Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

И вдруг вспомнил: словарь он раскрыл тогда с нелепой надеждой найти объяснение словам Наталья, Наташа, Ната, втайне веря, что это не просто женское имя, что-то стоит за ним. Понимал же, что нет в ее имени и не может быть никакого фатального знака, а искал.

Едва вернувшись из сибирской своей робинзонады, Марат выкупил этот самый том словаря, обрадовавшись, что не пропала подписка, пока был он в бегах. Со словарем и ехал в трамвае, когда окликнула его Наташа.

Как он ее не заметил, просто непонятно. Не надеялся встретить, трясся на задней площадке, глядел в окно – проплывали мимо неказистые домики вдоль мутной речушки, ивы над водой, стены старой крепости по склону холма на другом берегу. Все это было давно знакомо и волновало заново после разлуки. Он думал о том, как хорошо возвращаться в родные места, к детству своему, – и тут раздался Наташин вскрик:

– Марат!

Трамвай с грохотом несся вниз по горбатой улочке, вагон бросало из стороны в сторону, но она встала и пошла к нему, хватаясь рукой то за спинки сидений, то за поручни. У нее женская сумка была с защелкой из двух шариков, сумка мешала ей, но она шла как в гипнозе – с напряженным лицом и невидящим взглядом. Пораженный, Марат тоже был странно скован и не шагнул ей навстречу, не помог преодолеть шаткий путь, а молча смотрел, как она шла, хватаясь свободной рукой, по ходившему ходуном вагону, и только на площадке взял ее под руку.

– Ты же уехал? – спрашивала она, поправляя падающие на лицо волосы. – Ты что, вернулся? Совсем? Ты почему не сообщил?

Ее прорвало, она остановиться не могла, вопросы так и сыпались, и люди в трамвае с любопытством поглядывали на них.

На первой остановке они, не сговариваясь, вышли. Трамвай, завизжав на крутом вираже, ушел вправо, и перед ними открылась высокая арка – вход на Комсомольское озеро. Туда они и направились.

Позже Марат не мог вспомнить, что говорила Наташа и что он ей отвечал и отвечал ли или только молчал, глупо улыбаясь и прижимая к груди тяжелый том словаря, а может быть, она тоже молчала, волнение прошло и она уже не знала, о чем говорить. Последнее было вернее всего. Потому что, когда они сели на скамейку, Марат с необычайной ясностью воспринял и запомнил все – и блики солнца на легкой ряби озера, и одинокую лодку с парнем и девушкой, ленивые всплески воды под веслами, явственно слышные голоса и стук посуды в ресторане на острове, раздавшийся гудок паровоза, а затем сначала медленный, потом все набирающий силу перестук колес поезда детской железной дороги на той стороне.

– Я все время думала о тебе… о нас. Ты же из-за меня уехал, не спорь, я знаю. Я дура, я страшная дура, я не имела права отпускать тебя, и ты презирать меня, ненавидеть должен…

– Я люблю тебя, Наташа, – еле слышно, не веря, что решился, произнес он и испугался, что она не услышит, не разберет слов, но она услышала, и лицо ее напряглось, голос осекся на полуслове; она с мольбой и отчаянием посмотрела на него, тогда он повторил тверже: – Я люблю тебя, Наташа, и всегда любил, с самого детства.

Лодка замерла недалеко от берега. Парень, умело работая веслами, стал разворачивать ее на месте. На его гимнастерке блеснул орден Красной Звезды, отблеск от него скользнул по лицу девушки; она засмеялась, зажмурилась, потом зачерпнула в ладошку воды и плеснула на него. Парень сказал незлобиво; «Ой, не балуй, Верка». – «А что будет?» – опять засмеялась девушка. «Да – уж будет», – пробасил парень со значением и тоже засмеялся. Лодка стала удаляться.

Между Маратом и Наташей стояла на скамейке ее сумка. Наташа раскрыла ее, достала платок, и Марат уловил незнакомый запах духов.

– Всегда любил… – повторила она растерянно.

– Ты же знаешь это, – с нажимом сказал он.

– Знаешь, знаешь, – передразнила Наташа досадливо и с обидой. – Мало что я знаю! А ты, ты-то что? Ты-то чего молчал столько лет? Приехал и молчал, как бука.

