Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Ты не обижайся, – сказал он, видя, что она огорчилась и сникла. – Не хочу я в вашу больницу.

– Ну вот еще! – вскинулась она, сразу поняв, что в самом деле стояло за его «не надо». – Глупости какие. От тебя я этого просто не ожидала. Наша клиника ничем не хуже других, и болезнь есть болезнь, какой бы характер ни носило заболевание. А то взяли моду – об инфаркте или гипертонии говорить чуть ли не с гордостью. Один умник, из медицинских светил, даже в газете писал, что гипертония самая человеческая из всех болезней. Животные, видите ли, гипертонией не болеют. Встретишь знакомого, справишься о здоровье, он эдак гордо: мотор барахлит, и к левой груди ладонь прикладывает. А признаться в психическом расстройстве ни у кого язык не повернется. Даже шепотом не скажут, даже на ухо близкому человеку. А ты скажи на милость, чем абстиненция барбамиловая хуже звучит, чем тот же инфаркт миокарда? По-моему, даже поэтичнее.

Но ему неприятен был этот разговор.

– Ты Витьку Крестьянинова помнишь? – спросил он.

– Конечно.

– Умер он.

– Да ты что! – У нее губы задрожали и слезы на глазах выступили; лицо сморщилось и сразу стало некрасивым. – Когда?

– Неделя уже.

– Ах ты боже мой! Что же с ним?

– Инсульт.

Зажав щеки ладонями, она потрясенно смотрела перед собой невидящими глазами.

Витька Крестьянинов… Такой был здоровяк. А талантлив!.. Он же доктором наук стал, кажется, даже членкорром… И в самом расцвете творческих сил…

– Знаешь, – проговорила она глухо, – я все чаще думаю о том, что в детстве и юности смерть косит совсем неизвестных людей. Кто-то умер – а для тебя имя его ничего не говорит, и все выглядит так, словно смерть вообще существует в ином мире, ты – здесь, а она – там. Потом начинают умирать те, о ком где-то слышал, еще позже – те, кого видел, знал. Теперь вот друзья уходят. Точно круг сжимается – все уже, уже…

– Это потому, что ты войны не знала, – сказал Марат.

– Ну как же!.. – начала она горячо и осеклась.

А ведь верно, война для нее далеко прошла. В памяти то время стираться стало, исчезать, подлинное вмещалось прочитанным или в кино увиденным. А что же было? Эвакуированных помнила, как привезли к ним первых детей, чудом спасшихся в разбомбленном поезде. Страшное жило в их глазах долго, и детдомовские не знали как обласкать их, успокоить, отвлечь. Но интересно было – ребята войну своими глазами видели. Один мальчишка осколок зажигательной бомбы привез – его скоблили ножом и поджигали металлический порошок, который вспыхивал как магний. Безногого помнит на мосту возле вокзала. Прямо на тротуаре он ловко двигал полые половинки ореха, предлагал делать ставки и угадать, под которой горошина. Обжуливал отчаянно, нагло перекидывал ореховую скорлупу, спешил деньги загрести. Каждый видел – вот же она, горошина, под этой половинкой, а безногий бессовестно подсовывал другую. Тут в обиды, скандал, ругань, а дружки стеной: ты на кого, на инвалида войны?..

Помнит еще как на черепашку в колхоз ездили, и район помнит – Ахангаранский. Ползали по склонам зеленых холмов, где уже колосилась пшеница, собирали вредителей в бутылки. Вечерами сдавали приемщику, тот взвешивал и записывал, кто сколько собрал, потом тайком закапывал черепашку. Мальчишки выследили, стали отрывать и сдавать вторично. Но вскоре попались. Шуму было! На собрании обсуждали, стыдили…

В госпиталь еще ходили, концерты давали. Но их к выздоравливающим пускали, никаких особых страхов там не видели.

