Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– Мораль, значит, такая: не умеешь летать – не выпендривайся.

Казаков сам вел машину. В зеркало ему видно было раскрасневшееся лицо Сомова, его самодовольное выражение. Встретившись с ним глазами, Казаков демонстративно повернул зеркало.

Сомов крякнул, развалился поудобнее и произнес ворчливо:

– А то у нас есть такие – летать не умеют, а строят из себя… ну, просто сокол, степной орел.

– А вы почему здание электростанции построили меньше проектных отметок? – неожиданно спросил Казаков.

– А что, заметно? – наивно удивился Сомов, стараясь свести разговор к шутке.

– К тому же еще и без окон, – словно не расслышав его возгласа, продолжал Казаков. – Дверь должна быть железная…

– Мало что должно быть, – угрюмо отозвался Кирилл Артемович. – Если б все как должно, мы давно бы уже в коммунизме жили.

– Вот и я так думаю, – серьезно согласился Казаков. – Разгильдяйства у нас еще много. Не по-хозяйски к работе относимся.

– Спрашивать легко, – ожесточился вдруг Сомов.

– А стройматериалами вы обеспечили? Кирпич полагается, а мне бой везут, из него только собачью конуру строить. А мы выкручиваемся. Чуть меньше, а все ж построили здание. Установили все чин-чинарем. Акт подписан, работа принята.

– И все-таки за отступления от проекта будем строго наказывать, – сухо ответил Казаков. – Рублем будем бить.

– А, бейте, – махнул рукой Сомов и снова заворочался на сидении. – Нам не привыкать. Нам государство на то большую зарплату и кладет, чтобы мы могли рублем за чужие грехи расплачиваться. Одни вкалывают и взыскания получают, а другие только выпендриваются – а им за это благодарности и даже премии.

– На что это вы намекаете? – обиделся Казаков.

– А что мне намекать – я любому в глаза скажу. Вот, к примеру, ваши эти изобретения, механические колодцы, за которые вы хороший куш отхватили, они животноводам нужны?

– Полагаю, нужны.

– Человек предполагает, а бог располагает. Ну вам-то они еще скажут: нужны, вам побоятся правду рубануть. А от меня не скрывают, я у них свой человек. Так мне Тачев прямо признался: пока он воду на пастбища водовозками возит, ему постоянно новые машины выделяют. А сейчас кто без машины, тот вроде и не человек. Так вот Тачев говорит: набурите скважин, обводните пастбища, ему вместо машины – шиш. Да еще потребуют поголовье овец увеличивать. А на кой ему черт лишние хлопоты? Ему и так хорошо, без наших механических колодцев. Так что дятел прав был.

– Это вы ретроград, а не тот чабан, – усмехнулся Казаков и обернулся на мгновение, чтобы в глаза Сомову взглянуть, но тот воротником прикрылся и кепку глубоко надвинул, на взъерошенную птицу стал похож.

14

День прибавлялся давно, но темнело еще рано. За окнами кабинета фосфорически светились уличные фонари, а небо над ними было густо-фиолетовым, напоминало чернильное пятно в школьной тетради. Это сравнение отдалось в душе мимолетной тоской по детству. Ата еще застал время, когда в школу носили с собой чернильницу в мешочке со шнурком, и на уроках громко стучали перьями о стеклянное дно. Стук этот, глухой и резкий одновременно, ни с чем не сравним.

Технический прогресс проникал в область чистописания с превеликим трудом. Сначала старшеклассникам разрешали пользоваться авторучками, наполненными теми же химическими чернилами, потом пришел черед шариковой ручки. Постепенно это простое и удобное приспособление для письма проникло в более младшие классы, пока не утвердилось окончательно, и теперь непонятно, почему чинили ему препятствия с таким упорством. Ведь и на денежных документах долго, очень долго разрешалось расписываться только стальными стародавними перьями – ни одна сберкасса не признавала подпись законной, если человек воспользовался шариковой ручкой, уже получившей массовое признание и распространение. Сейчас, наверное, никто не сумеет объяснить, почему так было. Естественное недоверие к новому? Но разве прогресс противоестественен? Можно, подобно Тачеву, какое-то время выкручиваться, выгадывать что-то, но рано или поздно все равно придется подчиниться требованиям времени. Никуда от этого не уйдешь.

