Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Да нет же, – горячо возразил Ага. – Все дело в умелой эксплуатации механических колодцев. Там, где строго соблюдается технология, механические колодцы прекрасно работают и на низкодебитных линзах. Учить надо…

– Кто о чем, а безбородый о бороде, – недовольно поморщился гость и налил себе остатки остывшего чая.

– Нам сейчас шахтные колодцы нужны, шахтные! А механическим еще придет время. Ты норовишь вперед забежать.

– Разве это плохо – идти вперед? – удивился Ата.

– Плохо, – резко сказал Якубов. – Пыль из-под копыт передних достается задним, а кому это поправится?

– Так давайте рядом скакать – все вместе впереди, – с улыбкой произнес Ата. – Куда лучше…

– Это я тебе и предлагаю, – тихо, как бы сожалея о непонятливости собеседника, со вздохом даже ответил Якубов. – Ну да ладно, придет время – поймешь.

Крякнув, тяжело опираясь о подлокотники кресла, он стал подниматься.

– Куда же вы? – растерянно спросил Ата. – Только пришли…

Он и руку протянул, готовый хоть силой удержать гостя, но тот уже выпрямился и отступил от кресла и стола – ближе к двери.

– Пойду. Мои наверное беспокоятся – ушел погулять и пропал.

– Так позвонить можно. – Ага все еще сидел, не желая присоединяться к нему, давая понять, что застолье можно еще продолжить. – Вон телефон… Да и Марал надо пригласить. Все вместе и посидим, вспомним…

– Нет, надо идти, – не сдавался Якубов. – А Марал теперь рано ложится, уставать стала. На улице темно уже.

Они оба глянули в темные окна, и Ата поднялся.

– Вы извините, что так вышло, – виновато улыбнулся он.

– Все хорошо, что ты, – Якубов даже по плечу его потрепал, ободряя. – Я же так просто, повидать…

Провожая его, Казаковы были возбуждены, наперебой говорили те самые слова, которые обычно говорят в таких случаях: что мало побыл, что нехорошо забывать старых друзей и что надо бы как-нибудь собраться всем вместе, посидеть как следует, передавали приветы. Но едва расстались, все почувствовали облегчение, одна только тетушка Биби все вздыхала, и глаза ее полнились слезами.

Оставшись вдвоем с мужем, Мая сказала неуверенно:

– Мне кажется, он как-то странно смотрел на меня, я все время чувствовала себя стесненно.

– Он вообще такой, – успокоил ее Ата. – В управлении его называют Чигирь. Знаешь, это колесо с кувшинами для подачи воды на более высокий уровень. Раньше такие строили. Вращается оно и скрипит, и скрипит…

– Чигирь, – без улыбки, задумчиво повторила Мая, вслушиваясь в слово, оценивая его. – На меня наш директор так смотрел, когда я в брючном костюме пришла на педсовет.

– Этот Чигирь тоже всех осуждает, – отозвался Ата. – Но ты внимания не обращай, черт с ним совсем. Других забот что ли нет?

А Якубов, заложив руки за спину, неспешно шел по улице, погруженный в свои размышления. Казаков-то!.. Каков наглец! Предлагает догонять его и скакать с ним рядом. Молоко еще на губах не обсохло, а туда же – учить. Нет, с ним церемониться нечего. Таким дай волю, они стариками командовать начнут, верхом сядут да плетью погонять будут. Осадить, поставить на место, чтобы помнили, кто есть кто.

16

«Посиди со мной, сынок. Что-то сердце побаливает. Нет, нет, доктора не надо. Я валерьянки выпила, пройдет. Ты со мной посиди – это для меня лучшее лекарство. Ты просто посиди, а я расскажу тебе, что хочешь. Какой ты маленький был? Хорошо, расскажу, какой ты был маленький. Маленькие дети все хорошие. Сейчас ты тоже хороший, а маленький – ну просто загляденье. Закрою глаза и вижу, как ты по саду идешь. Все цветет, весна. Пчелы жужжат, сладость в цветках собирают. Птицы гнезда вьют, перышки, веточки собирают, тащат к себе. Солнце теплое и земля теплая, сухая. Трава зеленая-презеленая. И ты идешь по теплой земле босыми ножками. Первые свои шаги делал той весной, которая для отца последней стала.

