Текст книги "Слышишь, Кричит сова !"

Автор книги: Юрий Греков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

Потом тише стало, подумали – ушел чудище, может, съел дурачка Богдыню, туда ему и дорога, а может, затаился. Кто посмелее, на кровлю полез, хоть и низко, а все ж виднее. Рты пораззевали, слова вымолвить не могут, и помалу все городище, и стар и мал, полезло на кровли, повисло на тыне, едва не повалили. И, разглядев, что же там такое деется, какой-то малец ахнул: – Да он же на нем пашет!

И вправду-Змий Горыныч тащил плут, вертел головами, сучил всеми шестью лапами, когтищами землю рыл, огнем пыхал, хвостом бил, а плуг тащил. А Богдыня попрыгивал позади да еше покрикивал: "У, чудище ледащее! Паши!" И не успели наахаться люди, как выросли вкруг городища три вала земляных высоких, выше тына куда. И тут Змий вдруг остановился, изогнул всё три шеи назад и заревел в три горла так, что Богдыню по земле покатило, как лист сухой. Да и многие, с тына повалившись, в подпол наладились. А Змий в единый миг левой пастью перекусил постромки, расправил крылища и взмыл. Тут снова страх великий объял городище-что-то теперь чудище сделает?!

Но чудище только блеснул медными боками и, распустив хвостище, медленно облетел пахоту свою, будто проверяя, и свернул к лесу.

Долго тогда гадали – вернется, не вернется? Не вернулся.

"А вдруг сейчас вернется?" – одна эта мысль подняла его на ноги и он, подхватив лукошко с гудящего камня, побрел через полянку. Впереди неизвестная дорога, бурелом-чащоба, шихари-коротышки и у поворотного дуба то темное-огромное, в котором только слепой не признал бы ширяя-чудище...

– Мальчик, а, мальчик...– тихо позвал кто-то.

Он обернулся, чуть не выронив лукошко. Из-за куста выглядывал волк. Волк подмигнул, повертел головой – огляделся по сторонам -и шагнул из-за куста.

Прижав к себе лукошко, он подумал вдруг: "У волков же шея не поворачивается..." – Я еще не то умею! – пообещал волк.

Мальчик в оцепенении смотрел, как, мягко ступая, громадный волчище приближается к нему и понял: сейчас он его съест...

Волк остановился, присел на задние лапы, мотнул головой и сказал: – Не съем. Не бойся. Я энергию другим способом получаю.

Мальчик понял только, что волк обещает не есть его.

Мальчику было семь лет и ему было достаточно обещания, чтобы поверить. Но страх – который уже за сегодняшний день! – уйдя, унес с собой и силы. И мальчик, чувствуя, что ноги подгибаются, присел на пенек.

Волк сидел перед ним серой глыбиной и, вывалив красный язычище, тоже отдыхал.

"Бабка Непрядва говорила, что не только люди умеют разговаривать, а я не верил",– подумал мальчик.

– Права была бабка Непрядва,– тут же отозвался волк.

Страх прошел совсем, но пришло удивление. Мальчик разлепил губы и решился: – А откуда ты знаешь, что я подумал?

Волк, не задумываясь, объяснил: – Телепатия. Передача мысли на расстояние,– потом почесал лапой за ухом и добавил: – Впрочем, хотя явление и существует, сам термин родится этак веков через десять.

Мальчик ничего не понял, но не огорчился – он давно заметил, что у взрослых не всегда все поймешь.

– А как тебя зовут? – совсем осмелел он.

– БРВ-одиннадцать,– машинально ответил волк, но тут же, вроде опомнившись, сказал с некоторым неудовольствием: – Как-как – волк! Ты что сам не видишь?

– Вижу,– подтвердил мальчик.– А меня зовут...

Волк перебил: – Эта информация излишня. Других знакомых мальчиков у меня нет, и по программе не будет. Так что звать я тебя буду просто: мальчик. Ты ведь мальчик?

– Ну,– подтвердил мальчик.

– Вот и ладно, договорились,– довольно сказал волк.– У тебя ведь других знакомых волков нет?

– Нету,– впервые за весь день засмеялся мальчик.

– Ну, и все. Значит мы с тобой просто: ты – мальчик, я – волк.

Мальчик кивнул, а волк добавил непонятно: – Абсолютная точность и абсолютная ясность!