Зимой сорок второго в комсомол приняли. Под Сталинградом самые жаркие бои шли, она тогда и не понимала, какие это были бои, через много лет только кинохронику увидела, ужаснулась. Из райкома они вышли с Витькой Крестьяниновым, остановились на темной улице и он сказал с чувством: «Я этот день никогда не забуду. Как только год подойдет, попрошусь добровольцем…» К вечеру подморозило, поземка мела по мостовой, по трамвайным рельсам. Улица пустынна была, тиха, тревожна, и окна затемнены. Ей холодно стало в легком пальтишке и парусиновых туфлях, но она стояла рядом с Витькой, смотрела на пустынную улицу, на затемненные мрачные дома и кивала в знак согласия. Но ей на фронт проситься не хотелось, и она стыдилась признаться в этом.

А потом на завод «Транссигнал» направили, там и работала.

Вот и вся война. Ну, сводки, конечно, слушали, киносборники смотрели – про Антошу Рыбкина, – про Швейка. Передача еще по радио была – рассказы неунывающего Сени Ястребкова, песня его:

 
Вернусь я скоро снова,
И вас прошу не забыть
Про Сеню Ястребкова,
И песни его любить.
 

Песен тогда много было, хороших песен, она и сейчас любит их слушать, когда передают. Но песни песнями, а ребята их группы стали на фронт уходить – там, видно, не до песен было. То на одного похоронка пришла, то на другого. Но они к тому времени уже рассеялись, работали кто где, жили в разных общежитиях. Однажды ей записку от Витьки Крестьянинова передали: уезжаю завтра в шесть. Утром, темно еще было, она побежала на вокзал. Дождь хлестал, хорошо ей резиновые сапоги подруга дала, ноги хоть не промокли, а так – нитки сухой не было, когда добежала. Трамваи еще не ходили, так что всю Первомайскую в резиновых этих сапогах вымерила. Ни военных, ни новобранцев нигде на вокзале не было. Сказали: в третьем зале. А это и не зал вовсе был, а скверик, штакетником огороженный. Правда, навес был, но худой, капало на людей, которые покорно сидели на узлах. И здесь Витьки и его команды не было. Так с ним и не простилась. Он ей несколько писем написал, она два раза ответила, а потом переписка их заглохла. С Маратом тоже так вышло: он ей писал, а она не поверила, подумала, что нарочно решил не возвращаться, кто в Ленинграде не захочет жить! Она ведь и не представляла, что это такое – блокада. Но если по правде, то и не в этом дело было совсем, а в том, что прислали на завод ребят из транспортного техникума на практику, и среди них был Кирилл Сомов. Конечно, если бы Марат хоть намекнул, что ранен, контужен! Но он не сообщил, она о его несчастьях узнала, уже когда он вернулся, да и то случайно…

Вот такие воспоминания.

– Война – это другое, – сказала она. – Я о нормальной человеческой жизни говорю. И о смерти.

– Мне тоже инсульт уготован, – неожиданно произнес Марат. – Кровоизлияние. Я точно знаю.

– Брось ты, ей-богу, – сказала она досадливо, стараясь убедительной быть, чтобы не прошел их разговор бесследно. – Во-первых, в твоем случае это совсем не обязательно. А во-вторых, кровоизлияние не такая уж страшная вещь, как думают, нечего его бояться.

– А Витька? – спросил он и посмотрел пытливо.

– А я тебе приведу сотни примеров, когда все обходилось благополучно. Человеческий мозг необычайно пластичен, его участки способны взаимозамещаться. Вполне авторитетно говорю. У Пастера в сорок шесть лет случилось кровоизлияние в правое полушарие, а он дожил до семидесяти трех. И все свои великие открытия сделал с помощью только левого полушария. Кстати, в те годы средняя продолжительность жизни была куда короче, чем сейчас. Так что паниковать нет никакой причины. А на обследование все-таки приди. Отбрось глупые предрассудки и приди. Я тебе документально покажу, что тебя ждет и что не ждет.

– Хиромантия в современном обличье? – усмехнулся Марат. – Ты можешь точно предсказать день, которого нужно бояться?

– Напрасно злословишь, – обидчиво проговорила она. – Только обыватель считает, что врачи ничего не понимают. А ты вбил себе в голову: «мне уготован инсульт» – и ждешь, прислушиваешься, так и впрямь можно болезнь вызвать, силой внушения только.

– Язык мой – враг мой, – вздохнул он. – Ладно, от инсульта отрекаюсь. Ты довольна?