Он тоже радовался и цветущим этим деревьям, и ласковому солнцу, и зеленой траве на теплой земле, а больше всего – что ты на ножки встал и пошел.

Ящерка из щели выползла, греется. Ты ее увидел, руки протянул, она и шмыгнула обратно. Ты на меня смотришь и на отца: что, мол, за зверь такой? Все тебе интересно было в ту первую свою весну, только-только на ноги встал, мир перед тобой во-он какой просторный раскрывался…

Уезжая, отец поднял тебя высоко, ты смеешься, боязно тебе немного и радостно в вышине. „Хочешь летчиком быть? – спрашивает отец и тоже смеется. – Нет, мы колодцы будем рыть. В пустыне нет более уважаемой профессии“.

Я-то знала, почему он так сказал. Это он Назара вспомнил, ты знаешь о нем, я тебе рассказывала. А уж у Казака он с уст не сходил, чуть что – Назар бы не одобрил, или Назар бы доволен был. Я понимаю: он для Казака как бы укором был. Назар поехал, а Казак остался. Друзьями были закадычными, один за другим, как нитка за иголкой, а тут врозь. Правда, годами Назар старше был, женился уже, сына имел. Казак же в парнях ходил. Назар уже колодезным мастером слыл, а Казак только приглядывался да ума-разума набирался у мастеров. Но сдружились, что-то сблизило их. В колхоз вместе вступили, на курсы ликбеза вместе ходили, грамоту постигали. А вот в Москву Казак не поехал. Тогда он другу не мог объяснить – почему. Это мне потом открылся. Из-за меня ведь не поехал. Полюбил, боялся, что пока учиться будет, меня за другого отдадут. А когда басмачи письмо от Назара зачитали и призывали народ подниматься против иноверцев, против Советской власти, Казак первым сказал, что не верит, что не мог такое Назар написать. Его чуть не убили за это. А потом смилостивились, в живых оставили, Тачмамед-бай даже письмо ему оставил, разорвал на две части и сунул в рот: на, подавись, если не веришь, а когда поверишь, придешь к нам, покажешь, как пропуск, примем. Казак все надеялся, все ждал весточки от Назара, да не дождался. Поженились мы перед самой войной, Казак на фронт ушел, а когда после войны вернулся, следы Назара совсем затерялись. Казак поступил в бригаду колодезных строителей, в поселке появлялся наездами. В ту весну, когда ты первые шаги делал, ему в пески ехать предстояло. Попрощался с нами под цветущими деревьями, потрепал тебя по голове и сказал: „Расти скорее, вместе будем колодцы рыть“. И пошел к машине. Полуторка его ждала на улице. Заурчал мотор, пыхнуло сипим дымом из трубки, и укатили они новый колодец рыть. А через месяц на той же полуторке примчался бригадир, лица на нем нет. Я как глянула, так все и поняла. Подхватила тебя, кинулась обезумев: вези. Нельзя мне было так, не положено женщине. Но я не могла иначе. Бригадир слова не сказал, велел ехать. Быстро машина мчалась, а сердце мое разбитое еще быстрее летело, оно уже там было, на дне колодца, под обвалившейся породой, вместе с Казаком. Ничего не помню, себя не помню, а черную дыру в земле помню. И человека рядом на коленях, молящегося. Я в эту темную дыру, откуда на меня прохладой пахнуло и сырой землей, бросится готова была, да бригадир удержал, про тебя напомнил, что сына растить мне… Люди, которых он привез, а я их и не заметила, быстро, напеременку взялись откапывать, без передыху работали, а я слепыми глазами смотрела, как они землю из глубины поднимают ведром, ссыпают, и гора эта растет, видно, много ее на бедного Казака обрушилось. От пули уберегся, от снаряда, от бомбы вражеской, а тут могилу себе нашел, да такую, что откапывать надо… Война давно кончилась, похоронки почтальон никому уже не приносил. А я вдовой фронтовика стала. Кто же подумать мог…

