Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

А Витька, разговаривая с ним, чуть застенчиво улыбался – за эту тихую улыбку все девчонки у них его обожали, – и вдруг внятно, чуть распевно произнес:

– И понятно мне, что заключили времена с пространствами союз… Нет, вначале еще строчки, но я их подзабыл… Вот: на драконе умершей мечети я помчался вдаль… Снова забыл. Прости, что-то я стал забывать, давно ведь сочинил. – И тут улыбка сошла с его лица, словно тень легла. – Слушай, Марат, скажи честно: тебя еще не мучает вопрос о смысле жизни? Ну, для чего мы живем на земле? Для чего каждый из нас появляется на свет? Вот не станет нас, а жизнь будет идти своим чередом, будто нас и не было. Но ведь для чего-то же мы были! – Голос его зазвенел. – Для чего?

Марат не знал, что ответить, не это его сейчас занимало.

– Ну… – промямлил он. – Все рождается и…

– Ты что на меня уставился? – снова улыбнулся Витька. – Ты туда посмотри, вон – простор-то какой! Земля людей…

Не оглянуться уже нельзя было, но Марат не успел, потому что в это мгновение и произошло это. Красная кирпичная мука внезапно обрушилась лавиной, отверзлась брешь в стене, и Витька, неуловимым движением вскинув побелевший подбородок и сложив руки на животе, столбиком вошел в эту брешь, ногами вперед. И стена сомкнулась, кирпич к кирпичу, ни мемориальной доски, ни таблички, ни меты. Марат отшатнулся, потому что холодом потянуло из образовавшейся на миг бреши, и он испугался, что и его затянет туда. Марат догадывался, что там, за стеной, – Витька и все, кто ушел из этого мира. Он силился вспомнить, как называется это место, и не смог…

Проснулся он с какой-то неизъяснимой тяжкой жутью и сердцебиением. Но одновременно ощутил и чувство облегчения, от того что все было просто сном. Лежа с открытыми глазами, он вспомнил: эдем – вот так называется место за стеной, сонм мертвых. И содрогнулся от того, что был совсем рядом. Но тут же сказал себе: глупости, сон как сон, нечего мистикой заниматься, фрейдизмом, сонник еще раздобудь. Все это от реальной жизни идет, те же стихи. Витька же стихи сочинял и именно эти – про время и пространство – читал тогда им над Саларом, а Наташка сказала…

Мысль о ней словно подхлестнула Марата, и уже новое чувство – радостного ожидания – охватило его. Давно, с детских полузабытых лет, не приходило к нему это трепетное волнение, душу омывающее чистыми водами доброй надежды. Бывало проснется вот так перед утром на своей койке в детдомовской спальне – и окатит теплая волна сладких предчувствий. Чего – он и не знал тогда, ни с чем конкретным это не было связано, просто поднимало его, и он парил в мечтах и неясных ожиданиях чего-то, может быть, чуда.

Но сейчас одно только имя Наташи вернуло ему это блаженное, сладостное состояние. Ну вот, подумал он, пришел и мой звездный час. Оказывается, все может вернуться, повториться. И вслед за этим открытием пришли давно вычитанные слова, старые-престарые, но по-новому отозвавшиеся в сердце, таившие в себе некий глубинный, не попятный пока, но такой важный смысл: «В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого».

Он себя заново родившимся почувствовал, и жизнь впереди открывалась безмерная, неизведанная, но обязательно чистая и ясная, без фальши и лжи.

Ах, Наташа, Наташа, думал он с улыбкой, я ведь знал, знал, всю долгую прошлую жизнь, что ты вернешься, придешь – и будем мы счастливы в будущей жизни нашей, тоже долгой, более долгой, чем та, что осталась позади.

Близился рассвет, окна светлели, и Марат смотрел туда, в проясняющееся небо, и видел далеко, мысленно окидывал всю землю, точно из космического корабля, и планета открывалась ему, разворачивалась перед ним нескончаемой панорамой – моря и горы, и леса, и огни городов, материки, острова, архипелаги, густая зелень дремучих влажных джунглей, песок пустынь, снега и языки ледников… Все это принадлежало им двоим, весь этот пестрый, шумный и тихий, населенный миллиардами непохожих, но так прочно связанных друг с другом людей…

Но она этого почему-то не понимает, не чувствует. Вчера не понимала… Но он догадался, что ей не до этого.

– Подойди, Наташа, дай твою руку, – позвал он. – Присядь, не стесняйся, ты же доктор. Послушай пульс. – И когда она неслышно подошла и робко присела на самый край кровати, и теплая ее рука легла на его запястье, чуть сдавив чуткими пальцами, он испытал такое блаженство, о котором и представления не имел, но выразить свои чувства не посмел и затаился, затих, спящим притворился и в самом деле как бы провалился в небытие, или только показалось ему. Когда же он решился открыть глаза, Наташа все так же сидела рядом, неудобно ей было, но она не шевелилась и слегка сжимала его запястье, а глаза… Он только глянул в них – и задохнулся от нежности и благодарности к ней.

– Наташа… – голос у Марата сорвался, и он виновато улыбнулся. – Знаешь, мне ничего на свете не надо, только бы ты вот так сидела рядом и руку мою держала в своей.

– Бедный ты мой, – произнесла она, и глаза ее затуманились от слез. – Одинокий, покинутый. Я же обещала тебе: только скажи, и я всегда буду рядом.