– Я же видел… я все понял, – пролепетал он, – а не хотел мешать твоему счастью, потому что…

– Что ты видел, что ты понял? – уже слезы звенели в ее голосе. – Ничего ты не понял. Не хотел мешать моему счастью… Да я несчастлива была, я как в паутине запуталась, а ты… – Вот и пригодился платок, она совсем по-детски шмыгнула носом и поднесли платок к лицу, но глаза ее были сухие; пересилив себя, она улыбнулась через силу: – Мухе-Цокотухе спаситель-комарик нужен был, а он только сейчас храбрым стал, через столько лет.

Видно, копилось это давно, да выхода не находило. И вот уже не смогла сдержаться – и потекли, потекли по щекам слезы.

– Наташа! – Марат потянулся к ней, обнял, привлек к себе, чувствуя податливость мягкого и прохладного ее плеча. – Наташа… Как же так? Ты ждала? Ты хотела, чтобы я… чтобы мы были вместе?..

Она уткнулась, лицом ему в грудь и затихла, будто затаилась. Марат почувствовал, как повлажнела рубашка у самого его сердца, точно кровоточить оно стало. И тогда, забыв обо всем, подхваченный каким-то внутренним порывом, он обеими ладонями сжал ее мокрые щеки, запрокинул лицо и стал жадно и неумело, целовать, ощущая легкую горечь ее слез.

Сидел он неловко, металлическая застежка сумки давила в бок, но он не замечал неудобства, отдаваясь впервые испытанному сладостному чувству близости с любимой.

– Не надо, Марат, – слабо проговорила она и отстранилась. – Не надо. Муха-Цокотуха навсегда осталась в тенетах.

Как бы очнувшись, Марат сразу отдернул руки и распрямился, не смея уже смотреть на нее, чувствуя, как колотится в груди сердце. Незнакомое упрямство поднималось в нем.

– Нет, Наташа, – проговорил он, глядя на воду, которая едва колыхалась, почти не давая бликов, – комарик придет, он здесь, он всегда был, только не знал, что он комарик и что…

– Поздно, Марат. – Голос у Наташи окреп. Она уже и зеркальце достала, приводила себя в порядок. – Теперь уже ничего изменить нельзя. У меня же Севка растет. И я его очень люблю. Вот только на час оставила с Зинаидой Матвеевной, а уже соскучилась. Он такой забавный…

Наташа отдалялась, отдалялась от него, и Марат ничего уже не мог поделать. Он не понимал, о какой Зинаиде Матвеевне идет речь, да и не это занимало его. С отчаянием он спросил:

– Как же ты можешь жить с ним? Ты же не любишь его, я знаю. Ты со мной должна быть!

Однако короткая слабость ее уже прошла, Наташа обрела обычную свою уверенность и ответила мягко, даже с улыбкой:

– Ах, оставь, пожалуйста, что ты говоришь, Марат. Мы встретились и скоро опять расстанемся – Кирилла в Туркмению направляют. Собственно, он уже там, а скоро и мы Севочкой поедем. Будем на новом месте устраиваться. И не пытайся ломать то, что с таким трудом построено. Семья – это священно.

Ее рассудочность удивила и обидела Марата.

– Зачем же было строить ненужное? – спросил он с горечью. – Да ты не строила, а разрушала все это время. Я приехал, в университет поступил, а ты в медицинский перевелась. Зачем? Я же в нашей многотиражке работать стал, думал – нам на жизнь…

– Нам на жизнь, – невесело усмехнулась она. – А ведь я из-за тебя перевелась. Когда про твою болезнь узнала, решила: стану врачом, помогать тебе буду, лечить.

– Так почему же не сказала, не объяснила? – в отчаянии воскликнул Марат. – Если б я хоть намек от тебя получил, хоть надежду…

Она вздохнула:

– Чего теперь об этом… Мы оба понаделали глупостей.

– Я подумал, что ты стыдишься меня…

– Какой смысл теперь ворошить прошлое? – Она по-дружески улыбнулась ему и рукой отвела черные густые волосы у него со лба, вглядываясь в его лицо. – Тебе на пользу пошла эта поездка. Ты в Сибири был? Что делал? В газете?

Она спросила это несколько торопливо, словно уже собиралась уходить, и вдруг вспомнила, что даже не поинтересовалась его делами, а долг вежливости этого требовал.

