Текст книги "Слышишь, Кричит сова !"

Автор книги: Юрий Греков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Греков Юрий
Слышишь, Кричит сова !

ЮРИИ ГРЕКОВ

СЛЫШИШЬ? КРИЧИТ СОВА!

Роман-гипотеза

В основу романа "Слышишь? Кричит сова!" легли уже известные читателю произведения Ю. Грекова "На кругах времен" и "Однажды ночью". Роман-гипотеза поможет читателю глубже вдуматься в сложности мира, в его странности и опасности, выход из которых может указать только Мудрость.

Читателю уже известны книги Ю. Трекова "На кругах времен" и "Однажды ночью", вышедшие около десяти лет назад. Построенные на гипотезе дискретности времени и других его парадоксах, они легли в основу романа "Слышишь? Кричит сова!".

Остросюжетное повествование, фантастические приключения героев романа в реальных и гипотетических ситуациях проходят под знаком вопроса, ставшего заголовком романа. Сова – древний символ мудрости. Не прислушаться к ее крику – беда.

Мир наш становится все сложнее, ситуации, складывающиеся в нем, чреваты страшными опасностями – достаточно назвать только ядерную гонку. Прислушаться к "крику совы" – к голосу мудрости – это единственный способ избежать последней катастрофы.

Роман-гипотеза Ю. Грекова "Слышишь? Кричит сова!"– это и роман-притча, помогающий читателю глубже вдуматься в сложности мира, в его странности и опасности, выход из которых может указать только Мудрость,

Нас повело неведомо куда.

Пред нами расстилались, как миражи,

Построенные чудом города,

Сама ложилась мята нам под ноги,

И птицам с нами было по дороге,

И рыбы подымались по реке,

И небо развернулось пред глазами...

Когда судьба по следу шла за нами,

Как сумасшедший с бритвою в руке.

Арсений Тарковский

ПРОЛОГ I

Солнце медленно карабкалось по невидимой дуге... туда, откуда, передохнув неуловимое мгновенье, так же медленно поползет по второй половине дуги... вниз, чтобы там, за серо-коричневым хребтом Горгаса, рухнуть на ночь в безбрежные воды Понта.

Солнце медленно карабкается вверх по извечному пути своему, обрушивая вниз безжалостные потоки слепящего огня. Тает и дрожит горячий воздух, серо-коричневые громады Горгаса невесомо плывут, колеблемые маревом. Дорога, выбитая копытами коней и сандалиями многих поколений, жжет ступни, раскаленной пылью залепляя ссадины, разбрасывает на пути острые жалящие камешки.

Он брел по этой дороге, ведущей никуда, с того часа, когда едва выспавшееся солнце выглянуло из-за краешка земли, еще умиротворенное и только готовившееся разъяриться. Гудевшие ступни уже почти не чувствовали уколов камней и распаленной ярости пыли. Серый хитон, разорванный у плеча, лип к телу. В вырезе хитона на скрученном шнурке мерно покачивалась в такт медленным шагам тускло поблескивающая бляха-амулет. Спутанные волосы, падавшие на плечи, борода – то ли седая, то ли пропыленная,– таким он был, таким видел себя он – один из тех путников, что бредут дорогами и тропами земли – сейчас, вчера, всегда...

Далеко впереди, у самого горизонта, всплыло едва различимое облачко. Постукивая суковатым посохом, он брел прямо в слепящее небо. И только когда слух уловил далекий топот, он увидел, что прямо на него в стремительно растущем облаке желтой пыли несутся, нахлестывая коней, черные всадники. Еще одно долгое мгновенье, и осколок, брызнувший из-под копыта, рассек ему щеку, красная струйка пробороздила пыль на лице и замерла сосулькой в бороде. А вокруг него, напирая конскими крупами, сгрудились всадники. Они были молоды – и кони и люди. Стиснутый конскими крупами, он стоял, глядя в слепящую синеву.

– Ну вот и ты,– медленно, со сдержанной яростью процедил сверху, из седла, один.

– А вот и мы,– радостно и злорадно откликнулся голос, путник не увидел того, кто это выкрикнул. В ноздри бил запах конского пота.

