Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

«Закат был прекрасен», – подумал Фрэнк и усмехнулся.

Джозина, всегда чутко улавливавшая его настроение, тотчас же подала ему руку, и он ответил ей пожатием, но отвернулся, чтобы она не заметила слез на его глазах. Он стал слишком чувствительным, слишком, сентиментальным, а это нехорошо, в их положении нельзя распускаться.

– Пошли, – сказал он.

Они стояли у парапета набережной, держась, словно дети, за руки, и пошли рядышком, не разжимая ладоней. Так им было легче – каждое мгновение ощущать близость другого.

У поворота, где надо было спускаться по широкой лестнице, заслоненной от моря многоэтажной громадой отеля, Фрэнк еще раз посмотрел на огненную бухту. Если бы это в самом деле была лава, он без раздумий бросился бы в нее, чтобы в миг, в один короткий миг превратиться в белое облачко и развеяться, растаять… Такие мысли приходили к нему давно. Были бы таблетки, от которых человек исчезал бы без следа. Смерти он не боялся, часто даже желал ее, особенно в последние дни, когда Роберт Л. Харрис одним мановением бросил их на самое дно жизни, но стоило только представить себя мертвым и как Джозина убивается над бездыханным телом, подумать о мучительных, унизительных хлопотах, которые выпадут на долю жены, и все существо начинало восставать. Почему-то Фрэнк все время вспоминал посмертную трагедию Паганини, объявленного безбожником, обвиненного в колдовстве, черной магии и чародействе. Великого скрипача запрещено было хоронить в любой стране, где есть крест Христов. «Да не будет он предан земле кладбищенской, городской, частной и государственной, помещичьей и крестьянской, дворянской и графской, в лесах и полях, в виноградниках и фруктовых садах…» Ему, Фрэнку Пэттисону, при жизни уготовано нечто подобное – нет ему места на земле Христовой. Если бы Джозине пришлось скитаться за его гробом из страны в страну, подобно сыну Паганини, хватило бы у нее сил?

Фрэнк скашивает глаза на жену и видит спокойное лицо, ее глаза, устремленные вперед. Хватит, конечно. Она не бросит его, что бы ни случилось. Но Ахиллино Паганини имел деньги, завещанные отцом, а что завещает своей Джозине он?..

– Подумаешь, – беспечно говорит она вдруг, – как-нибудь перемучаемся. Бывало же хуже. Друзья откликнутся, помогут, а там снова встанем на ноги.

Голос у Джозины уверенный, почти веселый. Она вообще старается изо всех сил, чтобы как-то поддержать его, вселить уверенность. Но кому они могли верить, на что надеяться? Власть имущие, церковь смогли сломить даже такого гиганта как Паганини. А что такое он, Фрэнк Пэттисон? Несостоявшийся писатель. Да, да, несостоявшийся, чего уж теперь играть с самим собой в прятки. Он мог бы состояться тогда, когда надо было побороть в себе страх и отвергнуть искушение. А он не сумел… Теперь он написал в комитет активистов, своим бывшим друзьям, которых однажды предал. Джозина верит, что они поймут, простят и протянут руку. Но он не верил в это. Предавший однажды…

Они шли по узкой улочке. Выложенный каменными плитами тротуар жался к самым домам, которые лепились тут один к другому. Крылечки выходили прямо к тротуару, но владельцы домов умудрялись даже в этих условиях разбивать под окнами крохотные газоны. Квартиры с газонами стоили дороже, а летом здесь всегда был наплыв отдыхающих. Дети играли, не обращая внимания на прохожих, путались под ногами. Они чувствовали себя хозяевами. «В тесноте да не в обиде», – вспомнил Фрэнк русскую пословицу и улыбнулся. Совсем недавно в немыслимо далеком отсюда Ашхабаде он видел громады новых жилых домов и просторные дворы с детскими площадками. Дети там были иными, более детьми, чем эти.

Его улыбку сразу заметила Джозина и посветлела лицом.

– Все обойдется, – сказала она. – Вот увидишь.

– Конечно, – подхватил он, тоже стараясь казаться беспечным. – Мы еще посмеемся, вспоминая, как жили в этом чужом городе.

Сумерки сгущались быстро.

