Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Все это притягивало взор, волновало, и Назаров подумал, что и умиление перед молодыми былинками, перед живой красотой весенней земли у него, человека городского, – от родителей, от дедов и прадедов, чья жизнь и смерть зависели от нее, земли, доброй и мстительной, когда какой, но всегда прекрасной, даже во гневе.

И когда он подумал о родителях, об отце, то не испытал к нему ни злобы, ни неприязни, ни жалости даже. Мысли о нем прошли, промелькнули в русле того тихого восторга, который владел им в эти минуты, и не оставили горького следа, как бывало.

Ехали молча, только Пэттисон изредка выражал свое отношение к увиденному короткими восклицаниями, которые переводчик передавал одним и тем же словом:

– Нравится…

Видимо, он устал от беседы, тоже ведь был не молод, и наверное о семье думал, о каких-то своих делах и заботах.

Черпая полоса гудрона летела под колеса, цифры на спидометре выскакивали одна за другой…

– Вон там, за тем барханом, было поселение неолитического человека, – рукой показал Казаков.

Мистер Пэттисон оживился, стал смотреть в окно, но бархан проплывал, и ничего там нельзя было разглядеть.

– А можно остановиться и посмотреть? – спросил он.

– Почему же нельзя, – ответил Казаков.

Ехали не так уж и долго, а ноги затекли. Пэттисон кряхтя спустился на землю, сказал что-то, видимо, шутку, но переводчик не стал переводить, только ответно улыбнулся ему.

Когда выключили мотор, стало так тихо, точно все разом оглохли. Завороженные удивительной этой тишиной и теплотой, идущей от раскинувшейся вокруг пустыни, люди недвижно стояли на краю дороги и молчали.

Потом Казаков сказал:

– В наших туфлях тут только и ходить… песку наберем.

– О, ерунда! – весело отозвался Фрэнк, присел на ступеньку, резво скинул туфли и носки, оставил их на полу автобуса и смело пошел босиком по склону бархана, песок просыпался под его ногами, следы оставались овальные, крупные, словно прошел гигант.

– Это есть хорошо! – оглянувшись, крикнул он по-русски.

– Вообще-то песок уже теплый, – Казаков оглянулся на спутников, но пошел следом за гостем в туфлях. Остальные тоже не стали разуваться.

Подшучивая друг над другом, почему-то стараясь не наступать на следы босых ног Пэттисона, они побрели по склону бархана, обходя его, и вскоре увидели старый археологический раскоп. Работали здесь давно, песком опять все замело, но остатки стен можно было различить легко, и каминообразные очаги кое-где сохранились, темные от копоти, от времени.

– Неужели в эпоху неолита здесь жили люди? – спросил Пэттисон, трогая рукой старинную кладку.

– Считают, что поселение основано семь-восемь тысяч лет назад, – ответил Казаков.

Они стояли у края давно заброшенного поселка и, глядя на прямоугольники развалившихся стен, в меру собственной фантазии пытались представить жизнь людей, некогда живших здесь.

– Значит, раньше в этом месте была вода, – сказала миссис Джозина, – и не колодец, конечно, а проточная вода. Из колодца не напоить целый поселок.

– Да, конечно, – согласился Пэттисон.

– А потом… почему-то исчезла вода и кончилась жизнь, – очень грустно произнесла она, и Фрэнк тревожно взглянул на нее, подошел и взял под руку.

– Пойдемте, – попросила она и повернулась, не дожидаясь согласия мужчин.

Они расселись по своим местам и поехали дальше в прежнем молчании.

Неожиданно выплыл оазис. Шелковица рядами высилась по краям темных, свежевспаханных карт, а там и дома пошли в окружении садов и виноградников, новые дома, с островерхими железными и шиферными крышами, не такие, как были в первый приезд Марата. А вот арка осталась прежняя и рисунок на ней, как ему показалось, тот же, только подновлен недавно, краска еще блестела, не поблекла. Арка проплыла справа, и Казаков сказал:

– Это центральный поселок колхоза «Захмет». А мы поедем дальше, там на участке Совгат закладывается одна из скважин по новой схеме. Я вам на месте объясню.

– Совгат? – переспросил Марат.