– Да,– проговорил путник,– вот он я. И вот вы...

– Что он бормочет? – спросили из-за спин.

– В городе он говорил громче! – насмешливо загалдели вокруг.– В городе он говорил громче! А теперь потерял голос?

– А теперь он потеряет голову, порождение Ехидны! – выкрикнул первый.Не нам его слушать, но пусть скажет – чего он хочет?

Путник, переступив в горячей пыли, пошатнулся.

– Говори!

– И вам, и себе, и всем хочу мира,– из-под спутанных волос в упор на спросившего смотрели спокойные синие глаза.

– Мира?! – бешено выкрикнул тот. Остальные замерли.

– Слышите? Кричит сова! – вдруг встрепенулся, привстав в седле, один из всадников.

– Сова? Днем? – недоверчиво откликнулся голос.– Сова днем спит!

– Мудрость не спит никогда...– пошатнувшись, уронил путник.

– Что он опять бормочет? – один из всадников потащил из ножен короткий меч.

– Санкта симплицитас...– шевельнул потрескавшимися губами путник.

(Через две тысячи лет другой путник, стоя на огромной куче дров, разгорающейся у него под ногами, повторит эти слова, увидев, как богомольная старушка старательно подкладывает и свою щепочку в его костер... Святая простота не имеет возраста... А еще через века родятся строки на языке, которого сегодня еще нет в мире: их кони чернымчерны, и черен их шаг печатный. На крыльях плащей чернильных блестят восковые пятна. Надежен свинцовый череп – заплакать жандарм не может; въезжают, стянув ремнями сердца из. лаковой кожи. Полуночны и горбаты, несут они за плечами несчаные смерчи страха, клейкую мглу молчания. От них никуда не деться...) – Опять кричит cова! Слышите?

– Слышим,– окликнулся один из всадников.

– Мудрость взывает к вам! – громко и ясно сказал путник, – Нет! Это она пророчит смерть. Тебе! – злорадно выкрикнул черный всадник.– И сейчас ее пророчество исполнится!

Взлетел над головой короткий меч, и раскололось небо и, отвалив кусок синевы, сверкнула заточенной кромкой в самом зените огромная, в полнеба, лопата. Грохот обрушился на мир, и он исчез...

В школьном краеведческом уголке появился новый экспонат – притащили его пятиклассники, сажавшие деревья на опытном участке. Разбивая лопатой вывернутый ком земли, они обнаружили странную бляху. Отчистили, и кто-то удивленно сказал: брошка, что ли? Брошка была необычная– вычеканенная из тусклого металла сова с круглыми янтарными глазами. Может, брошка, а может, какая-нибудь древняя штука? Гадали и спорили, но, так ничего и не решив, сошлись на том, что надо отнести в школу и показать учителю истории Павлу Федоровичу, уж он-то наверняка скажет.

Павел Федорович подробно расспросил – где и как нашли, все уразумел и с сожалением констатировал: бросовый материал.

Мальчишки недоуменно смотрели на него, и Павел Федорович, справедливо решив, что находка эта – удачный повод рассказать мальчишкам то, что они на обычном уроке вполне могут пропустить мимо ушей: вещь эта безусловно древняя, сделана она из сплава, который называется электрон, и глаза совиные сделаны из янтаря, который назывался в древности, в античные времена, тоже электрон, и от этого названия, кстати, происходит и название "электричество", а сова – символ мудрости... Это все интересно, но было бы в тысячу раз интереснее, если бы эта бляшка была найдена в окружении других вещей. Это позволило бы и точно датировать, и представить себе какието детали быта, жизни того давно ушедшего времени, которому она принадлежит. А такие случайно найденные вещи археологи называют бросовым материалом. Может, кто-то тысячу лет назад просто выбросил ненужную вещь или случайно обронил на дороге, Сова – символ мудрости у многих народов, но какому из них принадлежит эта – узнать невозможно.

– Да,– заключил Павел Федорович,– символ мудрости,-и задумчиво добавил: – бросовый материал, жаль...