Мы вдвоем с тобой остались. Сначала в селе своем жили, да трудно было. Время-то какое было. Мужчин по пальцам перечесть, работы невпроворот, а еще ребенок, ты то есть. Яслей тогда в колхозе еще не было, вот и крутились, как знаешь. Спасибо Якубу, он мне родственником каким-то дальним приходился, как-то приехал, увидел, как живу, давай, говорит, переезжай в город, там легче будет. Жену у него паралич разбил, а детей одиннадцать душ, старший в Баку уехал учиться, а остальные при нем. А где одиннадцать, там и двенадцатый прокормится. Стали мы вместе жить. А Якуб пост большой в торговле занимал, так что недостатка ни в чем не было, мое дело за несчастной Айной ухаживать и за детьми, а уж на базар ходить или в магазин – такой заботы и не было, все, что нужно, привозили. Ну, не одна я, конечно, старшие девочки помогали. И все бы хорошо, да новая беда пришла, откуда и не ждали.

Осенью ты приболел, с горлом что-то и температура. Спал плохо, просыпался среди ночи, плакал. Я тебя на руки взяла, вышла, чтобы хозяев не будить. Тихо было, безветренно, листок на дереве не шелохнется, и темно. Ты согрелся у моей груди, затих. Поезд по железной дороге прошел, простучал колесами, и снова тишина. Звезды в черной вышине мигают. Я смотрю вверх, ищу звезду счастья, чтобы посветила она тебе, дала окрепнуть, вырасти, в люди выйти, мне на старости лет утешением стать…

Собака завыла где-то, жалобно так, прямо душу воротит. И наш дворовой пес забеспокоился, загремел цепью, стал к ногам моим ластиться. „Кыш, – говорю ему, – не разбуди маленького“.

Вдруг, под землей гул прошел, я не поняла, что такое, даже испугаться не успела, только оглянулась на наш дом, на его темные окна. И тут меня так толкнуло в пятки – еле на ногах устояла. Дом на моих глазах содрогнулся, затрещал, исказился как-то… Я закричала со страху. А земля еще раз меня по ногам, они и подкосились. Стоя на коленях, тебя прижимая к груди, увидела я, как рухнул наш дом. Пыль столбом поднялась, ко мне волной подкатилась, дышать нечем, глаза не видят ничего. Грохот слышу, треск, крик чей-то душераздирающий, а сама с колен подняться не могу, словно окаменела. Только когда ты закопошился, закашлял, заплакал, ко мне силы вернулись. Вскочила, отбежала, где пыли поменьше, тебя на руках укачиваю по привычке, бормочу что-то успокаивающее, а сама ничего не соображаю, от ужаса всего этого…

Ты извини, не могу, слезы душат, как вспомню, так плачу. Столько лет прошло, а не могу…

Дом рухнул, одиннадцать человек похоронили под развалинами. Двое только и остались – сам Якуб, он в ту ночь не ночевал дома, задержался где-то, и Сапар, который в Баку в институте учился. Якуб примчался, вместе с соседями откопали всех и на кладбище свезли. Сапар успел на похороны, прилетел. Потом он отпуск попросил в институте, помогал времянку строить. Стали мы вчетвером жить. Якуб хоть и невредимым остался, а что-то в нем надломилось, горе свое пережить не смог, сам вскоре скончался. Сапар в Баку уехал, мы с тобой вдвоем во времянке остались. Я работать пошла уборщицей в столовую, так что голодными не сидели. А Сапар после учебы вернулся, тоже стал помогать чем мог, спасибо ему. Так тебя и вырастили. Теперь, слава богу, все хорошо, столько лет живем мирно да счастливо, даже страшно иной раз становится. Столько горя пережили – и войну, и гибель Казака, и землетрясение, неужто, думаю, все страшное навсегда позади?.. Только одного и хочу – чтобы не довелось тебе такое испытать, чтобы век свой прожил безбоязненно.

Надоела я тебе со своей болтовней? Ты уж не осуждай мать. С кем же еще мне поделиться, Ата, сыночек мой?..»

