Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)

– Вот видишь! – торжествующе продолжал Ноздрёв, обращаясь к Ивану Даниловичу. – Бьюсь об заклад, что первым побежишь купчую со мною заключать, потому как скаредность твоя известна всему свету! Все знают, что ты братец, не большой то охотник подати в казну платить. И я, честно тебе скажу, пусть и люблю тебя, старую каналью, но ей Богу, повесил бы тебя на первой же берёзе, потому, что ты этого заслуживаешь! Но сие не в обиду тебе будет сказано, а из одной лишь любви!..

– А скажите, милостивый государь, – прервал его излияния один из старцев, что расселись в расставленных лакеем креслах вкруг Ноздрёва, – что это за история с «мёртвыми душами», в чём тут суть, хотелось бы знать, и для чего вам, с позволения сказать все эти мертвецы?

– Ну, так как мы тут собрались нынче все свои, я думаю, что не будет большой беды, из того, что я вам сейчас открою. Как ты скажешь, Павел Иванович, ведь не будет в том греха, потому как в собственном кругу, да с близкими людьми?.. – вновь обратился за поддержкою к Чичикову Ноздрёв.

– Думаю, что никакого греха в том нет, ежели в приличном обществе, да с благонадёжными людьми беседуешь ты на какие—нибудь, пускай даже и несколько щекотливые темы, – отвечал Чичиков, и они с Иваном Даниловичем обменялись многозначительными взглядами.

– Так вот, – сказал Ноздрёв подбоченясь, – вы, я думаю, слыхали, что француз сызнова принялся точить зубы на Россию?..

Что последовало далее, читатель, как мне кажется, может вообразить и без моего участия. Скажу только, что меж членами консилиума сразу же возникнуло согласие в отношении Ноздрёва. Единственное, из—за чего они немного поспорили, это то, куда лучше было бы поместить больного – везти его в Смирительный дом на Пряжку, либо же в Обуховскую больницу. Но и тут они тоже весьма скоро достигнули согласия, отдавши предпочтение «Обуховке». Затем консилиум проследовал в кабинет Ивана Данилыча, выправить все потребныя бумаги, отдавши мимоходом некия распоряжения Пантелею Пахомычу, а полчаса спустя, когда старцы вновь возвратились в гостиную, то там кроме Чичикова, старательно приставлявшего к стене стул с отломанною ногою, никого уж не было.

ГЛАВА 3

Во всё время, прошедшее с того памятного вечера, коим Ноздрёв, к удовольствию многих, оборотился вдруг в пленника Обуховской больницы, Павел Иванович пребывал в преотличнейшем расположении духа. Излишне упоминать о том, что он ещё теснее сошёлся с доктором, видевшем в Чичикове своего избавителя, и уже обедал и ужинал у гостеприимного Ивана Даниловича чуть ли не ежедневно. Со стороны хозяйки дома, что впрочем, и неудивительно, встречал он весьма холодный приём, но сие однако ничуть не тревожило его, потому как Чичикова интересовала отнюдь не Наталья Петровна, а то состоящее из почтенных петербургских мужей общество, что вечерами собиралось в гостиной у доктора. Словно бы ненароком пытая Ивана Даниловича в отношении то одного, то другого из постоянных его гостей, он уже в самое короткое время знал чуть ли не обо всех собирающихся здесь ежевечерне старцах многое из того, что почитал для себя важным.

Интерес его, впрочем, как всегда, был совсем не бескорыстного свойства и, конечно же, впрямую связан был всё с теми же, забирающими его полностью, «мёртвыми душами». Но не в пример Ноздрёву, Павел Иванович вовсе не собирался торговать их у гостей Ивана Даниловича, прекрасно понимая, чем это могло обернуться для него, а вот в основном его предприятии – закладе уже приобретённых им мертвецов, кое—кто из названных старцев мог быть весьма и весьма ему полезным, ибо Чичиков прознал, наверное, что ежели правильно повесть сие дело с закладом, да надавить на какие потребно рычаги и пружины, то вполне возможно получить за ревизскую душу не одни только двести рублей, как рассчитывал он ранее, а многим более.