А потом – деревья бежали мимо, как будто кто-то гнался за ними, у самого уха пролетали ветки, в глазах рябило зеленью, свистело в ушах, щеки жег невесть откуда взявшийся ветер-волк мчал по одному ему ведомому пути, нырял в чащобу, выскакивал на поляну и снова в чащу, через бурелом. А он, прижав лукошко к себе, вцепился в серую шкуру – рви, не оторвать... Ну, вот и опушина, он понял это носом: вся опушина поросла медыньтравою, целый день гудят над ней пчелы. "Может, в том к-змне пчелы живут?" – мелькнула мысль, а волк вывернул влево, перемахнул через корягу и стал.

– Ну все, приехали, Иван-царевич.

– Что? – спросил мальчик, слезая с волчьей спины.

– А, это из другой сказки,– сказал волк.-Тут тебе вот так прямиком чуть пройти – и Китеж ваш виден.

– Что видно? – не понял мальчик.

– Ты где живешь? – спросил волк.

– В Гордынь-городище.

– Ну, пусть будет Гордынь-городище,– махнул лапой волк, задумался и сказал то ли мальчику, то ли самому себе: – Интересная деталь Гордынь-городище. Этимология ясна. Впрочем, ниточка слабенькая Китеж-Гордынь...

Хотя временные напластования, провал в параллельное измерение... Над этим стоит подумать...

Пока волк рассуждал, мальчик смотрел на него и думал: "Какой же он огромный, с вола, наверное. Разве такие волки бывают?" Волк, прервав свои рассуждения, сказал: – Всякие бывают. В зависимости от задачи.

Мальчик спохватился – солнце уже совсем высоко, и, поклонясь низко, сказал: – Спаси бог тебя!

Волк забормотал: – Без бога не до порога... До бога высоко, а до царя далеко... На бога надейся, а сам не плошай... Архаика, дикая архаика. А тут буковка отскочила, и слово живет тысячелетия – спасибо...

– Я пойду,– несмело сказал мальчик.– Мне еще через змиевы валы перелезать.

– Постой-постой,– заинтересовался волк.– Что перелезать?

– Валы змиевы. Который Змий опахал.

– Какой еще Змий? – обеспокоенно и раздраженно спросил волк.

– Ну Змий Горыныч, какой еще. Его Богдыня-дурачок поймал и городище трижды опахал. Я сам видел. Страшно!

– Так-так,– хмуро сказал волк.– Занятно. И где же вы Змия держите?

– А он улетел. Оборвал постромки и улетел.

– Так-так,– повторил волк.– Занятно... Ну, ладно, прощай, мальчик.

– Прощай,– ответил мальчик и вдруг почувствовал, что сейчас заплачет.

Волк, не останавливаясь, повернул голову и сказал: – Не плачь. Будешь в лесу, я тебя обязательно найду. Ты только позови про себя, подумай: волк, волк!

– И ты услышишь? – недоверчиво спросил мальчик.

– Услышу,– заверил волк.– Я один блок уже настроил на твои биотоки.,.

Мальчик долго смотрел вслед, в сомкнувшуюся зелень, потом, словно опомнясь, зашагал домой.

Дед Несвят у порога возится – мережу вяжет, чернугу в Серебрянке ловить, Мальчик молча поклонился в пояс.

Дед зыркнул искоса, и опять за свое.

"Спросить бы, где бабка,– маялся мальчик,– да как спросишь? Занят дед, обругает..." И тут дверка скрипнула, выглянула бабка Непрядва, обрадовалась: – Пришел, голыш-окатыш?

Дед хмур всегда, не поймешь, не угадаешь – что делать, чтоб не гневить, как в тягость не быть... А бабка Непрядва жалеет. Жалеть-то жалеет, да втихомолку – Несвят крут, гневлив, впоперек себе не допустит. Привык к тому мальчик, да как не привыкнуть – третий год у деда с бабкой мыкается. С той самой поры, как отцюшку с матюшкой коченеги налетевшие в полон увели на погибель.

Ему тогда как раз четвертое лето миновало. Спаси бог деда с бабкой взяли к себе, своих чад не дал Ярило...

Насмелился как-то мальчик, спросил деда-да кто такие коченеги эти, что отца с матей умыкнули, да как случилось такое? Дед отмахнулся, пробурчал нехотя: – Какие, какие... О трех ногах, скачут выше дерева, голова, как яйцо, бритая...– а сам подумал: "придет час, узнаешь, ведуново семя..." Откуда было знать мальчонке, что никаких коченегов о ту пору и близко не было, а утопили отца с матерью по рюгевитову велению в озере Серебрянке за то, что ведуны они были и ведунье Марьице Белке Кудимовой дочке бежать помогли...