– Эх, Марат, Марат, – покачала она головой, и вдруг само собой вырвалось: – Я не знаю, что со мной будет, если… – Она вовремя оборвала себя и, заливаясь краской стыда, проговорила еле слышно: – Ты прости меня, я сама не понимаю, что говорю…

– Ну, что ты, – очень мягко, с нежностью, какой не ожидал от себя, ответил Марат. – Нам нельзя сердиться друг на друга, мы с тобой только вдвоем остались…

Он хотел добавить: из всей нашей группы, но смолчал.

Встретив его взгляд, Наталья Сергеевна словно задохнулась и снова почувствовала слабость и головокружение. «Да что же это? – растерянно спросила она себя и вдруг впервые призналась: – Я люблю его, я без него жить не смогу, я как девчонка – только в глаза взгляну…»

– Смотри, это Борис?

Поспешно поднявшись и не дожидаясь ответа, Назаров взмахнул рукой. Но с дороги его могли и не заметить, тогда он пошел прямо через боскет, испачкав сырой землей туфли, с неожиданной проворностью перемахнул через невысокую ограду и выскочил на тротуар.

22

Соскочив с мотоцикла, едва кивнув Казакову и сразу же забыв о нем и обо всем на свете, Борис устремился к Назарову.

– Здравствуйте, дядя Марат!

Ладони их сошлись в крепком рукопожатии, и близко глянув в голубые, материнские, глаза юноши, такие сияющие, лучащиеся внутренним праздничным светом, Назаров растроганно заморгал, притянул его к себе и обнял левой рукой. Борис неловко ткнулся ему в щеку, чмокнул по-детски и смущенно отстранился.

– Здравствуй, Боря. Вот ты какой стал… солдат, – проговорил Назаров, тоже засмущавшись. – С возвращением тебя.

– Спасибо… Ой, да я шлем забыл отдать! – Борис оглянулся и, увидев терпеливо поджидавшего на обочине Казакова, побежал к нему, торопливо расстегивая ремешок на подбородке. – Простите, Ата Казакович, я дядю Марата встретил… то есть он мне не дядя, это я так, с детства привык… он хороший человек.

– Я вижу, – улыбнулся Казаков. – Так вы остаетесь?

– Да, вы езжайте.

Он вернулся к Назарову.

Первый порыв прошел, остывали, выплеснувшись наружу, чувства, пришло время придирчиво осмотреть друг друга, замечая перемены. Одного они радовали, другого огорчили. Марат по выражению глаз Бориса понял, насколько сдал за два последних года, и эта догадка опечалила его. Недавнее тоскливое чувство снова стало саднить в груди.

– Служилось как?

Обняв Бориса за плечи, Назаров повернулся вместе с ним, и тот лишь теперь увидел мать. Она сидела на скамейке вполоборота и с ревнивым чувством следила за сыном. Обидное ощущение покинутости виделось, вероятно, в ее глазах. Борис сразу подошел к ней и ласково тронул за плечо, давая этим понять, что он с ней, что нет у него никого дороже ее, потом только ответил, обернувшись к Назарову:

– Служилось нормально.

– Я тебе не рассказывала, – оживилась Наталья Сергеевна. – У Бори там было чепэ – ноги в пургу обморозил, но вынес на себе ослабевшего товарища.

– Да ладно, мама, – потупился Борис. – Чего теперь об этом… Все ж обошлось.

Не став проявлять излишнее любопытство, Назаров спросил:

– Теперь какие планы? Учиться? Работать?

– Работать, – сразу, не раздумывая, ответил Борис. – Отец меня к себе в трест переманил. Я же в армии и трактор изучил, и кой-какое электрооборудование. Отец говорит: специалист широкого профиля, никому не отдам, если уж учиться не хочешь…

– А почему учиться не хочешь? – спросил Назаров, отметив про себя, что Борис называет Кирилла не папой, как прежде, а отцом.

– Я рабочим хочу быть.

– Хоть бы ты повлиял на него, Марат, – сказала Наталья Сергеевна. – Куда сейчас без образования, верно ведь?