Он сидел, откинувшись в кресле, отдыхал. Пора было бросать все и ехать домой, но усталость уже разлилась по телу и становилась блаженной ленью. «Сладкое безделье», – писал Пушкин.

Закрыв глаза, отдаваясь расслабляющему чувству беспечности, Ата слабо улыбнулся, подумав, что сам поэт был работником – вон сколько создал за свою короткую жизнь. И неожиданно пришла ошеломляющая мысль: а Пушкин в мои годы, кажется, уже «Евгения Онегина» написал! Вот тебе и сладкое безделье.

Он позвонил домой.

– Мая? Как там у вас?

– Нормально. Ты скоро домой?

– Скоро. Ты скажи, в каком году. Пушкин «Евгения Онегина» написал?

– Тебе там что, больше делать нечего?

– Я серьезно. Очень нужно.

– Начал в тысяча восемьсот двадцать третьем, а закончил осенью тридцать первого.

– Сколько же ему лет было?

– Когда закончил, тридцать два.

Казаков облегченно вздохнул.

– Ну тогда еще ничего, – сказал он. – Я думал меньше. Мы же почти ровесники. Пять лет туда, пять лет сюда – не велика разница, верно?

– Ты решил в поэзию удариться? – засмеялась она.

– А думаешь, не получится? – тоже посмеиваясь, спросил Ата.

– Слушай, – Мая продолжала смеяться, – это же такая банальность: «В ваши годы Пушкин уже…» Кстати, ему, был всего двадцать один год, когда он закончил «Руслана и Людмилу». Как это тебе, подходит?

– Серьезно? – спросил он, скучнея, – я и не знал. Не про «Руслана», я про банальность. Понимаешь, вдруг ударило, даже сердце зашлось: годы-то идут, а я…

– Боже мой! – снова засмеялась жена и продекламировала: – «Простим горячке юных лет и юный жар и юный бред».

– Это что? – Он совсем по-детски надул губы от обиды.

– Знать надо, товарищ новоявленный поэт, – из «Евгения Онегина», который был написан, когда автору…

– Пощади! – взмолился Ата и даже руки заломил театрально, прижав трубку плечом, хотя Мая не могла увидеть его. – Я же все-таки технократ.

– Мальчишка ты. Как был, так и остался мальчишкой, и должность главного инженера не сделала тебя взрослым.

Она так и не уловила в его признании горечи, все за шутку приняла, и он обрадовался, поняв это.

– Я не стал взрослым? – с шутливой суровостью крикнул он в трубку. – Мы еще поглядим! А ну, готовь, жена, вечерять, муж домой едет!

С того конца провода донесся смех, щелчок оборвал его и назойливо зачастили отбойные гудки.

В самом деле, подумал Ата, чего я разошелся? С Пушкиным тягаться вздумал, колодезных дел поэт. Нет, где уж мне. Поэт все видит необычно, по-своему. Вот Ходжа Насреддин был настоящим поэтом. Казалось бы, чего проще – колодец. Вертикальная дыра в земле. Я бы так и сказал. А Ходжа Насреддин на вопрос, что такое минарет, ответил: вывернутый колодец.

Вывернутый колодец… Ата взял чистый листок и несколькими штрихами изобразил минарет. Даже фигурку муэдзина нарисовал на площадке, куда выходит он, чтобы призвать правоверных к молитве.

– «И юный жар и юный бред…» – повторял он бездумно. – «И юный жар…»

Площадка была на самой вершине. Оттуда далеко раздается голос… «И юный бред…» Он перевернул листок. Все было точно – площадка превратилась в расширенную водоприточную часть, которая позволяет использовать маломощную линзу пресной воды. Проходчик по мере углубления делает такое уширение. Буру это было недоступно. Казакову удалось найти выход – предложенный им буровой инструмент имел подвижные расширительные лапы, выходящие при обратном вращении. Тогда он думал, что его механический колодец полностью заменяет обычный, шахтный. Но это было не так. И Ходжа Насреддин был не прав, называя минарет вывернутым колодном.