Помигивали разноцветными огоньками индикаторы, медленно подрагивали стрелки -на квадратных циферблатах, еле слышно жужжали сервомоторы, готовые принять команду. В овальной крышке пульта желтел вертикально воткнутый Ключ. Чуть правее – кричащим красным мазком лежала Клавиша. Над пультом висел врезанный в стену экран телевизора. Кадры прыгали, сменяя друг друга, кто-то что-то орал, кто-то стрелял, рыдал, вопил, просил.

От этого крика боль в виске застучала сильнее, почти нестерпимо. Он в раздражении выключил звук. Теперь на экране рты орали беззвучно, беззвучно кипели страсти. Немая суета мельтешила на экране, немая.

Но боль в виске не утихала, она заползала выше, медленно и неумолимо, еще мгновение – и стальным обручем она сдавит ему череп. Он знал, что это неотвратимо, и знал почему.

Кадры на экране мельтешили, как будто их прогоняли с двойной скоростью. Беззвучно гремела музыка, извивались в немом танце фигуры, немыми взрывами дыбилась земля, неслись по автострадам машины, толпы тащили транспаранты. Толпы, толпы, толпы... Толпы муравьев облепили шарик. Муравьи мчат в машинах, суетятся на космодромах, строят дома. Муравьи кишат, любят, сходятся и расходятся, обжираются и голодают. Муравьи пишут книги, пляшут до упаду, придумывают себе имена и дела.

Муравьи мнят себя венцом творения!

Боль нарастала, но теперь он знал – скоро она отпустит. Он понял это только что и поразился – как не понял этого раньше: нужно сунуть горящую палку в этот муравейник, нужно разворошить, истоптать его, развеять в пыль – и боль уйдет, испарится, исчезнет навсегда.

Он протянул руку и резко провернул Ключ два раза.

За спиной кто-то тихо вскрикнул. Он резко обернулся и облегченно хохотнул: – А, это ты, Софи!

Ручная сова – живой талисман – смотрела на него немигающими желтыми глазами сквозь редкие прутья клетки.

Он пожал плечами и положил ладонь на Клавишу. Сейчас он легонько, совсем легонько надавит – и из шахты медленно тронется и поползет вверх, утробно урча, палка в сто мегатонн. А через три минуты двадцать две секунды она воткнется в муравейник. Неважно где – по эту сторону океана, по ту ли все равно. Через три минуты двадцать две секунды начнется последняя мировая война – "" конец муравейнику!

Сова захлопала крыльями, щелкнула клювом и сказала: – Одумайся, человек!

Он обернулся: – Что?

Сова повторила, глядя немигающим желтым глазом: – Одумайся!

– Заткнись! – чувствуя, что боль вот-вот замутит сознание, прохрипел он и, страшась не успеть, нажал Клавишу...

Врач третьей секции взглянул на табло – звонок шел из восемьсот двенадцатой палаты. Ткнув кнопку, он вызвал семнадцатый этаж: – Звонок из восемьсот двенадцатой. Если нужно, примените транквиллизатор.

Через десять минут звякнул вызов внутренней телесвязи. На экране появилось слегка озабоченное лицо надзирателя семнадцатого этажа: – Больной номер восемьсот двенадцать скончался.

– Ваш предварительный диагноз?

– Крайнее нервное истощение. Вы же знаете, где он служил. Плюс наркотики.

– Хорошо. Внесите сведения в компьютер.

– Слушаюсь...

...Он щелкнул переключателем на дверном косяке и сказал в переговорную мембрану: – Дежурный номер 813 прибыл.

Блеснув пластиком, бронированная дверь беззвучно отошла в сторону. Он шагнул внутрь, и дверь встала на место, слившись со стеной. Сидевший у пульта встал, буркнул "привет" и проговорил уставную фразу: – Семнадцать ноль-ноль. Дежурство сдал.

– Семнадцать ноль-ноль. Дежурство принял.

Он уселся поудобнее в вертящемся кресле, крутнулся влево-вправо, покосился на Софи, немигающе смотревшую из-за прутьев клетки, щелкнул тумблером командного устрoйства – мигнул огонек готовности. Проверять, собственно, незачем, но таков заученный порядок, помогающий скоротать хоть часть времени – впереди четыре часа дежурства, или, попросту говоря, скуки.