– Да как сказать… – Марат улыбнулся не ей, а Борису. – Современный рабочий это же не человек с тачкой. Учиться ему все равно придется, зато будет делать то, к чему душа лежит, и результаты своего труда видеть, не то, что бумажки в конторе подшивать…

– Да ну тебя в самом деле, – рассердилась Наталья Сергеевна. – Или уж привык в своей газете… Судьба человека решается, а он…

– Он правильно свою судьбу решает, – серьезно ответил Марат. – И не надо ему мешать.

Благодарно посмотрев на него, Борис сказал:

– Мы сейчас с нашим главным инженером на соседний завод ездили. Агрегаты там вышли из строя, а специалистов нет, вот их директор и попросил Казакова помочь. Весь день копались…

– Починили хоть? – недовольно спросила Наталья Сергеевна.

– Разобрались что к чему. А ремонтировать заводские будут.

– Вот видишь, и в воскресенье не дают отдохнуть.

– Я ж сам, мама… Ради интереса, из любви, так сказать, к искусству.

– Ради интереса… Все равно должны сверхурочные платить. Есть же закон…

Сын хотел что-то возразить, но Марат взял его под руку и так, стоя рядом с ним, стал говорить, и слова его – словно камни в огород Натальи Сергеевне:

– Вот ты сказал: это – из любви к искусству – и мне человек один вспомнился. Старый питерский рабочий Гаврила Иванович Михайлов. Он эти самые слова не раз повторял. Не, за деньгу, говорил, надо работать, а из любви к искусству, ибо рабочее наше искусство цены не имеет. За труд, само собой, платить следует, но не это главное, это как бы само собой. А главное – желание дело делать, мастерство свое проявлять, если ты мастер. Из его уст я про знаменитого Левшу впервые услышал, как блоху тот заморскую подковал. Гаврила Иванович так рассказывал, будто все это на самом дело было и чуть ли не у него на глазах. А в том, что Левша питерским мастеровым был, я и не сомневался тогда. «Таких мастеров на нашей земле поприбавилось, – так он свой сказ заканчивал. – Говорят, будто машины сравняли неравенство талантов и дарований, будто, благоприятствуя повышению заработка, машина не благоприятствует артистической удали рабочего человека. Глупость это. Механические науки гордость нам придают, любви к своему делу прибавляют, безграничные возможности открывают. Ибо машины, нами созданные, – с человеческой душою». Михайловские слова врезались в мою память навсегда. Потом прочел я Лескова и понял, как переиначил Гаврила Иванович слова писателя, утверждавшего, будто таких мастеров, как баснословный Левша, теперь уже нет.

Пока он говорил, солнце за горами скрылось, сумерки благодаря тучам быстро сгустились, светильники загорелись вокруг сквера, вечер наступил. Теперь уже в самом деле похолодало. Стал моросить мелкий дождь. Влекомая воздушным током, зароилась, наподобие летней мошкаре, водяная пыль в светлых пятнах под фонарями.

Но они заметили все это только тогда, когда Марат смолк. Он же сам, выставив ладонь, произнес удивленно, с детской непосредственностью:

– Смотрите-ка, дождик пошел…

Наталья Сергеевна поднялась:

– Ты идешь домой, Боря?

– Конечно. – Борис повернулся к Назарову: – Пойдемте к нам, дядя Марат? Чаю попьем. Я брусничного варенья привез.

Борис и на мать взглянул, ища поддержки, но она повторить приглашение не решилась, боялась выдать голосом свои чувства, только вскинула на Марата вопрошающий тревожный взгляд. А тот смотрел в ее глаза и молчал, ей показалось, слишком долго, до неприличия долго…

– Правда… – произнесла она неопределенно и скованно.

Марат кивнул, давая понять, что все понял, и улыбнулся Борису:

– Спасибо, брусничного я никогда не пробовал, но в другой раз. Утром статью на машинку сдавать, а она еще не написана.

– Ты все-таки приди, – сказала Наталья Сергеевна, протягивая ему руку.

– Спасибо, – повторил он, но уже не смог посмотреть ей в глаза и, словно только что вспомнил, обратился к Борису. – А он как, толковый, этот ваш главный инженер? Казаков, кажется?..