Фломастером набросал рядом с минаретом нечто совсем не похожее, вигвам какой-то. Перевернул листок – никакого сходства с минаретом, скорее труба старинного паровоза. А ведь именно такие роют в Каракумах колодцы. Они шатрами опускаются к водоносному слою, образуя на дне маленькое озеро. Значит, сам Ходжа Насреддин никогда не опускался на дно колодца.

Это открытие огорчило. Приятно было думать, что острослов и защитник слабых, которого Ата полюбил давно, знает толк в колодцах. Оказалось – не знает. И шутка о вывернутом колодце так и остается шуткой, не больше. Впрочем, эта шутка стала как бы парадигмой в его поисках, помогла ему придумать подвижные лапы. А теперь надо иной путь – заставить бур расширять ствол не только на заданном уровне, а постепенно, сверху до низу.

«И юный жар и юный бред…» – Он бормотал строку, не замечая этого, продолжая думать о своем. А что если одно за другим заменять во время бурения долота со все большим размахом подвижных лап? Нет, пожалуй, не эффективно и трудоемко. Надо найти способ выдвигать лапы постепенно, по мере углубления инструмента…

Резко зазвонил телефон. Казаков схватил трубку и недовольно, грубовато даже спросил:

– Кого надо?

– Ты чего на людей кидаешься? – раздался голос жены. – Нет и нет, я уже бог знает что думать стала. Едешь домой?

– Нет, – раздраженно, недовольный тем, что помешали думать, ответил он. – У меня дела тут, я задержусь. И не звони, пожалуйста, я же просил… – Он бросил трубку.

«И юный жар и юный бред…» – Он снова бормотал привязавшийся стих, меряя шагами кабинет, думая о проклятом колодце, страдая от собственной беспомощности, от того, что не нащупывается решение. Вспышка нужна, вдохновение, подъем внутренних сил, чтобы родилась новая идея, оригинальное решение задачи, а в нем жила одна только досада. А может, бросить все к черту, вон сколько механических колодцев понастроили, животноводы и так благодарны… Но тут он вспомнил Тачева. И сомовскую ухмылку: «Дятел прав был». Ну нет! Анекдотом меня не возьмешь. И я тебе не баран. Мало что там этот Тачев болтает. Может, натура у человека такая: спокойной жизни ищет и ради ее сохранения готов даже на подлость. Но Тачев нам не указ. И не пример. Настоящие животноводы, которые душой за свое дело болеют, такого не скажут и не подумают, им наши механические колодцы вот как нужны. Был бы отец жив…

Представить себе отца он не мог, у них даже фотографии его не было, так уж вышло. Но образ отца жил в сердце, и мысль о нем отдавалась теплом… Был бы жив отец, он похвалил бы работу сына, одобрил, порадовался бы. А Тачева осудил. Это точно.

Да, надо отдохнуть, войти в форму, тогда и решение придет. Даже это – вывернутый колодец – человек, несомненно, придумал в добром расположении духа, веселый, смешливый был он тогда, а не усталый и измотанный, впрямь готовый на людей кидаться.

И едва вспомнил о последнем разговоре с женой, как от стыда запылали щеки: Майка! Ее-то за что обидел?

Непослушными пальцами Ата торопливо набрал номер домашнего телефона. Долго никто не подходил, потом послышался Вовкин голос:

– Квартира слушает.

– Ты, квартира, – с невольным извинением в голосе, хоть и старался держаться бодрецом, проговорил Ата, – маму позови.

– Пап, это ты?

– А кто же еще? Пора тебе, Владимир Атаевич, своих по голосу узнавать. Ты чем занимаешься?

– Я с улицы пришел. Мы там в войнушку играли.

– Победили?

– Ага. Мурадка говорит: мы вас первые увидели и всех перестреляли, а мы их еще раньше и ка-ак бабахнем!..

– Ладно, ты маму позови.

Было слышно, как он кричит: – «Мама, мама, тебя папа зовет!»

– Я слушаю, Ата, – спокойно, пожалуй даже слишком спокойно, произнесла Мая.

– Майка, ты прости меня, – чувствуя, как сердце наполняется жалостью и нежностью к ней, смущенно пробормотал он. – Я затуркался совсем со своими колодцами, одичал тут один. Я сейчас приеду.

– Приезжай, Ата, – мягко ответила жена. – Мы еще не садились ужинать, тебя ждем. Мы с мамой пельменей наделали, только в кипяток бросить.

