Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

– А вот и неправда ваша, Павел Иванович! Очень даже, что многое можем вам о нём порассказать. Причём не самого худого свойства, – отвечал полицеймейстер тоном человека весьма обрадованного возможностью доставить собеседнику приятное известие.

– Да что вы! Не может такового быть! Неужто он здесь у вас?! Вот нежданная радость и мне и Фёдору Фёдоровичу! Но скажите, как он, каково ему приходится?! – разыграл Чичиков искреннее изумление так, словно бы не повстречал Тентетникова с Улинькою на вечерней улице всего лишь три четверти часа назад.

– Должен вам сообщить, Павел Иванович, что дела его весьма неплохи, – сказал полицеймейстер, состроивши сурьёзную мину, потому как сообщал сейчас данные по своему ведомству. – Он уже пятый месяц как по высочайшему указу переведён сюда в Собольск на поселение. Нрава и поведения он примерного, пользуется уважением меж городских наших обывателей. Да чего уж там говорить! Супруга его – Ульяна Александровна, старшим моим дочкам даёт уроки французскаго. Замечательная, надобно сказать, дама, таковая умница!..

«Да, конечно же, без французскаго здесь в Собольске никак не управиться! Однако же плохи известия: Тентетников на хорошем счету, Улинька вхожа в дома, даже и к полицеймейстеру. Ох, батюшки! Да ведь из сего таковое может проистечь, что буду метаться по углам, точно припаренный!», – подумал Чичиков чувствуя, как сызнова поднимается в нём волною утихнувший было давешний страх, на словах же он сказал следующее:

– Видит Бог, воистину радостную весть услыхал я сейчас! И ежели бы вы только знали, каковым теплом отозвалась она в моём сердце. Однако же, обещайте мне, друг мой, что не откроете до поры ни Андрею Ивановичу, ни Ульяне Александровне моего здесь пребывания, по той причине, что желал бы я сделать пред ними сюрприз.

Полицеймейстер, конечно же, заверил его в том, что на сей счёт Павел Иванович может не беспокоиться, потому как хорошо понимает каковую радость может принесть бедному узнику подобная нежданная встреча.

– Буду нем как рыба! – сказал полицеймейстер на прощание.

Несколько успокоившись, Чичиков отправился в дом Петру Ардалионовичу, поспевши как раз к ужину. За столом разговор, конечно же, во первую голову коснулся тех земель, которые должны были отойти нашему герою, разве что не завтрашним утром и Петру Ардалионовичу хотелось от Чичикова подробных впечатлений от выделенных ему угодий, потому как он даже и не догадывался о том, куда сегодня наведывался Павел Иванович и каковое дельце обделал он со старостою старообрядческой общины.

Чичиков же отвечал все более общими замечаниями – что, дескать, земли вправду отменные и впечатление от них у него самое благоприятнейшее и будто бы он и не ожидал, что столь хороши они будут. За что и благодарен он до чрезвычайности и Петру Ардалионовичу, да и прочим братьям—чиновникам, принявшим в нём столь горячее участие.

Тут разговор, словно бы сам собою, свернул на бумаги, коих дожидался наш герой с нетерпением и что назначены были к завтрашнему сроку. Однако, как оно обычно бывает, к завтрашнему сроку замешанные в сие дело чиновники не успевали уложиться, сетуя на изрядное число представленных к перебеливанию бумаг, так что срок их отодвигался ещё на день, а может быть и на два. Сие известие не добавило бодрости духа нашему герою и он несколько заёрзал на стуле, показавши своё нетерпение и нервы. Ему до чрезвычайности хотелось, покончивши с этим делом, выехать как только возможно скоро, вон из Собольска. Обещание быть молчаливым, точно рыба, полученное им с полицеймейстера, могло лишь отчасти защитить его, давши временную и короткую передышку. Потому что получи он даже завтра нужные ему бумаги, всё одно, пребывание здесь могло бы окончится для него бедою. Ежели и не сейчас, то позднее, вздумай только Чичиков сызнова явиться в Собольск, привлечённый золотым сиянием приисков, что по вине Тентетникова, точно уж уплывали у него из под самого носу.

