Текст книги "Год спокойного солнца"

Автор книги: Юрий Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– Единство и борьба противоположностей, – тихо, с осторожной, полувопросительной ноткой в голосе подсказал Назаров.

Сразу замкнувшись, недовольно насупившись, Сомов посидел молча, покрутил в руках пустой стакан, потом проговорил ворчливо:

– Ты привык все по полочкам раскладывать, а человек сложен, полон этих самых противоположностей, у него и так и эдак бывает, единство и борьба. Вот об этом бы написал. А то все по готовым рецептам. С небывалым подъемом трудится в эти дни бригада слесарей. Теперь портрет их бригадира украсит городскую доску Почета… А нет чтобы в душу ему заглянуть, туда, где единство и борьба противоположностей. – Но заметив, как нахмурился, потемнел лицом Марат, примирительно добавил: – Ты не обижайся. Инженерные решения тоже чаще бывают стереотипными, чем оригинальными. Я в своей работе сплошь и рядом руководствуюсь принципами стандартизации, унификации и типизации, приспосабливаю уже готовые технические решения к условиям своего производства. И этот подход весьма результативен. У меня дело, а у тебя только слово, так что с тебя и спрос другой.

Слышать это было обидно, Марат не согласен был с таким утверждением, но спора затевать не стал, спросил только:

– Зачем же ты тогда зовешь меня к себе?

– А для дела, – сразу оживился Кирилл. – Для дела. Слово ведь тоже свой вес имеет, хоть в руки его и не возьмешь. Если, к примеру, вовремя и к месту крикнуть «ура» или «караул», то пользы может быть не меньше, чем от доброго кулака или быстрых ног.

Его слова рассмешили Марата:

– Так что мне у тебя предстоит крикнуть: «ура» или «караул»?

– Мне сейчас «ура» нужно. Для поднятия духа в коллективе.

– Пошли, – сказал Марат.

Они поднялись. Сомов с сожалением оглядел остатки их скромного пиршества.

Марат попрощался с буфетчицей, и та неожиданно радушно улыбнулась в ответ:

– Заходите еще. Будем рады.

Глянув на нее, Сомов только головой качнул осуждающе.

– Видал, как она преобразилась, – сказал он, когда они вышли из бара. – Если просто посетитель – так постная рожа и ноль внимания, а корреспондента и улыбкой удостоила. Молчит, молчит, а все слышит.

Высокий, крупный Сомов уверенно шел впереди, и Назаров с минутной завистью посмотрел на его широкую спину, крепкий затылок.

– Какие дальнейшие планы? – остановился за воротами Кирилл.

– Никаких. Отдохну, почитаю, – Назарову хотелось скорее уйти.

– А может, продолжим? – Сомов заглянул ему в глаза и подмигнул: – Как настроение? Поехали ко мне. Посидим, музыку послушаем. Наташка рада будет.

– Нет, я домой, – упрямо повторил Марат. И чтобы как-то смягчить свой тон, пожаловался: – Уставать я стал, Кирилл. Газета – это такая нервотрепка, кто не знает – не представляет даже. Думаю податься на более спокойную работу.

– Где ж такая? – заинтересованно спросил Сомов.

– Есть тут один ведомственный журнал, два раза в год выходит.

– Жалеть не будешь? – угадал его настроение Сомов.

– А что делать? – вздохнул Марат и перевел разговор: – Так разбегаемся? Привет своим.

Уже пожимая его руку, Кирилл еще предложил:

– Может, все-таки порезвимся? Не ко мне – так я адресок знаю, вполне приличная одинокая женщина…

– Иди один.

– Ну, как знаешь, – огорчился Сомов и стал натягивать перчатки. – Так я позвоню и заеду.

Назаров отвернулся:

– Я сам тебя найду.

Крупный сомовский нос странно дрогнул. Он не портил лица, но все-таки был большим, и Назаров вспомнил, как Кирилл шутил в молодости: нос родился на целые сутки раньше меня самого.

– Опять двадцать пять. Договорились же! – голос Кирилла звучал громко на пустынной улице. – А потом меня найти не просто, не конторский служащий…

– Ничего, найду, Кирилл Артемович, – неожиданно для себя назвал его по отчеству Марат и сразу же добавил: – Наталье Сергеевне кланяйся.