– О! – радостно закричал он, понимая, что прощен, что нет у нее обиды на него. – Бросайте их скорее, я голоден, как десять голодных волков и впридачу одна ненасытная акула! «Ява» уже копытами у подъезда бьет, за две минуты домчит.

– Ты там осторожней на улицах, – напомнила Мая. – Голодные волки тоже не имеют права скорость превышать.

– А ненасытная акула?

– И на каждую ненасытную акулу есть инспектор ГАИ.

– А я его съем. Проглочу вместе с кожаной курткой и белым шлемом.

– Тогда пельмени на твою долю не бросать в кипяток? – засмеялась жена.

– Бросать обязательно и в самом большом количестве. Ради такого дела пощажу бедного инспектора.

– Приезжай скорее, Ата.

С легким сердцем, теперь уже совсем спокойно, как посторонний, посмотрел он свои наброски и вместе с другими бумагами смахнул в ящик стола. Ничего, подумал он, задвигая ящик, мы еще пошевелим мозговыми извилинами, может, что и отыщется.

Дома он старался быть веселым и беззаботным, рассказывал анекдоты о Ходже Насреддине. Но веселость постепенно пошла на убыль.

– Я посижу, поработаю, – сказал он жене с тем извинением в голосе, с каким говорил по телефону с сыном. – Кажется, эту работу никогда не переделаешь. А ты спи. Я там, в общей комнате.

Она хотела возразить, сказать, что необходимо отдохнуть, что утро вечера мудренее, но, глянув в его измученные глаза, только улыбнулась мягко.

Вовка уже спал, матушка Биби повозилась на кухне и тоже легла. В квартире было тихо. Мая долго лежала, прислушиваясь к едва различимым звукам, доносившимся из соседней комнаты, – то бумага прошелестит, то брошенный в сердцах карандаш шмякнется, то шаги по ковру прошаркают, – и уснула незаметно.

15

Весна уже близко была, это чувствовалось. Теплые дни выпадали все чаще, почки на деревьях вот-вот лопнуть были готовы.

Прогуливаясь в воскресенье возле дома, Якубов подумал, что опять не будет абрикосов: рано зацветет, а новруз еще впереди, значит заморозки будут, побьют, не дадут завязаться плоду. И, непонятно в какой связи, вспомнил Казакова. Может, потому, что и с ним все было непрочно, ненадежно. Все дело в этих его механических колодцах. Они – как кость поперек горла, все карты путают. Тоже изобретатель выискался, неймется ему, видите ли, себя показать хочет. А то, что в народе традиции сложились, веками своя гидротехника вырабатывалась – на это ему наплевать. А ведь верно говорится: не плюй в колодец…

Распаляясь, он почувствовал, как кровь начинает стучать в затылке. Вот еще – гипертонию из-за этого горе-изобретателя не хватало заработать. Ничего, и ему прижмут хвост. Вот и газета, заинтересовалась…

Когда к нему пришел высокий, ладно скроенный парень и сказал, что редакция поручила ему подготовить материал о преимуществах шахтных колодцев перед скважинами, Якубов насторожился: нет ли здесь подвоха? Знакомить корреспондента с положением дел он начал осторожно, сам постоянно задавал вопросы, пытаясь понять, откуда ветер дует.

– Это что же, сигналы в редакцию поступили или как?

На этот вопрос корреспондент, фамилию которого Якубов не запомнил, ответил простодушно и даже как будто бахвалясь:

– У меня папаша в тресте работает. А настоящему журналисту и семейные разговоры – материал для размышлений.

Это его папаша и навел, сразу же решил Якубов.

Видать, зуб на главного инженера имеет. Кем папаша работает, он уточнять не стал, какая разница.