– Нет, я матросом плавал на теплоходе по Иртышу, по Оби. Мне врач посоветовал прервать учебу и поработать на свежем воздухе.

– Хорошее средство, – кивнула она и снова внимательно посмотрела на него. – Вид у тебя вполне здоровый. Теперь опять учиться?

– «Сталинскую науку» я уже прошел, – горько пошутил он, намекая на название университетской многотиражки. – Работать пойду. В газету.

– А учеба? – настаивала она.

– Там видно будет, – ответил он неопределенно. – Это не горит.

– Ну как же! – удивилась она. – Сейчас без образования – никуда. А тебе свою жизнь устраивать надо.

Разговор ушел куда-то в сторону от главного, что волновало его, и Марат с робкой мольбой снова спросил ее:

– Давай вместе, а, Нат?

Засмеявшись принужденно, она произнесла со школы знакомый стих:

– «Но я другому отдана и буду век ему верна».

Бес упрямства еще сидел в Марате, толкал на безрассудство. Он готов был на все.

– Наташа, ты подумай только, на что обрекаешь себя! С нелюбимым жить только потому, что так вышло… Да он… – С губ уже готов был сорваться самый веский аргумент – рассказ о том, как официантка гналась за Кириллом на привокзальной площади… Наташа должна была ужаснуться и возненавидеть мужа, с этой минуты она уже не смогла бы с ним жить, и не поехала ни в какую Туркмению, осталась бы здесь, а Марат уж постарался бы, чтобы… Но Кирилл был ее мужем! Как же мог Марат обливать его грязью, как мог он совершить это бесчестье! Однако запал уже нельзя было загасить, не мог он остановиться – и, сам понимая, что говорит глупость, Марат выпалил страстно, будто заклиная ее. – Да ты же только что целовалась со мной! Как же после этого…

Под ее ироничным, насмешливым взглядом он умолк и сник, чувствуя, как запылали щеки, уши, лоб.

– А с Кириллом? – тихо, со снисходительной улыбкой спросила она. – По-твоему, я с ним в «ладушки» играю?

И то, что она сказала, и этот безжалостный взгляд, и улыбка ее сразили Марата. Он встал и на непослушных ватных ногах побрел прочь, но вспомнил о своем словаре, вернулся, не глядя на нее, взял книгу со скамьи и снова поплелся к выходу.

Наташа не окликнула его, не вернула, не пошла за ним, осталась одна сидеть на скамейке.

Он пришел к себе разбитый. Хозяйка, у которой снял комнату, встревоженно спросила, не заболел ли, Марат только головой качнул. Завалился на кровати, не раздеваясь, не выпуская из рук словаря, и почти мгновенно уснул. Проснувшись среди ночи, увидев в постели книгу, стал торопливо листать ее и, наткнувшись на слова, созвучные с именем Наташи, остановился, стал мучительно вникать в их неясный, уплывающий смысл, ничего не понял, но магия этих слов беспокоила его долго. В ту ночь он и вложил в словарь ленинградский свой рисунок, ни разу не раскрыв до поры. А раскрыв, снова пережил ту их встречу, испытав – в который уже раз – потерю Наташи. С болью смотрел он на рисунок и видел как бы сквозь него и сквозь время далекую детдомовскую Наташку, задорно улыбающуюся на берегу Салара, такую молодую и такую недоступную, уверенную в том, что не забудут ее и будут восхищаться ею, влюбляться в нее. Память хранила ее, такую, в сердце. Но происходила метаморфоза, менялись черты лица, что-то неуловимое менялось во всем ее облике – то была нынешняя Наташа, Наталья Сергеевна Сомова. Между ними, той и нынешней, лежала целая жизнь.

7

В редакционном студеном коридоре Марат столкнулся с высоким костлявым человеком в шинели и ушанке.

– Я рисунок принес, – робея, сказал Марат. – Кому показать?

– Рисунок? – человек смерил его спокойным изучающим взглядом. – А ну-ка.

Марат достал из-под ватника альбом и нерешительно протянул незнакомцу. Тот, стоя, полистал, пожевал губами, снова бросил на Марата изучающий взгляд, в котором уже и живое любопытство было, и толкнул ближайшую дверь:

– Заходи.