Интересовавшие же Чичикова старцы, бывшие по большей части статскими советниками, среди которых, впрочем, затесались и двое действительных статских, весьма благоволили нашему герою видя в нём, как и уж сказанный несколько ранее Иван Данилович, спасителя, избавившего их наконец—то от беспрестанных покушений, производившихся в отношении сих почтенных персон всё тем же Ноздрёвым. Вот почему не глядя на его «коллежского советника» они всегда с искренним радушием встречали Павла Ивановича, выказывая ему симпатию и ничуть не чинясь пред ним. Но справедливости ради надобно сказать, что и Чичиков старался тут как мог. Вновь пущены были им в обиход все, столь удававшиеся ему всегда округлые и деликатные выражения, какие строил он и на словах, и во чертах лица своего – все эти заманчивые наклонения головы, да «запятые» с «кавычками», что столь ловко выписывали по паркетам лаковые его полусапожки и прочее того же роду. Вот почему о нём совсем скоро сложилось меж старцев мнение – «что он хотя и провинциал, и не совсем их круга, но весьма и весьма воспитанный и приятный молодой человек!».

Как свежее, едва лишь прибывшее в столицу лицо, он без сомнения интересен был сиим скучающим и по преимуществу уже отошедшим от дел, старцам, и теми историями какие, надобно думать случались с ним во время продолжительных и многочисленных его путешествий, вот почему они, не скрывая своего любопытства, подступали к нему с расспросами о всяких, бывавших с ним приключениях. Живо отзываясь на сей проявляемый к нему интерес, Чичиков рассказывал им свои байки во множестве: как те, что в действительности происходили с ним, так и иные, имевшие место лишь в его воображении. Но, впрочем, и тут и там он всегда бывал – герой! И тут и там претерпевал за правду, гонимый недругами точно хорошо уж известная нам барка, с коей не уставал сравнивать он судьбу свою. И тут и там осаждаем бывал врагами, посягающими на самое жизнь его! И благодаря одной лишь только Божеской милости, удавалось ему всякий раз избегнуть уже разве что не вплотную приблизившейся к нему погибели!

Напустивши на чело выражение смиреной покорности и благородной печали, приступал он к живописанию своих историй, которые случались, как правило, ближе к десерту, и тут уж всё служило «хворостом» изощрённой фантазии Павла Ивановича, всё мешалось им в некую кучу, из которой точно бы выглядывали смутные лица и персонажи, в коих внимательный читатель, не без труда, сумел бы распознать знакомые по предыдущему нашему повествованию черты, о чём вы, господа, сами сумеете судить по приводимой мною ниже истории, приключившейся будто бы с Павлом Ивановичем о прошлом годе, «в некой, неважно какой,губернии, где одна молодая дочь одного весьма заслуженного отца, служившего к тому же о двенадцатом годе по военному ведомству, (но, разумеется ни имён, ни чинов, господа), затеяла с вольнодумствующим молодым же человеком, прозывавшимся ея женихом без благословения на то ея родителя (вот каковы нравы нынешней молодежи, господа), затеяла, как то уж было сказано выше – тайное общество, имевшее покуситься на священныя для каждого русского человека устои!» Тут, конечно же, очи устремляемы были вверх, и указательный палец также возводим был к потолку так, словно бы тот и являлся одним из наиважнейших для русскаго общества устоев. Но, однако же, заслуженный сей отец, как следовало из дальнейшего повествования, наместо того чтобы предпринять все потребные в таковых обстоятельствах действия, либо же по крайности хотя бы образумить подлую сию дочь, проведавши о знании Павлом Ивановичем тайного общества заманил, будто бы, ничего не подозревающего нашего героя в своё имение, где и пытался лишить его жизни посредством натравливания на него своры гончих, и лишь благодаря расторопности кучера да сабле бывшей при Чичикове он только и остался в живых, благодаря чему и имеет нынче возможность наслаждаться обществом друзей Ивана Даниловича.