Якубов воспрянул духом. Тем более, что корреспондент этот, судя по всему, ни в технических, ни в пастбищных вопросах совершенно не разбирался. Приходилось буквально диктовать ему. Ну и копия письма в Госплан произвела впечатление. Корреспондент так слово в слово и переписал: «Не отрицая несомненных преимуществ механических колодцев в скорости проходки сложных геологических разрезов и в частичном увеличении дебита сооружений при забое воды из более глубоких горизонтов, в то же время считаем неправильным чрезмерное увеличение их строительства в ущерб шахтным колодцам и сардобам. Как показал опыт и практика эксплуатации разных видов обводнительных сооружений, в малодебитных мелкозернистых водоносных слоях шахтные колодцы имеют явные преимущества. Выигрывают шахтные колодцы и в простоте водоподъемного оборудования. Эксплуатация же механических колодцев является очень сложным и дорогостоящим процессом, при котором требуется мощное автономное энергетическое хозяйство, сложное оборудование для подъема, демонтажа и хранения погружных насосов, которые при длительном нахождении в агрессивной среде высокоминерализованных вод особенно при сезонных простоях оборудования, очень часто выходят из строя. В случае перекочевок скота дорогостоящее энергетическое оборудование обречено на простой в течение нескольких месяцев, во время которых требуются дополнительные затраты на его охрану. Трактористы, обычно работающие на водоподъеме из шахтных колодцев, не могут обеспечить квалифицированного ухода за механическими колодцами, так как для этого требуются специальные знания… Исходя из всего вышеизложенного, просим ускорить согласование нашей заявки на строительство шахтных колодцев…»

– И как в Госплане? – с явной заинтересованностью спросил корреспондент, закончив переписывать текст письма.

– Как… – Якубов деланно усмехнулся, давая попять, что дело тут ясное. – Ждем вот ответа.

– Положительного? – снова спросил тот.

– Иначе бы не затевали, – ответил Якубов и даже как бы подмигнул ему заговорщицки. – Вы же сами видите – факты…

– Упрямая вещь! – весело подхватил корреспондент и стал прятать блокнот.

– Если возникнут какие-то вопросы, милости прошу, всегда поможем, – сказал ему Якубов, прощаясь, и попросил: – Только вы уж, пожалуйста, на меня не ссылайтесь, вы лучше от своего имени, это более убедительно всегда…

– А я вам занесу прочитать, – пообещал газетчик. – Чтобы ляпа не было.

Тогда Якубову казалось, что выступление газеты против механических колодцев все поставит на свои места и можно будет снова жить спокойно. Но сейчас он вдруг подумал, что Казаков все-таки не из тех, на кого достаточно прикрикнуть. Мужик он с норовом, от своего не отступится, обратится куда повыше, а там, глядишь, и по-другому посмотрят на все… Нет, зря он просил корреспондента не ссылаться на него, можно было бы потом, в случае чего, сказать про личные отношения: мол, месть за критику в печати… А, впрочем, какие там личные отношения? Когда-то семьями дружили, а теперь будто змея меж ними проползла, на совещаниях только и лаятся. А дружили б как прежде…

Подумав так, он даже остановился, настолько важной показалась эта мысль. Друзья, в гости друг к другу ходят, как говорится, водой не разольешь, а в делах принципиальность. Дружба дружбой, а правда правдой. В этом свете Якубов и впрямь будет выглядеть рыцарем долга. И ноги как бы сами собой понесли его в сторону от родного дома, по одной улице, по второй… Увидев телефонную будку, он позвонил Казакову.

– Ата? Как здоровье, настроение?

Тот сразу узнал его, но в голосе Казакова не было радости, скорее недоумение с долей тревоги.

– Спасибо, Сапар Якубович. Как у вас?

– Да вот гуляю, – вдруг смутившись, ответил Якубов. – Погода – совсем весна… Гуляю вот. Пешком, так сказать, от инфаркта. Увидел автомат, дай, думаю, позвоню. А то в суете иной раз о здоровье забываем справиться. Мама как? Дети?

– Все живы-здоровы… Вы бы зашли, Сапар Якубович. Мама рада будет.

– Мама… А сам? Не рад? Да неловко как-то, – не узнавая себя, промямлил Якубов. – Может, вместе погуляем?

– Да чего неловко? – оживился Казаков. – Очень даже ловко. Мама вот рядом стоит, говорит, обидится, если не зайдете.

– Хорошо, – чуть помешкав для видимости, ответил Якубов. – Минут через пятнадцать буду.

Он был уверен, что Казаков выйдет его встречать, и вообразил, как тот стоит под бетонным козырьком у подъезда в домашнем спортивном костюме и разношенных тапочках, которые забыл сменить от волнения, и напряженно посматривает по сторонам, не зная, откуда появится дорогой гость. Но Казаков не вышел. «Гордый однако стал», – подумал Якубов.