Он поспешно зашагал прочь, не желая больше видеть Кирилла, потому что вспомнил другую, давнюю встречу с ним, и было это воспоминание неприятно.

…Марат уже в университет поступил и одновременно стал работать в университетской многотиражке «За сталинскую науку». А Наташа вдруг перевелась в медицинский. Он решил, что она не хочет учиться с ним в одном вузе. А если так, то он не будет навязываться, не будет мешать ее счастью. Кирилл так Кирилл, совет да любовь им. Марату и прежде врачи советовали повременить с учебой, окрепнуть, поработать пока на свежем воздухе, без высоких физических нагрузок. Теперь он решил последовать этому совету и податься куда-нибудь подальше – в тайгу, в лесхоз какой-нибудь или на лесосплав, чтобы и воздух, и тишина, и природа. В билетной кассе прикинул по таблице и выбрал Новосибирск – денег хватало.

Он никого не хотел видеть в день отъезда, но надо же было такому случиться – на вокзале с Кириллом столкнулся, вот как сегодня, он и окликнул его: «Марат! Назаров!» И, кажется, обрадовался. Но узнав, что Марат уезжает, неожиданно сказал: «Ну и правильно. Жизнь короткая, надо все повидать, чтоб было что вспомнить. Пойдем в ресторан, обмоем это дело». Марат и тогда упирался, а Кирилл, посмеиваясь, почти силой затащил.

Официантка убрала грязную посуду, перевернула скатерть, стряхнув ее прямо у стола, положила меню и спросила, не глядя на них:

– Пива сколько?

– По паре бутылок для начала, – весело ответил Кирилл. – И графинчик водочки, и закуски на ваш вкус, и горячего…

– Мне только пива, – робко вставил Марат.

– Ладно, ты пока тихо посиди, – посоветовал Кирилл, небрежно принимая у официантки меню. – В жизни не так уж много радостей, не отказывайся, когда они сами плывут к тебе. Понял? Здесь себя человеком чувствуешь.

Хрипловатый голос певца с эстрады плыл в табачном дыму над залом:

 
Здесь идут проливные дожди,
Их мелодия с детства знакома.
Дорогая, любимая, жди,
Не отдай свое сердце другому…
 

Они выпили по одной, потом еще. Но разговор не клеился, не о чем им было говорить. Впрочем, Кирилл не молчал, что-то говорил, но Марат не слушал его, смотрел по сторонам и думал о Наташе. Как же они жить будут с Кириллом? По ресторанам ходить?

– Эх, я бы с тобой подался, – разглагольствовал Кирилл. – Душа так и просится куда-то. Чтобы новые места, новые люди. Но институт надо кончить, пока возможность есть. С образованием совсем другое дело. Диплом перед человеком врата в большую жизнь распахивает – иди и живи в свое удовольствие! Давай за врата!

Объявили посадку на новосибирский поезд, и Марат заспешил.

– Ты спроси, сколько с нас, – сказал он, пытаясь в уме подсчитать свою долю.

– Ладно, ты иди, – отмахнулся Кирилл. – Я же пригласил. А тебе в дороге пригодятся. Иди, иди, я к твоему вагону подойду. А нет – езжай себе с богом, вспоминай нашу последнюю встречу. Впрочем, может, и не последнюю, может, сведет еще судьба.

Билет у Марата был в общий вагон, он боялся остаться без места, но повезло, удалось занять багажную полку. Закинув чемодан, он вышел на перрон. Вдоль поезда стояло много людей, разглядеть среди них знакомого было трудно, но Кирилл же обещал подойти. И вдруг он увидел его сквозь прутья решетки: Кирилл стремительно, расталкивая встречных, спускался по ступенькам на привокзальную площадь, один раз он оглянулся, и Марат надолго запомнил его искаженное лицо.

– Держите его!

Официантка, которая только что обслуживала их, бежала следом, но была тяжела и неповоротлива, Кирилл уходил от нее, скрываясь в толпе, которая раздавалась, пропуская его, и вновь смыкалась, и женщина понимала, что задержать его не удастся.

– Держите его! Не заплатил! Наел, напил и сбежал! – причитала она.

Контролер, проверявший перронные билеты, маленький, сухонький, в просторной форме, мешком висевшей на его тщедушном теле, успокоил ее, сказав неожиданно басом:

– Разве ж их, стервецов, поймаешь? От расплаты завсегда бегают быстрее, чем от бешеной собаки.