На расспросы же касающиеся фигуры Ноздрёва, всё ещё занимающей умы изрядно претерпевших от него старцев, Чичиков отвечал с охотою, говоря, что «имел несчастье повстречать сего субъекта» во время одного из своих вояжей при посещении им губернского города «NN», куда Павел Иванович будто бы прибыл по приглашению тамошнего губернатора, с которым находился в короткой дружбе, дабы участвовать в вызволении губернаторской дочки из затеянной Ноздрёвым гнусной истории.

– Уж подставы были готовы, господа! Уж с попом расстригою тот сговорился, но слава Создателю, уберегли тогда губернаторский дом от позору! А ведь какова девица, какова девица, – рассыпался трелью Чичиков, – просто Ангел небесный, а не девица!

– То есть она была ни причём? – спросил кто—то из старцев, явно заинтересовавшихся этой историей.

– Ни, ни! Ни в коем случае! Ведать не ведала! – вступился за честь «ангельской девицы» Павел Иванович.

– А что же Ноздрёв, неужто он так и не был призван к ответу? – вновь спросил кто—то из слушавших Чичикова старцев.

– Посудите сами, господа, чего можно требовать от больного человека? Ведь и болезнь его и вся история с «мёртвыми душами» там в губернии всем хорошо были известны. Посему и посмотрели на всё это как бы сквозь пальцы, решивши не привлекать к суду… Нет! Поначалу губернатор, конечно же, вспылил: «Сколько это, – говорит, – возможно терпеть, что среди нас ходит столь опасный больной?» Но сами знаете, господа, что безумцев привлечь по суду никак нельзя – нету такого закону. Хотели, правда, тогда же упечь его в «жёлтый дом», но признаться, нашлись таки у него заступники. Как знаю, через самого генерал—губернатора решилось! Вот и остался он на свободе «куролесить».

– Да, признаться! – только и нашлись, что заметить на сие почтенные старцы…

Однако, на самом деле, как это не покажется кому—либо странным, вся история, имеющая отношение к Ноздрёву была ещё весьма далека от своего завершения. И в один из вечеров, когда минула уж неделя или около того с той поры, как принялся коротать Ноздрёв свои дни и ночи на больничной койке, обратился к Павлу Ивановичу в прихожей молодой с усиками лакей, которому Чичиков, собиравшийся пройти в гостиную, сбросил было на руки свою шинель, и понизивши голос шепнул скороговоркою, что с Павлом Ивановичем желала бы перемолвиться с глазу на глаз хозяйка дома, дожидающая нашего героя на женской половине в дамской своей приёмной. Надобно сказать, что подобное приглашение, со стороны Натальи Петровны отнюдь не явилось для Чичикова неожиданным, напротив – признаться, он давно уже ожидал с её стороны неких шагов, и посему напустивши на своё чело любезное и полное внимания выражение, проследовал вслед за слугою.

Наталья Петровна, как и было обещано лакеем, уже ждала его. Она с нетерпением прохаживалась по своей приёмной, дробно стуча каблучками по лоснящемуся паркету и теребя в тонких, дрожавших нервическою дрожью пальцах, батистовый платочек. Войдя в приёмную, Чичиков хотел было произвесть целование ея ручки, но Наталья Петровна отдернувши руку, произнесла злым и холодным тоном:

– Милостивый государь, мне вовсе не до ваших сантиментов, и не до вас! Посему постараюсь быть с вами по возможности краткой, потому как, признаться, мне даже и общество ваше противно. Не знаю, для каковых целей проникнули вы в наше семейство, да собственно говор, и знать того не желаю, однако же я не позволю вам, сударь, губить во имя сих целей прекраснейшего из людей, каких я только знаю!..

Услыхавши о «прекраснейшем из людей», коим был, конечно же, Ноздрёв, Павел Иванович едва ли не прыснул со смеху, но слава Богу совладал с собою, и лишь в глазах у него запрыгали весёлые огоньки, что, разумеется, не укрылось от Натальи Петровны, потому как голос ея тут зазвучал ещё пронзительнее и злее, нежели прежде.