У дома вообще не оказалось никого из взрослых, только детишки играли – девочки в классики на просохшем асфальте тротуара, мальчишки в хоккей – без коньков, кривыми самодельными клюшками гоняли гремучую консервную банку на проезжей части. Но Якубов знал, что все равно кто-то да увидит его в окно. А это важно было теперь – чтобы увидели и разговор пошел: Якубов с Казаковым по-прежнему дружат, в гости заходил.

– Эй, хоккеисты! – позвал он. – Казакова среди вас нет?

– Я Казаков, – удивленно уставился на него краснощекий мальчишка, самый маленький среди игроков.

– Тебя Володей зовут?

– Ага.

– А ты меня не помнишь? – и увидев, что мальчишка смущенно мнется, Якубов ободряюще пояснил: – Конечно, не помнишь, ты вот какой был, когда я к вам приходил, – и даже пригнулся, показывая ладонью над самой землей. – А сейчас в хоккей гоняешь, Михайлов позавидует. Ну ладно, играйте. Только осторожно, а то машина выскочит…

– Знаем! Мы смотрим! – вместе с Вовкой крикнули ребята и с грохотом погнали шайбу к воротам, обозначенным сложенными куртками.

Он поднялся на второй этаж, позвонил. Если уж Казаков не вышел к подъезду, то дверь-то уж сам откроет.

Щелкнул замок, дверь распахнулась, и в проеме, держась за дверную ручку, возникла Мая. Она улыбнулась ему приветливо и еще шире распахнула дверь, сказав певуче:

– Заходите, Сапар Якубович. Добро пожаловать.

– Здравствуйте, – смутившись, не поднимая глаз, словно разглядывая, куда ступить, проговорил он и сам услышал, как хрипло и невнятно прозвучал его голос. – Извините…

Рядом со статной, красивой Маей он почувствовал себя совсем стариком, сутулым и неловким, и уже корил себя за то, что пришел. Плащ, как назло, не снимался, подвернулось что-то. На счастье Ата вышел из комнаты, помог ему раздеться, стал ругать архитекторов, которые проектируют такие узкие, неудобные коридоры, что и гостя принять как следует нельзя. Якубов кивал головой, поддакивал, но раздражение все росло. А тут еще тетушка Биби появилась – глаза ее так и лучились радостью. Молитвенно сложив на груди руки и кланяясь ему, она заговорила со слезами в голосе:

– Мы так рады, так рады видеть тебя, Сапар-джан. Совсем нас забыл.

– Я и у себя дома редко бываю, – буркнул Якубов, но, глянув на тетушку Биби и увидев, как постарела она, словно усохла, чуть смягчился. – Крутишься, вертишься. Где уж в гости ходить?

– Да я не в укор, – всплеснула руками тетушка Биби, – к слову только. Да что же мы в дверях встали? Проходи, проходи, Сапар-джан. Дай хоть на свету посмотреть на тебя…

Все вчетвером вошли они в комнату, которая служила гостиной и была обставлена по-современному: высокая стенка с безделушками и посудой за стеклом, диван, журнальный низкий столик, глубокие кресла, торшер. Мельком оглянув все это, Якубов с неприязнью подумал, что туркменские обычаи здесь, наверное, совсем забыли и на ковер, которым застлан линолеумный пол, не садятся, сачак не расстилают, а едят и пьют за этим неудобным столиком.

Он сердито крякнул, опускаясь в кресло.

Казаков сидел напротив в таком же кресле, Мая ушла на кухню, а тетушка Биби встала у косяка, прислонившись плечом, и все глядела на гостя любовным и вместе с тем жалостливым взглядом. Она в толк не могла взять, почему Сапар не навещает их, как бывало, чем могли они его обидеть и отвадить от дома. Она так и спросила его без обиняков:

– Почему же ты обижаешь нас, Сапар-джан, почему не заходишь? Разве наш дом не был для тебя родным? Разве что-нибудь изменилось? Ты прямо скажи. Может, кто сказал тебе дурное слово, люди всякие есть, иные навредят и радуются на чужое несчастье…

– Ну что вы, тетушка Биби, – Якубов посмотрел ей прямо в глаза и улыбнулся приветливо. – Мне если что и скажут про вас, разве я поверю? Просто замотался. Годы идут и сил не прибавляют, а работы меньше не становится. Вот и… Домой приедешь, разденешься, подушку под бок – и все, пусть хоть пожар, сил нет подняться. Поешь, телевизор посмотришь и уснешь до утра. И хоть бы сон был как сон, а то опять работа снится, все споришь с кем-то, доказываешь… Такие вот наши дела. Ата молодой, он этого еще не знает, и слава богу, что не знает.