В комнате было холодно, все сидели в полушубках и шинелях. Сквозь заледенелое окно был виден угол Зимнего.

– Посмотрите, ребята, – сказал костистый. – По-моему, здесь что-то есть.

– Николай Семенович опять талант открыл! – простуженным голосом отозвался один из сидящих. – Поглядим. Давайте-ка все коллегиальность соблюдем.

Журналисты сгрудились над столом, стали рассматривать рисунки. Марат видел только спины и затылки.

– А это что за качели? – спросил тот, с простуженным голосом.

Его товарищи расступились, Марат подошел, глянул и пояснил:

– У мастера ноги распухли, он на катер забраться не может, вот и поднимают краном, чтобы работами руководил.

Все оживились, переглянулись, а Николай Семенович попросил:

– Ты поподробнее. Кто этот мастер? Где дело происходит?

– Где… – смутился Марат. – Да у нас на заводе, в сборочном цехе. Мастер Михайлов Гаврила Иванович. Между прочим, замечательный человек. Ночью в цех зажигалка попала, стропила загорелись, так Гаврила Иванович на крышу полез, руки пожег, а загасил. Он старый уже, пятьдесят три года, тяжело ему, конечно, не то что нам. Да еще ноги опухли. Но он не сдается, работает. Его рабочие на руках переносят, когда нужно. И качели вот сделали. Поднимается на верхотуру и смеется: в детство, говорит, ударился.

– Любишь мастера? – спросил Николай Семенович.

– Его у нас любят, – ответил Марат. – Он же совсем один остался. Я вот тоже один, но я что, у меня вся жизнь впереди, а ему тяжело. Сын на Пулковских высотах погиб, а жену перед самым Новым годом на Охтинское кладбище отвез. Вместе мы и отвозили. Но это не главное, главное – он все силы производству отдает, все для фронта, все для победы.

Сказав эту фразу, он совсем смутился, покраснел к опустил глаза.

– А тебе сколько же лет? – поинтересовался Николай Семенович и предложил: – Да ты садись, сейчас ноги беречь надо, тебе еще по жизни ходить да ходить.

Ему подвинули стул. Марат сел, снял шапку, пригладил непослушные жесткие волосы.

– Мне шестнадцать уже, – ответил он с достоинством, – у меня и паспорт есть.

– Ты рисовать учился?

– Кружок у нас в детдоме был…

– Так ты еще и детдомовский.

– Из Ташкента я, – вдруг обидевшись, насупился Марат. – Меня в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку послали, за активное шефство, а я на воскресенье в Ленинград решил съездить, а тут война…

Он сочувствия ожидал, а журналисты неожиданно развеселились.

– Ух, ты! Ташкент – город хлебный!

– А ташкентские базары! Песня такая была: «Базар большой, народу много, русский барышня идет – давай ей дорогу!» Дыни, арбузы, персики, виноград – пальчики оближешь!

– Бананово-лимонный Сингапур…

– Сингапур в другом месте.

– Брось ты. Это все одно место – там, где нас нет.

– А еще в Ташкенте старый город есть. Экзотика – глаза разбегаются.

– Как говорил Ухудшанский: треплетесь? Ну, ну! – осуждающе пророкотал простуженный голос, и журналисты виновато заулыбались.

Николай Семенович еще раз посмотрел рисунки и спросил:

– Берете? Я – думаю, вот этот, где мастер Михайлов, можно дать.

Все единодушно согласились.

– Только текстовочку толковую, – подсказал человек с простуженным голосом. – Тогда заиграет.

– Садись-ка и пиши, – указывая на свободный стол, подвел итог Николай Семенович. – Бумага, ручка, чернила… вроде не замерзли. Садись, не теряй времени. А я обожду, провожу потом.

– Я не умею писать, – возразил ошарашенный Марат. – Я только рисовать…

– Ты же толково рассказывал, – ободрил Николай Семенович, – вот так и напиши. А тут, если надо, подправят, тут это умеют.

Марат сидел за столом и мучительно искал первую фразу. Как на зло ничего путного не приходило в голову. Увидев подшивку газеты, он скосил глаза и стал читать наугад то одно, то другое. Вот ведь умеют люди складно все описывать…

Под одной из статен он увидел подпись: В. Саянов. Еще в детдоме попался ему роман В. Саянова про первых летчиков. Неужели тот?