– Да, так это место называется. По-туркменски значит подарок, – это Казаков уже заморским гостям пояснил.

Оазис, как начался, так и оборвался за крайним рядом шелковицы. Снова пошли пески, схваченные корнями песчаной акации, кандыма, триостницы. Меж их кустами слабо зеленели однолетние, только что прошедшие травы – кумарчик, гораниновия, бородавчатая верблюдка, песколюб. Кусты редели на глазах, травы же продолжали расти повсюду – словно зеленую кисею набросили на желтые холмы. Марат знал: начнет жарить солнце, и от кисеи этой не останется и следа.

– Где-то здесь поворот должен быть, – озабоченно проговорил Казаков. – Не проскочить бы…

– Я помню, – успокоил Сомов и усмехнулся: – Там знак стоит.

– Какой знак?

– «Кирпич». Для смеха кто-то поставил. Да вон он.

Справа от шоссе, метрах в пятидесяти, на взлобке виден был красный круг с желтым прямоугольником в центре. И, словно в насмешку над запрещающим этим сигналом, ответвлялась к нему свежевспаханная колесами и гусеничными траками широкая полоса – самодельный знак на палке остался на крохотном островке, пощаженным автомашинами и тракторами.

– Давай вправо, – велел Сомов шоферу.

Тот сбавил скорость, стал разворачивать автобус, но на всякий случай спросил:

– А знак? Не проколют талон?

– Я же сказал – для смеха поставили. Да и откуда здесь ГАИ, соображаешь?

Переводчик молчал, и Пэттисон сидел с равнодушным лицом, ни о чем не спрашивал.

Миновали самодельный знак, и Марат понял почему объезжали его водители, а не подмяли сразу, – вокруг него детские велосипеды лежали и инвалидная мотоколяска стояла.

Когда поднялись на вершину холма, глазам открылся распадок, густо поросший саксаулом и уходящий широкой полосой. Просторно тут было, виделось далеко. То желтая, то бурая пустыня с зелеными вкраплинами поднявшихся по весне трав, с пламенеющими полянами распустившихся диких маков просматривалась от края до края. Но взгляд притягивала саксауловая роща. Корявые серые стволы с жидкими зеленоватыми и сизыми безлистными кронами поднялись на три с лишним метра, а кусты черкеза и кандыма разрослись и превратились в чащобу, но не дикую, а ухоженную, умело прибранную, опрятную и словно бы даже приукрашенную чем-то неуловимым. Назаров, которому приходилось бывать в саксаульных лесах, не сразу понял, почему у этого такой праздничный вид, – здесь совсем не было мертвого саксаула, тех черных искореженных стволов, похожих на окаменевшие останки каких-то сказочных чудовищ, которые вызывают неприятное тягостное чувство. Чьи-то заботливые руки очищали эту рощу.

На опушке рощи стояли, развернувшись полукругом, буровая самоходная установка со сложенной еще стрелой, бульдозер, две бортовые автомашины, груженые мешками и ящиками. А в центре полукруга, между техникой и рощей, сидели на земле люди. Увидев автобус, они стали лениво подниматься, отряхивая с одежды песок, и выжидательно уставились на вылезающих пассажиров.

Сомов выскочил первым и ходко направился к толпе рабочих. Навстречу ему шагнул высокий, плотный, под стать Кириллу Артемовичу, бригадир в спецовке. У него было виноватое, выражение на лице.

– Что за сборище? – понизив голос и оглянувшись, возмущенно проговорил Кирилл Артемович. – Почему не приступили? Я же предупреждал… А вы? Перекур с дремотой устроили? Да за такое…

– Да тут непредвиденные обстоятельства… – промямлил бригадир и глазами показал, словно не решал ся повернуться, куда-то за спину себе.

– Ну, что там у вас? – недовольно крикнул издали Казаков. – Прикажите начинать бурение!

– Сейчас, сейчас! – изобразив на лице улыбку, ответил Сомов и снова зашипел на бригадира: – Никаких обстоятельств! Сейчас же приступайте. Пускай бульдозер. Буровую развернуть…

– Да нельзя же, – снова загадочно зыркнул куда-то глазами бригадир. – Я же говорю…

– Ну, смотри, – угрожающе произнес Сомов к, отстраняя его, шагнул к группе рабочих.