Бабка перебрала грибачки, похваливая, приговаривая: – Хороши печерички, хороши... Хоть и невелик улов – да богат.

– Бабушка,– не удержался мальчик,– а знаешь кого я в лесу встретил?

– Ну? – встревожилась бабка, о грибачках забыла – лес-то темный, нечисти полный,– ну?

– Волка. Говорящего!

– Да ну тебя! – облегченно засмеялась бабка.– Вот придумщик-то! Байки тебе складывать. Где ж такое видано?

– Ты сама ведь говорила, что зверье разговаривать может!

– Может-то может, да по-своему. А по-человечьи – это только в байках-складках,– улыбнулась бабка и погладила глупыша-несмышленыша по головенке, Дед Несвят от порога вдруг бросил: – Какие там еще байки?

– Да вот глупыш глупый чего рассказывает...

Дед потемнел лицом: – Какие волки? Волков всех повыбили давно, слава Святовиду,– и тяжело посмотрел на мальчика: – Не врешь? Если не врешь, худо...

В ухе засвербило, ровно кто соломинкой балует, мочи нет. Косыря рукой ткнул наугад, спросонья не попал. Продрал глаза, бормотнул: "у, домовик, нежить поганая", огляделся. Домовик успел схорониться. Косыря мутно всмотрелся, прислушался – так и есть: за печкой шуршит... нежить. Нащупал полено в изголовье, примерился. Попал, не попал – затаился суседушко, не шуршит.

– То-то,– Косыря сполз с лежанки, выпрямился на одной ноге – и искры из глаз: макушкой в матицу угодил.

Хлопнулся на лежанку, поерзал, пощупал голову и обозлился насмерть: у, домовик, нежить, мало в ухе щекочет, спать не дает, теперь едва голову не проломил!

– Врешь, не возьмешь! – залютовал Косыря,-не ты меня, я тебя изведу!

За печкой насмешливо прошуршало.

– у-у! – взвыл Косыря и в беспамятстве саданул первым, что под руку попало. Под руку попал горшок, новенький, только намедни у Черепана-горшечника за целую репу взятый. Косыре до слез стало обидно репу за черепки... Третье лето воюет он с шутовиком-обидчиком, да все без толку. Затаил зло на хозяина доможил незваный, итак и норовит Косырю извести. И с чего, с чего? Заметить обиду хочет! Три лета тому, когда Косыря на Марьицу глаз положил, первым делом взялся новую хоромину городить.

И не потому, что прежняя худа была. Хоть и шушукались мужики: три кола вбито, бороной накрыто, и то дом! Одному что, в ус не дуй. А тут девку брать, хошь не хошь, вертись не вертись – а в прежней двоим никак, хоть ты тресни. Вот и позвал мужиков, не пожадничал – одной репни котел наварил, да чернобылки три кухля выставил.

Разоренье чистое, да пришлось звать, на одной ноге скакать можно, а тут не скакать надо, а копать. Пришлось звать... В неделю братина, в понедельник – хмелина, но ямину выкопали знатную – на аршин в землю, три аршина впоперек. Матицу эту самую, балку-поперечницу, из сухой осины вытесали, накат из жердей в подбор настелили, черной землицей засыпали, укатали-утоптали – не земля, камень, ни дождю крышу не взять, ни гороху ледяному. На славу хоромина вышла, впору посажонку княжому палаты... Все бы хорошо, да стало Косыре жалко добро свое переводить – было бы на кого, на мужиков еще ладно, жалко – да куда деться? А тут на тебе – домовому кашу вари! И не стал Косыря кашу варить, а замотал в старое корзно посконное пустой горшок да подвесил к матице. С виду все как есть, поди знай, что горшок пустой.

Мужики пришли на святины, еще кухоль квашеного меду выдули, поглядели на корзно под матицей, похвалили: блюдешь обычку, доволен будет суседушко...

Мужики-то похвалили, а нежить эта поганая, домовиксуседко, перебравшись ночью темной из старой хоромины в новую, полез, видно, под матицу, корзно распустил, нос в горшок – ан, он пустой! И обиделся насмерть.

Поначалу Косыря, пробудясь в холодном поту от баловства доможила незваного, орал в темноту: "Я тебя жить здесь допущаю, а тебе и кашу еще подавай, нечисть поганая!" За печкой что-то шуршало, пофыркивало – домовой затаивался до поры до времени. Но только до поры до времени. Косыря пощупал гулю на макушке, встал, покосясь на матицу, запрыгал к порогу.