Стыд охватил Марата, кровь ударила в лицо, даже в глазах помутнело. «Надо отдать ей, отдать, – лихорадочно думал он, нашаривая в карманах – деньги, – пусть без денег поеду, только отдать…»

Но в это время дали отправление.

– Давай, давай, – сердито сказала проводница, подталкивая его в вагон. – Тут этой шантрапы навалом, под вагон попадёшь…

Когда он из тамбура выглянул наружу, уже не было видно площади, мимо проплывал вокзал, широкие окна ресторана были зашторены, на короткое время снова открылась площадь с другой стороны, затем потянулись служебные строения с палисадничками. Проводница опустила металлический щит и закрыла дверь.

«Как же он мог, как же он мог? – взволнованно думал Марат, – если денег нет, зачем же заказывать? И убегать, – как вор…» И тут его пронзила страшная мысль: а я с ним Наташку оставил, с таким!

Он готов был прыгнуть на ходу с поезда или сойти на первой же станции, вернуться в город, найти Наташу и… Боже мой, разве ж он смог бы рассказать ей все, что случилось!

Стоя у запертой двери, глядя на уплывающий родной город, не видя его, он страдал от собственного бессилия, жалея и Наташку, и себя, и Кирилла. А поезд бежал, набирая скорость, вагон бросало из стороны в сторону, громыхали внизу колеса, лязгали сцепления, все летело, летело, летело…

Ночью ему приснилось что-то страшное, он вскрикнул, дернулся, едва не свалился в проход, чудом удержавшись за трубу отопления, и долго приходил в себя, хотя и не мог вспомнить, что же именно приснилось…

3

Вода из вентиля сочилась сильнее, чем прежде, уже не капала, а лилась истонченной струйкой, пар от нее шел, в подвале начинало пахнуть баней. Лужа на шероховатом бетоне расползлась, напоминая очертаниями Австралию. Только кенгуру и не хватает, подумал Сева и спросил:

– Ребята, кто сумеет починить?

Мальчишки, чинно сидевшие на дощатой низкой скамье, поднялись, подошли, тоже стали смотреть, как парит, сочится на пол горячая вода.

– Петька должен знать, у него отец водопроводчик.

Все посмотрели на Петьку, и тот зарделся так, что веснушчатое лицо стало пунцовым.

– Общий перекрыть и сменить вентиль, – чуть слышно сказал он и потупился.

– Ладно, – махнул рукой Сева. – Разбирайте железо. Жим лежа на спине – и кончать будем.

Пока ребята разбирали снаряды и устраивались на старых матах, он смотрел в узкое замутненное оконце вровень с тротуаром. С крыши капало, и брызги глухо ударялись в стекло. Чьи-то ноги в кирзовых сапогах промелькнули перед глазами. Мокрый снег, раздавленный подошвами, взгорбился и стал оседать, разваливаться, выемка заполнялась водой. Скучно было за окном, муторно. А рядом к стене приклеены цветные фотографии из иностранных журналов – в эффектных позах застыли улыбающиеся культуристы. За их могучими торсами виднеются пальмы на морском побережье, красотки в бикини, белый парус в синем просторе. Глаз не отведешь! Вот бы махнуть сейчас в теплые страны. Сбросить надоевшие одежды и войти в море навстречу упругой волне. И чтобы Лена рядом, за руку ее держать. Он подумал о ней тепло и улыбнулся, не заметив этого.

– Готовы, Сева.

Он с трудом оторвался от соблазнительных картинок.

– Готовы? Тогда начали. Жим – вдох. Медленно опустить – выдох. Дыхание не задерживать, главное – дыхание. Вдох… Выдох… Еще раз! Мускулы напряжены. Жим до отказа. Вдох полной грудью. Вы-ы-дох… Усталость перебороть, качать, качать, качать. Пока штанга не упадет – качать.

Тяжелое дыхание становилось все громче, заглушало звук падающей воды. Пот струился по разгоряченным ребячьим лицам. Руки уже дрожали, вот-вот не удержат вес… У Петьки в руках кусок рельса стал заваливаться на одну сторону, он даже губу прикусил, силясь удержать.

– Ладно, все. На сегодня хватит. Одевайтесь. Погуляйте на свежем воздухе, подышите. И дома не забывайте качать мышцы. Иначе – все насмарку. В следующий раз – позирование.