Те расступились и все увидели, что кроме бригады здесь были еще и школьники, а с ними старик, должно быть, учитель – дети теснились возле него, поминутно переводя любопытные взгляды с одного на другого, черные глазенки так и горели.

Разговора Сомова с бригадиром Казаков не слышал, но чувствовал, что произошла какая-то заминка, это его раздражало, и он крикнул недовольно:

– Разберитесь там, Кирилл Артемович, и приступайте, времени у нас нет. – Повернулся к американцам: – Пионеры приехали посмотреть. Наверное из соседнего колхоза. Сейчас там все приготовят и начнут бурение, а я вам пока объясню суть того, что намечено осуществить на пастбищах колхоза «Захмет». – Он еще раз недовольно посмотрел на столпившихся вокруг Сомова рабочих и перевел взгляд на простор пустыни, рукой поведя, чтобы внимание Пэттисона к нему привлечь. – Перегрузка пастбищ приводит к последующему выветриванию, обарханиванию, ветровая эрозия превращает пастбища в мертвую пустыню…

– Да-да, – быстро вставил Пэттисон, – это самое страшное – мертвая пустыня.

– Вот этого мы и не хотим допустить, – сказал Казаков и улыбнулся; его стало забавлять стремление американца во всем видеть угрозу человечеству. – Тут, как говорится, палка о двух концах. В результате перевыпаса исчезают хорошо поедаемые растения, остаются же те, которые животным не очень нравятся, и ядовитые. С другой стороны, если допустить недостравливание пастбищ, то почва затвердеет, прекратится заделка семян в песок – и снова животноводство останется без ценных кормовых культур. Нужна золотая середина. Существуют прогрессивные приемы стравливания пастбищ. Мы выбрали такой: чабан гонит отару как бы по спирали, время от времени меняя направление движения. При развороте слабые овцы, которые обычно плетутся позади, оказываются первыми и могут насытиться вволю. Потом все повторится сначала. Я понятно объясняю?

– О, йес! – с улыбкой закивал Фрэнк.

– Вот по такой схеме строим мы в этом колхозе систему водопойных сооружений. Здесь, под этим саксаульником, расположена довольно мощная линза пресной, почти не минерализованной воды. Мы построим механический колодец, оборудуем его насосом, автономной электростанцией, а затем протянем водовод – по той самой спирали, по которой будут гонять отары чабаны. Ну что там у вас? – всем своим видом показывая крайнюю степень недовольства, спросил он Сомова, который как-то робко подошел и ожидал в двух шагах, когда обратят на него внимание.

Не решившись во всеуслышание выложить все, как есть, он сначала какие-то тайные знаки Казакову сделал, а потом наклонился к нему и зашептал на ухо:

– Неувязка, Ата Казакович. Не опозориться бы перед иностранцами…

Еще не поняв, в чем дело, Казаков уже почувствовал, что именно так все будет – опозорятся они перед заморским этим писателем, и покажет он их в своей будущей книге в таком свете, что… Извинившись перед гостями, он взял совсем дружески Сомова под руку и пошел с ним к группе рабочих и школьников, говоря на ходу:

– Удружили, Кирилл Артемович, спасибо. Ну что еще за неувязка? Какая может быть неувязка, если за столько дней предупредили…

– Да вон, – Сомов, как и бригадир давеча, глазами показал на старика, вокруг которого настороженной стайкой сгрудились ученики.

Старик недвижимо стоял изваянием и смотрел на всех строго из-под насупленных седых бровей.

– Что – вон? – не понял Казаков.

– Старик, – развел руками Сомов. – Не дам, говорит, калечить природу. – Сказав это, Кирилл Артемович сразу же, чтобы отмежеваться от этого старика, не попасть с ним в одну компанию, горячо и убежденно добавил: – Явно не в себе. Мы бы его в два счета… да при этих неудобно.

– Сами-то вы в себе? – косо посмотрел на него Казаков и, видя, что к ним Назаров приблизился, добавил: – Останьтесь, я сам поговорю.