Он и на Казакова посмотрел спокойно, внимательно вгляделся в его лицо, и когда тот смущенно опустил глаза, остался довольным. Нет, Ата его врагом не станет, рука у него не поднимется на Сапара Якубовича, которому стольким обязана казаковская семья.

– Как дома, Сапар-джан? – допытывалась тетушка Биби. – Как Марал? Как дети? Как внуки? Все ли благополучно?

– Все живы-здоровы, – кивнул ей Якубов. – Дети и внуки растут, а мы стареем.

Последнее он нарочно громко сказал, потому что послышались шаги Маи. Втайне он надеялся, что Мая скажет ему, как заведено: что вы, разве про вас можно такое говорить – стареем? – улыбнется ему… Но сказала это Биби и руками на него замахала: тоже старик, и не стыдно? А Мая вкатила столик на колесиках, уставленный угощениями, и словно бы не слышала его слов, даже не посмотрела на него, все ее внимание на этом столике было сосредоточено. Она стала переставлять угощение на журнальный столик, Ата взял у нее бутылку коньяка и стал откупоривать.

– Армянский, – пояснил он.

– Нет, нет, – запротестовал Якубов, – только зеленый чай.

– По рюмочке? – без особой настойчивости спросил Ата. – Для расширения сосудов.

– Я только чай, – твердо ответил гость. – В нашем возрасте приходится уже и о здоровье заботиться.

Мая опять не возразила ему насчет возраста, и он нахмурился, завозился в кресле.

– Ну что ж, – согласился Ата, – пьянству – бой. Чай заварен, Маечка?

– А как же? Сейчас будет и чай. А это? – она посмотрела на гостя. – Может, оставить?

– Нет, нет – ворчливо сказал Якубов. – И вообще не надо ничего, я на минутку только, хотел на тетушку Биби взглянуть, как она тут…

– Ай, я – что, все мои заботы о внуке.

– Видел я его. В хоккей гоняет. Совсем большой.

– В будущем году в школу пойдет, – сказал Ата, водружая на опустевший столик так и не откупоренную бутылку. – Увози это зелье, не искушай. А то начнешь с рюмки, а потом, как Ходжа Насреддин, пойдешь по городу нагишом.

Жена тихо засмеялась и покатила столик на кухню. А Казаков спросил:

– Знаете эту историю?

Якубов покачал головой.

– Ходжа Насреддин решил попробовать опиума, выкурил трубку и пошел в баню. Он пьянел и ничего не соображал, но себе казался совершенно трезвым. «Видно, я очень крепкий, – подумал он, – мне одной трубки мало». И пошел голый в опиумокурильню.

Тетушка Биби конфузливо махнула рукой и вышла, хотя улыбка тронула ее губы. Чай они внесли вместе с Маей – старшая стопку пиал, а младшая пузатый фарфоровый чайник, накрытый вышитой салфеткой.

– Он нас всех Насреддином уморил, – улыбаясь, сказала Мая. – По любому случаю – смешная история.

– У туркмен Алдар-Косе, – отозвался Якубов, не глядя на нее.

– Да, – сразу подхватил Казаков, – у разных восточных народов его называют по-разному: у таджиков – мулла Мушфики, у азербайджанцев – Молла Насреддин, у татар – Ахмад-акай…

– А помните, какой прекрасный образ создал Свердлин в кино? – спросила Мая.

«Она еще сядет с нами, – с новым чувством неприязни подумал Якубов, по-прежнему не глядя на нее, а только кивая в знак того, что помнит фильм. – А какой может быть разговор при жене?»

Но тетушка Биби, словно догадавшись, о чем он подумал, сказала:

– Вы пейте чай, кушайте, а мы не будем вам мешать.