– Ежели же вы, милостивый государь, не отправитесь нынче же к Ивану Даниловичу, и не добьетесь у него вызволения известного вам лица, то я обещаю вам, что не замедлю предать огласке приобретение вами «мёртвых душ», о которых поставил меня в известность мой бедный друг. И тогда я не премину призвать частного пристава с тем, чтобы над вами учинено было бы следствие, и уж поверьте мне, тогда вам не поздоровится! – говорила она, точно бы с назиданием и угрозою тряся пальчиком у самого носа Павла Ивановича, но тот, словно бы не замечая сего отвечал.

– Согласен, матушка вы моя, Наталья Петровна, на всё согласен, и на огласку, и на частного пристава. Только вот не соизволите ли вы, голубушка, взглянуть на это, а уж потом мы и продолжим, сей интереснейший разговор? – и с этими словами он вытащил из внутреннего своего фрачного кармана некие бумаги, принявшись разворачивать их пред несколько насторожившимися вдруг очами Натальи Петровны.

– Итак, что же это у нас с вами такое? – словно бы вопрошая самого себя проговорил Чичиков. – Ага, это у нас не что иное, как выписка из домовой книги доходного дома Трута! И что же мы видим на сей выписке? Не желаете ли взглянуть? – спросил он оборотясь до Натальи Петровны. – А видим мы тут печати и подпись самого домоуправителя, подтверждающие подлинность сей выписки, в которой говориться о том, что с такого—то и по такое—то число, а в общей сложности почти что две недели, проживала в доме Трута, в сорок первом его нумере некая госпожа Куроедова Наталья Петрова—дочь! Причём проживала, как следует из той же выписки не одна, а неким господином Ноздрёвым… Вот, пожалуйста, взгляните, – сказал Чичиков показывая ей бумагу, но эдак, несколько издали, дабы не возникнуло бы у нея внезапного желания выхвативши у него из рук сию бумагу изорвать ту в клочки.

– Далее мы видим, что прилагаются, к сей выписке ещё и показания коридорного слуги Осьминожкина Архипа, крестьянина «N»—скаго уезду, записанныя с его слов господином домоуправителем, и скрепленныя тою же домовою печатью и собственноручным подписанием Архипа Осьминожкина, где во всех подробностях даётся описание названной выше госпожи Куроедовой, и того весьма немалого багажа, что пришлось Осьминожкину втаскивать на четвертый этаж. Видать изрядно запарился, бедняга, тем более что наместо законного его пятака, кавалер ваш одарил его одною лишь оплеухою, потому—то сей Осьминожкин и не в силах был ни его, ни вас позабыть, – усмехнулся Чичиков, извлекая на свет Божий еще одну бумагу.

– А вот это у нас, матушка, рассказ дворника Матвея Похлебкина, так же, как вы изволите видеть, должным образом удостоверенный – о том, как неким господином Ноздрёвым, проживавшим в сорок первом нумере в доме Трута, выброшена была на помойку издохнувшая собачонка в красном ошейнике, по которому бронзовыми буковками написано было «Жужу», к чему прилагается и сам ошейник, – и извлекши из карману небольшой сафьяновый ошейник, по которому и вправду что—то было написано блеснувшими во свете свечей буковками Чичиков тоже показал его Наталье Петровне.– А ведь, небось, обещался вам собачонку вашу похоронить, – сказал Чичиков, – а наместо того отправил её на помойку, друг то ваш! – и вновь усмехнувшись, он взглянул в глаза Наталье Петровне, доселе хранившей гробовое молчание.

Надобно сказать, что во всём облике её произошли весьма большие перемены. Уж не стало холодного блеска в глазах и злоба во чертах ея лица сменилась растерянностью, уж губы ея дрожали мелкою дрожью и сделались слышными всхлипывания, всегдашние предвестники обильных дамских слёз, которые впрочем и не замедлили последовать тут же. Поникнувши плечами и уткнувши лицо своё в ладони, она вдруг горько и безудержно разрыдалась и в облике ея уж не оставалось ничего от той грозной обличительницы, коей предстала было, она пред Чичиковым несколькими минутами ранее. Напротив, вид у нея сделался жалкий и подавленный, так что Павлу Ивановичу отчасти даже стало жаль её, и он, качая головою, с укоризною произнес:

– Эх, голубушка, ну он то дурак—дураком, но вы то – женщина! Должны чутьё иметь, а вы, эдак решили со мною – «с плеча рубить». Да к тому же ещё и под мужненою фамилией в нумерах прописались – нехорошо! Ну да ничего, сие и для вас будет наука! А дурня этого скоро позабудете! Это я вам, наверное, говорю. Не пройдёт и месяца, как новый сыщется. На сем позвольте откланяться. Честь имею! – и он собрался было уходить, но сцены, что последовала далее, менее всего мог бы ожидать кто угодно, даже и Павел Иванович.

Наталья Петровна, упавши ему в ноги и обхвативши руками лаковые его полусапожки, принялась обильно поливать их слезами, моля Чичикова сдавленным, прерывающимся от душащих ее рыданий голосом:

– Не оставьте меня, не оставьте, Павел Иванович! Помогите! Одного его люблю! Жизни себя лишу, коли не поможете мне вызволить его! – причитала она, издавая горестные стоны. – Христом Богом молю, только в вашей это власти! Только вы один в целом свете сумеете мне помочь! Ибо не к кому более мне обратиться, не кому открыться кроме вас!.., – и лаковые полусапожки оросили новые потоки горючих слез.

«Однако же, как это её по этому дураку разобрало! Экая ненужная вовсе комиссия. Ведь неровен час, войдёт кто—нибудь – сраму не оберёшься!», – подумал Чичиков, на словах, однако сказавши:

– Ну, будет, будет вам, сударыня! Давайте—ка, поднимайтесь с полу скорее. Ничего в том хорошего нету, чтобы о нём так убиваться. Пустой и негодный он человек! – говорил Чичиков, пытаясь поднять её на ноги, но она ещё крепче обхвативши полусапожки, продолжала молить его о вызволении Ноздрёва.

– Ну хорошо, матушка, как же я могу вам в этом деле помочь? – спросил Чичиков, в конце—концов всё же усадивши её на крытую атласом аглицкую банкетку. – Вот ведь и супруг ваш и прочие светила осмотрели его, послушали речи, какие он вёл, и сочли его, мягко говоря – странным. Да и до сего случая он только тем и занят был, что сам себе яму копал. Вспомните только, каковые он делал выходки. Ну кто, скажите вы мне, захочет по доброй воле подобное терпеть? Кому понравится подобное обращение? Да и сам должен был он отдавать себе отчёт – чем подобные проказы заканчиваются? Вот они нынче и закончились. Так что раньше надобно было ему думать! И вам совершенно незачем сейчас терзать себя и лить по нём слёзы, потому как и для вас подобное тесное знакомство ни чем хорошим могло бы и не закончится.

– Ах, Павел Иванович! Павел Иванович! Он нынче уж всё осознал и во всём раскаялся. И более никогда уж не позволит подобных, как вы изволили выразиться, проказ! Ведь он никого ими не хотел ни обидеть, ни оскорбить, почитая их обычною шуткою… Давеча, когда я навещала его в больнице, он говорил мне о том, что любя всех и каждого беззаветною, братскою любовью – рассчитывал на ответныя чувства и на понимание со стороны своих друзей, на то, что они сумеют оценить весёлый гумор содержащийся в его поступках. Но, увы, люди бывают так черствы!.. Нет, не могу более…, – и она сызнова пустилась в рыдания.

– Хороша же «братская любовь», матушка вы моя, да и «гумор» – хорош! Таковы, что, с позволения сказать, люди не знают куды им от этой его «любви» бежать, и готовы разве что не в щели забиться, словно тараканы! Да и я, признаться, от сего господина немало претерпел, такового, что и вспоминать противно, вот и он пускай нынче потерпит. Не всё же ему над другими, «гумор» шутить! – сказал Чичиков.