Пэттисоны вышли к небольшой площади, окаймленной кипарисами. С одного кран к площади примыкала небольшая церковь, словно бы высеченная из камня, из тех скал, что высились позади нее и по расщелинам были обвиты плющом. Слева от входа в церковь стояла расписанная на библейские темы фанерная будка. К ней тянулась молчаливая неподвижная очередь серых невыразительных людей. Уже вспыхнули огни рекламы расположенного неподалеку кинотеатра, и их мигающий, меняющий цвета свет прыгал по лицам, колдовски оживляя их.

– Еще не открыли, – сказал Фрэнк.

Они встали в хвост очереди. Тотчас же, словно ждали их, открылось окно в будке. Очередь дрогнула, но осталась безучастной. Женщина в высокой белой форменной шапочке стала подавать одну за другой бумажные тарелки с куском яблочного пирога и кофе в бумажном же стаканчике. Получившие отходили и, устроившись кто где, медленно, чтобы растянуть удовольствие, съедали свои порции благотворительного пасхального ужина.

– Христос воскрес, – сказала с заученной улыбкой женщина, подавая тарелочку Фрэнку; в ее глазах засветилось живое любопытство.

– Воистину воскрес, – ответил он и отошел, поджидая Джозину.

Свободной скамейки не было. Они постояли, отыскивая место, где бы присесть. Хотели уже расположиться на ступеньках церкви, но увидели уродливого нищего, машущего им искалеченной рукой. У него был только один глаз, на месте второго зияла страшная рана. Вывернутыми руками он ловко держал тарелку, на которой твердо стоял бумажный стаканчик с кофе.

– Давайте сюда, я потеснюсь, – сказал он с полным ртом. – Женщине надо уступать место, так нас когда-то учили. – Подвинувшись к самому краю скамейки, он сердито толкнул соседа, тоже калеку. – Чего, расселся, уступи место пожилым людям.

– Спасибо, – вежливо сказал Фрэнк, – но мы как-нибудь…

– Садись, чего там, – с грубоватым радушием проговорил нищий. – Бог велел делиться. Хотя, по правде говоря, я что-то не замечаю, чтобы эту заповедь люди охотно выполняли.

Пристроившись на скамье, они стали молча есть.

Нищий уже уплел свою порцию, бросил тарелку и стаканчик в урну и стал пластмассовой зубочисткой ковырять в зубах, бесцеремонно разглядывая Пэттисонов.

– Что, недавно на мели? – спросил он.

– Так получилось, – смущенно ответил Фрэнк.

– А я уже седьмой год. Сначала было плохо, а как стал калекой – ничего. Во время богослужений иногда подают очень щедро. Я мог бы обедать в ресторане, но мне надо скопить деньжат. С таким видом жениться можно только будучи при деньгах. А часть выручки приходится отдавать тем, кто помог мне стать таким…

– Автомобильная катастрофа? – поинтересовался Фрэнк.

Нищий засмеялся.

– Когда тебя совсем прижмет, я помогу тебе стать таким же. Черных у нас пока нет, ты будешь первым и, думаю, неплохо подработаешь.

– Я не понимаю вас, – пожал плечами Фрэнк, комкая и бросая в урну тарелку и стаканчик.

– Потом поймешь, – ответил нищий с усмешкой.

– Я тоже не понимал. А теперь живу не хуже других. Сегодня был даже в кино. Ты видел «Николая и Александру?»

– Нет.

– Будет возможность, сходи. Это о последнем русском царе. Оказывается, царица Александра спуталась с каким-то сибирским мужиком и правила страной от его имени. А царь Николай был просто пешкой. Поэтому в России и произошла революция.

– В действительности дело обстояло иначе, – осторожно возразил Фрэнк. – Революция в России произошла потому, что народ не захотел больше терпеть тиранию и поднялся против царизма, за свою свободу.

Нищий перестал ковырять в зубах и внимательно посмотрел на собеседника.

– Э, да ты, я вижу, не черный, а красный.

– Просто я был в Советской России, – примирительно сказал Пэттисон. – Совсем недавно. И я видел…

– Так ты просто русский шпион! – В глазах нищего промелькнуло удивление, смешанное с алчностью. – Если я сдам тебя полиции, мне за это могут кое-что заплатить…

В это время со скрипом распахнулись створки церковных дверей. На широкое крыльцо вышел священнослужитель в черном одеянии и произнес громко, вскинув руки так, как будто хотел одновременно обратить взоры собравшихся к всевышнему и позвать их за собой:

– Двери храма Святой Марии открыты для всех, кто тянется сердцем к Иисусу Христу. Войдите и прикоснитесь душой к святому месту.