Посему мысли, поднимавшиеся в нём, были самого мрачного и тёмного свойства и, сославшись на усталость, Павел Иванович откланявшись, отправился в отведённые ему покои с тем, чтобы хорошенько поразмыслить на досуге о том, как же быть ему дальше. Ему до боли не хотелось расставаться с мечтою заделаться золотопромышленником, расставаться с Собольскою губернией, с которой он уже не на шутку связывал свою будущность. Вот почему пройдя в спальню он, не раздеваясь, повалился на кровать и уставившись в потолок принялся о чём—то напряженно думать. Но видимо так ничего и не надумавши сказал себе:

«Носу не высуну из дому, покуда не получу всех нужных бумаг, а там уж как Господь распорядится», – и кликнувши Петрушку, велел себя раздевать ко сну.

Однако толи Господу, толи тому, кто руководил беспокойною его судьбою, было угодно распорядиться таковым образом, что все нужные Чичикову бумаги были готовы следующим же утром. Не успел ещё герой наш как следует разлепить глаз, а бумаги уж лежали у него на столе, доставленные из Присутствия расторопным курьером. Тут уж не только что сердце принялось, топая своими крохотными ножками, петь в груди у него радостные песенки, но и сам Чичиков, вскочивши с постели, запрыгал по комнате, выделывая весьма рискованные антраша, и крича нечто невразумительное от переполнявшего его до краёв счастья. Нынче он уже был свободен в своём выборе и никакой Тентетников ничем не мог более ему помешать. Ведь теперь сделалось возможным, собравшись в одночасье, отправляться в обратный путь до далёкого Петербурга, где в глубоких банковских подвалах дожидалось его заветное богатство. Однако помимо мечты заделаться золотопромышленником, оставалось у Павла Ивановича в Собольске ещё одно, чрезвычайно важное для всего его предприятии дело, то, которое он всенепременно должен был довести до конца. Потому—то сейчас, когда бумаги были уж у него на руках и фигура Тентетникова, будоражившая его воображение и не дававшая покою его душе, уж не казалась столь угрожающею, решил он остаться в Собольске ещё на некоторое время с тем, чтобы совершенно покончить с делами и попытаться примириться с Андреем Ивановичем, с которым связывал уж некоторые планы.

«Отправлю—ка я до него письмецо, – подумал Чичиков, – а что, очень даже возможно. Ведь явись я к нему безо всякого, то, не ровен час, спустит с крыльца, либо намнёт бока и будет в своей правоте. А эдак, хочет, не хочет, а письмецо прочтёт, пускай даже и из любопытства. И то сказать, у них ведь тут скука! А таковое письмецо, пускай даже и от злейшего врага, всё одно – развлечение. Ну, а там уж и поглядим…»

И не откладывая сего дела в долгий ящик, он уселся к столу и принялся сочинять послание к Тентетникову. Сочинение письма забрало у него без малого час, потому как многие строчки были им вымарываемы и переписывались заново, и многие же бумажные комочки белыми шариками ложились в корзину под столом. Но в конце концов усилия его увенчались переписанным набело листом, который он, кликнувши Петрушку, велел доставить по тому адресу в мещанской слободе, что вызнал давеча у полицеймейстера.

Надобно сказать, что послание ему удалось на славу, о чем мы, как знающие толк в сочинительстве, можем судить с уверенностью, а о том, что бедному Андрею Ивановичу не придётся сегодня скучать над чтением сего письма, утверждаем наверняка. Посему кажется нам уместным, не приводя всего содержания сего шедевра полностью, ограничиться беглым его пересказом, сводившимся ко следующему.