– Пусть так, Павел Иванович, пусть так всё и есть, как вы говорите: и зол он, и плох, и глуп! Но только нету для меня никого ближе этого человека во всём белом свете! Поверьте мне Павел Иванович, у меня нынче такое чувство, будто бы нашла я, наконец—то, некую недостающую свою часть. Точно была я до того без рук, либо без ног или же глаз, точно совершенно лишенная членов, до нашей с ним встречи, а теперь, благодаря ему, я уж совершенно другая, и мне акромя него ничего уже в жизни не надобно! – сквозь слёзы говорила она, а Чичиков подумал – «Ну что же, даром что ли похожи друг на дружку словно две капли воды».

– Хорошо, матушка, я помогу! – вдруг неожиданно сказал Павел Иванович. – Но только при условии: что более уж никогда не увижу и не услышу сего господина. Чтобы сидел он тихонечко, точно мышка в норке, и носу никуда оттуда не казал, а тем более посмел бы языком чепуху молоть! В противном случае я так уж его упеку, что и следов от него не сыщется. Вы это ему так и передайте, а я завтра к вечеру уж, думаю, буду готов сказать вам, что от вас, матушка, потребуется. Но, только, вот Ивана Даниловича сюда мешать не станем. Ему до всего этого дела нет.

С этим он и покинул дамскую приемную Натальи Петровны, которая отойдя от слёз припудрила себе носик и щёки, и, не глядя на спустившиеся уже сумерки, принялась поспешно куда—то собираться.

* * *

Следующим вечером Павел Иванович вновь отправился в дом к Ивану Даниловичу. Едва успевши скинуть с себя в прихожей шинель, он велел давешнему лакею проводить его до хозяйки без промедления. Наталья Петровна с нетерпением ждала его в уже знакомой нам приёмной, и поднявши на вошедшего Чичикова горящие надеждою глаза, спросила:

– Ну, что? Как скажете, Павел Иванович?

– Обо всём сумел договориться, голубушка, и всё устроил наилучшим образом, – отвечал Чичиков, и Наталья Петровна облегчённо вздохнувши, словно бы без сил опустилась в кресло, приглашая и Чичикова садиться.

– Дела обстоят следующим образом, – принялся излагать Чичиков, – друга вашего отправят, точно бы переводом, в какую—нибудь заштатную больничку, в какой—нибудь уездный городишко вместе с сопровождающим, али родственником, ежели конечно же таковой сыщется. Сопровождающему лицу, в роли коего, конечно же, выступлю я, выдаются на руки все потребные нам документы, все бумаги, все «истории болезней», и прочая и прочая… Конечно же никаким переводом ваш друг никуда не поедет, а отправится прямиком к себе в имение, где и будет вести себя «тише воды, ниже травы». Надеюсь, это вы с ним уже обсудили? – спросил Чичиков.

– Да, да! Он согласен на все условия! Он настолько переменился в эти дни – сделался молчалив и даже плакал сегодня! – отвечала Наталья Петровна, несколько прослезившись.

– Полно, полно, не о чем тут плакать, лучше бы вёл себя так, как то подобает в обществе, вот и не случилось бы с ним подобной неприятности. Но это все пустяки, а вы лучше слушайте меня внимательно, потому что я ещё не всё вам обсказал, – приступая к дальнейшему изложению плана, с сурьёзным выражением во чертах лица своего, сказал Чичиков. – Разумеется, всё это предприятие необходимо содержать в строжайшей тайне от Ивана Даниловича, и хотя ему нынче уж всё равно – в Обуховской ли больнице помещается ваш приятель, либо в каком—нибудь там Аркадаке, но до него сие никак не должно дойти, по той причине, что здесь в Петербурге уничтожаются все ранее сделанные записи и все формуляры, заведённые на вашего друга, да и бумаги, что переданы будут мне, как мнимому сопровождающему, тоже должны быть мною уничтожены. Но тут, сударыня, мы поступим таковым вот образом – никаких бумаг я конечно же уничтожать не стану, а причина тому одна: дабы господин Ноздрёв всегда помнил, в чьих руках узда от его упряжи; на тот случай, ежели во друге вашем сызнова пробудиться резвость и желание пошутить надо мною какие—нибудь гумористические шутки. Вот таковы условия, сударыня, теперь вы их знаете, вам и решать, – сказал Чичиков.