Все бы вот так и рассказала своему ненаглядному, единственному своему. Слово к слову долгими бессонными ночами были сложены, и каждое слезами омыто. Да сама понимала: зачем ему это, молодому? Старость назад смотрит, а молодость только вперед, еще когда ей срок придет оглянуться… не скоро… А надо бы оглядываться, надо. Тогда иначе друг с дружкой жили бы, не злобились бы зря, не привередничали, не возносились слишком высоко…

17

Семейство Сомовых давно не собиралось вместе. Завтракали кто когда, второпях, один Сева нежился в постели с наушниками от магнитофона едва ли не до полудня, потом сонно бродил по кухне, заглядывая в кастрюли – у него работа вечером начиналась. Когда все расходились, он включал магнитофон на полную мощность и, отыскав в шкафу початую бутылку коньяка, кейфовал в одиночестве, строил всевозможные планы, один другого несбыточней, чувствуя себя в эти минуты сильным и всемогущим. Далеко заносили его мечты…

Впрочем, родители ничего об этом не знали.

В первое время после отъезда Бориса в армию, придя домой после работы, намаявшись со своими тяжелыми больными, Наталья Сергеевна варила что-то, жарила, – но Кирилл Артемович нередко припозднялся и с виноватой полуулыбкой сознавался, что перекусил с приятелями. То у них совещание какое-то было, зашли потом в кафе договорить недоговоренное, то командированный приехал, пригласил, неудобно было отказаться, то просто настроение выпало – собраться, поболтать в своем кругу. Она у него «в своем кругу» не была, что ему с ней вдвоем вечера коротать… Обнажилось то, что раньше не заметно было, – разные они совсем, годы совместной жизни не сблизили, а отдалили их. Не получалось как в пословице: стерпится – слюбится. Не слюбилось.

Все началось в те первые годы их совместной жизни. Время было нелегкое, проблем куча – и по дому, и на работе. А Кириллу втемяшилось поехать в круиз вокруг Европы. Какая тут Европа! На частной квартире жили, Севку еще в детский сад не определили, спасибо квартирной хозяйке – приглядывала и платы особой не требовала, но она верующая была, могла так воспитать, что потом всю жизнь перевоспитывали бы. А он свое: поеду, может, другого такого случая не представится больше. И укатил почти на месяц. Она ревмя ревела, хотела уйти от него, да сил не хватило, одиночества испугалась. Просто одинокой еще куда ни шло, а матерью-одиночкой… Проглотила слезы, утерлась и смолчала, не упрекнула больше ни разу. А обида осталась и не убывала уже, не рассасывалась, словно бы стеной вставала между ними, с каждым годом в эту стену новые кирпичики укладывались. И Наталья Сергеевна как бы смирилась, привыкла, что ли. По крайней мере, так думалось. Но когда поднял их Гоша среди ночи, что-то надломилось в ней, себя в такой же клетке почувствовала, впору крыльями о прутья биться. Хотела все Кириллу выложить, отвести душу, – сколько же таиться? Да не вышел разговор, не уловил он в ее голосе ни тревоги, ни горечи, ни боли. Не нужны ему такие разговоры. Да и впрямь – к чему?..

Теперь одинокими вечерами она хозяйством себя не обременяла. Приготовит что-нибудь на скорую руку – суп из пакетика, котлеты или пельмени магазинные, сосиски – и к телевизору или с книгой на диван. А мысли об отчужденности, о стене этой гнала, что от них проку. Хотя порой взвыть хотелось, да слава богу сама специалист, любые таблетки под рукой. Но таблетки таблетками, а от жизни себя начисто не отключишь. Слово пришло однажды на память – клаустрофобия. Это когда человека в замкнутом пространстве охватывает чувство ужаса. Подумалось: вдруг наступит такое, и тогда конец. Она тут же отмахнулась: глупости какие. Но слово привязалось. И она все чаще стала спрашивать себя: как же сломать эту стену, за которой чувствует себя замурованной, как вырваться из замкнутого пространства, пока не началась клаустрофобия? Ответа не было. Развестись? Это ведь только подумать легко – хватит, мол, этой нелепой жизни, этого обмана, никому он не нужен, начнем жить по-новому, как считаем нужным. А попробуй-ка сделать первый шаг! Да и годы – время ли заново жизнь начинать? Раньше надо было, раньше… А раньше нельзя было: дети. Их же вырастить, выходить, на ноги поставить надо. И время бежало, торопилось, дни мелькали, как телеграфные столбы за вагонным окном – день да ночь – сутки прочь… И месяц… и год… и десятилетия – все прочь, прочь…

Ей до слез жалко становилось себя в такие минуты.

