услышал свой голос, тоненький, слабый, ломающийся в грозной тишине: – ...извели леса кругом Брягина, посожгли да повырубили... а на третий год снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеба, и зимою был глад, – Голосок затих во внезапном ропоте и снова возник: – ...и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох... падали мертвые от глада... печаль, беда на всех... Лес убили – себя сгубили...

Мелькнула серая невесомая тень, пошла кругами, ропот внезапно стих – и громкий крик совы упал в тишину, взорвавшуюся воплем: – Знамение божие! В костер его! В костер!

Ревущие бороды надвинулись близко-близко, он почувствовал жесткие пальцы, вцепившиеся в его плечи и руки, и рев у самого уха, и понял конец.

И вдруг тень махнула через тын дубовый и звенящим водопадом обрушилась тишина.

– Пойдем, мальчик,– сказал волк,– предел опасности превышен, оставаться тебе здесь нельзя.

Мальчик обессиленно прислонился к волчьей груди, медленно огляделся. Всех словно ветром размело.

– Садись,– повторил волк,– пора.,.

Треск пошел в дыму, то ли огонь с новой силой кинулся, то ли ломится кто напролом через бурелом, все ближе треск. На поляну, на чистое место вынырнул из клубов дыма Мокоша, кафтанишко в дырах, бороденка опаленная.

Волк негромко окликнул: – Ты куда, Мокоша?

Пенек-старичок крутнулся на месте, забормотал-вскрикнул: – Я что, я уйду, я сквозь землю провалюсь. Я в другом месте выйду. А тут пустынь будет, ветер пыль гонять будет, студ каленый землю жечь будет, уйдут человеки отсюда, нельзя жить здесь будет, пусто место станет... Охохо, много пустых мест на земле, сколько еще будет...– погладил мальчонку по голове корявой ладошкой: – помни, дитя человеческое, лес – это сук, на котором сидите вы, человеки, а рубите же сук под собой... а сова кричит, кричит, да никто не слышит...

Вскинулся Мокоша, обернулся к волку: – А ты пошто не уходишь да мальца не уводишь?

– Уйдем,– отозвался волк,– успевaeм.

– Ну, гляди, гляди,– махнул рукой Мокоша, и как не было, только треск вдали.

– Да,– сказал волк, глядя вслед.– Такое бывало не раз. Запомни это, мальчик. Еще один лес исчезает на земле...

– Время,– прогудел валун.

– Сейчас,– откликнулся волк и тихо сказал мальчику: – смотри мне в глаза...

И распахнулась вдруг ширь необъятная, и в голубизне нестерпимой поплыл шар зеленый, и суетятся на нем человеки, как мурашки малые – и то тут, то там пламышко, и не шар зеленый уже, а облако дымное в пустоте. И бочком, бочком выбирается из него клубок-колючка, щетинясь иглами. И хватает вдруг, откуда ни возьмись, дед Несвят клубок-колючку да в пламень мечет – и плывет дале шар голый по путям своим, и нет на нем человеков...

Ударило гарью в ноздри, тряхнул головой – ушло наваждение. Сидит волк у камня круглого, смотрит в стену дымную. Все ближе и ближе стена, искрами брызжет, огненными языками лижет ветки, траву, цветы, все ближе и ближе подбирается, кольцом охватя полянку, посреди которой он, волк и камень.

– Пора,– медленно сказал волк, оборотясь к камню.

"Что-пора? – мысль мелькнула и пропала, обдав тоской смертною,помирать пора, что еще..." – Предупреждаю: нажав на кнопку, ты уничтожишь и себя, и меня,– вдруг прощелкал валун.

– Здрасьте, я ваша тетя! – обозлился волк,– ты предлагаешь другое решение?

– Другого решения нет,– помолчав, сказал валун.Я просто напомнил.

– Благодарю вас, сэр,– церемонно поклонился волк, потом с усилием помотал головой, сказал медленно: – Подключи все резервы, у меня уже на исходе...

– Подключил,– отозвался валун.

– Подключи мою дубль-схему, основная работает с перебоями.

– Подключил...

Волк растянулся во всю длину, положив лапу на красную кнопку. Глаза тускнели, проговорил через силу: – Прощай, мальчик... Придет время, ты все вспомнишь...

И настала тьма...

С утра зарядил дождь. Косые струйки нудной дробью расшибались о стекло, толкаясь, стекали вниз, сыростью лезли в щелки. "Ничего не попишешь, осень начинается,Иван покосился на Алексея.– Корпит, третий день корпит, труженик пера". Алексей сочинял статью для "Науки и религии". Из редакции Антону звонили, а он на Алексея спихнул – мол, молодым у нас везде дорога. Иван посмотрел, посмотрел, спросил: – Ну, как – осваиваешь смежную профессию?

Алексей оторвался от бумаг, потянулся, сказал мечтательно: – Брошу все эти ваши штучки-дрючки. Подамся в сочинители. Бешеные деньги прямо в руки плывут: строчка – рупь, строчка – рупь...

– Мешок пошил?

– Какой еще мешок?

– А гонорары складывать.

– Деревня,– высокомерно прищурился Алексей,– мешок! Я счет открою. Или спортлото накуплю.

Звякнул телефон. Алексей подтянул аппарат за шнур, промычал в трубку: – М-да... А их нетути... Я... Ладно...

Положил трубку, безнадежно развел руками: – Не дают работать... Идти надо...