По мере его приближения дети плотнее приникли к своему наставнику, даже заступили его, тот мягко, но властно отстранил их, отвел рукой.

– Здравствуйте, – устало произнес Казаков по-туркменски. – Я главный инженер треста. Что тут у вас происходит?

Усталым своим видом он хотел показать, что не собирается спорить, что дело ясное и протест старика не имеет под собой почвы и что зря они только время теряют. Однако обезоружить таким образом старика ему не удалось, слишком уж воинственно был тот настроен. Может быть, в самом деле не в себе человек, подумал Казаков, когда старик громко, чтобы все слышали его, произнес по-русски:

– Уходите отсюда! Уезжайте на своих машинах, не оскверняйте хоть этот уголок пустыни, оставьте его потомкам.

– Мне стыдно возражать вам, уважаемый, – сдерживая себя, тихо сказал Казаков; с детства воспитанный в уважении и непрекословии старшим, особенно старикам, он чувствовал себя неловко, но и не возразить не мог. – Наш трест занимается обводнением пастбищ. Мы даем пустыне воду. Как же мы можем осквернять ее? Все это делается на благо народа. И вся техника, которую дает нам государство, служит святому делу. Подумайте, уважаемый, какой пример подаете вы детям. Ведь когда они вырастут, многие станут механизаторами, сами будут строить в пустыне каналы, водохранилища, водоводы…

– Дети на моей стороне, – все так же громко остановил его старик. – Кем бы они ни стали, я не сомневаюсь – любить и беречь свою землю они будут. А вы уходите. Не для того мы возрождали Совгат, чтобы все здесь поели и вытоптали овцы. Пастбищ вон сколько.

– Но вы поймите, уважаемый, – понимая уже, что без толку продолжать этот спор, все так же тихо сказал Казаков, – есть утвержденный проект, на него затрачены деньги…

– Вот-вот, – вдруг засмеялся старик, – о деньгах вы только и думаете. Дай вам волю, вы ради денег всю красоту земли под нож бульдозера пустите, под топор, под пилу… А растения только в ботаническом саду оставите, чтобы не забыть, как все это было раньше на земле отцов. Зверей же и птиц – в клетки, в зоопарк. Приведете своих детей, покажете: вот змееяд… А змееяд, между прочим, в этом саксаульнике гнездится, редкая птица. Сейчас уже редкая, а после того, что вы здесь наворочаете своими машинами, и вовсе исчезнет. Да от вашего шума, грохота, от запаха бензина все животные, все птицы и насекомые, все живое бросит свои родные места и кинется кто куда. А куда? Вы об этом подумали? Куда им кинуться, где спасенье найти? Нет, не на благо, а во вред вы поступаете, во вред. Я без ноги, а коляску свою вон где оставил, дети велосипеды побросали, чтобы тихо сюда войти, – горько проговорил он и отвернулся.

– Ладно, – вздохнул Казаков, – оставим это. Не время сейчас для дискуссий. Вы кто?

– A-а… Простите, забыл представиться. Учитель, пенсионер. Гельдыев моя фамилия, если жаловаться захотите.

– Ну вот, – с упреком проговорил Казаков, – учитель, а против технического прогресса.

Он давно бы прекратил ненужный этот разговор, но стыд мешал ему вернуться к Пэттисонам, и он все медлил, все пререкался со старым учителем, еще больше стыдясь и проклиная себя и Сомова, и этого старого человека, для которого пусть дорогой его сердцу, но все-таки ничтожно маленький уголок земли заслонил все на свете – в том числе и те большие и важные дела, которыми занимался он, Казаков, и все эти люди, собравшиеся здесь и бестолково толпящиеся теперь вокруг, не знающие, как поступить, что предпринять, и тоже испытывающие стыд и неловкость. Но вернуться к микроавтобусу, где ждали его иностранцы, было необходимо, и, пересилив себя, попробовав придать своему лицу выражение обычной деловитости и спокойной уверенности, Ата отвернулся от Гельдыева, встретился глазами с Кириллом Артемовичем и распорядился, действительно, как ему показалось, без раздражения и суетливости:

– Перебросьте технику на другой участок, а здесь потом разберемся. – Уже возле гостей с улыбкой пояснил: – Оказывается, что-то здесь юннаты делают, пионеры, а они всегда впереди.