Когда письмо пришло, что Борис ноги отморозил, казалось, близость у них с Кириллом возникла, какой не было никогда: волновались, переживали, разговоров было… А потом утихло, и снова – глухая стена.

И вот они все вместе, вчетвером – Борис вернулся!

Обо всех своих горьких думах позабыла, будто и не было их. Вот же оно, счастье в своей семье, среди родных людей, среди детей своих. Здесь оно, а не там, где нас нет, не там…

Тихая детская улыбка не сходила с лица Бориса. Он себя снова мальчиком почувствовал в своем доме, среди знакомых вещей, и осторожно прикасался рукой, то к столу, то к серванту, то к телевизору, словно хотел убедиться, что это в самом деле не воображение, не сон, одни из тех, которые снились в казарме…

– Не верится, что дома? – догадалась мать.

Борис кивнул, застеснявшись, попробовал согнать улыбку и не смог – она так и плыла по лицу.

– Там так: служба идет, привык уже, с друзьями-товарищами водой не разольешь, кажется, на век бы остался солдатом, а перед увольнением мочи нет ждать, – дни считаешь.

– А ведь у нас, кроме тебя, никто в армии не служил, – сказал отец, сам удивившись этому открытию. – Я во время войны в железнодорожном техникуме учился, там броню давали. Потом война кончилась, я в институт поступил, так и обошлось. Севка лейтенанта запаса получил, а армии по-настоящему и не нюхал.

– Ничего, – засмеялся Сева, – я не очень горюю, я как в песне: «вы служите, мы вас подождем».

– Горевать, конечно, нечего, – согласился отец, – в армии не сахар, но случись что – опыта военного нет…

Наталья Сергеевна замахала на него руками:

– Болтаешь черт-те что! Разве может теперь война быть, когда столько атомного и водородного оружия накопили, что человечество после ядерного удара к питекантропам вернется… если кто останется.

– Будем опять колесо изобретать вместо того, чтобы записываться в очередь на «Ладу», – продолжал посмеиваться Сева. – А может, обойдется? Ведь против всякого яда всегда противоядие находится.

– Это военного человека надо спросить, – отец повернулся к Борису. – Как насчет этого в компетентных кругах?

Все они вроде бы подшучивали, прописных истин, что ли, касаться не хотели. Борис понял – и нахмурился, лицо его как-то потемнело, взгляд ожесточился, хотя голос тихим остался.

– Нам хронику крутили, нашу и иностранную – ядерные испытания. Страшное оружие. В злых руках оно в самом деле таких дел натворить может…

– Ну, газеты мы тоже читаем, – Сева посмотрел на него снисходительно. – И даже сами поскрипываем перьями. Так что… ты уж извини, не надо прописей.

– Читать – одно, – проговорил Борис веско, – а умом, и сердцем принимать – другое. И перьями скрипеть можно, уподобившись простому писарю, которому чужие мысли…

– Смотри-ка, – дурашливо вытаращил глаза Сева, – ну, прямо агитпроп, красная яранга, окна РОСТа.

– Перестань, Сева, – остановила его мать. – Борис серьезные вещи говорит, не следует этим шутить. – И улыбнулась младшему сыну: – Ты, Боря, за два года совсем другим стал.

– Армия – хорошая школа, мама, – смягчившись, отозвался тот. – Школа на всю жизнь.

– Разговоры все это, – буркнул Сева. – Два года – оглянуться не успеешь, как пролетят. Будто вчера уехал, а уже дома.

– Это вам здесь… – Борис посмотрел на брата с неодобрением, но спорить больше не стал. – Ты вон какой стал – хоть на конкурс мужской красоты.

– Или на плакатах изображай, – подхватил Кирилл Артемович, любуясь старшим сыном. – «Спорт – это сила, молодость, красота».

Небрежно откинув кивком головы длинные вьющиеся волосы, Сева произнес с ленивой небрежностью:

– Спорт – что. Только культуризм может дать человеку отличную форму. Быстро и результативно.

– А что это? – спросил Борис заинтересованно.

У Севы удивленно поползли вверх брови.

– Не знаешь? Бодибилдинг, строительство тела, система Вейдера.

Борис пожал плечами, но без смущения, скорее даже чуть пренебрежительно.