Во первых же строках послания Чичиков униженно просил Андрея Ивановича не рвать и не бросать посланного к нему письма, а не смотря на испытываемую им к Чичикову неприязнь, всё же прочесть его до конца. Засим следовал пассаж о том, что во всём произошедшем с Иваном Андреевичем вины Чичикова нет никакой. Имя же негодяя—доносчика ныне уж известно в Тьфуславльской губернии всякому, и это никто иной, как Вишнепокромов, который стараниями нашего героя был разоблачён. Тому уж отказано ото всех домов в губернии, он полностью разорён в делах своих и в имении, и ни сегодня—завтра сам окажется под судом, как уже оказывались и иные по его вине. Чичиков же, не желавший, чтобы доброе его имя пятнало какое бы то ни было пятно, а тем более таковое, как донос, все силы свои с той поры, как Андрей Иванович отправлен был по этапу, положил на отмщение злодею, дабы воздать тому по заслугам. Роль же Павла Ивановича в сем отмщении хорошо уж известна в губернии всякому и всякий же очень рад тому и стоит за Павла Ивановича горою, в чём собственно Тентетников может очень легко убедиться, ежели запросит о том у кого из своих тфуславльских знакомцев.

Далее Чичиков писал о том, что он якобы нарочно прибыл в Собольск для одной только цели: повидать Андрея Ивановича, дабы вымолить у того прощение, потому как ему не жить уж далее с тем позором, в коем он совершенно неповинен и для искупления коего в глазах дорогого своего друга предпринял он столькие усилия. В заключение письма он просил о встрече, обещая приехать до Тентетникова по первой же от него весточке, передавая к тому же поклон Ульяне Александровне и прося Андрея Ивановича рассказать ей о его, Чичикова, невиновности.

Завтракать пришлось ему в одиночестве, по той причине, что Пётр Ардалионович отбыл в Присутствие спозаранку, а хозяйка дома ещё не выходила. И едва успел Павел Иванович расправиться со шкворчавшей и пузырившейся салом яичницею, как Петрушка уж воротился восвояси. Призвавши его Чичиков осведомился, чего тот так скоро вернулся, на что Петрушка отвечал, что идти тут недалече, всего—то через две улицы, а на вопрос – не велели ли чего передать на словах, Петрушка отвечал, что нет, ничего не велели, а только лишь рассмеялись, глядя на конверт.

– Так—таки и рассмеялись? – спросил Чичиков, чувствуя, как всколыхнулась вдруг в нём обида и досадуя на себя за то, что отправил это письмо.

Тут Петрушка и вовсе ничего не ответил, а лишь пожал плечами, словно бы говоря сим жестом, что так оно и было, как он сказал.

– Ладно, иди, братец, иди!.. – буркнул Чичиков, отсылая Петрушку, а сам усевшись на софу принялся о чём—то напряженно думать.

«И надо же было такового дурака свалять! Вот и получил плевок, ровно какой дворовой мальчишка, – стал корить он себя, – нет бы сидеть спокойно, не высовывая головы, тем более что бумаги—то все уже на руках; так нет же, решил ухватить поболее!... Какого чёрта, скажи—ка мне на милость, сдались тебе эти два прииска? Ведь покуда ты проведёшь все заклады, от них, может статься, и следа не останется. Да и откуда наберёшь ты нужных работников, неужто повытаскиваешь их из своей шкатулки? Ведь и накупи ты на все эти деньги живых крестьян, всё одно, переселения то тебе не осилить, да ты и сам сие понимаешь. Так к чему же было заводить подобную канитель с этим Тентетниковым? Сиди он в остроге, живи на поселении, тебе—то какая разница? Что это вздумалось вдруг тебе покаянные письма писать, будто сам ты его и не укатал в эту каторгу? Ну, ославил бы он тебя на весь Собольск, что из того? Подумаешь, какая важная птица этот Собольск! Тебе что, со всеми его обитателями детей крестить? Тот, кому надобно и без того прекрасно знает, каковой ты на самом деле есть человек…», – тут словно бы само собою всплыло пред его внутренним взором нежное лицо Надежды Павловны, но видение сие было кратким и скоро потухнуло, потому как Чичиков никак не мог остановиться, всё продолжая ругать и корить себя:

«Однако ведь были у меня и иные соображения, – принялся он оправдываться перед самим собою, – во—первых, и вправду желал избежать я огласки, но главное в том, что дело—то до конца не доведено. Конечно же, можно было бы и отбыть из Собольска, махнувши рукою на таковую малость, но как известно из подобных малостей вырастают самые большие неприятности. Не приведи Господь, ежели вздумается кому проверить всё это моё предприятие до последней, как говорится, косточки, то тогда уж дай Бог и мне попасть хотя бы на поселение, а не в каторгу. И Тентетников с его знанием моих «мёртвых душ» подвернеёся тут весьма кстати. Уж он—то не станет чиниться, а выложит всю мою подноготную, дабы отомстить мне хотя бы таковым образом…»

Но покуда он вёл непонятно с кем сей разговор, в комнату вошёл уж известный Чичикову простоватой наружности лакей Петра Ардалионовича и, протянувши сложеный вчетверо и запечатанный красной сургучною печатью листок бумаги, сказал:

– Вот, ваше скородие! Велено передать в собственные руки.

Ощущая мгновенную перемену в настроении и поспешно взламывая сургучную печать, Чичиков подумал:

«А вот и клюнула рыбка на мой крючок, стало быть, всё будет, по—моему!..»

Содержание же полученного им письма было кратким и состояло всего—то из нескольких строк:

«ЖдЁм вас в любое время до четырёх часов пополудни. Адрес наш вам известен. А.И Тентетников.», – и всё, более ни слова.

Не тратя времени даром, Чичиков велел заложить коляску и отправился в расположенную, по словам Петрушки, недалече мещанскую слободу, где в доме у вдовицы колежской ассесорши квартировали Андрей Иванович с Улинькой.

Домик, и вправду располагавшийся всего через две улицы, был видом дик и живописен в одно время по той причине, что на стенах его не оставалось и живого места ото всяческих украшений в виде тёсанных топором рушников, деревянных кружев и прочих завитушек, что частью истлевши от времени успели отвалиться, оставивши на место себя корявые, почерневшие гвозди, чрезвычайно похожие на погибших и высохших в жарких лучах солнца червяков. На стук колёс подъехавшего экипажа из будки, стоявшей у забора, позвякивая цепью, вылез старый костлявый пёс изрядного росту и словно бы через охрипшее горло принялся равнодушно лаять на остановившуюся у ворот коляску. Сонные его побрехивания вероятно заменяли тут колокольчик, висящий у двери, потому что через минуту другую на крыльце возникнула фигура небольшой старушонки с колючим взглядом, сверкнувшим из—под чёрного чепца, убиравшего седые ея волосы. Отогнавши пса, который чрезвычайно довольный собою полез назад в будку, дабы снова предаться сладкой дрёме, старушонка спросила у Чичикова кто он таков будет и что ему надобно и узнавши, что тот прибыл до ея постояльцев, ни слова не говоря провела Чичикова в дом и указавши рукою на приотворённую дверь прошла на свою половину.

В который раз, подивившись простоте царивших тут нравов, Чичиков постучался в указанную старухою дверь, из—за которой тут же раздался возглас:

– Входите, дверь не заперта! – отозвался некто, в чьём голосе Чичиков признал голос Тентетникова.

И чувствуя, как ёкнуло у него его сердце и не дожидаясь повторного приглашения, Чичиков прошеё в большую опрятную комнату, что, конечно же, не отличалась изысканностью обстановки. Посредине неё увидал он сидящим у квадратного, крытого чистою скатертью стола, Андрея Ивановича, поднявшегося ему навстречу и Улиньку, глядевшую на Павла Ивановича ледяным взглядом прекрасных серых своих глаз.

– Что же, Павел Иванович, присаживайтесь, коли пожаловали, – сказал Тентетников вместо приветствия и указывая Чичикову на свободный стул, стоявший у стола.

– Вот, явился с вашего позволения, – пробормотал Чичиков, конфузясь и опуская глаза, – явился, потому как не мог уж более терпеть того двойственного положения в коем оказался и о коем имел место отписать в посланном нынешним утром письме.

Испытывая крайнюю неловкость и словно бы скованность во всех членах, Чичиков с опаскою глянул на Улиньку и точно бы украдкою, коротко поздоровался с нею:

– Здравствуйте, Ульяна Александровна! Как изволите поживать? – спросил он и, признаться, ничего более нелепого придумать тут было нельзя, за что и последовала незамедлительная расплата.