Нищие, бездомные, безработные люди, лишенные крова, потянулись в церковь.

Подняв с земли портфель, в котором хранились все их вещи, Фрэнк взял Джозину под руку, и они степенно пошли за другими. Церковь Святой Марии была единственным помещением в городе, где можно было переночевать, не платя ни гроша.

Калека заковылял следом.

Проповедник долго и нудно говорил свою проповедь. Потом все истово молились. Получив благословение, стали укладываться. Скамьи были узкие и неудобные, но все же лучше, чем в парке под открытым небом. Фрэнк облюбовал скамью возле колонны. Они собирались лечь голова к голове, чтобы портфель служил подушкой для двоих. Но тут Фрэнк увидел, что за спинкой скамьи пристроился давешний калека. Он кряхтел, сопел, устраиваясь на ночь, и все смотрел на них с подозрительностью. Джозина дернула мужа за рукав и глазами показала: уйдем в другое место. Но он ласково похлопал ее по плечу и протянул плед:

– Укройся и спи спокойно. Стоит ли переживать по всякому пустяковому – поводу. Есть люди, которым во много раз хуже.

– Что ты имеешь ввиду?. – вызывающе спросил нищий и встал, чтобы лучше их видеть. – Кому это еще хуже, чем вам?

Ясно было, что он напрашивается на скандал.

– Слушай, приятель, – примирительно сказал Фрэнк. – Давай лучше спать. Сейчас не время для дискуссий. Спокойной ночи.

И Джозина сказала:

– Спокойной ночи.

Однако нищий не унимался.

– Смотрите на них! – повысил он голос. – Это русские шпионы и агитаторы! Они распространяют здесь красную заразу. Им, видите ли, не нравится наше общество, наш строй, наше благоденствие! Из-за таких приходят к нам все беды.

В разных местах зашевелились, стали приподниматься люди. Их лица, освещенные трепетным светом догорающих свечей, не выражали ни тревоги, ни любопытства.

Подошел служка, остановился, глядя на Пэттисонов сверху вниз.

– Кто вы такие? – спросил он.

– Я писатель, – тихо, стесняясь, ответил Фрэнк. – Так вышло, что вынуждены ночевать здесь… Временные трудности…

– Они красные, а красные все безбожники, – зло вставил нищий. – Им не место в святом храме.

– У нас не примято спрашивать документы, – с сомнением, все еще не зная, что предпринять, произнес служка, – но мы не хотели бы…

– А мы примерные прихожане и не хотели бы подвергаться здесь оскорблениям, – начал сердиться Фрэнк. – Мы хотим спать, и раз уж вы были так милосердны и разрешили…

– Он еще огрызается! – закричал калека. – Почему этим тварям позволяют осквернять божий храм? Гоните черномазых в шею! Мы не хотим быть под одной крышей с вонючими неграми!

Обитатели храма стали вставать, кое-кто подошел, чтобы поближе рассмотреть красных негров. Огромные тени заскользили по стенам.

– Вам придется пройти со мной, – сказал служка.

Возражать и сопротивляться не имело смысла. Пэттисоны молча поднялись, Фрэнк свернул плед и сунул в портфель. Втроем они пошли через гулкий темный зал под неотступными взглядами отверженных.

– Ничего, – шепнула мужу Джозина. – Не стоит из-за этого расстраиваться. В конце концов сейчас и на улице тепло.

– Конечно, – согласился он и подумал, что хорошо бы провести эту ночь на улице, а не в полицейском участке.

Уже возле дверей они заметили, что позади, сердито бормоча что-то, ковылял нищий. Нет, спокойной эта ночь не будет, решил Фрэнк, и впервые за последние дни почувствовал, как зарождается в груди страх.