Закончив ненужную, но обязательную проверку, он откинулся в кресле.

Помигивали разноцветными огоньками индикаторы, медленно подрагивали стрелки на квадратных циферблатах– еле слышно жужжали сервомоторы, готовые принять команду. В овальной крышке пульта желтел вертикально воткнутый Ключ. Чуть правее – красная Клавиша.

На экране телевизора шли кадры какой-то хроники. Не вслушиваясь, он стал нажимать кнопки дистанционного переключения программ. Эта игра ему всегда нравилась: легкое нажатие кнопки, и жизнь начинает скакать галопом, превращаясь в нелепый калейдоскоп, в котором, подчиняясь легкому прикосновению, лихорадочно сменяют друг друга живые картинки. Кадры прыгают, кто-то что-то орет, кто-то стреляет в кого-то, кто-то чистит зубы, рыдает, хрипит в микрофон, колотит в барабан...

И тут на экран выплыло обыкновенное человеческое лицо. Это было так неожиданно – в этой вакханалии музыки, стрельбы, рекламы, колотивших по ушам и по нервам,– обыкновенное человеческое лицо.

Он вслушался в слова диктора за кадром: – ...дважды лауреат Нобелевской премии, член Национальной Академии наук США Лайнус Полинг...

Человек на экране заговорил, но он, не вслушиваясь, быстренько подсчитал – сколько стоит этот док. Две Нобелевские премии – это же не два цента. И почувствовав невольное уважение, он вгляделся в говорившего: ...война стала невозможной до той поры, пока человечество будет сохранять здравый смысл, до той поры, пока не произойдет какой-нибудь технической неполадки, способной привести к катастрофе...

Индикаторы помигивали, стрелки покачивались, еле слышно жужжали сервомоторы, Ключ прочно стоял в гнезде, Клавиша дремала, а человек на экране продолжал: – Ядерные арсеналы двух крупнейших держав обладают сегодня суммарной разрушительной силой в шестьдесят тысяч мегатонн. Изучая возможные последствия ядерной войны, ученые обычно предполагают, что будет использовано двенадцать тысяч мегатонн,..

– Сто мегатонн мои,– кивнул он экрану,– сто мегатонн, док!

– ...мощность всех взрывных устройств, примененных в ходе второй мировой войны, составляет шесть мегатонн.

– Слышишь, Софи? – обернулся он,– а у меня-то сто?

– ...иными словами, во время ядерного конфликта, если он случится, взрывная сила будет в две тысячи раз больше чем за весь период мировой войны. И вырвется она на свободу в течение одного-двух дней, а не. за пятилетие. Наша цивилизация перестанет существовать, если возникнет ядерная война, в этом нет сомнения. Согласно исследованиям последних лет, посвященным "ядерной зиме", те, кто сможет пережить огонь, прямую радиацию и разрушения первой фазы войны, все равно погибнут от холода, голода и эпидемий.

– Не пугай, док,-насмешливо откликнулся он,– зарабатывай лучше третью премию и считай денежки!

Легкое прикосновение – и на экран вывалился грандиозный бюст, по барабанным перепонкам ударил вопль, камера отъехала – в мечущихся снопах цветных прожекторов конвульсивно дергалась, едва не заглатывая микрофон, звезда сезона Суси.

– Вот это получше,– с удовлетворением подумал он, откинулся в кресле, похлопав по карманам, вытащил пачку сигарет. Сова тревожно вскрикнула, завозилась в клетке. Он щелкнул зажигалкой. По комнате поплыл сладковатый запах марихуаны...

...Снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила гривну... В следующем годе также глад: люто было, осмина ржи стоила две гривны, и ели люди лист липовый...– он замотал головой, пытаясь стряхнуть нелепый сон. Но это был не сон, и он это знал, но вскочил из-за стола, швырнул рейсфедер на доску, как будто надеясь, что резкий стук собьет странное состояние, наплывшее на него снова – ив который уже раз... Но рейсфедер только равнодушно звякнул, а у него в ушах продолжал звучать далекий детский голосок, вдруг сменявшийся сиплым старческим шепотом и снова выраставший до пронзительной высоты: ...и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, по путям и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех!..