– Спасибо, Павел Иванович, поживаем, как видите, вашими заботами, – отвечала она с горьким смешком и словно бы приглашая его познакомиться с той обстановкою, в коей проживают они по его вине, обвела рукою комнату.

А комната и вправду была более чем скромна. Уж сказанный нами стол со стульями, что, надобно думать, сползлись сюда из разных уголков города, покинувши родимые свои гарнитуры, печь большая и слегка закопчённая, по которой стояли всяческие миски, чугунки, крынки и прочая кухонная утварь, из чего Чичиков сделал заключение, что в этой печи готовилось пропитание и, может статься, и самою Улинькою, во что Чичикову поверить было нелегко, но что и на самом деле было так.

Нынче при свете дня сделались очевидными те изменения, что произошли во внешности Ульяны Александровны и Тентетникова, а именно, каковыми безжалостными были время и те невзгоды, что пришлось им перенесть. Конечно же, нельзя было сказать, что стали они стары, либо немощны; хотя у Андрея Ивановича и прибавилось седины, да и у Улиньки нет, нет, а сверкала в волосах серебряная ниточка. Но во всей их внешности, движениях, чертах возникнуло новое и едва уловимое свойство, которое возможно было бы именовать «зыбкостью», либо ещё каким—нибудь подобным же эпитетом, отвечавшим словно бы ненастоящему их присутствию в этом живом, суетном и вечно куда—то стремящемся мире.

– Вот, стало быть, получили мы ваше письмо, Павел Иванович, и надобно сказать, что всколыхнуло оно нас до чрезвычайности, и всю ту боль, что, казалось бы, уже утихла, всю муть сердечную оно разбередило и подняло, – без обиняков приступивши к разговору, сказал Тентетников. – Мне ведь поздно уж нынче искать правых да виноватых, потому что жизнь моя уж изломана, выброшена, словно бы на обочину и попрана ногами – вашими ли, Варвара Николаевича ли, мне всё одно. И сейчас, когда столько уже пережито и передумано, прочее, пускай и бывшее со мною ранее, кажется мне теперь далёким и я вовсе не желал бы к нему возвращаться. Посему, вы напрасно мучили себя всё это время, потому как повторяю: вы ли всему виною, Вишнепокромов ли, чёрт ли, дьявол опутал меня клеветою, я не вижу разницы. Так что, можно сказать, вы напрасно, Павел Иванович, проделали таковой путь, ежели, конечно же, в нём не было для вас каковой ещё надобности.

Чичиков сидел молча, уперевши взгляд свой в стол, чувствуя, как горло его сводит спазмою, а лоб и спина покрываются лёгкой испариною. В комнате возникло неловкое молчание, в котором слышно было жужжание запутавшейся в занавеске мухи, да скрыпы, издаваемые стулом, на котором сидел Павел Иванович. Однако молчать далее было неловко и Чичиков, прочистивши горло, приступил к объяснениям.

– Пускай оно и так, как вы говорите, – просипел он всё ещё сдавленным голосом, – пускай вам это всё равно! Но голубчик, Андрей Иванович, посудите сами, каково это мне ходить без вины виноватым? Ведь сие мало сказать – несправедливо, сие мучительно! Жить, постоянно помня о том, что любимые и дорогие до тебя существа томятся в неволе, испытывая многие муки и унижения, да к тому же тебя ещё и почитая причиною всех свалившихся на них невзгод и несчастий. А что сие именно так, видно даже и из того давешнего замечания Ульяны Александровны, что доведены вы до подобного бедственного положения моими о вас заботами, – сказал Чичиков, словно бы переходя в наступление, ибо знал наверное, что ежели в словесной перепалке, либо в каком ином остром разговоре заставишь ты своего противника оправдываться, то вот она и половина победы.

Так оно и вышло и Андрей Иванович принялся говорить о том, что сердце женщины более ранимо, нежели мужеское, тем более сердце Улиньки, на которую почитай сразу же обрушились две беды – арест Андрея Ивановича и кончина любимого батюшки, генерала Бетрищева, чью могилу она так ещё и не сумела посетить, дабы отдать усопшему все почести, как то и положено по христианскому обычаю.