26

Обрывки историй, которые узнал Марат и которые занимали его в последнее время, все не складывались в нечто стройное и законченное, неясного было много, туманного, концы с концами не сходились, и это огорчало его. Письмо тоже ничего не прояснило. Ему перевели с арабского – и все совпало, слово в слово с тем, что говорила ему тетушка Биби. Сколько ни пытался, он так ничего и не прочел между строк, и было горько сознавать, что писал это его отец. Подобно Казаковым ему тоже не хотелось верить в злой умысел, но куда пойдешь против фактов…

В этот вечер, так и не разыскав Казакова, он снова достал обрывок письма и в который уже раз стал рассматривать, чувствуя на себе его притягательную колдовскую силу. Когда он смотрел на этот пожелтевший листок с едва видными строчками, ему казалось, что вот-вот выплывет звено, которое и соединит всю цепь, – и тогда, громыхая, поползет она из прошлого, как из морской пучины, открывая взору всю себя, пока венчающий ее зеленый от водорослей якорь не ляжет спокойно на свое место в шлюзе. Этот образ полюбился в далекой ленинградской юности – грохот якорных цепей вызывал в нем чувство уверенности, надежности.

В мыслях он все чаще обращался к Тачмамедову, хотя не знал почему. Ему казалось, что Караджа знает что-то такое, что просветлит многое. Но как подступиться к нему? Марат не видел его больше двадцати лет и помнил лежащим в жару, и хриплый срывающийся голос помнил, и крепкие руки поверх одеяла, и замкнутое лицо с крепко зажмуренными глазами. Тогда он еще не стар был, щетина на впалых щеках отдавала вороненой синевой. Но когда, открыв на звонок дверь, глянул Марат на белобородого старика, сразу же узнал его. И даже еще раньше, едва тренькнул «бим-бом», предчувствие подсказало, кто этот поздний гость, и сердце сжалось в комок, затаилось, приготовившись к встрече.

Он стоял за дверью в красном полосатом халате, в бараньей папахе, с палкой в узловатой черной руке, и смотрел колюче из-под насупленных густых белых бровей. Стоял молча, не поздоровавшись даже, только смотрел и дышал тяжело после подъема по лестнице.

– Заходите, яшули, – отступил пораженный Марат.

Крякнув, старик шагнул через порог, поставил палку к стене, не нагибаясь, привычно сбросил разношенные башмаки и в теплых, не по погоде, носках первым прошел в комнату.

Возле стола старик недовольно засопел и поморщился, как будто непредвиденное препятствие встретил на своем пути. Марат поспешно оттащил стол в сторону, благо ковер под ним был, а не голый линолеум, бросил с дивана подушку и пригласил гостя садиться.

– Я чай приготовлю, – сказал он срывающимся от волнения голосом.

Эта отсрочка очень нужна была ему. Там, на кухне, можно в себя прийти, хоть как-то обдумать неожиданное происшествие, линию поведения определить.

Старик мельком глянул на него и усмехнулся.

– Не суетись, – проговорил он, – сядь. Или в доме нет больше никого? Жена где?

– Я один живу, – ответил Марат. – Я только чайник на огонь поставлю…

Синим пламенем вспыхнул газ над горелкой. Закрывая его наполненным до середины чайником, Марат немного помедлил, глядя на живой этот огонь, потом прислонился спиной к холодной бетонной стене.

Отходила растерянность, иное волнение заступало на смену душевному смятению – радостное сознание подтверждаемости смутных догадок. Ведь знал, чувствовал, что не в последний раз видел тогда Караджу, что сойдутся их пути еще хоть раз – и вот сошлись. Только чего ради явился он, какую цель преследует? Что привело его – страх, любопытство, надежда прояснить что-то для него важное?.. Одно было определенно – серьезные мотивы руководили им, очень серьезные. Старый, уважающий себя человек не придет в незнакомый дом по пустяковому поводу.

Марат вернулся в комнату. Старик привычно полулежал на ковре, подложив под локоть подушку, поглаживая белую бородку.

– Сейчас будем чай пить, – сообщил Марат и присел с другого края ковра.

Старик смотрел на него с прежним любопытством. Но во взгляде проглядывало и беспокойство. Рука, поглаживающая седые редеющие волосы, чуть вздрагивала.

– Узнал, значит, – проговорил Караджа.

– Узнал.

– Столько времени прошло…

– Мне та встреча очень запомнилась, – признался Марат.

И по тому, как быстро глянул на него Тачмамедов, как замерла ладонь у бороды, Марат понял, что нежданный гость все-таки боится чего-то, и пришел наверное для того, чтобы вызнать, убедиться в том, что сын Назара не представляет для него опасности.

– Почему? – спросил Караджа, не отрывая от лица Марата своих острых, ищущих глаз.