– Скажите, В. Саянов – это «Небо и земля»? – спросил он.

Журналисты дружно засмеялись, что-то смешное им в этом показалось.

– Не робей, – ободрил Марата Николай Семенович, – все правильно, это мы так… с голодухи. Читал роман? Нравится?

– Еще как! У нас многие ребята летчиками захотели стать.

– И ты? – заинтересованно спросил Николай Семенович.

– Я бы тоже хотел, – отвел глаза Марат, – но мне рисовать хочется. Если бы не это, я бы обязательно в летную школу пошел.

– Вон как на вас книга подействовала. Что ж, я скажу Виссариону, ему приятно будет. А ты пиши, пиши, не отвлекайся.

Промучавшсь довольно долго, Марат все-таки с горем пополам написал полстранички. Николай Семенович прочитал, покривился:

– Когда рассказывал, лучше получалось. А здесь какие-то общие места. Ну да ладно, на первый раз простим. А на будущее запомни: любой газетный материал фактами ценен, характерными деталями, черточками жизни. Может, пригодится.

Марат тогда подумал, что не пригодится, не знал, еще как обернется жизнь.

На пустынный, сумрачный в морозной дымке Невский они вышли вместе.

– У тебя время есть? – спросил Николаи Семенович. – Давай к Неве сходим?

Молча идя за ним, Марат недовольно думал: детали им подавай, живые черточки. По рисунку не видно, что ли? На мастера Михайлова только посмотреть – сразу поймешь, какой человек. Что же, описывать, как они с Гаврилой Ивановичем везли завернутое в простыню почти невесомое тело Надежды Григорьевны через весь город на Охтинское кладбище, где все родные ее похоронены?..

Лист фанеры от гардероба оторвали, проволоку заместо постромков приладили, уложили покойницу, впряглись и пошли… Такие, что ли, детали нужны? Так это всем известное дело, сколько людских упряжек по улицам ходит…

Легкая была Надежда Григорьевна, а на Неве они все равно совсем выдохлись. Им бы по мосту пойти, а они скоротать решили – на лед спустились. Перешли реку. На берег же подняться сил нет. Остановились, отдышаться не могут. Подвинули мертвое тело, присели рядом на фанеру.

– Сосед нынче утром встретился. Ученый человек. Дистрофия у него, сколько дней не выходил, а тут гляжу: идет мелкими такими шажками, за стену держится. В Эрмитаж, говорит, иду, юбилей Алишера Навои отмечать. Я все голову ломал: кто ж такой этот Алишер Навои, если человек себя превозмог, чтобы юбилей его отметить? – спросил Михайлов немного погодя, справившись с одышкой.

– Был такой поэт и ученый на Востоке, – вспомнил Марат. – А что?

– Сколько же ему должно быть?

– Пятьсот лет, – беспечно ответил Марат. – У нас в Ташкенте еще в начале сорок первого стали готовиться.

– Ишь ты, – удивился Михайлов и головой покачал.

Они еще посидели, потом стали подниматься. Закоченевшие ноги не слушались.

– Значит, не убили они жизнь, как ни старались, – проговорил Гаврила Иванович. – И никогда не убьют. Нет у них такой силы. Бери-ка санки, – неожиданно решил он, – а я свою Григорьевну на руках вынесу. При жизни на руках не носил, так хоть теперь… Ты только поддерживай меня сзади, чтобы не упасть мне.

Вспоминая теперь об этом, Марат снова подумал: эти, что ли, черточки описывать? Да кому они нужны! Вот если бы Гаврила Иванович снайпером был, тогда другое дело, тогда он нашел бы и характерные детали и живые черточки, расписал бы не хуже Саянова…

– О чем задумался, Марат, – друг народа? – вдруг спросил Николай Семенович, тоже долго молчавший. – Переживаешь, что от текстовочки твоей не в восторге?

– Почему – друг народа? – обидчиво спросил Марат. – Я просто…

– Марат так подписывал свои статьи. Он был страстным публицистом, умным редактором. «Истина и справедливость – вот единственно чему я поклоняюсь на земле», – писал Марат. Видишь, какое знаменитое имя дали тебе родители. Ты кто по национальности, узбек?

– Туркмен.