Борис ответил увлеченно:

– Ну! Если и быть инженером, то только таким. И человек настоящий! Вот бы написали о нем, дядя Марат!

– Ты советуешь? – улыбнулся Назаров. – А давно ли знаешь его? Говорят, пуд соли надо съесть с человеком…

– Хорошего человека сразу видно!

– Ладно, я познакомлюсь с ним, – пообещал Марат. – Ну, пока.

Молча смотрели они ему вслед, как идет он по дорожке и тает, расплывается по мере удаления от светильника, неясной тенью становится. Только шаги по мокрым бетонным плитам отчетливо звучали в вечерней шелестящей тишине.

23

Ночью разразилась гроза. Ослепительные молнии полыхали через все небо, в комнате становилось светло как днем. Гром рокотал оглушительно, будто и впрямь некто катил по небесной булыжной мостовой на кованой колеснице.

Хлынул ливень. Светлый стремительный поток стеной встал за стеклом, уличные фонари похожи стали на огни «Наутилуса», плывущего в зыбких глубинах океана. Иногда налетал порывистый ветер, водяная стена начинала колыхаться, и тогда дома и фонарные столбы, видные сквозь нее, искажались, обретая нереальные, фантастические формы.

Марат долго стоял у окна, смотрел на этот таинственный, меняющийся мир, а когда лег, перед глазами все плыло, текло, искажалось…

Утром он поехал в трест.

Дождь прекратился, асфальт блестел, в лужах отражались белые высокие облака и голубые промоины неба. Парило, но в воздухе была приятная свежесть, чистота, дышалось легко. Ушла вчерашняя морозь, и весной запахло. Что это за запах, объяснить невозможно, – может быть, и не запах вовсе, а само это новое, необыкновенное, совсем живое тепло, идущее от нагретых солнцем песков, глиняных такыров, белых солончаков… Повеет таким теплом – как ладонь любящего человека на твоей щеке – и сердце отзовется радостно на весеннюю ласку.

Марат вдруг вспомнил, как впервые после долгой разлуки, выскочив на каком-то перегоне, где невесть почему остановился их «пятьсот веселый», почувствовал на лице это теплое прикосновение и чуть не заплакал от переполнивших его чувств. Нигде и никогда по весне не встречал он такого теплого дуновения, как в этих среднеазиатских степях. В России весна иначе пахнет. И пусть те запахи по-своему волшебны и тоже волнуют душу, но с этим, родным, их не сравнить…

Едва вышел он на улицу и ощутил на лице ни с чем несравнимое весеннее дуновение, как настроение его поднялось. Теперь-то, он знал твердо, беды его кончились, и все будет хорошо, потому что пришла настоящая весна – с теплом, с цветением садов, с чистой зеленью молодой листвы и степных трав, с красными тюльпанами на холмах, с возвращением птиц из дальних стран – с подлинной радостью.

Рабочий день в тресте уже начался, в коридорах было безлюдно, сквозь закрытые двери прорывались то приглушенные голоса, то стук пишущей машинки, а где-то в дальнем конце дзинькала пила, – видно, ремонтировали, что-то.

Назаров пошел по скрипучему паркету, читал таблички на дверях и увидел то, что искал – кабинет главного инженера. Стукнув согнутым пальцем и не услышав ответа, толкнул дверь, она легко подалась. За большим письменным столом что-то писал тот самый человек, с которым ехал на мотоцикле Борис.

– Разрешите?

Казаков поднял голову и удивленно вскинул брови.

– Конечно. У нас не принято стучать…

– Я из газеты. Назаров, – представился Марат, пожимая протянутую руку.

– Казаков. Вы в связи с приездом американца?

Тут только Марат увидел, что длинный стол заседаний, стоящий в стороне, у окна, застлан белой скатертью и уставлен угощениями – урюк, кишмиш, печенье, конфеты. Пиалушки расставлены, чайников только еще не было.

– Нет, я по другому поводу, – смутился Назаров, словно явился непрошеным гостем. – У вас прием назначен скоро? Может быть, побеседуем? Меня интересуют ваши механические колодцы.

– Не успеем, пожалуй, – развел руками хозяин и на часы взглянул. – Скоро должны заявиться. Да и, по-честному, настроение у меня… сами понимаете.