Видимо, с помощью переводчика Пэттисон что-то уже понял в этой истории, потому что сразу же спросил:

– Что же вы теперь будете делать? Что предпримете?

– А что, – как можно беспечнее ответил Казаков, жестом приглашая их в машину, – наведем справки в Академии наук, если в самом деле этот саксаульник имеет научную ценность, придется, видимо, менять проект. – Он поискал глазами Сомова, но тот уже бежал, увязая в песке, к микроавтобусу и, запыхавшись, втиснулся между сиденьями, пробираясь в задний ряд. – Можно ехать?

– А Назаров, корреспондент? – спохватился Сомов.

– Так зовите его, время не ждет, – поторопил Казаков.

Сомов снова вылез из автобуса и крикнул:

– Назаров! Марат! Ехать пора!

Они не знали, что минутой раньше старый учитель вдруг спросил Марата:

– А ты, корреспондент, что же не вступился за родную природу? Почему голос свой не возвысил в ее защиту? Ты же ленинградец, блокадник, в тебе совесть не должна уснуть.

– Откуда вы меня знаете? – шагнул к нему удивленный Назаров, с бьющимся сердцем вглядываясь в его лицо.

– Забыл? – огорчился учитель. – А я тебя сразу узнал, Гельдыев я, Аман.

– Артиллерист!

Внезапная радость охватила Марата, и он порывисто протянул старику обе руки. Теперь не было на Гельдыеве артиллерийской засаленной фуражки – расшитая тюбетейка пламенела на коротко остриженной совсем уже седой голове. Но халат был надет как тогда, и сапоги он носил хромовые, военного покроя. Под халатом же одет не китель, а гражданский пиджак и рубашка с галстуком.

– Вспомнил, – удовлетворенно кивнул старый Аман.

Вот тут-то и позвал Марата Сомов.

– Езжайте, я остаюсь! – махнул ему Назаров.

– Доберешься-то как?

– Доберусь! – снова махнул рукой Марат и отвернулся, чувствуя себя беззаботно, как в годы молодости, когда и не такие концы на попутных машинах приходилось делать.

– Если вам удобно, если не смущает вас, – вдруг переходя на вы, робко предложил Гельдыев, – можно в моей коляске. Двухместная…

– Спасибо, – улыбнулся Марат, – чем не транспорт!

Он уже не слышал, как захлопнулась за Сомовым дверца автобуса и как заурчал мотор, увозя недавних его спутников, и даже гомон людских голосов и рев моторов уходящей на новое место бригады прошли мимо его внимания, – Марат жадно вглядывался в давнишнего своего знакомого.

– Постарел я? – спросил Гельдыев, и по лицу его и по голосу нельзя было не понять, что он огорчился. – Я ж тебя лет на десять старше, а то и больше. Тебе сколько? Пятьдесят есть?

– Перевалило уже.

– Ну, перевалило! Молодой еще, – словно бы даже обрадовался учитель. – Это хорошо, когда человек молод. Сколько всего можно успеть. Ты из-за меня остался?

– Как же я мог уехать… – развел руками Марат.

Ему приятно было, что учитель снова говорит с ним на ты.

3

Бульдозер, самоходная буровая установка и грузовики один за другим снялись и, взревев двигателями, перевалили через холм. И едва они скрылись из глаз, как сразу стало тихо, точно водители заглушили моторы. И тишина снова завладела пространством, покой возвращался на землю…

– Посидим немного, – устало сказал Гельдыев и, опершись на плечо одного из мальчишек, опустился на песок. – Я расскажу, как тут все началось, вот это, – он повел рукой, показывая саксауловое редколесье. – И вы, ребята, садитесь, отдохните. Тоже натерпелись… У кого чай? – Ему протянули сразу несколько термосов, он взял один, неспешно отвинтил крышку, наполнил ее и протянул Марату: – Попей… Прости, а имя твое я забыл. Марат, кажется? Ну да, да, не говори, я вспомнил: ты будто бы даже не Марат, а Мурад. Но ты Марат, Марат, раз такое имя пронес через всю жизнь. Пей, пей, не спеши, я себе из другого налью.