Шкура лошажья – дыра на дыре, шерсть повылезла – еще в старой хоромине дверью-навешенкой исправно служила, да тут третье лето – зиму, срок и вышел. Сейчас еще ладно, а как задует чичера осенняя, да с дождем, да со снегом квашеным, только знай дыры затыкай, и на лежанке не улежишь, все выдувает. Но то зимой-осенью, а сейчас ничего, опять же дырки к делу: сиди себе да гляди – все кругом видать, а тебя самого ни-ни.

Отогнув шкуру, полез через порог, с одной ногой маятно, да где взять вторую – коченеги отъели, не воротишь.

Примостился у порога на бревнышке, прислушался – не шуршит ли там; позади, за шкурой вражина. Нет, молчком сидит.

Пригрело солнышко, разморило Косырю. Разморитьто, конечно, разморило, но это как посмотреть: сидит у порожка косматый, кудлатый, носище в полрепы, то ли дремлет, то ли спит. Не каждый углядит косой цепкий из-под бровей зырк – ничто окрест не укроется.

Над Черепановым дворишем дымок сизый облаком – печь дымит, Черепан горшки-корчаги жжет. Чего не жечь: горшок – репа, горшок – репа, "И где это видано, чтоб за корчагу репу целую давать? Я вон дал, да где горшок?" Косырю аж перекосило, злоба накатила – вспомнил груду черепков у печки. Хоть бы попал в домового – и то утешение, а так – ни репы, ни горшка; Только шишка на макушке.

На горе кругом дуба великого крепким заплотом, покрепче тына, темнеет Святовидова гонтина. По четырем сторонам копылом стоят истуканы. Отсюда Рюгевита разглядеть можно, да что глядеть – страшно. Стоит колодища с семью лицами, с семью мечами в ножнах и с осьмым обнаженным в руке. Все видит Рюгевит – на семь сторон света. "А того не видит, что на бровях его ластовицы гнезда лепят",– набежала мысль, Косырю страхом перекорежило мысль не умысел, да поди докажи, молоньей в землю вобьет, громом гремячим присыплет. "Чур, чур",забормотал Косыря. Кажись, пронесло – не услышал Рюгевит крамолы. И тут, как напасть нежданная, подобралась следом мысль-насмешница: "коль нет глаз под бровями, а ушей за висками" – Косыря едва не свалился с бревнышка и тут понял – неповинен он, не может у него мыслей таких быть, богу противных, это все домовик поганый, тешится, порченые мысли насылает-подсовывает.

Отплюнулся Косыря, уперся глазом в гонтину – тихо. Он глазастый, если б что – углядел бы. Вон Марьица Белка Кудимова дочь на что ведунья была, Яги-бабы потатчица, а от глаза Косырина ни наговором, ни заговором не укроешься. И не укрылась. Хоть хоромину-то новую нее ради Косыря затеял, перейти к нему отказалась, только засмеялась непонятно. Тогда он и пригляделся. А приглядевшись, сам себе подивился – где глаза-то раньше были?

Ведунья ведь, ведунья! По земле не шла – плыла. Коса в руку, да до пят. На порог выйдет – птицы слетаются.

По ягоды идет – полно лукошко, да не оборышные ягоды, не мялье какое, а одна к одной. Не только приглядывался Косыря – и прислушивался. Пела Марьица-ведунья песни поганые, век бы их не слыхать, а тут даже кусок запомнился, хоть бери да сам пой. Косыря поежился, как наяву в ушах голос Марьицы: ...Что в запущенной округе в паутннчатое время Женщина звалася бабой, волосом была светла...

Косыря замотал головой – отгонял наваждение. "Эх,кольнуло злое сожаление,– кабы не эти потатчики ее, поглядел бы, как она на костерке попела бы да посмеялась..." Чуть правее Черепанова -Несвятово дворище. Косыря цепко вгляделся: что-то коренька давно не видать, не запропал ли куда, ведуново семя? Из-за стожка посреди двора бабка Непрядва показалась. Пригляделся: стоит бабка, руками разводит – с кем говорит, не видно, тот за стожком хоронится. Кто ж там? Косыря заерзал, шею вытянул, космы с глаз откинул, глядит во все глаза – коль не услышишь, увидеть надо. Увидит! Он все углядит! На то и наушник, чтоб все видеть, все слышать. Как мужики где чернобылку пьют, он тут как тут – и на одной ноге, да прискачет. Сидят мужики, чернобылку дуют, гуляет братина, смелеет разговор: город-де был велик, да захирел... одно имя осталось... правит посажонок княжой, самого князя и в глаза не видали... да и есть ли он, а коль есть – где? На сто верст иди -человека не встретишь... посажонок-то корысть свою блюдет только... кто на коне – тот хозяин, а так все – нижчие...