– Да уж так… – неопределенно ответил Марат и отвел взгляд.

Он казался сейчас себе многоопытным и хитрым, хитрее сидящего напротив, способным одолеть его в словесной дуэли. А в том, что именно такая дуэль началась между ними, он уже не сомневался.

Но где ему было видеть в чужих душах…

На кухне зашумел чайник. Старик быстро посмотрел на Марата, с его уст уже готов был сорваться вопрос, но он сам догадался, что это за шум, и успокоился, смолчал. И потом, пока хозяин заваривал чай, пока угощение ставил, он продолжал упорно молчать – то ли с мыслями собирался, то ли настраивал себя на предстоящий разговор, то ли уж манера у него такая была, достоинство свое соблюдал. «Ничего, думал Марат, я тебя расколю, все выложишь, что за душой прячешь…»

Волнение он уже подавил в себе, внутренне подобрался и выжидал, выбирал момент, чтобы забросить крючок и потянуть… А ничего этого и не понадобилось.

– Я знал твоего отца, – произнес вдруг Караджа скрипучим голосом, и Марат вздрогнул от неожиданности. – Я смерть его видел.

Так вон куда это тянется, смятенно думал Марат, жадно впиваясь глазами в недвижное лицо старика. Неужто для того только и явился, чтобы груз свой давний и тяжелый сбросить, неужто только для этого?.. Но почему молчал так долго? Мог бы и раньше найти, если б захотел. Даже тогда, в колхозе. Попросил бы Амана оставить их вдвоем и сказал бы…

И старик разглядывал его и тоже думал о нем: знает или нет, что произошло сегодня с Аманом? Нет, наверное не знает…

– Я сам не убивал, – проговорил тихо старик, не выдержав затянувшейся паузы. – Где мне, мальчишка еще был. Испугался очень. Они их колуном убили. По голове. Саксаул таким колят. Сперва его, потом мать. И тебя бы тоже, но я пожалел, испугался и пожалел. Они про тебя наверное забыли. Я из-за угла смотрел и дрожал весь от страха. А когда твои отец и мать упали и все столпились над ними, я на улицу выскочил и тебя потащил. Вечер был поздний, ты идти не хотел, заплакал. Тогда я тебя на руки взял и всю дорогу нес. По Московской улице. Когда мимо тюрьмы проходили – тюрьма там была, – я подумал, что всех могут арестовать, а если и меня, то я расскажу, как тебя спас, мне снисхождение будет. Ты бы узнал меня, вспомнил, если б на суде спросили, хоть и маленький совсем был. У милиции опустил тебя на землю и сказал: «Иди туда, там отец, мать, иди». Ты и пошел. Узелок у тебя был. Ты не помнишь?

Марат только головой покачал, не в силах произнести хоть слово, чувствуя, как гулко бьется в груди сердце, как кровь все горячее делается.

– Назад я не вернулся, боялся, что отец прибьет. Суров он был… – Старик прикрыл глаза. – На вокзал пошел и уехал с первым поездом. В Коканде оказался. Чайханщик пожалел, оставил у себя, кормил за работу – чайники, пиалы мыл, пол подметал, дрова колол, все, что велел, делал. Потом геологи чай у нас пили, разговаривали, в пустыню собирались ехать. Я попросился, они и взяли… Так и скитался, пока знакомого одного не встретил, от него и узнал, что отец с басмачами в родные места приходил и чем это кончилось. Ну, дальше неинтересно…

Старик, кряхтя, поднялся, отряхнул с груди крошки.

– Постойте, – попросил Марат через силу. – За что же их убили?

– За что? – переспросил старик и задумался. – Не знаю. Тогда знал, а теперь не знаю. – Голос его задрожал. – Они и меня, если б нашли, убили бы.

«А письмо, откуда взялось письмо?» – хотел спросить Марат, но внезапно красное облако застило взор и яркие звездочки вспыхнули – как в ночном небе при пожаре, сквозняком потянуло, и он ощутил в теле такую легкость, что готов был взмыть в воздух подобно Ариэлю, – и дико закричал от нестерпимой боли.

27

Оранжевого цвета «Жигули» стояли за углом на обочине дороги.

Придерживая меховую папаху, чтобы не упала, старик молча влез, сел рядом с внуком, захлопнул дверцу. Сары включил мотор, машина мягко тронулась с места.