Голосок умолк, как оборвался, а может, его заглушил странный непривычный шум, ворвавшийся в комнату,– заколотила в стекло ветка, жалобно заскрипели стволы, тонко свистя, завертелся ветер, ероша темную хвою, грозя разнести избушку по бревнышку, застонал Дикий бор...

"Какой бор? Откуда бор?" – закричало у него внутри, и он обессиленно осел на стул. Шум пропал, как не было.

В чистом окне ("Какая ветка? Девятый этаж!" – мелькнуло в голове) на фоне оседающего в закат солнца черными пушечными стволами уперлись в небо четыре трубы, увенчанные подсолнуховыми коронками рыжего дыма. Химзавод. Первая очередь. Слева белыми кораблями уплывают в закат многоэтажные громады с пламенеющими от последних лучей окнами – красиво и больно смотреть.

Он подался вперед, к окну. Справа от химзавода – между корпусами его и кольцевой дорогой – узенькой полоской протянулся лесок, не лесок даже, а так – лесишко, в глупой надежде уцепившийся корнями за землю, которая уже не принадлежит ему. Три года назад он, этот сегодняшний лесишко, жалкий остаток, темными шуршащими валами укатывал за горизонт. "И впрямь был дикий бор",подумалось. Но прогресс – штука серьезная: плывут теперь до горизонта белые громады, дымят день и ночь трубы химзавода, в чьих цехах рождается то, что за миллионы лет не сумела создать природа, создавшая этот лес. Бывший лес. Совсем бывший, хотя и цепляется из последних своих силенок за клочок у кольцевой дороги.

Правда, до вчерашнего дня лесишко еще мог надеяться выжить – стать на худой конец если не парком культуры и отдыха, то хотя бы сквериком. Но кто-то умный подвел итог вспыхнувшим было спорам: "Природа не храм, а мастерская. И снявши голову, по волосам не плачут.

Сколько там кислорода давал гектар леса, я не знаю, а вот по производству азотной кислоты город план перевыполнил. Кислорода, слава богу, хватает, и если бы этот лес азотную кислоту давал, тогда другое дело..." Фу, черт побери, вроде отошло. Он присел к столу, взял рейсфедер работы оставалось немного, еще несколько линий и планировка корпусов второй очереди химзавода вчерне закончена – стоять они будут вплотную к кольцевой дороге...

И тут, как туманный мазок по оконному стеклу,, промелькнула серая тень-и истаяла. Но в этот неуловимый миг, словно время внезапно застыло, он успел разглядеть ее янтарные, словно подсвеченные изнутри, недвижно круглые глаза, распахнутый в беззвучном крике клюв... Тень истаяла, и стих царапнувший слух неслышимый вскрик...

"Тьфу, наваждение",– передернул он плечами. Провел линию, стараясь сосредоточиться, но беспокойство не уходило. Началось это недели три назад. Воскресным утром забрел он в зоопарк – зачем? Так просто. Детишки галдели у обезьянника. Лев равнодушно спал, повернувшись к глазеющим наименее приличной частью. В птичьем вольере здоровенные попугаи возмущенно трещали клювами на расхрабрившихся воробьишек – воробьи, конечно, побаивались, но зерно таскали исправно прямо из-под носу заморских собратьев. Все это было интересно, но не очень.

Что-то как будто тащило его мимо, ненавязчиво, но настойчиво– он это понял только потом. А сейчас, прошагав мимо всяческой экзотики, он неожиданно для себя остановился у клетки, в которой по невидимому и точному кругу диаметром в два метра безостановочно бежал серый худой зверь. Глядя прямо перед собой, не обращая никакого внимания на выкрики столпившихся у клетки людей, волк йчал по одному ему видимому кругу к одному ему видимой цели.

– За время, что он тут сидит, а вернее, бегает,– заметил кто-то из зевак,– он землю, наверное, раза три обежал! Чемпион!

В толпе засмеялись. Кто-то откликнулся: "Надо бы спидометр ему поставить!" А волк бежал, бежал по своему бесконечному кругу, каждые пять секунд возвращаясь к тому месту, от которого начал свой нескончаемый бег. А он вдруг подумал, что каждый рано или поздно прибежит к той единственной, никому не известной точке, где начинался его круг...