– И во что станет? – спросила Наталья Петровна.

– На круг выходит в двадцать тысяч, – не сморгнувши глазом и вдвое увеличивши оговорённую им с кем надобно сумму отвечал Чичиков.

– Хорошо, – сказала Наталья Петровна, – у меня имеются кое—какие драгоценности…

– Нет, матушка, драгоценностей ваших никому не надобно. А вот вам, ежели вы и вправду желали бы дельце сие решить скоро, без проволочек, надо будет снабдить меня названной суммою безотлагательно, – сказал Чичиков тоном, отметающим всяческие возражения.

– И как скоро в таковом случае дело решится? – не смея ещё до конца поверить в возможное скорое вызволение своего возлюбленного, спросила Наталья Петровна.

– А как деньги будут, – отвечал Чичиков, – в тот же день, ежели, конечно же, с утра уплатить. Им ведь тоже мало корысти его у себя содержать. Потому как таковых у них целые палаты, и тут ровно по поговорке выходит: «Баба с возу – кобыле легче».

– Сегодня мне уже, конечно же, не успеть, а завтра к полудню деньги будут, – немного подумавши, сказала Наталья Петровна.

– Вот и славно! Стало быть, тогда то и получите вашего ненаглядного, – усмехнулся Чичиков.

– Спасибо вам, Павел Иванович! Никогда не забуду вашего участия! – почти что с искренним чувством произнесла Куроедова.

– Вот на сей случай я бумаги эти и приберегу, – отвечал Чичиков, с чем они и расстались, сговорившись встретиться завтра в первом часу пополудни, в приёмном покое Обуховской больницы.

* * *

На следующий день, в первом часу пополудни, как то и было условлено меж нашими героями, Чичиков вошёл в приёмный покой Обуховской больницы. Шаги его гулко отдавались в той глубокой тишине, что стояла под сводами сего достойного помещения. С вытершейся деревянной скамьи, расположенной у запылённого окна, поднялась ему навстречу женская фигура, облачённая в скромный, тёмных тонов редингот. Лицо сей фигуры, пряталось в тени отбрасываемой обширными полями чепца, но Чичиков, тем не менее, сразу же признал в ней Наталью Петровну. Подойдя к ней поближе, он произвёл целование ея ручки, как надобно заметить, на сей раз не отдёрнутой, а наоборот, протянутой Павлу Ивановичу даже с некоторым изяществом, несмотря на заметное ее дрожание.

– Бодритесь, сударыня, бодритесь, и ничего не бойтесь. Всё сделается так, как то надобно нам с вами, не извольте даже и сомневаться, – сказал Чичиков и, кивнувши на сумочку, что держала она в руках, спросил:

– Надеюсь, деньги уж при вас?

–Да, вся сумма со мною, можете пересчитать, – отвечала Наталья Петровна, передавая Чичикову извлечённый из сумочки увесистый пакет.

– Ну, разве только для порядку…, – отозвался Павел Иванович и, разорвавши синюю бумагу, ту которой обычно пользуются приказчики в мануфактурных лавках, увидел четыре большие пачки, состоящие все из пятидесятирублёвых билетов.

– Здесь ровно двадцать тысяч, как вы и говорили, – сказала Наталья Петровна.

– Вижу, матушка, вижу, – отвечал Чичиков, – но позвольте, однако же, спросить: деньги, я надеюсь, законные, а то не случилось бы какого конфуза, либо беды? – ничуть не смущаясь, адресовал он подобный вопрос даме, на что дама, тоже, в свою очередь не смущаясь, отвечала, что заложила нынче утром кое—что из «безделушек» подаренных ей супругом.

– Вот кстати и закладная записка, – сказала она, показывая Чичикову закладную.

– Что ж, ждите меня в таковом случае здесь, я мигом ворочусь, – сказал Чичиков, и скорым шагом пройдя в тяжёлые дубовые двери, ведущие во глубину больницы, оставил Наталью Петровну одну томиться ожиданием.