В пол-уха вроде Косыря слушает, да все в ухе застревает, ничего мимо не пролетит. Разговор, оно, конечно, смелый – да не шибко, Косыря с разбором новости в гонтину Святовидову носит. А тут что – посажонка ругают.

Его все ругают, эка невидаль. Вот ежели б кто на бога, упаси боже, хулу понес – это дело. А так навару немного.

Немного-то немного, но и то ко двору – не упустит своего Косыря: обведет мужиков косым глазом, обиженно забормочет: – А как донесет кто на разговоры ваши – и мне страдать неповинно? Уж лучше я сам побегу, покаюсь, авось пронесет беду...

Мужики захлопочут, залопочут: – Да чего ты, Косыря, да кто донесет? Не боись, свои ведь!

А он: – Нет уж, нет уж, поди знай, а безвинно страдать не хочу. И откупиться-то нечем, ни грошика за душой, во дворе пусто. Чем откупишься?

Бормочет Косыря обиженно, норовит встать – каяться идти, но не торопится – уразумеют же наконец мужики, что делать, как беды избежать.

– Чем откупиться? – вскрикивает Косыря со слезой.

И глядишь, лезет один за пазуху, медный грош тащит.

Другие мнутся. Косыря грош берет не глядя, жалобно тянет: – Слаб глазами стал, тебя навроде здесь не было? Добро, что углядел я, а то как бы не оговорить зазря. А, мужики, верно? Его-то здесь не было, Микулы-то?

Был Минула, был, да и шумел больше всех, посажонка кляня. АН, вишь, что медный-то грош делает,– скребут в потылицах мужики,– а ежели нет у тебя медного-то гроша, так на суд тебя и расправу?

– Не ходи, Косыря, не жалься,– вразнобой просят мужики,– в обиде не будешь. Мы тебе репы нанесем!

– По одной мало будет,– жалобно тянет Косыря, – не хватит на откуп, не хватит.

– По две дадим, по две,– обрадованно шумят мужики,– не ходи, Косыря, не ходи.

– И то,– нехотя соглашается Косыря,– ежели что – вместях страдать будем. Свои ведь.

– Свои, свои,– соглашаются мужики,– как не свои...

"Свои-леший вам свой",– бормотнул Косыря, цепко вглядываясь – кто же там за стожком хоронится, с кем это Непрядва лясы точит?

"А, вон оно что",– углядел наконец и понял, что поживы тут не будет: бабка, махнув рукой, пошла через двор, следом из-за стожка мальчонок показался. "Прижился-таки на Несвятовом дворище коренек, да вверх машет, змеина ягода,– скривился Косыря.– В отца тянется. Нуну, тянись-тянись, подождем-поглядим".

Не любил Косыря дел недоделанных, ох, не любил.

Утопить Марьицыных потатчиков утопили, а коренек остался. Как ни подкатывался к охоронщику Святовидову Косыря, как ни нашептывал – дескать, рубить под корень надо, не послушал пень старый, мотнул бородищей: "Угодно богу будет, вырубим". Вишь, неугодно значит, раз не вырубили. Ладно, ладно, приглядимся – груня от грухи недалеко падает. Пожалеешь, борода пеньковая, что не послушал...

– Эй, Косыря!

Косыря дернулся – ишь, леший его носит, не углядишь, не услышишь, подберется, неясыть, подкатится, кота мягче ступает – из-за хоромины торчала голова Богдыни-дурачка, ну, впрямь корчага на плетне, только рот до ушей.

– Чего тебе, свет ты наш, защитничек?-улесливо запел Козыря, подумав "поленом бы тебя, поленом, да нельзя",– Куда собрался с утра, спозаранку?

– Косыря, а, Косыря! – ровно не слыша, выкликнул снова Богдыня.

– Ну, чего тебе, батюшко? – "поленом бы тебя, поленом".

– Косыря, айда Змия имать!