– Правда? – обрадовался Николай Семенович. – Бывал я в Туркмении, в двадцать шестом и в тридцатом. Замечательная страна! Каракумы, песчаная буря, которую мы пережили, плавание на каюке по бурной Амударье, поездка на пограничные заставы – это оставило след на всю жизнь. Сам-то знаешь родину, или в Ташкенте родился?

– Меня родители в Ташкенте бросили, когда я совсем маленьким был, – буркнул Марат.

– Ну, ты не отчаивайся, – обнял его за плечи Николай Семенович. – В Ленинград пробрался, а Туркмения от Ташкента совсем близко. Ты после войны обязательно поезжай…

Наверное, он слишком взволнованно говорил, наглотался холодного воздуха, и закашлял, прикрыв рукавицей рот.

День был морозный, с легкой метелью. Тротуар заледенел, вдоль обочины валом лежал снег и сколотый лед.

Они вышли к Неве. Против Зимнего стоял во льду пароход «Полярная звезда». У его бортов темнели подводные лодки. На набережной военные моряки отрабатывали приемы штыкового боя. Лейтенант в пехотной серой шинели ходил перед строем подводников и пояснял сиплым голосом:

– В уличном бою главное что? В уличном бою главное – быстрота и натиск. И личная инициатива.

«Неужели немцы могут войти в Ленинград?» – подумал Марат, но задать этот вопрос своему спутнику не решился.

А Николай Семенович словно, и не заметил, что подводники занимаются несвойственным им делом.

– Ты обязательно поезжай в Туркмению, – повторил он, справившись с кашлем. – Увидишь великую пустыню, Узбой, ворота Гаудана, ущелье Ай-Дэрэ… – Мечтательная улыбка блуждала по худому лицу. – Там все величественно и прекрасно. А Каракумы! Это что-то необыкновенное. Ты любишь стихи?

– Если хорошие, то люблю, – признался Марат. – Но больше фантастику. – Он не удержался и оглянулся на моряков, с выпадом колющих чучела. – Вы «Ариэля» читали?

– Читал, – кивнул Николай Семенович. – Но сейчас мне хочется почитать стихи. Ты послушай…

 
Куя-уста зовут того, кто может
Своим чутьем найти воды исток.
Сочти морщины на верблюжьей коже,
Пересчитай по зернышку песок, —
 
 
Тогда поймешь того туркмена дело,
Когда от напряженья постарев,
Он говорит: «Колодец ройте смело,
Я сквозь песок узнал воды напев».
 

Потом он еще читал, и Марат, как зачарованный, слушал, рисуя в воображении необыкновенные картины чудесной страны – Туркмении, его родины.

Взглянув на часы, Николай Семенович вздохнул:

– Мне пора. Это хорошо, что мы встретились. А ты после войны непременно поезжай в Туркмению. Землю отцов нужно знать и любить.

– У меня нет отцовской земли, – помрачнев, отозвался Марат.

В нем обострилось чувство сиротства, покинутости, которое коренится в душах воспитанников детских домов и отходит трудно, вновь и вновь вспыхивая, едва только коснется кто больной струны.

– Ну это ты зря, – искренне огорчился Николай Семенович. – У каждого человека должна быть отцовская земля, и у тебя она есть. В тебе обида говорит сейчас. Но обижаться не надо. Что ты о своём отце знаешь?

– Если он бросил меня, в милицию отвел, а сам скрылся, какой же он тогда отец! – почти крикнул Марат.

– Так сам и привел? – усомнился Николай Семенович.

– Не знаю уж, сам или не сам, а мне потом рассказывали: в милицию я вошел, отца зову… Плачу и отца зову по-туркменски. А они не понимают… Потом разобрались. Вышли на улицу, а там никого. В детский дом передали.

– Ну вот видишь, – упрекнул его спутник, – может, вовсе и не отец привел, а кто-нибудь другой, может быть, потерялся ты…

– А чего же он меня потом не искал? Мог бы постараться.