– Если что нужно будет, скажешь, Ата, – добавила Мая.

Они вышли, прикрыв за собой застекленную дверь с узорчатой занавеской.

– У тебя хорошая квартира, – произнес Якубов, хотя, кажется, уже говорил это давным-давно, когда Казаковы только вселились сюда.

– Да ну, – отмахнулся Ата, – тесно. Три комнаты – разве это жизнь? Здесь – гостиная, в одной наша спальня, в другой – мама с Вовкой. Это пока он маленький, а подрастет… Людей принять негде будет.

Когда сын подрастет, старухи уже не будет, не вечная же, подумал Якубов. Всем по комнате, чего еще надо, если, конечно, новых не народят… Он вспомнил обнаженные руки Маи, ее высокую грудь. И верно: Мая – Белая верблюдица, у туркмен издавна этот образ означал красоту и здоровье. Он ревниво оглядел Казакова – тоже мужик ничего. А впрочем, вряд ли у них еще будут дети, здесь старых обычаев не уважают. Хозяйка наверное уже не раз в больницу бегала. И еще побегает – теперь это просто. Во всем за модой гонятся, а один ребенок в семье – тоже модно. Эдак народ переведется…

– Со временем, если семейство увеличится, новую квартиру дадут, сейчас вон как строят, – проговорил он, отхлебывая чай из пиалы, и спросил, запоздало почувствовав, что вышло грубовато: – Планируете пополнение?

– Там видно будет, – смутившись и даже покраснев, ответил Ата. – С одним не знаешь как управиться…

– У нас в семье одиннадцать детей было, и управлялись, – ворчливо отозвался Якубов. – Если бы не землетрясение… А сейчас одного растят-растят, холят-холят, и то ему, и это, а вырастет – слезы льют: в кого такой вышел?

Он отставил пустую пиалу и посмотрел на Казакова строго, как судья.

– Всякое бывает, – согласился тот и встрепенулся: – Чай уже остыл, я скажу, чтобы свежего…

– Не надо, – остановил его Якубов. – Не суетись. Посидим, поговорим. Мы теперь с тобой только на совещаниях и разговариваем: то тебе слово, то мне. А надо бы и вот так, по-простецки. Мы же с тобой все-таки родственники. Я тебя вот каким помню, – он показал, едва раздвинув ладони, посмотрел, усмехнулся и раздвинул еще немного, – вот таким. Намочишь пеленки и орешь. Голосистый был, все думали, в артисты пойдешь.

Якубов сощурился, чтобы улыбку придать лицу, но на душе было невесело, сумрачно.

– В солисты я не вышел, – тоже улыбнулся Ата.

– А в хоре мы вроде вместе поем, Сапар Якубович.

Тот глянул на него быстро, испытующе – куснуть хочет, что ли? Ну молодежь пошла…

– Только на разные голоса. Так? – не сводя с него глаз, совсем уже сурово спросил Якубов; в ответ Ата только плечами пожал, и тогда он заговорил веско, вразумляя: – По молодости лет ты норовишь слишком высокую ноту взять, срываешься и даешь «петуха». Сам же признаешь – не солист, так и пой как все, не вылезай, не срамись.

– Как говорится, молод – исправлюсь, – к шутке клонил Ата; он понимал, что здесь не получится разговора на равных – гость есть гость, а сдавать позиции не хотелось.

– Пустой колодец росой не наполнится, – не принимая шутливого тона, продолжал Якубов. – Мудростью старших должна наполняться молодость. Нынешние специалисты забыли о народной гидротехнике, отсюда и все беды. Я добра тебе хочу, потому и говорю так. А ты слушай, запоминай, будет потом о чем подумать. А тебе хорошенько подумать надо. Дядя Сапар тебе всегда на помощь придет, так было и так будет.

– Спасибо, – покорно кивнул Ата.

Успокоенный его смиренностью, Якубов приободрился, голос его стал мягче.

– Я всегда в тебя верил. Помнишь, твои механические колодцы я первый поддержал? И сейчас поддерживаю. Но во всем надо соблюдать меру. В мелкозернистых водоносных слоях, где дебит порядка ноль один, ноль два литра в секунду, шахтные колодцы имеют явные преимущества.