Потом волк пришел к нему домой, глубокой ночью – он уже спал. Волк вежливо, но настойчиво растолкал его и сказал: – Хочешь, покажу фокус? Смотри.

Окно, в сторону которого волк небрежно махнул лапой, неожиданно раздалось в ширину и высоту, и через мгновениe никогда не виденный пейзаж открылся ему: до самого горизонта, одна к одной, во все стороны на сколько хватает глаз, частокол высоченных труб стоял ровными, как солдатские, шеренгами, уходя макушками в низко плывущие по серому небу рыжие тучи дыма. И резкий запах рванул ноздри. А окошко затуманилось и тут же посветлело, распахнувшись в необъятную, необозримую пустоту.

И вдруг он увидел вдалеке небольшой, ощетинившийся иголками шар, невесомо плывущий в пустоте. "Еж, что ли?" – пронеслась мысль, но, вглядевшись, понял и почему-то не удивился нисколько: он на космическом корабле, и в иллюминаторе никакой не еж, а шар земной, утыканный трубами, плывет по путям своим, кутаясь в рыжую дымку.

Не успел он как следует разглядеть "ежа", как вдруг на поверхности шарика стало происходить что-то непонятное – и в несколько мгновений "еж" был острижен наголо, а еще через мгновение засверкал отполированно, как бильярдный шар.

Снова помутнело окошко и он зажмурился от внезапно ударившего в зрачки ослепляющего света. А когда решился чуть приоткрыть веки, увидел, что во все стороны уходит нестерпимо сверкающая в лучах низкого солнца никелированная пустыня – и он стоит в самом центре ее.

"Где я?" – горячечно пронеслось в голове, и тут же раздался голос: На Земле.

Он оглянулся – позади, на зеркально никелированной плите, сидел волк, прикрыв глаза лапой.

– С точки зрения науки и красоты наиболее целесообразной формой поверхности планеты является идеально отполированная поверхность шара.

– Что ты сказал? – переспросил он.

– Это не я сказал,– ответил волк.

– А кто? – спросил он, оглядываясь. Кроме них двоих на гигантском зеркале не было никого. "Если не считать наших отражений",– подумалось неожиданно спокойно.

– Однажды ночью наступит день и встанет солнце в полнеба, и уйдет мальчик, и придет мальчик, и поймут люди, что кончился мир ночи и начался мир дня...– речитативом забормотал волк и, вдруг оборвав, сказал уверенно: – Придет время, ты все вспомнишь.

Он отвернулся от зверя, шагнул вперед, осторожно пробуя ногой никелированную землю, поскользнулся и, падая, увидел, как поползла куда-то вверх сверкающая пустыня, и через секунду, придя в себя от падения, увидел, что сидит на полу рядом с собственной кроватью, в окне привычная Большая Медведица, и никакого волка нет и не было, потому что все это дикий и непонятный сон...

Вспомнив сейчас об. этом, он передернул плечами. "Придет время – все вспомнишь". Что – все? По правде говоря, кое-что ему хотелось бы вспомнить. Что-то такое вышло с памятью: не сохранилось в ней ничего из раннего детства– даже лиц родителей, которые или умерли, или потерялись где-то, потому что, учась в первом классе, он уже жил в детдоме,– и вот от этой точки отсчета работала память. Вспомнить, что было раньше, ему, конечно, хотелось, но, как человек взрослый – тридцать пять все-таки без малого понимал, что если и не вспомнится – беда не большая.

Он провел последнюю линию, положил рейсфедер и встал, потянувшись,главное сделано. И вдруг кто-то рванул его за плечо; едва устояв, он повернулся и увидел себя: маленький русый мальчик в кольце надвинувшихся рыжих бород и горящих злобой и страхом глаз. И услышал свой голос тоненький, детский, ломающийся в грозной тишине: – ...сыграл сыну Ростиславу свадьбу богатую, какой не бывало на свете, пировали на ней с лишком двадцать князей... Снохе же своей дал много даров и город Брягин...