– Под музыку?

– Как обещал, – кивнул Сева. – Принесу портативный маг – и начнем. Станете вы, ребятки, со временем вот такими красавцами.

Мальчишки с завистью посмотрели на ярких атлетов, на морской пляж за ними и стали разбирать одежду. На ходу натягивая пальто и куртки, потянулись к выходу.

– Чао, Сева!

– Чао.

Сгибаясь, они исчезали в низкой двери, пар шел от красных лиц и потных голов.

Петька замешкался, как-то неуклюже натягивая свою куртку, все в рукав попасть не мог.

– Ты что, нездоров? – спросил Сева. – Или перекачал?

– Да нет, – не поднимая глаз, ответил мальчик.

– Дома что?

– Да нет, – монотонно повторил Петька.

– Наш девиз помнишь? Не киснуть! – Сева потрепал его по вихрастой голове и вытер о штаны ладонь. – Беги догоняй пацанов. И в среду – как штык.

– У меня денег нет, – выдавил мальчик, набравшись решимости.

Жалко было парнишку – таким он казался несчастным, покинутым, одиноким.

– Отец не дает? Или потратил?

– Загул у него, – мрачно ответил Петька. – Все до копейки спустил, вещи из дома тащит. А мать – сам знаешь…

Мать у него не работала, хворала и пенсию получала крохотную, на хлеб да квас, как сама говорила, выходя в теплый денек посидеть на лавочке с соседками. Отец же, слесарь домоуправления, когда впадал в запой, себя не помнил, нещадно ругал ее и даже бил, но она терпела, не хотела сор из избы выносить – стеснялась людей. На людях же муж, даже сильно пьяный, был тих, извинялся, буйствовал лишь дома.

– Ладно, ходи пока, – разрешил Сева. – Достанешь – отдашь. Тебе бросать нельзя – фигура хорошая, развить только. Мускулы поднакачаешь – от девок отбоя не будет.

– Спасибо, – просияв, Петька благодарно посмотрел на тренера.

«Много ли человеку надо, – подумал Сева, глядя, как ныряет тот в низкую дверь, – только надежду подай, и уже горе – не беда. Мне бы кто ее дал, что ли…»

– Что год грядущий мне готовит? – запел он вполголоса, навешивая лязгающий замок. – Его мой взор напрасно ловит…

Ничего хорошего наступивший год ему не сулил. Стихи в журнале опять не приняли. Какой-то поэт, которого Сева и не читал никогда, немолодой уже, полный, холеный, по всему видно – довольный собой, что-то такое долго талдычил про первородность поэзии, про самовыражение и самоутверждение, про гибельность подражательности, про обязательность высокой культуры, еще про что-то в том же роде, и Сева, устав слушать, спросил напрямик: «Печатать не будете?» Поэт улыбнулся мягко и одновременно страдальчески, и ответил вопросом на вопрос: «Вы со мной – не согласны?» – «Я бы напечатал, – собирая свои листки и укладывая в папку, сказал Сева. – Хуже печатают. Да не моя воля. Единственное мое оправдание: всякий волен писать, как ему заблагорассудится». – «Олдингтон», – кивнул собеседник, но лицо его выражало сожаление: вот, мол, пожалуйста, опять не свое, опять чужие мысли. – «Все-то вы знаете, везде-то вы побывали», – кольнул его Сева. Но тот не обиделся, только голову наклонил, словно бы застыдился, признавшись: «Да, этот неумный анекдот я знаю». Уж очень много всего знал. Потом Сева раздобыл книжку его стихов, почитал – так себе, усложняет больно. Вспомнив теперь его, Сева с неприязнью подумал: нет, этот не пустит покататься на Пегасе, таким всегда в седле тесно.

Если бы не встреча с Леной, Новый год совсем можно было бы считать неудавшимся. Ах, какая женщина! С ней повезло так повезло. Только бы не упустить теперь, не потерять.

Ключ со скрежетом повернулся в замке. Вытаскивая его, Сева почувствовал, как с крыши на спину упала тяжелая капля.

– Смотри у меня, – погрозил он вверх и засмеялся.

4

– Ты хоть бы позвонил, – упрекнула жена. – Как уехал с утра, так и пропал.

– Марата встретил, – виновато пояснил Кирилл Артемович. – Посидели с ним. Привет передает.