– Спасибо, – еле слышно ответил он и снова закрыл глаза. – Но я не бедный… и не покинутый, не одинокий. Мне так хорошо, я выразить не могу. Спасибо тебе. Дай мне только прийти в себя от пережитого…

Потом они пили чай. Стол поставили на место. Марат усадил Наташу на диван, а сам сел напротив на стуле и все смотрел на нее, не мог наглядеться, и улыбался от счастья. Ее смущал этот его взгляд, она краснела, совсем как девчонка, и опускала глаза, и такой нравилась ему еще больше.

Говорили они о каких-то пустяках, он и не запомнил, смотрел и смотрел, однажды только подумав: наверное у меня совсем глупый вид, – но тут же забыл об этом, продолжая улыбаться.

Но прошло время, схлынул первый порыв, отрезвление пришло, а по-трезвому все оказалось совсем не просто. У нее же семья, Кирилл, дети. Ну, с Кириллом еще куда ни шло, А Борис с Севкой? Им же объяснить все надо. Да и вообще… Она попыталась успокоить его: дело решенное, как сказала, так и сделает, а там видно будет. Борис поймет, а Севка… ну хмыкнет презрительно: «Во, мать дает». Но тоже не осудит, презирать не станет. С Кириллом же она сама поговорит сегодня же, а вечером придет сюда – уже насовсем.

Но тут Марат проявил ненужную твердость. Это теперь он понял, что ненужную, когда представлял себе всю огромную нашу землю с морями и материками и думал, что принадлежит она им двоим. А тогда твердость была неколебима. Нет, так не годится, все по-человечески следует сделать. Севка за границу едет, надо его собрать, проводить, чтобы спокойным был; вернется, тогда и узнает. А с Кириллом Марат сам объяснится, по-мужски, давние приятели как-никак. И на развод подать, чтобы разговоров не было.

Она смотрела на него с недоумением. Кивала в знак согласия или понимания, а во взгляде укор был.

– Ты не так думаешь? – спросил он.

– Я не хочу туда возвращаться, – вдруг призналась она. – Ты, действительно, переговори с Кириллом, а я домой не пойду. Вещи свои, какие нужно, попрошу Бориса собрать и принести. А если ты считаешь, что неприлично… в клинике могу пока пожить.

В голосе ее обида звучала, и Марат сказал примирительно:

– Я понимаю тебя. Делай как знаешь. Наверное ты права. А у меня просто голова кругом идет.

Когда она ушла, Марат почувствовал облегчение.

Вспоминая теперь подробности вчерашней их встречи, он стал досадливо укорять себя; рационалист проклятый, стыдно же говорить о таком – подать на развод, расписаться… И это называется поступает по-человечески! Стыд и позор!

Недовольно отбросив одеяло, он стал одеваться, но все валилось из рук. В конце концов он твердо решил, приду в редакцию, позвоню Наташе, пусть перебирается сюда. Ну его к чертям собачим, это благоразумие. Разговоров все равно не оберешься, а на каждый роток не набросишь платок. Да и не в этом дело. Главное – они будут наконец вместе, а это такое счастье.

Из дому он вышел бодрым, с легким сердцем. И все улыбался, забывшись, не замечая своей улыбки.

Шел он легко, весело оглядывал встречных и радовался, встречая ответную радость в чужих глазах. Людям всегда приятнее видеть человека веселого, счастливого, чем хмурого, озабоченного, несчастного…

Из раскрытого окна, на котором чуть шевелились от сквозняка тюлевые занавеси, доносились звуки радио. Зазвучала песня, и Назаров, едва услышав, сразу остановился, замер, напряг слух. Слова песни были созвучны тому, о чем думал он все последнее время, и он сразу вспомнил тот Витькин вопрос: «Скажи честно: тебя еще не мучает?..»

 
Птица в будущее летит,
Где ружье над водой блестит.
Рыба в будущее плывет,
Где рыбак удачливый ждет…
 

Кто-то нечаянно толкнул Марата плечом, извинился, он он только досадливо поморщился.

 
И змея поползла туда,
Где стоит на тропе беда.
И туда идет человек,
Где его кончается век.
Чем же прошлое претит?
Птица в будущее летит,
Надо делать наоборот!
 

В комнате заметили его. Чей-то силуэт обозначился за тюлевым занавесом. Марат отвернулся, оглянулся, словно поджидал приятеля.

 
Человек всех мудрей —
И тот
Прямо в будущее идет!
 
 
Что они отыскать хотят
Там, где гибель свою найдут?
Птицы в будущее летят.
Рыбы в будущее плывут.
Люди в будущее глядят.
Люди будущим днем живут![3]3
  Дмитриев. «Размышления старого туркмена».


[Закрыть]
 

Мимо него со смехом пробежали две девчушки, глянули на него озорно. Потом одна оглянулась, крикнула:

– Смотрите, окатит!

Поливальная машина медленно шла по улице. Сильная струя воды била по обочине, сгоняя собравшуюся там грязь. Брызги летели через газон к самому дому. Марат растерянно оглянулся и стремглав бросился в подъезд, прикрыв за собой дверь. В душном полумраке переждал, пока проплыли мимо рокот двигателя и шипение воды.

Когда он вышел на тротуар, пахло мокрой землей и прибитой пылью. Из соседнего подъезда выпорхнули знакомые уже девчушки, улыбнулись ему, и он махнул им рукой. Каблучки девичьих туфелек дробно застучали по асфальту.

Поливальная машина медленно удалялась. Справа от нее билась в бордюр тугая пенная струя. «Нашел время поливать, – осуждающе покачал головой Марат. – В фельетон просится».

Эта мысль вернула его к делам. Надо было спешить в редакцию.

Занимался новый день.