Вечерняя улица была пуста. Желтый свет фонарей лежал на сером асфальте.

– Как доктора вызвать, знаешь? – спросил Караджа.

– Ноль три, – ответил внук и бросил на деда любопытный взгляд. – А что? Тебе плохо?

– Позвони. Пусть приедет. Падучая у него.

Машина шла ровно, Сары уверенно держал руки на руле, а тут вздрогнул, вильнул, испугался.

– Может, так обойдется?

Старик не спешил с ответом. Сидел прямо, палку держал между ног. Он думал о том, что у самого пророка Мухаммеда были припадки. Значит, эта болезнь священна и докторам тут делать нечего. Но очень уж страшно закричал Марат, совсем так, как его мать, когда на голову Назара обрушился тяжелый колун. Она это видела, успела увидеть, пока самой не размозжили голову.

– Позвони, – сердито повторил он и даже палкой пристукнул. – Да хорошо объясни, а то не найдет. Назаров его фамилия.

Взвизгнув тормозами, «Жигули» остановились неподалеку от кинотеатра. Наверное, только что сеанс окончился, толпа запрудила тротуар перед зданием.

Люди шли мимо, громко разговаривали, смеялись, заботы не омрачали их. И старик вдруг подумал: правильно поступил, заставив внука вызвать доктора к больному Назарову, правильно. Но он как бы уговаривал себя, успокаивал, совесть свою ублажал, а это было недостойно старого человека. Сомнения недостойны седин. Он это знал, да ничего поделать с собою не мог. После случившегося в Совгате, когда он узнал про Амана, что-то надломилось в нем, исчезла прежняя твердость, и он растерялся… Ведь жизнь-то прожита, и в любой момент ангелы смерти могут явиться за ним, Караджой… Ему так нестерпимо сильно захотелось найти сына Назара и все рассказать ему, что он не мог противиться. Надо, было при жизни сбросить этот груз, не идти с ним на суд всевышнего… Будто бы все сделал, как задумал, а груз так и остался давить плечи. Может, от того, что Мурад-Марат так страшно закричал и забился в судорогах у его ног, а он не к этому готовился, не этого ждал.

Он ехал к Назарову правым, а теперь, выходит, не правый. В чем?.. Вроде бы доброе дело сделал, мальчонку спас, а душа всю жизнь не была чиста, металась, места себе не находила. Его же страх погнал со двора, а преодолей он его, остался бы с отцом, со всеми с ними. Ведь тогда он знал, за что убили Назара и его жену…

Сары вернулся, спросил, не глядя на деда:

– Теперь домой?

– Нет, поворачивай назад.

– Зачем? – испуганно спросил Сары и посмотрел в непроницаемое лицо деда. – Еще впутают нас…

– Езжай назад, – мрачно повторил Караджа. – Мало ли что… В сторонке встанешь. – Сказав это, он почувствовал, как в груди будто толкнуло: повторялось давнее – опять со стороны, из-за угла собирался он смотреть на чужое несчастье. И уже совсем зло добавил: – Ну, чего медлишь, давай!

Они не успели свернуть на нужную улицу, когда их обогнала машина «скорой помощи».

– Ладно, – сам на себя сердясь, проворчал Караджа, – нечего там смотреть, поехали домой…

28

Наталью Сергеевну позвали к телефону, и она пошла спокойно и деловито, не предчувствуя беды. Звонила приятельница из «скорой», и едва она назвала – себя, у Натальи Сергеевны упало сердце.

– Что? Что? Говори скорей!

– Чего ты всполошилась? – отозвалась та удивленно. – Ничего, особенного. Ты как-то просила сообщить, если будет вызов к Назарову Марату. У меня записано.

– Что с ним? Он жив? – еле выговорила Наталья Сергеевна.

– Да жив, что ты в самом деле! Разве бы я… Вот тут записано… Вызов в двадцать два сорок. Судорожный припадок… Наступило мышечное расслабление… Введено внутривенно… Ты слушаешь? Алло, Наташа!

Но она уже бросила трубку. Надо было немедленно ехать к нему, убедить в необходимости лечь в больницу, просто быть с ним рядом… Эти последние слова она повторяла как заклятие: быть рядом, быть рядом…

Уехать сразу из клиники не удалось – начался обход. Сегодня его проводил известный профессор, и предстояло сопровождать его.