– В древнем Китае тоже этим занимались, – улыбнулась Наталья Сергеевна. – Ребенка помещали в фарфоровую вазу, и он с годами принимал ее форму.

– Ну, сравнила, – поморщился Сева. – Бодибилдинг – это тебе не ваза. Строгий режим, ежедневный кач, позирование. Кстати, я против статичных поз – только эстетическое позирование, в движении, под музыку. Ну и хорошее питание: фрукты, протеины. В результате – горы бицепсов, плечи, грудь – есть на что посмотреть.

– Не понимаю, – снова пожал плечами Борис. – Разве обыкновенный спорт не дает таких результатов?

– Спорт – другое, – с прежней ленцой возразил Сева. – Вот ты два года принудительно занимался спортом…

– Почему – принудительно? Я с охотой.

– А, – вяло махнул рукой Сева, но сказал уже без усмешки, жестокость в голосе стала слышна: – Два года тебя гоняли, парень крепкий, а не смотришься. На меня же на озере, когда разденусь, даже парня оглядываются.

– Уникум.

Борис не хотел его обидеть, но ирония прозвучала в голосе, а Сева самолюбив был и сразу ожесточился:

– Чья бы корова мычала…

Нарушался добрый, микроклимат в доме, и Наталья Сергеевна поспешно взяла на себя роль громоотвода.

– Господи, из-за чего спор! Да всякие физические упражнения человеку на пользу. Отец вон перестал гимнастику по утрам делать, и сразу лишний вес обозначился.

– Да уж, – Кирилл Артемович погладил себя по животу и чуть втянул его, распрямившись в кресле, – что есть, то есть. Возрастное.

– Дети растут, мужают, мужчинами становятся, а родители стареют, – вздохнула Наталья Сергеевна, а взгляд ее был полон любви и нежности к сыновьям.

– Ну что ты, мама, – с улыбкой повернулся к ней Борис. – Ты и не изменилась совсем, даже помолодела.

Она неожиданно для себя вспыхнула, засмущалась, даже слезы на глазах выступили. И голос дрогнул, когда сказала:

– Это потому, что ты приехал, что вся семья собралась. Радость красит человека. – Она умолкла, поймав на себе удивленный взгляд мужа, потупилась, но переборола смущение и заговорила, глядя уже только на Бориса. – А уж как переволновались, когда письмо от командира получили. Глянула – номер части ваш, а почерк чужой – чуть сознания не лишилась. Конверт вскрыть не могу. Стою и смотрю, а вскрыть сил нет. Стала читать, ну, думаю, беда пришла… А там: оба вне опасности, находятся под наблюдением врачей. Я к специалистам кинулась, меня успокоили: ничего, говорят, страшного, охлаждения только избегать. А тут и твое письмо подоспело. Тогда только отлегло от сердца.

– Как у вас там все произошло? – спросил отец.

– Пурга началась, – сказал Борис. – Машина застряла. Приняли решение идти пешком. А напарник из сил выбился. Я его на плечи – и понес. По дороге в какой-то ручей незамерзший угодил, валенки промокли, а потом их морозом схватило.

– Сколько же нес его? – поинтересовался Сева.

– Я километры не мерил. У меня одна забота была – не упасть, дойти. Положу его на снег, передохну и снова вперед. А потом чувствую: если положу, то уже не подниму, сил не хватит. И не стал класть, шел, только рукавицей снег с глаз сметал, чтобы огни не прозевать. Точно вышел, не сбился.

– А он как, которого нес? – спросила мать. – Здоров?

– Лева? – у Бориса глаза засветились радостью. – Здоров. Его раньше меня из госпиталя выписали.

– Он кто по профессии? – спросил отец. – Или прямо со школьной скамьи в армию?

– Можно сказать, из школы. Киноактером хотел стать, да провалился на приемных экзаменах. Опять хочет попробовать. Вообще-то талант у него есть…

– Может случится, когда-нибудь сыграет солдата, который сквозь пургу несет на себе ослабевшего товарища, – ехидно заметил Сева. – Получится эффектнее, чем в жизни. Такие вещи у нас снимать умеют. Крупным планом: ноги в мокрых валенках. Крупным планом: мужественное лицо героя, который, превозмогая…

– Брось! – нахмурился Борис. – Уж если доведется такое сыграть, то сыграет как надо, будь спокоен.