– Хорошо здесь, – проговорил Марат, возвращая крышку термоса. – Будто и не пустыня. А тишина-то… Вы прислушайтесь…

– Хорошо, – подтвердил учитель, светлея лицом и как бы даже молодея от всколыхнувшегося горделивого чувства. – А ведь могло этой красоты и не быть. Собственно, ее уже уничтожали, однажды. Помнишь Караджу Тачмамедова?

У Назарова все сжалось внутри, напряглось.

– Помню… Он жив?

Гельдыев то ли не уловил его настроения, то ли деликатность сработала, – даже короткого взгляда не бросил в сторону Марата, наполнил чаем крышку иг термоса, отхлебнул и сказал спокойно:

– А что ему сделается? Крепкий старик, он всех нас переживет… – И с внезапно вспыхнувшим интересом спросил: – А эти… с Казаковым приезжали, негры вроде, кто такие?

– Американский писатель с женой.

– Вон как… Я сгоряча не пригляделся, не подумал… Нехорошо вышло, нехорошо. Что они теперь про нас подумают?.. Вроде бы у нас антагонизм какой. Зря я так. Надо бы характер попридержать, не шуметь на всю пустыню, не обличать, не по-хорошему все вышло. Я ведь не знал ничего. Приехали, а тут такое творится… Вот и сорвался. А ведь знал: Казаков и так все поймет.

– Гельдыев горестно переживал свою, как ему казалось, оплошность, качал головой, и дети, сидевшие вокруг, понурились, им неловко было видеть учителя таким; привыкшие всегда считать его правым, они смущались, как будто присутствовали при его поражении, и он, видимо, подумав о них, о том, как воспримут и запомнят они все происшедшее и как потом отзовется это в их душах, сумел взглянуть на себя как бы со стороны, глазами своих учеников, и понял, что оплошность была допущена не тогда, а сейчас. – Хотя почему… – как бы рассуждая вслух, продолжал он, – почему надо было подлаживаться к ним. Нет, незачем нам оглядываться на кого бы то ни было. Правильно мы поступили, ребята, совершенно правильно. Поступать всегда надо по совести, чтобы там ни подумала Марья Алексеевна. Помните «Горе от ума»?

– Помним! – вразнобой, но дружно отозвались в миг повеселевшие школьники.

– Так и будем поступать впредь, – в лад им, с озорной улыбкой произнес учитель. – Всегда и во всем. А теперь идите-ка, осмотрите участки посева, какие всходы, жуков-вредителей нет ли, и в журнале все запишите. – Вдогон уже напомнил: – Только осторожно там! Помолчав, переключаясь на другое, он обратился к Марату: – Я не зря Караджу вспомнил. С него все и началось. После войны я еще в госпитале долго лежал, что-то нога моя плохо заживала. А он вернулся сразу, в мае уже. И сразу в заготовители пошел… Вот на этот лес он свой колун и обрушил. Тогда здесь действительно лес был, теперь только роща, да и то вся новая. Так вот… Караджа, наверное, сразу в передовики вышел – столько тут дров заготовил… По вырубкам саксаул, бывает, возобновляется, только нужно, чтобы семена пали в почву и не выдуло их. Тогда лет через десять опять появится лес. А выдует семена – ничего не вырастет. Лес в этом месте я с детства помню, нас сюда учитель водил, показывал, какая жизнь в пустыне бывает. Вот и я, когда вернулся, наконец, в свое село и мне предложили место учителя, решил сводить сюда учеников. Тогда у меня коляски еще не было, и велосипедов никто не имел, пошли мы пешком. Я себе протезом так ногу натер, что потом целый день в постели лежал, а наутро костыли взял. Но не в этом дело. Главное, пришли мы, а леса-то и нет. Смерчи гуляют по гряде песчаных этих холмов. И так мне обидно стало, так горько, словно на родное пепелище пришел. Видел я на войне: выбьем фашистов из села, люди из лесов возвращаются, а вместо хат – черные дымящиеся головешки… Горько стало и перед детьми стыдно, как будто это я повинен, не уберег… Возненавидел я тогда Караджу. Хотя понимал: людям дрова нужны, чтобы очаги не погасли, чтобы тепло было и пищу где приготовить. Умом понимал, а сердцем простить не мог… до сих пор не могу. Вот такие дела… Ну а когда поджила нога, надел я протез и пошел к старикам – выспрашивать, что можно сделать, чтобы опять вырос в пустыне лес. Стал семена собирать, потом снова решился идти сюда – сеять саксаул. Но не уверен в себе был, боялся, не получится ничего, поэтому в одиночку действовал… – Он тихо засмеялся далекому воспоминанию. – Случай здесь со мной произошел. Усталый возвращался в село. Солнце село уже, смеркалось, а на полпути и вовсе стемнело, ничего не видать. Дорога тогда грунтовая была, и машины ходили редко, а на этот раз как на зло ни одной не попалось Иду, протезом поскрипываю, культя натертая горит. Все мысли дома. Вдруг вижу огонек мелькнул… второй… и еще… Все ближе, все ярче…