– Как он себя чувствует? – поинтересовалась Наталья Сергеевна уже из комнаты, где работал телевизор.

– Нормально.

Пальто оттянуло за день плечи, Кирилл Артемович с удовольствием разделся, сбросил промокшие туфли, стянул холодные сырые носки и босиком пошел в ванную, стараясь не шлепать: жена услышит, заругает, скажет: с ума сошел.

Подтянув брюки, он сел на край ванны и открыл горячую воду. Из крана ударил кипяток, он едва успел увернуться. Отрегулировав воду, с наслаждением подставил под упругую струю ноги и бездумно, отдавшись чувству усталости, смотрел, как вода бежит по краснеющим голеням, по ступням, как растекается меж пальцами и кружится воронкой над открытым стоком.

Наталья Сергеевна крикнула ему:

– Ты что, уснул? Иди смотреть – Геннадий Хазанов выступает.

– Сейчас, – нехотя ответил он.

Ему приятно было так сидеть и смотреть на бегущую воду. Мысли приходили неторопливые, спокойные – он и о Марате думал без неприязни, жалел его, считал невезучим, неумеющим взять свое от жизни. От бомбы пострадал, из блокады хвори свои вывез, а не оформил документы инвалида войны, льготы получал бы. А так – обыкновенный припадочный. Даже медали «За оборону Ленинграда» не выхлопотал. Да если б такое у него, Кирилла, случилось, он бы… К военкому бы пошел, в Министерство обороны написал, самому Сталину, если надо. Он вспомнил, каким болезненным, робким был в послевоенные годы Марат, и подивился, что его в университетскую многотиражку взяли. Видно, туго было с кадрами, если такой заморыш пригодился. А ведь работал – и ничего. Зарплату в одном окошке с профессорами получал.

Те годы показались сейчас неимоверно далекими. И память восстанавливала прошлое равнодушно, словно в чужом копалась, детали расплывались, исчезали. Страсти, некогда пылавшие, не вызывали в душе никакого отклика. Пыльным быльем поросло пережитое. И может быть, в забвении и есть великая сила жизни: иначе как было бы жить с таким грузом? Хотя и обидно, хорошее тоже забывается. А хорошего было немало. Его бы сохранить в себе все ощущения радости, наслаждения, пьяного вдохновения, – все, все… Да нет, не дано дважды войти в одну и ту же реку. Вот что обидно. Были же такие реки, куда и дважды, и трижды войти хотелось бы. Не дано. Жаль…

Настроение упало. Благостное чувство удовлетворения исчезло, хмель стал тяжелым. И думы пришли неприятные, не праздничные: про нового главного инженера, про этого мальчишку-выскочку. Ему бы у таких, как Сомов, учиться уму-разуму, а он в позу учителя встает, отца-командира из себя корчит. «Спрашивать буду по всей строгости за отступления от проекта». Он будет спрашивать! А материалы где? Ты сначала обеспечь, а потом требуй. Ничего, и не такие зубы ломали. Главные приходят и уходят, а рядовые остаются. На рядовых мир держится.

Но то, что он о себе подумал как о рядовом, еще больше распалило его. Поглядим, поглядим…

– Ты чего здесь застрял, пьяница несчастный? – с шутливой строгостью спросила жена, заглядывая в ванную, и добавила уже с досадой: – У-у, хорош. Развезло? Ложись-ка, я постель разберу.

Она бросила ему домашние тапочки.

– Гонють! – дурашливо заныл Сомов. – Из всех бань гонють… А пошто? Не мужской день, что ли? Или как?

Жена не отозвалась. Вздохнув, он нехотя закрыл крапы, стал вытирать полотенцем покрасневшие нога. И вдруг крикнул громко:

– А пошто?

Наталья Сергеевна сразу же появилась в дверях и произнесла строго:

– А ну прекрати сейчас же. Живо в постель!

5

Про женскую баню Кирилл Марату не соврал.

Ему в школу предстояло идти, в первый класс, и мама решила впервые в жизни поехать с ним отдыхать. Это сейчас обычное дело – в отпуск ездить. На курорт, по туристской путевке или «дикарями». А в те годы дома отдыхали: не баре какие на воды там всякие ездить. Но тут такое событие. Первые трудности Кирюше предстояли, вот и захотелось родителям, чтобы поднабрался силенок перед школой. Поехали вчетвером – он, мама и мамина подруга тетя Липа с дочкой, Иркой, чуть старше его. Выбрали село недалеко от Фрунзе: кто-то сказал, что там хорошо и жизнь недорогая. Поселились в чисто выбеленном доме, хозяева которого перебрались на сеновал. Было жарко, но не так, как в Ташкенте. Ну и обстановку сменили, это считалось самым важным. Продукты же и впрямь были дешевые, не то что в городе.