– А что мне волноваться, – засмеялся Сева. – Ему играть. Ты хоть фамилию скажи. Может, доведется на экране увидеть.

– Сушкин его фамилия. Лев Сушкин. Отличный, между прочим, парень. Ему в его положении, может быть, тяжелее, чем мне, было. Все просил оставить. Вернетесь, говорит, найдете, как-нибудь продержусь. А то, говорит, стыдно мне, я ведь, говорит, тоже солдат, как потом в глаза ребятам смотреть буду. Я ему, помолчи, говорю, подумай сам, как мне ребятам в глаза смотреть потом, если оставлю тебя.

– Благородные оба, – со скрытой насмешкой проговорил Сева. – Не будь ты моим братом, такой бы очерк накатал – зачитались бы. Теперь одна надежда: снимется в кино твой Сушкин, напишу рецензию и помяну про героическое его прошлое.

– Ты что, искусствовед, рецензии писать? – тоже кольнул брата Борис.

Но тот неуязвим был, усмехнулся лишь снисходительно:

– Журналисту обо всем приходится писать. Такая профессия.

– Но у тебя, насколько помню, в дипломе записано: преподаватель физкультуры, – напомнил Борис.

– Серый ты, брат, – снова не обиделся Сева. – Журналист это призвание. Как поэт, как писатель. Диплом тут не при чем.

– Ну-ну, – весело кивнул ему Борис. – Экран покажет, как говорит Лева Сушкин.

Какие они разные, подумала Наталья Сергеевна. Родные братья, а даже внешне не похожи. Боря в меня, а Сева больше в отца, вернее – обличьем в отца, а в остальном, как говорится, не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Может, в предка какого, далекого, может, был в роду непутевый кто – в него Севка и удался. Неведомый предок, чьи гены неожиданно достались сыну, вызвал незнакомое чувство ревности, что ли. Она подумала: а будь моя воля, владей я генной инженерией будущего, какими бы сделала сыновей? Похожими на себя? И с горечью поняла, что ответа на этот вопрос с уверенностью дать не может. Но почему же? Так ли уж недовольна собой, своим видом, своими мыслями и чувствами? Нет, о себе она совсем не плохого мнения, и все же… Ах, как все не просто.

Ей говорить об этом хотелось, мнение своих узнать, сопоставить, – может, прояснится…

– Есть такая наука – генетика, вы по школе знаете. Но теперь она усложнилась, разветвилась. Молекулярная генетика, генная инженерия, пересадка генов из одних организмов в другие…

По-разному слушали ее. Кирилла Артемовича другое занимало. Хотелось узнать, как там у Севки складывается со статьей о колодцах, сумел ли написать как следует, и как в редакции отнеслись – клюнули, взяли наживку? Или завалил все дело? Конечно, надо бы лучше Марата уговорить, да больно привередлив. Вот бы кому гены пересадить, чтобы податлив стал, цены бы такому приятелю не было. Спросить бы у Севки, да неудобно, точно подбиваю сына – статья-то, если выйдет, всех в тресте заденет, а уж одно то, что фамилия Сомова под ней будет стоять… Надо бы подсказать, чтоб псевдоним взял, что ли, а то заклюют на работе. Скажут: самоед… Мол, бей своих, чтобы чужие боялись. Псевдоним – самое верное дело. У них там, говорят, за разглашение авторства – под суд, за милую душу…

Сева тоже о статье думал: что-то залежалась в редакции, был бы гвоздевой материал, в номер могли бы поставить. Впрочем, Назаров обещал посмотреть, тема ему как будто понравилась. Да что им, каждый норовит свой материал пропихнуть. Хотя ведь и авторские сдавать обязаны, там и гонорар процентами определен – сорок на шестьдесят, чтобы, значит, нештатным большую часть… Надо в редакцию съездить. Им уже нетерпение овладело.

Один Борис полон внимания и интереса. Но и Сева слушал вполуха. Когда Наталья Сергеевна сказала, что ведутся работы по получению генетических копий животных, он вдруг вставил:

– Человек – животное. Следовательно, можно получить и копии людей. Так?