Готовый понимающе кивнуть и попрощаться, Марат на всякий случай спросил:

– А беседа у вас о чем?

– Да об этом самом, наверное. Что еще может интересовать американского писателя в нашем тресте, – ответил Казаков и опять посмотрел на часы. – Оставайтесь. И мы смелее будем – все-таки еще один свой человек.

Он улыбнулся, и улыбка у него была открытая, светлая, хорошая улыбка.

24

Американский писатель оказался семидесятилетним, но крепким еще, подвижным негром, одетым слишком ярко. Светло-коричневый клетчатый пиджак, желтая рубашка и малиновый галстук с изображением крепостных башен и пальм, перстни с камнями, особенно один – с крупным янтарем – все это притягивало взгляд, отвлекало в разговоре. С ним была супруга, пожилая негритянка, седая, благообразная и тоже одетая не по возрасту – в светлый брючный костюм, с цветастой косынкой на шее. Мистер Фрэнк Пэттисон, миссис Джозина Пэттисон, – представил их переводчик.

Казаков назвал себя и представил присутствующих – начальника передвижной механизированной колонны Кирилла Артемовича Сомова и корреспондента местной газеты Марата Назарова. Гости церемонно поклонились каждому.

Сомов, который привез иностранцев, подмигнул Марату, но тот сразу же отвел взгляд.

– Мне сказали, что вас интересует обводнение пустынных пастбищ, – начал Казаков, заметно волнуясь. – Предлагается такая программа: скачала я введу вас в курс нашей работы, вместе с Кириллом Артемовичем ответим, как сможем, на ваши вопросы, а потом поедем на пастбища, туда, где мы строим водозаборные сооружения. Здесь недалеко. Не возражаете?

– Йес, йес, – широко улыбаясь, закивал Пэттисон.

– Тогда так… Давайте вести беседу без церемоний, по-дружески, за пиалой чая, – вновь заговорил главный инженер и вопросительно посмотрел на переводчика, одновременно жестом приглашая гостей отведать угощения.

– О, йес! – снова воскликнул американец, едва услышав перевод, и добавил по складам: – Дру-жес-тво.

– Вот и отлично, – облегченно кивнул Казаков. – Значит, о пастбищах… Их у нас, вон сколько, он оглянулся на висящую на стене карту, и Пэттисоны сразу же повернули головы. – Почти тридцать девять миллионов гектаров пустынных пастбищ. Причем подавляющее большинство территории относится к сухой и очень сухой зоне. Условия сложные. Но у нас каждый чабан со школьной скамьи знает слова Мичурина…

– Ми-чу-рин? – переспросил американец и с помощью переводчика записал фамилию в свой блокнот.

– …знает слова Мичурина о том, что мы не можем ждать милостей у природы, взять их у нее – наша задача.

– О! – снова воскликнул Фрэнк Пэттисон, записывая, потом стал что-то быстро говорить по-английски.

– Сказано красиво, даже очень, но не слишком ли воинственно? – объяснил переводчик. – Природа не любит, когда ей наступают на горло.

Казаков усмехнулся вскользь, сразу же сделав серьезное лицо, боясь, что гость превратно поймет его.

– Брать у природы ее богатства – не значит наступать ей на горло, – проговорил он без нажима. – Во всяком случае – не всегда значит. Наступать на горло вообще не в наших правилах.

Записывая его ответ, мистер Фрэнк не поднял головы и не улыбнулся.

– Природные условия Каракумов продиктовали главное направление животноводства, – продолжал Ата Казакович, поглядывая на переводчика, давая ему возможность передать все как следует. – Это отгонное овцеводство. Круглый год в Каракумах выпасаются овцы различной породы, прежде всего каракульской. В прошлом овец пасли самым примитивным способом: перегоняли с места на место в поисках корма, рыли колодцы – и все без системы, без учета особенностей территории. Падеж был велик. Теперь животноводство ведется на научной основе. Составлена «Схема комплексного освоения пустынных пастбищ». – Он ладонью прихлопнул размноженные на ротаторе, переплетенные, с истрепанными, замусоленными углами листы голубоватой бумаги. – Тут многое предусмотрено – и строительство новых водозаборных сооружений, и улучшение приколодезных песков, и фитомелиорация ухудшенных пастбищ, и другое, что позволит за тридцать лет заметно поднять овцеводство.