– Волки? – не выдержав, поторопил Марат.

– Я и подумал так, – с усмешкой кивнул учитель. – А у самого ни палки, ни камня, отбиться нечем. Сердце зашлось. На фронте так не боялся. В бою погибнуть не страшно, а вот волки задерут живого… Остановился, замер. Жду, с какого бока кинутся. Думаю, протезом начну пинать, пусть грызут сапог с деревяшкой. А они уже совсем близко, силуэты различаю. Несколько зверей подошли, тоже остановились. Смотрим, выжидаем… И вдруг они возню между собой затеяли. Кувыркаются, рычат незлобливо, тявкают. Двое сцепились, покатились в канаву… Сколько так длилось, не знаю, а только поиграли они возле меня и пошли себе обратно в степь.

– Так все-таки волки это были? – снова не выдержал Марат.

– Шакалы, – улыбнулся Гельдыев. – Я тогда подумал, что звери выказывают мне свою благодарность за мой труд для них, и возгордился. А старики рассказали: бывает у шакалов такое. Если не убегать, не кричать на них, не топать, а стоять смирно, они вот так могут – словно кутята. Один старик сказал, что шакалы когда-то собаками были, при парфянах, может быть, а потом, после жестоких войн, остались без хозяев, одичали, но тяга к людям живет в них.

– Смотри-ка! – удивился Марат. – Такой противный зверь…

– Противных зверей не бывает, – вдруг осердившись, возразил Гельдыев. – У них своя жизнь… – Но тут же смягчился и сказал, оглядываясь окрест: – Я этому месту и дал название – Совгат – подарок, значит. Подходит?

– Еще бы! – тоже оглядываясь, согласился Марат.

Он и на старого учителя мельком поглядывал, на его живо переменчивое лицо, и сердце сладко замирало от такой удачи. Вот ведь как бывает – не думал, не гадал, что такой материал выплывет. Хотя нет, где-то в подсознании жило ожидание чего-то необычного, не зря же, словно ветром каким, толкнуло его в микроавтобус, ехать сюда…

Сладостное это чувство еще не перегорело, не отпраздновало в душе, не отошло, а на смену ему, наслаиваясь живым на живое, зарождалось новое – совсем иного, не радостного свойства. Он вспомнил Севкину статью и понял, что после ее публикации дорога на газетную полосу для нового материала по тресту будет надолго закрыта. Тут уже ничего не поможет, какой редактор позволит снова выступить по той же проблеме, по тому же объекту: да вы что, скажет, навалились? Совесть надо иметь, нельзя же в самом деле бесконечно долбать по одной цели… А материал, материал-то какой – всем газетчикам на зависть. И проблема – в самую что ни на есть жилу, не чета тому, что Севка преподнес. Вот если бы дать серию «Письма с отгонных пастбищ» или что-то в этом роде. Но тогда надо к Севке в соавторы идти, а это уже никуда не годится. И уже с явной горечью понял: все, что увидел, что узнал и понял сегодня, гибнет для газеты на корню.