Что-то в нем изменилось, какая-то подспудная мысль, еще не созревшая, не сформулированная, заставила его сосредоточиться на том, что рассказывала мать. Он стоял посреди комнаты, только что готов был сорваться с места и бежать, и вдруг стал статичен, словно необъезженный конь, сбросивший наконец седока и теперь не знающий, что делать со своей вновь обретенной свободой. Он и взбрыкнуть мог, и заржать от полноты чувств.

– В принципе – да.

Она внимательно наблюдала за сыном, эта перемена в нем была непонятна, к наукам и теориям Сева пристрастия не питал. Не мог же внезапно проснуться детский интерес к биологии, угасший столь стремительно.

– Это, выходит, как двойняшки? – допытывался Сева.

– Даже более того. Представь – рядом с тобой твоя точная генетическая копия. Внешне и внутренне – все одинаково. Одни желания, одни стремления, одни мысли, одни возможности…

– Значит, так, – снова заговорил Сева, вытягивая из глубин сознания эту свою непроясненную пока мысль. – Я решил, к примеру, жениться, иду в генетическую мастерскую и заказываю себе супругу по образу и подобию… ну, скажем, Софи Лорен. Выходит, так? – спросил он, шало поблескивая глазами, радуясь, что сформулировал, прояснил для себя туманность незнакомой науки, но тут же огорчился совсем по-детски: – Только когда это будет?

Отец засмеялся было, но тут же смолк, насупился, встретив укоризненный взгляд жены. Тихо стало в комнате, напряженно. И сразу на веранде Гоша защебетал истошно, по-воробьиному – людские голоса действовали на него успокаивающе, внезапная тишина и его обеспокоила.

Наталья Сергеевна отвела взгляд от озорного лица Севы. «Вон с какой стороны это его взволновало», – досадливо подумала она и посмотрела на младшего – а как он? На Бориных щеках проступил стыдливый румянец, и глаза были потуплены.

– А что? – скоморошничал Сева. – Чего вы так все? Естественное же дело – и на научной основе.

– Тебе на самом деле жениться пора, – неодобрительно качнув головой, ворчливо проговорил Кирилл Артемович. – Чтобы глупостей в голове поменьше было.

– А я скоро женюсь, – с той же озорной веселостью объявил Сева. – Мы вот в круиз вместе съездим, поближе познакомимся, тогда и…

– Ты это серьезно? – обеспокоенно спросила мать; слово «круиз» вызвало в ней давнее чувство обиды и обделенности. Мелькнула мысль: вот они, гены…

– А почему нет? – Сева уже уходить собрался, щелкнул замками «дипломата». – Возрастом вроде вышел.

– Кто же она? Хоть бы в дом пригласил, познакомил, так же не делается. – В голосе матери обида зазвенела, и она растерянно оглянулась на мужа, ища поддержки.

– Конечно, – отозвался тот.

– Ой, – с неудовольствием отмахнулся Сева, – никто не знает, как теперь делается. Но я приведу, приведу, не ворчите! – крикнул он уже из прихожей.

После его ухода разговор как-то не клеился. Кирилл Артемович взялся за газету, пошуршал страницами, нашел что-то любопытное и затих. Борис как сидел возле книжного шкафа, там и остался, только чуть повернулся, стал рассматривать корешки книг. На лице его снова засветилась детская добрая улыбка. Отодвинув стекло, он стал перебирать пальцами по книгам, и движения его были любовными, нежными. «В этом не изменился – любит книги», – радуясь за сына, отметила Наталья Сергеевна, но тут же огорчилась: в институт поступать не хочет, а разве в наше время без образования чего-нибудь достигнешь. Конечно, рабочий это почетно, и в газетах, и в докладах об этом говорят, она все понимает, но… ведь сын! Она его инженером, ученым, организатором производства видеть хочет. Он же способный, он многого может добиться, а вбил себе в голову: буду рабочим, мне своими руками делать хочется. Своими руками… Это в двадцать, в тридцать, ну в сорок лет еще куда ни шло, а потом? Ветеран труда с напильником в руках, с кувалдой. Ужасно! Будет локти кусать, да поздно. До самой пенсии в масле, в мазуте будут твои руки, в ссадинах и мозолях. А кругозор… Одни детективы и будет читать. Нет, надо как-то повлиять на него, убедить. Пусть хоть на заочное поступит, ему как демобилизованному воину преимущества…