Теперь о той поездке Кирилл Артемович мало что помнил. Помнил, как на ярмарку ходили в соседнее село. Дорога была пыльная, солнце жгло, они уже и не рады были, что затеяли этот поход. Хорошо, подвода нагнала, подвезла. Зато уж на ярмарке было интересно, глаза разбегались от всякой всячины. Ну и баню, конечно, помнил. Баню, пожалуй, лучше всего.

Моечный зал был один, поэтому баня поочередно работала то как мужская, то как женская. Мама, конечно, одного Кирилла в мужской день пустить не решалась, купала в корыте. Но разве это купанье? Надо было хоть раз по-настоящему вымыться. Тогда тетя Липа сказала, что надо идти всем вместе в женский день: дети, мол, маленькие, ничего не понимают. Мама сначала не хотела, но потом поддалась уговорам. Пошли пораньше, к самому открытию. В бане пусто было, не парно и не очень жарко, сыро только. Оцинкованные шайки оглушительно гремели на скамьях и босые ноги по мокрому цементному полу шлепали звонко. У медных могучих кранов были деревянные тяжелые ручки, отполированные ладонями и потрескавшиеся от воды.

Детям и головы уже по два раза намылили, и спины натерли колючими мочалками, когда стали подходить другие женщины. Нагие, с тазами и мочалками в руках, они занимали места на широких скамьях, недовольно поглядывали на мальчишку, а потом стали ругаться: где это видано, такого парня в женскую баню водить, как не стыдно! Да его женить скоро!.. Сначала незлобиво ругались, скорее для порядка, но явилась какая-то тетка и такой крик подняла, что пришлось им, кое-как смыв мыльную цену, убираться вон. Кириллу стыдно было, он на Ирку смотреть не мог, вообще глаз не поднимал и все отворачивался, спиной норовил к девчонке повернуться. Но когда вышли на залитую солнцем улицу, широкую, пыльную, поросшую по обочинам крапивой, стало легче. Посмеиваясь, тетя Липа недобрыми словами отозвалась о крикливой бабе. Но мама удрученно молчала, ей перед сыном неловко было.

С Ирой он заново познакомился через много лет, уже во время войны. Тетя Липа окликнула его, а то он и не узнал бы ни ее, ни тем более дочку. Что-то у них с мамой разладилось после той поездки, тетя Липа не заходила к ним давно.

– Кирюша! Ты что же, не узнаешь! – удивилась она.

– Здрасьте, – засмущался он. – Я узнаю…

– Как живешь? Мама как, здорова? – тараторила тетя Липа; а рядом с ней стояла миловидная статная девушка и разглядывала его с любопытством. – А с Ирой чего не здороваешься? Помнишь, как отдыхать ездили? В баню еще ходили – умора!

Вот только когда он ее узнал, вернее даже не узнал, а понял, что это та самая Ирка и есть.

– Здрасьте, – снова буркнул он и потупился.

– Ты работаешь или учишься? – поинтересовалась Ира.

– Работаю. То – есть вообще-то учусь, но сейчас на практике, на заводе.

– А я в ателье. Мы там военных обшиваем, и генералы приходят, – похвалилась она. – Хочешь, можно, и тебе по блату костюм сшить.

– Мне не надо, – не поднимая глаз, – ответил Кирилл, Ира ему понравилась, и поэтому чувствовал он себя скованно и стыдился своей скованности.

Тетя Липа заторопилась и ушла, оставив их вдвоем, крикнув уже на ходу:

– Маме привет!

– Ну пойдем, – сказала Ира и кокетливо сощурила глаза. – Проводи меня. Да под руку возьми. Ты что, с девушкой никогда не гулял?

– Гулял, – ответил он, краснея, и она сразу поняла, что соврал.

– Ладно, научишься, молодой еще, – засмеялась она и заглянула ему в глаза: – Я тебе нравлюсь, признавайся?

– Ничего, – едва выговорил он и так покраснел, что слезы выступили.