– Да на кой он тебе? – ошарашенно спросил Косыря,– снова пахать хочешь?

– Не-е,– заухмылялся Богдыня и замолчал.

– Ну? – Косыря ждал.

– А мы с него сапогов нашьем,– вдруг сказал Богдыня,– износу не будет.

Косыря подумал – чего дураку в голову не взбредет, спросил: – Да как ты его ловить-то будешь?

Богдыня помолчал, подвигал бровями, полез пятерней в потылицу и пояснил: – А так!

– Как -так? Как в тот раз, что ли?

Богдыня подумал, согласился: – Знамо дело...

– Ну, а в тот раз как ты его поймал-то?

– А так,– неопределенно, но уверенно ответствовал Богдыня.– Раз – и поймал.

"Вот докука",– подумал Косыря, сказал: – Иди сам, Богдыня.

Богдыня не двинулся. Косыря снова досадливо скривился: "вот докука докучливая", сполз с бревна и полез через порог.

– Косыря, а, Косыря,– Богдыня не уходил.

– Нету меня,– забираясь на лежанку, откликнулся Косыря,– я у Черепана-горшечника.

– А-а,– обрадованно прогудел Богдыня,– пойду ш" ищу.

– Иди-иди.

Шаги протопали мимо порога. Косыря, не сползая с лежанки, потянулся, воткнулся глазом в дыру. Над Череч Пановым дворищем сизое облако – все жжет-калит корчаги Черепанушко. Богдыня косолапо топал вниз по косогору искать Косырю у Черепана.

– Иди, иди, змиев добытчик,– ухмыльнулся Косыря.

"Сапоги шить хочет,– подумал, мостясь на лежанке,как бы он сам с тебя сапогов не наделал". Косыря поежился – перед глазами встало: глазища красные с бычий пузырь каждый, из трех пастей пламя пышет, бока медные смотреть больно, хвостищем колотит-трясется... На что уж при одной ноге, а тогда Косыря быстрее коченега трехного в гонтину Святовидову махнул, полдня в подполе протрясся – не вернется ли, борони бог, сыроядец человеческий, чудище залесное.. За печкой прошуршало. Косыря прислушался, отплюнулся: "Опять спать не даст, нежить проклятая", сказал с надеждой: – Будет соломкой-то баловаться, суседушко. Передохнул бы, а?

За печкой насмешливо фыркнуло.

Косыря обозлился – не даст поспать, – Ну, погодь, доберусь до тебя...и тут Косыря едва не хохотнул – мысль набежала ну впрямь во спасение: не мешкая отодрал от ветошного корзна тряпицу, располовинил надвое и, бормоча "ну-кось возьми, выкуси", затолкал тряпицы в одно ухо, в другое, повертел головой, плюнул в сторону печки: – Кончилась твоя потеха, шуршило окаянное...

Медный краешек проснувшегося солнца медленно высунулся из-за тесно обступивших поляну сосен. Там и сям в темной траве, словно брошенные щедрой кистью, заалели, зажелтели яркие пятнышки – разбуженные прикосновением солнца, робко приоткрыли сложенные на ночь венчики горицвет, мяун-трава, ветрушка, потом враз, словно подожженный, заполыхал дальний край поляны распахнулись навстречу солнцу цветы медыни...

Волк, прислонясь к низко гудевшему валуну, молча смотрел на Змия. Тот, лениво сокращая и распуская кольцами хвост, тоже не торопился возобновлять продолжавшийся всю ночь неприятный и, главное, ненужный разговор. И тут волк спросил: – И все-таки как же тебя поймали?

– Э, не будем вдаваться в подробности,– глядя поверх волка, нехотя рыкнул Змий.

– Отчего же?

Змий свил кольцами хвост, резко распустил, хлестнув по земле, ответил не сразу: – Закон роботехники. Не причинять вреда человеку.

Пришлось ждать, когда можно удрать без вреда.

Волку почудилось сожаление в словах Змия.

– Разве ты не знаешь, зачем мы сюда посланы?

– Знаю,– сказал Змий, лениво свивая и распуская хвост. Одна голова у него спала, другая на высоко поднятой шее бдительно озирала окрестности, третья беседовала.

– И ты, надеюсь, не забыл, что входит в твои обязанности?

– Многое входит,– туманно ответил Змий.

– Многое? Главная твоя обязанность охранять хронопередатчик. – Вот как? – лениво протянул Змий.– И это все?