Все это время она была как во сне. Шла вместе со всеми, от койки к койке, записывала в свой блокнот высказывания медицинского светила, а в памяти же остались только обрывки фраз, и не будь этого блокнота, она не смогла бы потом восстановить всего, чему была свидетельницей и участницей.

Наталья Сергеевна с трудом дождалась завершения обхода. Отпросившись у главного врача, поспешно переоделась, мельком глянула на себя в зеркало и побежала к автобусной остановке, все повторяя: быть рядом, быть рядом… Она не думала больше ни о чем, но в глубине сознания жила и еще одна забота – какой ее увидит Марат. От короткого взгляда в зёркало осталось ощущение тревоги – это глаза у нее были такие. А ей надо предстать перед ним спокойной и решительной, способной все теперь взять в свои руки. Быть рядом с ним, всегда быть рядом…

Ей повезло – кто-то приехал на такси. Она села на заднее сиденье и назвала адрес.

С волнением надавив кнопку звонка и прислушиваясь к его переливчатому звуку за дверью, она подумала, что Марат мог и на работу уйти, он ведь такой…

Но Марат был дома.

– Господи! – сдавленно произнесла она, увидев, его осунувшееся небритое лицо, измученные глаза. – Марат! Я извелась вся, пока доехала.

Он виновато одернул помятую пижаму, стал застегивать пуговицу, но пальцы не слушались.

– А как ты узнала? Впрочем, что я говорю… Ты заходи.

В комнате был необычный беспорядок, это она сразу заметила, хотя была здесь впервые. Стол оказался придвинутым впритык к книжному шкафу, подушка валялась на ковре, а рядом фарфоровый чайник стоял, две пиалушки, тарелка с конфетами и печеньем. «Неужели же он на полу чай пьет, совсем по-аульному? – подумала пораженная Наталья Сергеевна. – Откуда это у него?..» Даже спросить хотела, но едва глянула на него, сострадание и жалость вновь нахлынули, и она поняла внезапно: он же от одиночества тут погибает. И погибнет, его спасать надо.

– Столько лет не было и вдруг скрутило, – как будто оправдывался Марат, растерянно стоя у двери.

– Ну вот что, – решительно сказала она. – Ты сейчас же ложись в постель, а я тут похозяйничаю. Влажная уборка нужна, холостяцкий дух выветрить. Куда это годится? – повела она рукой по квартире.

– Да брось ты, – с несмелой укоризной отозвался он. – В кои века навестила и сразу за тряпку…

Но ее уже нельзя было остановить. Она возбуждена была, суетлива, ей разрядиться требовалось, рукам дело дать. Но схватившись за стол, чтобы переставить на середину, она увидела за стеклом книжного шкафа старый, пожелтевший уже, когда-то сложенный, потертый на сгибах, расправленный и кнопками приколотый к полке рисунок – и замерла пораженная. Она себя узнала, не нынешнюю, а какой перед войной была, и место узнала – на берегу Салара, в зоопарке…

Беспомощно опустившись на диван, Наталья Сергеевна заговорила совсем другим голосом, полным отчаяния и мольбы, торопливо, боясь, что он не даст ей высказаться:

– Ты же любил меня. Теперь я вижу: любил. Но что-то же осталось, не все перегорело. Если рисунок этот сохранил и не выбросил, не сжег до сих пор, значит, осталось. Ты ждал меня, всю жизнь ждал – и я пришла… Поверь мне, Марат, я всю жизнь шла к тебе, но так сложилось, не могла я… бросить то, что имела… Только теперь… Но я прощения просить не буду, я его заслужить хочу – остатком жизни с тобой. Я верно служить тебе буду, я нужна тебе, я знаю. Ты только позволь остаться – кем хочешь – женой, домработницей, няней при тебе… – И закрыла ладонями лицо.

Он не ожидал этих слов, стоял в растерянности. Опытный его слух, чуткий к слову, уловил многократно повторенное «я», и горечью отозвалось в нем такое открытие. Сразу устав от всего этого, он пошел к кровати и сел, неотрывно глядя на нее. Наташа, его Наташа, о которой думал он в долгие годы войны и после войны, всю жизнь думал и ждал, потерянно сидела теперь напротив, не смея в глаза ему взглянуть, трепетно ожидая ответа, и надо было ему одно только слово сказать – она сорвалась бы с места, кинулась к нему, на колени упала, ноги его обнимая, заливая слезами… Он так живо представил себе это, что даже ноги подобрал и прикрыл одеялом.