Однако ожидание её было недолгим, потому что не прошло и четверти часа, как Павел Иванович воротился. Лицо его светилось довольною улыбкою, да и весь вид его был именно таков, каковым и должен он быть у человека удачно и споро обделавшего свои делишки. Что впрочем и немудрено, потому как десять тысяч, столь просто им заработанные – его доля в деле вызволения Ноздрёва из больничного плена, уютно устроившись в его кармане, грели собою не только его несколько вспотевший от суеты бок, но и самое – душу. Вертя в руках большой серый конверт, в котором, надо думать, и помешались обещанные им давеча бумаги, он подошёл к Наталье Петровне.

– Вот, пожалуйста, сударыня, извольте удостовериться, – сказал Чичиков, показывая Наталье Петровне конверт, – тут всё, о чём меж нами было уговорено. Это – история его болезни, это сопроводительное письмо, по которому наш больной якобы переводится в П—скую губернию, для лечения в какой—то вовсе не существующей больнице. А это, вот тот самый формуляр, что заведён был на него в отделении. Нынче же формуляр у нас, так что можно сказать «и концы в воду». Тем более что и в регистрационной палате заменён уж лист, в котором прописано было его сюда поступление, так что «и комар носу не подточит».

– А скоро ли уж его отпустят? – спросила Наталья Петровна голосом, выдававшим её волнение сполна.

– Да не волнуйтесь вы эдак, голубушка, ведь неровен час и у вас приключится нервный припадок, ежели только не возьмёте себя в руки. Он верно нынче уж в кастелянской, переодевается в своё, так что должен быть, думаю, с минуты на минуту, – сказал Чичиков усаживаясь на скамью рядом с Натальей Петровной, которая прижавши руки ко вздымавшейся от волнения груди, с тревогою во взоре глядела на те самые двери из которых вот—вот должен был появиться обещанный ей Павлом Ивановичем Ноздрёв.

В приёмном покое на несколько мгновений воцарилась та самая тишина, о которой принято говорить, что в ней якобы делается слышным жужжание летающих под потолком мух, но тут надобно сказать, что и мух не было слышно, возможно даже и по той причине, что в больницах имеются куда более привлекательные с их точки зрения помещения, нежели приемные покои. Но вот, довольно внезапно, хотя и протяжно заскрипели петли ведущих во глубину больничных покоев дубовых дверей и из—за них выскользнул некто, в ком Павел Иванович поначалу даже и не признал Ноздрёва по причине произошедших в его внешности поразительных перемен. Обритый наголо, лишённый роскошных своих усов с бакенбардами, ещё совсем недавно столь выгодно оттенявших его налитые, словно яблоки, щёки, тоже, к слову сказать, исчезнувшие и опавшие настолько, что из—за них с нахальностью вздумали торчать уши, неожиданно большие и обильно поросшие волосом, он предстал пред ними жалким, исхудавшим в повиснувшем на нём складками платье, том, что всего лишь неделею ранее сидело на нём как влитое. Но главная перемена, случившаяся с ним, конечно же произошла во чертах его внезапно осунувшейся физиогномии, что словно бы успела уж поблекнуть, вобравши в себя некую, всегда сопутствующую больницам чахлость и бледность от чего лицо его сделалось похожим на лицо человека действительно перенесшего тяжкую и стоившую ему многих жизненных сил болезнь. Глаза сего бедняка, некогда горевшие нетерпеливым и жадным до всяческих утех да забав огнём, нынче и вовсе потухнули, из них исчезнул тот прежний безумный блеск, ранее не покидавший их ни на минуту, и взгляд этот даже показался Чичикову взглядом вполне спокойного и разумного, пускай даже и отчасти, человека.

«Батюшки, – подумал он, – неужто помогло, неужто и вправду вылечили? Вот, поди ж ты, а ведь ругают докторов почем зря!..»

Не проронивши ни звука, точно нашкодивший школяр, Ноздрёв нерешительно приблизился к Чичикову с Натальей Петровной и молча стал подле них. Сопя и опустивши очи долу, он теребил поля щегольской своей шляпы, выданной ему только что в кастелянском покое, не осмеливаясь даже и глянуть на Павла Ивановича.