Голосок потонул во внезапном ропоте и снова возник: – ...снег лежал до Яковлева дня, а на осень мороз побил хлеб, и зимою был глад, осмина ржи стоила гривну.

В следующем годе также глад: люто было, осмина ржи стоила две гривны, и ели люди лист липовый, кору березовую, солому, мох, падали мертвые от глада, трупы валялись по улицам, на торгу, на путях и всюду... Наняли наемщиков возить мертвяков из города, от смрада нельзя было выйти из дому, печаль, беда на всех...

– Мелькнула серая невесомая тень, пошла кругами, ропот внезапно стих, и громкий крик совы упал в тишину, взорвавшуюся воплем: – Знамение божие! В костер его! В костер!

Ревущие бороды надвинулись близко-близко, он почувствовал жесткие пальцы, вцепившиеся в его плечи и руки, и рев у самого уха, и понял конец.

И вдруг все исчезло. Звенящим водопадом обрушилась тишина. И в следующее мгновение он все вспомнил...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Предотъездные хлопоты закончены, в кармане билет на утренний поезд, но, как всегда, в последний момент выясняется, что забыто, упущено что-то крайне важное. И в этот вечер, впрочем, как и в многие иные вечера, Алексей застрял в лаборатории. Он лихорадочно просматривал подготовленные материалы, заявки, запросы, схемы – всю эту макулатуру, без которой никак не добыть того, за чем, после долгих согласований на самой верхотуре, ехать нaдо в Питер.

Когда телефон задребезжал в пятый раз, Алексей отодвинул бумаги и, потянувшись через стол, взял трубку.

– Ну?

– Не разбудил? – загудел в трубке голос Коли Че банова.

– Разбудил, разбудил. Давай дальше.

– Ладно. Ты чего сегодня вечером делаешь?

Алексей рассердился: – Слушай, Колька, у тебя часы по Гринвичу или по Москве?

– По Москве.

– Так который сейчас час? Чего ты голову морочишь?

– Ладно, ладно,– примирительно сказал Коля,– я по делу звоню. Ты когда едешь?

– Завтра,– ответил Адексей и уточнил:– утром.

– Ну вот видишь, откладывать некуда. Так что давай дуй ко мне. Дело есть.

– Да ну? – вскипел Алексей.– Ты на часы посмотрел или поленился?

– Да брось ты, Лешка, психовать,– недовольно загудел Коля,– я тебя весь день искал. Уже потому понять можешь, что нужно.

– Зачем? – уже спокойнее спросил Алексей.– Горит, что ли?

– Горит, не горит, в двух словах не скажешь. Ты о Робин Гуде слыхал?

– Чего-чего?!

– В общем так: можешь на моторе, можешь на троллейбусе или в видах экономии даже пешком, но через час жду у себя.

Алексей положил трубку. С Колей Чебановым они просидели на соседних партах все десять школьных лет, студенчество развело их на пять лет по разным факультетам.

А теперь снова почти рядом. Почти, потому что Коля работает во вражеском стане, в лаборатории бурения времени, у Чернякова.

Поймать такси на Рышкановке было под силу только Валерке Майорову. Он просто кидался наперерез автомашине, и шофер во избежание валеркоубийства вынужден бывал останавливаться и вылезать из кабины с монтировкой. Но дело кончалось, как правило, мирно. Это у Валерки называлось "уболтать". А уболтать он мог не только таксиста, едущего в парк или по вызову, но, наверное, и машиниста поезда "Молдова". Но Валерка давно уже процветает в Москве, прельстясь преимуществами столицы, а равно и серыми глазами некоей столичной жительницы.

Так что на такси рассчитывать нечего.

Вглядываясь в разрисованное запоздалым морозцем стекло, Алексей гадал – что это такое еще выдумал Колька? Троллейбус мягко покачивался, плавно оседая перед перекрестками. Потом надолго застрял – то ли пробка, то ли провод где-то оборвался. Алексей уже начинал злиться – и на троллейбусное управление, и на Колю, и на себя. Если это вдобавок еще и какой-нибудь бездарный розыгрыш...

– Слава те, господи! – сказал Коля, приоткрыв дверь.– Что так долго?

– Фельетон на троллейбусное управление сочинял. Не отходя от кассы,отмахнулся Алексей, разматывая шарф.