Кровать тяжело скрипнула под ним, и Наталья Сергеевна подняла голову, полные слез глаза подняла к нему. Милый несчастный Марат, одинокий, обойденный счастьем… Она же нервизмом в клинике занималась, знала, чем одиночество кончиться может, но почему-то раньше к Марату это не прикладывалось, сейчас только открылось ей, как он плох. Ей хотелось для убедительности из Павлова ему что-то привести, из Гуфеланда, чтобы понял он и принял ее, готовую одиночество его разрушить, но цитаты застряли на языке.

– Я нужна тебе, нужна, – твердила она. – Нам вместе быть надо, рядом, ты сам это знаешь…

Измученный вчерашним припадком, бог знает что передумавший в часы пробуждения – и о Наташе тоже, Марат почувствовал легкое головокружение, зажмурился и рукой повел, словно хотел удержаться.

Этот его жест Наталья Сергеевна поняла по-своему в поднялась, глядя на него и не видя уже ни его глаз, ни лица, только зыбкий контур, вдруг, отдалившийся.

– Ты прости меня, – с трудом выговорила она. – Я, старая дура, вообразила себе…

Она уже к двери пошла, но Марат раскрыл глаза и сказал робко, просительно:

– Ты не уходи, пожалуйста. Без тебя худо мне одному. – И видя, что она опять безвольно опустилась на диван, увереннее уже продолжал: – Я вот о чем думаю… В мире более четырех миллиардов человек. Они живут в разных странах, говорят на различных языках; у них свои обычаи, привычки, склонности, свои заботы и радости. И может показаться, что ничто не связывает их. Ну вот меня и какого-нибудь крестьянина с острова Маврикий, к примеру. Мы так далеки друг от друга. Но это только кажется. Все мы взаимосвязаны на своей планете. Мы можем не ощущать прямой связи, но все равно невидимые нити тянутся от нас к любому другому человеку, где бы он ни жил. От меня к тебе и к каждому из четырех миллиардов. Потому что у нас один общий дом – наша Земля. Нельзя жать в одном доме и не быть связанным, правда? – Вдруг он оживился: – Знаешь, канал, по которому сибирская вода потечет к нам сюда, оказывается, возьмет начало из Оби возле села Белогорье. Я это село очень хорошо помню. Там и Березово недалеко. Помнишь картину Сурикова «Меншиков в Березове»? А от опального сиятельного князя ниточка к Петру тянется, к его попытке повернуть Амударью в Каспий…

– О чем ты? – со слезами обиды, непонимающе глядя на него, спросила Наталья Сергеевна.

Его удивило, что она не понимает.

– О жизни, – ответил он, – о чем же еще…

В эту ночь ему привиделся странный сон. Будто идет он не то по полю, не то по пустырю, но по самому краю, потому что справа тянется глухая стена, обшарпанная, с отбитой штукатуркой и обнажившимися старыми кирпичами, уже трухлявыми, осыпающимися мелкой красной пылью. Почему он так хорошо разглядел и запомнил эту стену – потому что между ним и стеной неслышной походкой, невесомо, словно летал, двигался Витька Крестьянинов. И все говорил, говорил, а Марат не смел отвернуть голову, принужденно кивал в знак внимания, хотя внимания-то и не было: он ведь знал, что Витька умер, что это его воскрешение и появление здесь – временное, отсрочка какая-то. Все про то знали, один Витька ничего не ведал и говорил увлеченно, взмахивая руками, как крыльями, и взмывая при этом, – говорил про что-то отвлеченное, философствуя, суть же ускользала от Марата. Да и не вслушивался он, удивляясь, что в такой момент, когда часы, а может быть, минуты сочтены, можно рассуждать о каких-то высоких материях. Он к Витьке прикован был взором и вниманием, боялся упустить тот миг, когда отсрочке выйдет конец и Витька опять вернется в свое мертвое состояние. Вот только как это произойдет, неизвестно, и потому особенно страшно ждать. А надо еще спокойствие на лице изобразить, чтобы Витька ни о чем не догадался, чтобы все шло как обычно среди людей. И вдруг Марату открывается: Витьку эта стена примет, там он и почиет. Этим нелепым старинным словом и открылось…