– А может быть, и не мог, – снова сомнение зазвучало в голосе Николая Семеновича. – Время-то какое было. Я как раз в эти годы в Среднюю Азию впервые приехал. Там такое творилось – перестройка быта, классовая борьба, басмачи. Вернешься, поспрашивай, там, люди могут и помнить. Может, какая ниточка и потянется. Ну, прощай, Марат, – протянул ему руку. – Все это после войны выяснится, я уверен. А сейчас нам распускаться нельзя, сейчас нам кремневыми нужно быть, чтобы выстоять и победить. И не верь, что Ленинград сдадут фашистам. Никогда им не бывать здесь. Разве только в качестве пленных. Пока такие люди, как ваш мастер Михайлов, есть, никакому врагу нас не одолеть. Прощай. Может, еще свидимся. Увижу объявление, что открывается выставка картин Марата Назарова, обязательно приду.

Через пять дней принесли в цех газету с рисунком Марата. Только Гаврилы Ивановича уже не было в живых.

8

Час был поздний. Свободных столиков в ресторане не оказалось, но Сева разыскал знакомую завзалом, и та распорядилась накрыть на двоих служебный столик в углу у степы.

– Коньяк и все по высшему разряду, – весело сказал Сева официантке и повел Лену танцевать.

Шумно было, дымно, оркестр гремел. На крохотной площадке перед эстрадой в тесноте танцевали нисколько пар. Сева знал, что красив, завидно сложен, что оглядываются на него, и улыбался снисходительно, встречая мимолетные девичьи взгляды. Не без гордости отметил, что и Лена – самая видная здесь, не чета этим размалеванным кривлякам. В ней необычно сочетались неброская женственность и какая-то настороженность, сдержанность и смелая решимость, даже отчаянность. И все это вместе создавало образ женщины, которая не чужда радостям жизни и умеет ими пользоваться. Так думал о ней Сева, радуясь, что повезло ему.

Они познакомились позавчера, встречая Новый год в одной компании, и Сева не очень верил в то, что она согласится сегодня пойти с ним в ресторан. Но Лена только кивнула ему, сказав просто: «Пойдем. Я целую вечность не была в ресторане».

– Слушай, – осененный внезапной идеей, предвкушая радость Лены, произнес он, когда они вернулись к своему столику. – Поехали вместе в круиз. В мае. Европу посмотрим. Еще не поздно заказать путевки, я это беру на себя.

– Ты что, обалдел? – засмеялась она и откинула голову, чтобы волосы легли за спину, не мешали. – Какой круиз, какая Европа? У меня отпуск по графику в сентябре. А потом диссертация, работы – ты не представляешь!

Им уже коньяк принесли, закуску, минеральную воду.

– Брось, – возразил он, наливая ей и себе, – диссертация не уйдет. Вернешься – с новыми силами быстрее сделаешь. А насчет отпуска… ну, скажешь – свадебное путешествие… Поймут, не чурбаны же у вас в начальстве ходят. А хочешь я сам поговорю, я сумею.

Весельем искрились ее глаза.

– Честное слово, обалдел. Это ты предложение мне делаешь?

– А что? Ты против?

Он старался смотреть на нее тем обволакивающим взглядом, который был старательно отработан перед зеркалом, и не подводил ни разу.

– А ты занятный, – сказала она и отвела потемневшие вдруг глаза. – Налей воды, душно.

Вода была хорошо газирована, пузырьки облепили стенки фужера, фонтанчики выбрасывались с поверхности, пока она пила.

– Так как же? – снова спросил он.

– Чудак. – Она взглянула ему прямо в глаза, и его поразила затаенная в них тоска. – Как у тебя все просто. Раз-два – и выскочила замуж. Тебе сколько – двадцать пять, двадцать шесть, не больше, а мне уже за тридцать…

– Бальзаковский возраст, – начал Сева, но она недовольно поморщилась, и он умолк.

– Не говори пошлостей, пожалуйста. Если это твоя тактика в общении с женщинами, то прибереги свой пыл. Я для такой роли не гожусь.

– Но я же в самом деле… Я как увидел тебя, сразу понял: все, конец свободе. Честное слово.

– Ах, Сева, Сева, – засмеялась она, и лицо ее просветлело, снова стало притягательно женственным. – Пользуешься женской слабостью, а ведь это грешно.

– Да в жизни только то и прекрасно, что грешно! – обрадованный переменой в ней воскликнул Сева.

– Ого! Ты это сам?

Ему приятно было ее удивление.

– А что… Я же не только тренер, я в газете сотрудничаю и стихи пишу.