Небрежно сдвинув с одного из стульев стопку книг, он уселся, оглядел стены аспирантской комнатенки, сплошь застроенные самодельными стеллажами, уставленными всевозможными "Физиками" и "Курсами". Последний раз он у Коли был с полгода назад, книжек явно прибавилось.

– Все прочитал?

– Мы-то читаем.

– И помогает?

– Смотря в чем.

– Верно. Вам бы, пожалуй, полезнее почитать медлитературу насчет навязчивых идей. Кстати, какой номер у вашей лаборатории, напомни. Не шесть ли, часом?

– Мели, Емеля. Язык до Киева доведет, а там, смотришь, и до дверки сквозь время. Если она существует, конечно.

– Слушай, а вы динамитом не пробовали?

– Чего?

– А что размениваться на какое-то там бурение. Заложил динамитику, трах – и дырка во времени!

Коля, не отвечая, шагнул к одному из стеллажей, чтото нажал толстенная "Физика" отошла в сторону, из образовавшейся ниши появилась бутылка "Негру де Пуркарь" и два фужера.

– Хорошая у тебя библиотека! – с ехидным одобрением заметил Алексей.

Разливая вино, Коля сказал: – Научные споры отставим ввиду полного неумения вашей компании вести их корректно и доказательно. А также ввиду полного непонимания природы времени, господин хронопоклонник.

– Может, просветишь? – с некоторым высокомерием ухмыльнулся Алексей, про себя отметив удачность примененного Колей термина.– Может, просветишь, господин хронокопатель?

– Времени нужно много. А времени у нас мало. Посему желаю перейти к делу. К слову сказать, я бы к тебe с этой просьбой не обращался, ежели бы ваша нахальная лаборатория не перехватила командировку у нашей.

– Ты собирался в Питер?

– Ага. На полгода.

– Констатирую: вы, ненахальная лаборатория, просите на полгода. Мы, нахальная лаборатория, просим на неделю. Вам не дают. Нам дают. Какая несправедливость!

Коля, не отвечая, приподнялся и из кучи книг на столе вытащил одну, выглядевшую по меньшей мере нелепо в этом половодье технической литературы,– "Айвенго" Вальтера Скотта.

– Небось лет двадцать назад читал? – спросил Коля, раскрывая книгу на заложенной странице.– Освежи-ка в памяти вот этот отрывок. Читай вслух.

Алексей недоуменно пожал плечами, взял протянутую книгу.

–"'Вы не приняли в расчет ветра, Губерт,– сказал его соперник, натягивая свой лук,– а то вы попали бы еще лучше. С этими словами Локсли стал на назначенное место и спустил стрелу с беспечным видом, почти не целясь. Его стрела вонзилась на два дюйма ближе к центру, чем у Губерта.

– Клянусь небом,– сказал принц Джон Губерту,тебя стоит повесить, если ты потерпишь, чтооы этот негодяй превзошел тебя в стрельбе.

Понукаемый таким образом, Губерт снова стал на место и, помня совет своего соперника, принял в расчет только что поднявшийся слабый ветерок, прицелился и выстрелил так удачно, что попал в самую середину мишени.

– Лучше этого выстрела тебе не удастся сделать, Локсли,– сказал принц со злорадной улыбкой.

– Ну-ка я подшибу его стрелу,– отвечал Локсли и расщепил торчащую в мишени стрелу Губерта. Зрители, теснившиеся вокруг, были так потрясены этим чудом искусства, что даже не выражали своего изумления обычными в таких случаях возгласами.

– Это должно быть, не человек, а дьявол! – шептали друг другу йомены.С тех пор как в Англии согнули первый лук, такого стрелка еще не видывали..." – Неплохо стрелял Робин Гуд. Даже не целясь,– сказал Коля. Алексей в первое мгновение не понял – при чем тут Робин Гуд, но тут же в памяти всплыло: Локсли – настоящее имя Робин Гуда.

– Ну, если ты решил устроить литературный вечер, почему бы нам не почитать еще что-нибудь?

– А почитаешь,– спокойно сказал Коля.– За тем и званы, ваше сиятельство.