– И ты ничего, – все еще смеясь, отозвалась Ира и тут же деловито посоветовала: – Ты с ноги не сбивайся, в ногу иди.

У него ладонь сразу взмокла под ее локтем, но он не посмел вытащить руку. Вот так, под руку с ней, сгорая от стыда, Кирилл и заявился в ее дом. А потом, когда все случилось, он тоже не испытывал ничего кроме стыда и неловкости.

– А ты, оказывается, в первый раз? – удивилась она.

– Не в первый, – упрямо соврал он.

Но она-то в этом понимала уже…

– Ты дурачок. В жизни надо все испытать, все попробовать. Жизнь, она ко-ороткая. Оглянуться не успеешь, пройдет.

Его удивили ее слова: вся жизнь была еще впереди, казалась бесконечной, он такие планы строил, – и, может быть, именно поэтому он их запомнил.

Кирилл ходил к Ирке, пока Наташка с мамой за самоваром разговоры свои вели. Наташка так никогда и не узнала, где он пропадал в те дни.

Однако вскоре отношения их закончились сами собой. Ирка вдруг заявила, что выходит замуж и уезжает с мужем не то в Свердловск, не то в Саратов. «К месту службы», – сказала она. Муж был намного старше ее, вдовец, но бездетный и обеспеченный, полковник. В день прощания, ласкаясь к нему, Ира горячо шептала в самое ухо: «Я буду вспоминать тебя только с хорошей стороны». А потом вдруг заплакала.

Стягивая с себя одежду, Кирилл Артемович без всякого чувства подумал: интересно, где она теперь, встретимся – не узнаем друг друга, а какая была любовь…

Теперь ему казалось, что ни с Наташей, ни с другими женщинами он ничего подобного уже не испытывал. На самом же деле с Ирой он расстался легко, даже обрадовался, что так все вышло, – ее любовь тяготила его, он всегда чувствовал себя рядом с ней несмышленым мальчишкой, а ведь старше-то его была года на два, не больше.

Расставшись с Ирой, он и с Наташей не сошелся, дичился, был даже грубоват, хотя смотрел на нее совсем по-другому, чем раньше. А она, как ни в чем не бывало, продолжала ходить к ним, вдвоем с мамой они чаевничали и, кажется, души не чаяли одна в другой. Мама даже заботилась о ней больше, чем о родном сыне, так ему по крайней мере казалось.

Ему до призыва в армию еще далеко было, но война шла, и мама, все прикинув, посоветовала Кириллу поступить в железнодорожный техникум. Там бронь давали, а кроме того карточка была рабочая и стипендия, уголь опять же можно было достать.

Ему было все равно, и он поступил на отделение сигнализации и связи. Летом, после первого курса, их послали на практику, на эвакуированный завод «Транссигнал». Там он с Наташей и познакомился. Она прилипчивой оказалась, тараторила без умолку – про свой детский дом, про подружек, про завод. В столовой они обедали за одним столом, ели черепаховый суп. И за проходную вечером вышли вместе, хотя Кирилл страшно стеснялся идти с ней рядом при ребятах из техникума. И только когда они остались вдвоем на улице, он осмелел и даже предложил ей зайти к ним домой, познакомиться с мамой. Он думал, что она хоть для приличия откажется, а она согласилась.

По военному времени жили они, считай, хорошо, безбедно. У отца бронь была, он в аэрофотосъемке работал, начальником партии, уезжал надолго то на Памир, то на Алтай, то еще куда-то. Снабжали их хорошо, карточки отоваривали через свой магазин – там и тушенка была, и сливочное масло, и сгущенное молоко в бело-голубых жестяных байках, и крупы всякие. Теперь это богатство перед Наташей предстало. Она и не видела такого никогда. Зинаида Матвеевна взялась ее угощать, и они быстро нашли общий язык. Матери с сыном не просто, меж ними, как ни крути, какая-то стена стоит, до конца раскрыться нельзя. Поэтому женщины дочерей всегда хотят, дочь и подругой может стать. Наташка же без семьи росла, к материнской ласке так и потянулась. И Зинаида Матвеевна при ней расцвела. Душа в душу зажили. Кирилл им и не нужен был.