– Все– жестко сказал Волк.– Для того тебе и придан облик известного нынешним людям чудовища. Только облик. А ты что делаешь? Вообразил себя настоящим Змеем Горынычем?

– Моей программой предусмотрена коррекция задания,– Змий изогнул шею, осмотрел себя.

– Коррекция предусмотрена в особых случаях, а их не было.

– Были. И есть.– Змий снова уставился на Волка. – И главный из них: сам факт нашего присутствия здесь.

– Наше присутствие имеет единственную цель: наблюдение.

– Цель – да. Но есть вещи, которые сформулированной цели не имеют.

– Это еще что? – Волк напрягся, анализаторы все четче сигнализировали: тревога, тревога, тревога...– Какие еще вещи?

– Эволюция,– высокомерно сказала сверху вторая голова. Первая подтвердила: – Да. Эволюция. Оказавшись в этом времени, мы тем самым включились в процесс эволюции. Как все, что существует здесь: люди, ветер,молния, зной, мороз и прочая и прочая... Короче, каждый из нас – фактор эволюции. Другой вопрос – насколько действенный. И вот это, в частности, нам тоже надо установить.

Волк слушал внимательно и, когда Змий умолк, сказал: – Что-то очень знакомое мне чудится в твоих мудростях.

Змий лениво шевельнул перепончатыми крыльями, подставляя первым лучам солнечные батареи.

– Мудрости не мудрости, но мы единственные, кто здесь обладает сознанием своего места и своих возможностей в эволюционном процессе.

– Скажи,– неожиданно спросил Волк,– зачем ты высушил озерцо Серебрянку?

– Скажи, а зачем молния разбила дуб вон на той опушке? – Змий мотнул головой,– Зачем мороз прошлой осенью побил хлеба? – Змий помолчал и наставительно сказал: – Случайность – инструмент эволюции.

– Люди ловили в нем рыбу.

– Теперь не будут ловить. Зато будут искать и думать.

– Ты знаешь, что после гибели хлеба только охота и рыба спасали людей от голода?

– Знаю,-Змий снова пошевелил крыльями,-ну и что? Эволюция жестока и справедлива – выживет тот, кто сумеет. И потом это не люди – это человеки.

– Но человеки! Пусть забитые, суеверные, запуганные, озлобленные. Но им предстоит стать людьми! Зачем же усложнять этот путь, зачем? Он и так сложен и мучителен. Разве не лучше помочь?

– Ага, вот мы и пришли! – победно прошипел Змий.-Значит, вмешательство нам дозволено?

– Нет.

– Вот те на,– с досадой заурчал Змий.– Где же логика? Разве попытка помочь не есть попытка вмешательства?

– Да, это было бы вмешательством.

– Ну вот,– удовлетворенно пыхнул Змий,– на каком же основании мы должны отдавать предпочтение одному Варианту? Ведь и помеха и помощь принципиально одно и то же: вмешательство.

Волк внимательно посмотрел на Змия: – У тебя аккумуляторы в порядке?

– Пожалуй,– неохотно отозвался Змий.

– Точнее,– приказал Волк.

– Во втором блоке быстро садится.

– Так я и думал,– сказал Волк.– Переключи питание первого блока на второй.

– Как же я взлетать буду? – изумился Змий.

– А не будешь,– жестко скаазл Волк.– Как наблюдатель, ты теперь бесполезен. А чтоб ретранслятор сторожить, летать не обязательно.

Змий возмущенно зашипел, но Волк кротко сказал голосом программиста: Выключатель Змия встроен в систему Волка. Выключение может быть произведено Волком в любое время.

Змий сник, шумно выдохнув, распустил крылья по земле, третья голова проснулась и тоже уставилась на Волка С немым недоумением.

Волк встал, обошел валун, не оборачиваясь, сказал Змию: – Сторожи хорошо. А когда подзарядишь второй блок, подумай – может, поймешь: помощь не есть вмешательство, поскольку невмешательство и есть помощь...

Солнце уже всплыло над верхушками сосен. Зашныряли, загудели в разнотравье пчелы-медуницы. Волк посмотрел на Змия, глядевшего в умытое синее небо, в котором ему уже не летать, сказал: – Происшедшее можешь считать коррекцией программы.

Волк встал, шагнул к лесу, но остановился и, обернувшись к Змию, все так же глядевшему в небо, бросил: – На досуге просчитай все схемы – где-то у тебя замыкает. Найдешь – коррекцию снимем,– и не ожидая ответа, прыжком махнул к лесу.