А так хотелось копнуть поглубже. Поговорить бы не с одним только Гельдыевым – с чабанами, с зоотехниками, с лесоводами, с ботаниками и зоологами. Ведь кирка против бура – частность, проблема куда шире и интересней. И уж не одного Казакова, наверное, пришлось бы задеть… Еще не очень ясно рисовалась ему эта тема, но была заманчива и волновала уже. Однако же приходилось смириться с обидной мыслью, что Севка ему тут дорогу перешел, и сделать уже ничего нельзя. «Зарубить» его статью и дать серию своих? Вот уж действительно – хватило ума, до чего докатился… Он покраснел даже, хотя никто о его мыслях знать не мог, и, посмотрев на часы, нерешительно напомнил:

– Наверное, надо бы ехать…

В конце концов статья про кирку и бур тоже написалась неплохо, успокоил он себя, и отклик, наверняка, получит. А необъятного все равно не обнимешь, пусть остается как есть. Дай вообще поскорее надо в журнал уходить, хватит уж…

Дети разбрелись по роще, переговаривались, голоса их ясно звучали, четко.

Тоже глянув на часы, Гельдыев позвал громко:

– Ребята! Домой пора.

Ожидая детей, они вдвоем сидели на песчаном холмике, наметенном вокруг куста кандыма. С минуту назад солнце зашло за облако, на земле лежала тень, но все равно каждая мелочь вокруг и под ногами виделась четко. Слева раскинулся саксаульник, деревья и кусты стояли не шелохнувшись, зелень ветвей и листьев была густа. Справа на песчаном бугре потемнели, резче обозначились следы гусениц и автомобильных шин. Но вот снова брызнуло солнце, и все вмиг преобразилось. Песок сухо засверкал, следы словно бы замело, их и не видно почти стало. Растения повеселели, и даже как будто зашевелились ветви, просвеченные, казалось, насквозь. Невидимая до этого свежая сетка паутины задрожала и будто бы даже зазвенела серебряно. Тюбетейка на учителе пламенем была объята и халат багрово заструился от света.

– Смотри, – прошептал Гельдыев, показывая глазами, и добавил досадливо: – Да тише…

Боясь пошевелиться, Марат посмотрел туда, куда показывал Гельдыев, и увидел крупноголовую смешную ящерицу. Сетчатая, песочного цвета сверху и белая снизу, она замерла на вытянутых ножках, кольцом загнув над спиной тонкий хвост, и с любопытством разглядывала людей.

– Ушастая круглоголовка, – шепотом пояснил Гельдыев; у него глаза светились таким азартом, точно он показывал не обыкновенную ящерицу, а по крайней мере крокодила. – Сфинкс Каракумов.

Вдруг он хлопнул легонько в ладоши. Круглоголовка сразу же прижалась белым брюшком к земле, затряслась мелко, и стала на глазах погружаться в песок и вскоре исчезла.

– Ну как? – восхищенно спросил учитель. – Какая же это пустыня? Пустыня, пустота – и кому такое в голову пришло так назвать Каракумы, никак понять не могу.

Громко переговариваясь, из рощи вышли дети. Гельдыев и Марат встали и пошли в гору. С вершины открылся вид на широко раскинувшуюся саксауловую рейху. Оглянувшись, Марат спросил:

– А не боитесь уезжать?

– Чего же бояться? – искренне удивился Гельдыев.

– А ну как в ваше отсутствие нагрянут и начнут тут хозяйничать строители…

– Нет, не боюсь, – серьезно ответил учитель. – Я же говорил: Казаков поймет… Ата парень толковый, и совесть имеет, от него плохого ждать не нужно.

– А вы разве знаете его? – удивился Марат, как-то пропустивший мимо ушей первое упоминание учителем Казакова.

– Как не знать… Они меня не знают, а я их всех знаю. Ата почему за механизацию колодезного дела взялся – отец его в забое погиб, засыпало при обвале. Это тот Казак, о котором – помнишь? – я тебе рассказывал.

– Друг отца? – вскрикнул Марат, пораженный тем, что давно все это мог узнать, да невнимательным был тогда…

– Ну да, – в свою очередь удивился Гельдыев. – Я думал, ты Казаковых найдешь, поинтересуешься, а ты, значит, с Атой и не говорил…

– Я говорил… но не о том… я и не подумал… – совсем смешался Назаров.