Улыбка снова осветила лицо Пэттисона. Он сказал, сверкая перламутром зубов:

– Вы настолько уверены в себе, что решаетесь планировать работу в пустыне на тридцать лет вперед?

– Работа такого рода не терпит суеты, – ответил Казаков. – Чтобы образовалась пустыня, ушли миллионы лет. Преобразования не сделаешь за одну пятилетку. А что касается уверенности, то почему же ей не быть? Каракумский канал построили, создали новые хозяйства, разбили хлопковые поля, насадили сады, нефтяные и газовые промыслы действуют… Почему же пастбищам оставаться неизменными? Захотеть только надо.

– Я видел Каракумский канал, – быстро кивнул Пэттисон. – Это действительно грандиозно.

– Ну вот! – обрадовался Казаков, но засмущался своей горячности, стал расправлять загнувшийся угол «Схемы». – Конечно, здесь намечен очень большой объем работ, придется много попотеть. Но уверен – все намеченное сделаем.

– Мне тоже хотелось бы в это поверить, – выпятив толстые губы, вставил американец и вдруг засмеялся: – Простите, мне вспомнилась забавная история. Когда Амундсен собирался в Арктику и приготовил ружья против белых медведей, ему сказали, что белый медведь никогда не нападает на человека. Великий путешественник ответил: «Я-то это знаю, но не уверен, знает ли это белый медведь». Еще раз простите, но знает ли пустыня, что вы хотите ей добра?

Вежливо улыбнувшись, Ата Казакович возразил:

– Но Каракумы не белый медведь. Пустыня беззащитна, несмотря на свою суровость, и мы это знаем. Поэтому и идем туда не с ружьем, заряженным жаканом, а с водой, утоляющей жажду.

– Браво! – засиял улыбкой Пэттисон. – Хорошо сказано. – Но тут же сделал серьезное лицо и даже вздохнул, то ли жалея беззащитную пустыню, то ли от зависти к остроумному собеседнику; оказалось же, что несмотря на понравившийся ответ, он остался при своем мнении и высказал его вполне определенно, не щадя престижа собственной страны: – Время меняет все – и людей, и природу. «Фрам» стоит в Осло в музее, а на Северный полюс ходят уже на лыжах. Наши предки трепетали перед грозными силами природы, а мы безжалостно ее уничтожаем. У нас в штате Нью-Джерси есть горное озеро Бруктрот. Прекрасный уголок земли. Голубая вода, лесистые склоны берегов. К сожалению, это только декорация. В озере убито все живое.

– Как убито? – живо спросил Казаков.

– Кислотные дожди, – опять вздохнул Фрэнк и вяло улыбнулся, как бы извиняясь. – Промышленность выбрасывает в воздух окислы серы и азота, облака давно уже не безобидны. Бруктрот оказался бессильным в единоборстве с человеком. Мы – великая держава, располагающая огромными техническими возможностями, мы первыми послали людей на Луну, – а вот спасти озеро оказалось нам не под силу. Озеро… А у вас пустыня, одна из крупнейших в мире. В пустыне столько скрытых сил. Вы, конечно, слышали про трагедию Сахели. А я там был недавно, видел своими глазами. Но если бы только там… Вам не доводилось читать книгу австралийского ученого Тимбери «Битва за землю»?

Ата пожал плечами и вопросительно посмотрел сначала на Назарова, потом на Сомова, те тоже не слышали о такой книге.

– Он пишет о том, как природа мстит людям, которые слишком широко размахнулись с животноводством, – продолжал Фрэнк. – Из центральных пустынь материка суховеи несут пыль и песок, фермеры вынуждены бросать некогда плодородные земли. Исчезают леса, высыхают реки и ручьи, стада овец тают на глазах. Опустели хозяйства, царит полное запустение…

– Очень мрачная картина, – согласился Казаков. – Но нам это не грозит. Вы же видели Каракумский канал. Сибирские реки собираемся повернуть в Каракумы. Да мы, если только захотим… – Он словно бы поперхнулся и смущенно умолк, но взял себя в руки и уже почти совсем спокойно закончил: – если захотим, то горы с места сдвинуть сможем.