Мальчик, обхватив коленки, сидел на мшистом взгорбышке, прислонясь к волчьему боку. Так далеко в чаще лесной он еще не бывал, вздумай сейчас пешком домой пуститься – ив седмицу не дошел бы.

– Сто одиннадцать километров,– не поворачивая головы, сказал волк.

Мальчик не понял, но переспрашивать не стал – может, это волк сам себе. Солнечные лучи еле пробивались сквозь густую листву, взметнутую под самые облака.

Здесь, внизу, сумрачно, тихо. Только изредка пробившийся луч хлопает золотой ладошкой по траве – и нет его. "Похвист-бог с солнышком играет,подумал мальчик,– раздвинет листву, даст солнышку вниз глянуть и тут же окошко притворит..." – А вот и Мокоша,– вдруг сказал волк.

Мальчик вздрогнул, прижался к волчьему боку.

– Не бойся,– буркнул волк.– Мокоши бояться не надо.

Мальчик вздохнул – как не бояться – страшило ведь лесное, нечисть заболотная, но сказать не решился.

Шевельнулась ветка, высунулся пенек, поворочался.

Мальчик прислушался – никак пень поет!

– Не пень – Мокоша поет,– тихо сказал волк.

И впрямь – никакой это не пень, а старичок махонький, кудлатый, бороденка зеленая влево, лапти лыковые.

Старичок потоптался, пригляделся, обнял – едва рук хватило – березу. Мальчик глазам не поверил: в единый миг выдернул старичок дерево громадное, как травинку, и, просеменив к центру полянки, воткнул в землю – и стоит береза, будто век тут стояла. А старичок напевает, приговаривает: – Вот тут-то и тебе лучше будет, и мелкому дереву свет застить не будешь...

– Здравствуй, Мокоша,– громко сказал волк.

Дедок крутнулся, полошливо вскрикнул: – Ась, кто?

– Не видишь? – насмешливо спросил волк.

– Вижу, вижу, здравствуй, серый, давно не видались,– ворчливо забормотал дедок и тут же насторожился: – А это кто? Твой, что ли?

– Мой, мой,– успокоил волк.– Мы тут мимоходом. Путь неблизкий, отдохнуть надо.

– Отдыхайте, детушки, отдыхайте, и я бы с вами отдохнул, да вот давно здесь не был, а лес-то, он присмотру требует,– бормотнул Мокоша, переставил елочку на место посвободнее, куст малины понес в другой конец полянки.

"Совсем нестрашный,– облегченно думал мальчик. – Маленький дедок, удаленький, силища – рассказать, не поверят".

– Никому о том, что ты видел, рассказывать не надо,– строго напомнил волк.

– Я знаю,– ответил мальчик, глядя, как Мокоша возится посреди прогалины. И вдруг дедок пропал – был и нету.

– Куда ж он подевался? – поразился мальчик.

– Тут я, тут,– раздалось за спиной.

Мальчик оглянулся – в двух шагах на кочке сидит Мокоша, посмеивается, нос шишкой еловой, глазки из-под мшистых бровей поблескивают.

– Фокусы показываешь? – неодобрительно спросил волк.

– Ась? – не понял Мокоша и пояснил охотно: – Пчелки знакомые медком поделились, я его в корчажке на чернобыле настоял.

Волк задумался, потом уверенно сказал: – Абсенту, значит, хватил.

– Чего хватил? – переспросил Мокоша.

– Водки полынной. На полыни ведь настаивал?

– Ну,– подтвердил Мокоша.– Чернобыль ли, полынь, одно и то ж. Былняк, коника, будильнич, чахница – в разных местах да в разные времена травку эту как только не зовут.

– Мокоша, а сколько лет тебе? – неожиданно спросил волк.

Пенек-старичок, не слыша, бормотал то громче, то под нос себе: Полынка, бодреник, нехворощь, цытверь... А как ни зови – медок хорош, ох и хорош...

– Слышь, Мокоша, сколько тебе лет? – громче спросил волк.

– Ась?

– Лет тебе сколько?

– Тыща,– равнодушно ответил Мокоша, поскреб в бороде,– а может, и боле...

– Дедушка, а ты и вправду леший? – насмелился мальчик.

Мокоша бровями поерзал, рассердиться собрался, но, поглядев на мальчоночка, сказал неопределенно: – Так меня человеки прозывают. А пошто спрашиваешь? Не похож, что ли?

– Не похож,– простодушно ответил мальчик.