– Ну! – искренне удивилась она. – Так-ты просто клад. Может быть, действительно дать согласие, пока другие не поняли, какой жених пропадает, и не увели…

Она все посмеивалась, но ей совсем не было весело. Давно стало ясно, что жизнь не сложилась, хотя объяснить, почему это произошло, она не могла. Не хуже других была. Стоя перед зеркалом, придирчиво разглядывала себя и видела, что в чем-то, по крайней мере внешне, даже лучше многих подруг, которые давно повыходили замуж, детей понарожали и живут своей семьей, нормальной жизнью, в хлопотах и заботах, – а вот у нее ни мужа, ни детей, ни этой самой нормальной жизни, без которой просто нельзя молодой здоровой женщине. Вроде бы не привередничала, не строила из себя недотрогу, компанейской была девчонкой. Сокурсницы считали, что уж Ленка-то Мазуренко мужа себе отхватит что надо. Не отхватила никакого, даже из тех, что поплоше. Поначалу еще время было – успеется, мол, какие мои годы. А годы проскочили, не заметила как. Попробуй теперь организуй эту самую нормальную жизнь. Как будто дело несложное: познакомились, приглянулись друг другу, сошлись, живи себе. Только где познакомиться? В лаборатории сплошной монастырь, только завлаб мужчина. Его так и зовут: настоятель женского монастыря. Хотя, если по существу, почему монастырь? Одна только Лена незамужняя, остальные все пристроены. Подруги участие проявляют: давай познакомим, вот у моего товарищ есть, не пьет, не курит, и специальность хорошая, больше двухсот имеет. А ей такое участие хуже горькой редьки. И в то же время как избавиться от позывов женского естества, от желания материнства? Иногда приходили шалые мысли: в конце концов находят же себе другие кого-то, хоть на время, погулять, как говорится, отвести душу. А что делать?.. Но все противилось в ней этому.

И тут Сева. Наверное, встретились они все-таки случайно, вряд ли устроители новогодней вечеринки это имели ввиду. Так ей по крайней мере казалось. Лена и за столом сидела далеко от него, и на танец первым пригласил ее совсем не Сева, а кто-то другой. Но потом, по мере того, как разгулялись, в броуновском движении участников вечеринки стали возникать неведомые силы, которые и свели Лену и Севу. Как это произошло, теперь уже невозможно установить. Под конец они и за столом оказались рядом, и танцевали только вдвоем, и болтали о всяких пустяках, а в улыбках, во взглядах появилось некое значение, тайна, известная им одним. Правда, Лена объясняла все это выпитым вином. Расходились уже утром, светло было и Сева на улице вел себя совсем пристойно, даже под руку ее не взял, провожая до дому. И она не позвала его к себе, попрощалась по-дружески. И второго, придя на работу, вспоминала о встрече с Севой как вспоминают о случайном – с некоторой грустью, с внутренней тихой улыбкой, без каких-либо планов. Новогодняя ночь с каждым днем отдалялось и отдалялась от нее.

Но она вспоминала сон – Сева приснился ей так, что стыдно было утром, и весь день она чувствовала себя неловко, словно кто-то мог знать об этом сне. А когда после работы вышла из института и увидела его, то сбилась с шага и вынуждена была остановиться, чтобы справиться с волнением.

– Я взял билеты ка югославскую эстраду, – тоже смущаясь, хотя заметно было, что это наиграно, сказал он. – Пойдем?

Она молча кивнула и, чтобы скрыть радостные чувства, поспешно взяла Севу под руку, на ходу стала быстро и сбивчиво говорить какую-то чепуху – про разбитую днем колбу, про книгу, которой не оказалось в библиотеке, а она так нужна была, и еще бог знает о чем. А успокоившись, велела обождать ее у входа в Дом офицеров, где давали концерт гости из Югославии, и побежала домой привести себя порядок. На концерте и позже, когда Сева предложил поужинать в ресторане, она держалась спокойно и охотно, пошла с ним, сказав себе: не настолько же я пала, чтобы бояться пойти с мужчиной в ресторан, это совсем ни к чему не обязывает. Что, в конце концов, она должна похоронить себя заживо? Да пропади все пропадом! Поужинаем, потанцуем – и все, прости-прощай. А он вон какой настойчивый оказался. Ой, девка, не устоишь, подумала она весело. Да что в самом деле, ведь старухой скоро станешь, кому тогда будешь нужна…