Теперь, десятилетия спустя, вспоминая давно минувшее, он неожиданно сделал открытие, которое его поразило: а ведь она в нашу семью не ради меня пришла. И долго не мог уснуть, трезвея постепенно и с горечью думая о незадавшейся жизни, о том, что сколько ни старайся, все одно – века не хватит, чтобы насытиться, чтобы впитать в себя хоть малую толику тех радостей, которые отпущены людям на земле. Права была Ирка: коротка, ох, как коротка жизнь. Но слава богу, что и в этой короткой жизни дана человеку способность забывать…

Утром, когда он проснулся, в голове и на сердце ничего не осталось от ночных переживаний. Только неприятный привкус во рту.

6

Марату не дано было знать, как жил Сомов в годы войны, про Ирину же он и не подозревал даже. Да и узнал бы – что от этого изменилось? Ровным счетом ничего. Не пошел бы к Наташе, не таков он был, не мог таким подлым способом добыть свое право на любовь, на ее любовь. А право любить никто у него отнять и не мог. Кирилл тем более.

В Ленинграде он пытался рисовать ее по памяти. Ему в детдоме альбом подарили на дорогу. Там зарисовки были с ВСХВ и эскизы, сделанные в Пенатах в то памятное воскресное утро, перевернувшее всю его судьбу. Всякие были рисунки, удачные и так себе. Наташа долго не получалась. Он испугался даже – неужели забыл? Однако один рисунок вышел, и очень стал дорог ему. На нем Наташа стояла, прислонясь спиной к дереву на берегу Салара, и улыбалась. В начале лета сорок первого года, перед экзаменами, ходили они в зоопарк. Витька Крестьянинов фотографировал всех, а Наташка встала вот так у дерева над самой водой и сказала, смеясь: «А меня не надо снимать, меня вы и так навсегда запомните. Только посмотрите хорошенько». Марат и впрямь запомнил…

А когда его, контуженного, в машину грузили через Ладогу везти, он попросил сестру:

– Вы сидор мой развяжите, альбом достаньте.

– Какой альбом, какой альбом! – возмутилась та. – Времени в обрез, а он альбом. На Большой земле достанешь. – Однако вняла просьбе, достала и спросила ворчливо: – Чего теперь с ним?

– Полистайте, я укажу… – Ему плохо становилось, боялся сознание потерять. – Дальше, дальше… еще… Вот этот рисунок вырвать надо и в мой паспорт спрятать, под обложку, где рисунок из газеты…

Она с женским интересом разглядывала Наташу.

– Сам рисовал? Молодец. Сестра, что ли? Или кто?

– Сестра… Вы аккуратно сложите и спрячьте. Мало ли что…

Не зря опасался. Вещмешок в самом деле пропал, когда их поезд бомбили. Один этот листок, сложенный в несколько раз, и сохранился из альбома. В больнице и потом, когда в редакцию попал, Марат часто доставал его, рассматривал и думал: вот встретимся, покажу – сразу поймет, что не забыл. Слово «люблю» он в те годы избегал произносить, стеснялся. Впрочем, и в последующие годы тоже.

В сорок пятом он вернулся, наконец, в Ташкент, но рисунок уже не имело смысла показывать. Высокий красавец Кирилл Сомов крутился возле нее, и она не прогнала его, не потянулась к Марату. Все стало само собой ясным. Это потом он стал сомневаться, а тогда все было ясно: сердцу, как известно, не прикажешь.

А рисунок он сохранил, не потерял и не выбросил, даже тушью обвел для долговечности. Доставать же и смотреть долгое время избегал. И только уже здесь, в Ашхабаде, когда окончательно понял, что ничего изменить нельзя, вдруг ощутил в себе новую способность думать о Наташе без муки. Пришло это не сразу, годы потребовались, чтобы смог он рисунок тот давний извлечь и – уже не прятать. Вспомнив о нем и решившись вновь увидеть, тотчас испугался: а где он? Сильно испугался, аж в висках застучало и дурнота подкатила. Но вспомнил, дрожащими руками раскрыл толстый словарь русского языка – там между страниц на букву «Н» и лежал листок, пожелтевший уже, померкший, поистершийся, со следами сгибов, но с хорошо различимым, четким рисунком. Однако не сразу начал он вглядываться в сам рисунок, боялся чего-то, уводили глаза к другому, к словам в столбцах. Что ему было в этих словах? Но почему-то именно сюда вложил свой рисунок, меж страниц, на которых были пояснения к словам, созвучным с ее именем. Случайно ли?..