Внимательно посмотрев на него, Пэттисон кивнул в знак понимания, но опять сказал свое:

– Оптимизм это хорошо. Уверенность в себе тоже хорошее качество. Но брать… как это сказал ваш ученый? – Он полистал блокнот, нашел нужную запись и произнес не без ехидства: – брать милости у природы – не значит ли это рано или поздно увидеть, что очередной Бруктрот мертв?

– Это бесплодный спор, – улыбнулся Казаков. – Давайте отложим его, ну хотя бы на тридцать лет. Приезжайте, тогда и посмотрите. Время нас рассудит.

– Согласен, – засмеялся Пэттисон. – Ровно через тридцать лет, день в день. Прошу заказать гостиницу. А теперь, как говорится, вернемся к нашим баранам. Мне говорили, что вы какие-то новые колодцы внедряете. Расскажите, если не секрет?

– Какой тут секрет! – охотно ответил Ата, отодвигая в сторону ненужные уже бумаги.

Кирилл Артемович, который с любопытством следил за беседой и помалкивал, теперь оживился и вставил с некоторой долей подобострастия, весьма удивившей Назарова:

– Ата Казакович как раз и является автором механических колодцев.

– О! – воскликнул гость и посмотрел на главного инженера с новым интересом.

Казаков стал терпеливо объяснять сущность своих колодцев и даже схему набросал, не забыв помянуть про сходство с минаретом. А Назаров в это время пытался понять, какие же отношения у Сомова с главным инженером. Мог он по тайной злобе подсказать сыну тему статьи или просто сболтнул за обедом, не ведая к чему болтовня его может привести?

– При правом вращении бурового инструмента проходим основной ствол скважины, а когда долото достигает водоносного слоя, сообщаем инструменту обратное, левое вращение, при этом расширительные лапы расходятся и забуривают более широкое пространство, как это примерно и делается забойщиком при работе вручную.

Пэттисон слушал внимательно, лицо его было сосредоточено и строго, но когда Казаков закончил свой рассказ, гость заулыбался и попросил разрешение взять исчирканный лист с собой.

– Мистер Пэттисон говорит, – переводчик тоже улыбнулся, – что у себя на родине получит авторское свидетельство на это оригинальное изобретение и сделает большой бизнес.

– О, замечательная идея! – в тон гостю ответил Казаков. – Жаль только, что авторское свидетельство уже вручено изобретателю, и мистер Пэттисон рискует попасть в плагиаторы.

Не дожидаясь перевода, Фрэнк захохотал:

– Плагиатор! – И вдруг по-мальчишески застучал розовыми ладонями по столу, перстни прогремели. – Крэш!

Переводчик пояснил:

– Это слово имеет несколько понятий: грохот, крах, банкротство, падать, рушиться с треском, потерпеть аварию, разбиться.

– Все правильно, – кивнул Казаков, – на чужой каравай рот не разевай.

При этих словах Назаров с трудом сдержал смех, кашлянул в кулак, будто поперхнулся, и торопливо отхлебнул остывшего чая из пиалы. Казаков определенно нравился ему все больше.

Переводчик же переводить казаковские слова не стал, выжидательно глядел на него, что тот скажет по существу, и по этому взгляду Ата Казакович понял, что ляпнул лишнее.

– Вообще-то, если говорить честно, – краснея и опуская глаза, проговорил он, – к подлинному туркменскому колодцу мы только приблизились, преимущества его все-таки остаются. Если его удалось бы в самом деле вывернуть наизнанку, то он был бы похож не на минарет, а на трубу старинного паровоза. Помните? – Двумя жирными чертами он изобразил на бумаге раструб. – Колодезные мастера издревле роют ствол, постепенно расширяя его книзу. Получается подземный шатер, водозаборная, часть становится значительно шире, значит, и воды скапливается больше.

– И вы уже придумали, как делать такие колодцы с помощью механизмов? – живо поинтересовался Пэттисон.