На что Чичиков, не сморгнувши глазом, тут же соврал, что он не токмо самолично следит за тем, чтобы на могиле Александра Дмитриевича всегда был порядок и живые цветы, но к сему им якобы ещё и приспособлена некая старушонка из богомолок, что за полтину серебра, ту, будто бы выплачивает ей Чичиков помесячно, обихаживает могилу, пропалывая, когда надобно, сорняки и даже зимою очищая её от снега. Ибо ей сие не в тягость, так как проживает она будто бы рядом с монастырским кладбищем, на котором, как знал Чичиков, добрые люди схоронили год назад генерала Бетрищева.

Сцена, последовавшая за этой, точно бы сама собою соскочившею с уст его выдумкою, менее всего могла быть ожидаема нашим героем. Потому как Ульяна Александровна побледнела вдруг мертвенной бледностью, глаза у нея закатились и она разве что не лишилась чувств. Конечно, тут же последовал всенепременный стакан с водою, в который испуганный Андрей Иванович влил ещё и неких капель. А Павел Иванович, вскочивши со своего стула, принялся махать над Улинькою своим надушенным платком так, будто вознамерился разогнать какие—то лишь ему видимые тучи, что сгрудились над ея прелестною головкою.

Но вот дурнота постепенно оставила Ульяну Александровну, по щекам её пошли красные пятны, она задышала ровнее и ледяные глаза, коими глядела она по сию пору на Чичикова, вдруг налились слезами. Схвативши за рукав сертука склонившегося над нею супруга, она зашептала жарким шепотом:

– Так стало быть он и есть тот тайный благодетель, о котором мы так и не узнали – кто он! И сейчас мне, право же, очень стыдно, Андрей, и всё то время, что бесчестили мы с тобою Павла Ивановича, он был ни при чём, был ни в чём не виноват, – и она зарыдала, уткнувшись в плечо обнявшего ея супруга.

– Именно, что ни при чём, именно! – в тон ей подхватил Чичиков и для пущей убедительности даже пустил слезу, причём весьма обильную, благо и платок был у него в руке…

Ах, женское сердце, женское сердце, ты не только ранимее мужского, ты ещё и гораздо великодушнее, ибо никто в целом свете не умеет прощать как ты, безоглядно и щедро проливая доверие и милость даже к самому чёрному своему врагу. Что было бы с миром, господа, ежели не существовало бы в нём такового вот женского сердца, в котором, может статься, оправдание и прощение всем нам…

Далее, конечно же, последовало примирение и причиною ему была, как ни странно, та неожиданная даже и для самого Чичикова сказанная им ложь, а вовсе не обильныя его слёзы и уверения в непричастности его к тем роковым событиям, что обрушились на Тентетникова с Ульяною Александровною. На счастье нашего героя случилось так, что некто, так по сию пору остававшийся неузнанным, и вправду тайно ухаживал за могилою Александра Ивановича, о чём Улиньке поведал в письме Архимандрит, тот самый сухонький старичок, что как—то встретился Чичикову на пути. На выказанное ею беспокойство о заброшенности праха и могилы горячо любимого ею батюшки, Архимандрит отвечал, что сие не стоит беспокойства, потому как могила всегда содержится в надлежащем порядке, хотя и неизвестно чьею рукою. Может быть и Божьим соизволением. Вот может быть сие упоминание о Божьем соизволении, да ещё столь выгодное для Чичикова совпадение и повернули Тентетникова с Улинькою на его сторону; тут уж слёзы полились с обеих сторон и Чичиков с Тентетниковым, обнявшись и плача, простили друг дружке взаимные обиды.

О многом сумели они перетолковать тем днем и многое казалось им важным и необходимым в этих разговорах. Чичиков узнал, что живут они очень скромно, невзирая на полученное Улинькою наследство, потому как считают, что коли судьба им выпала такая, то и жить, стало быть, надобно по судьбе. Улинька, на удивление всем, заделалась настоящею хозяйкою, справляясь, по словам Андрея Ивановича]6 не хуже какой—нибудь заправской кухарки либо экономки, да к тому же имела она в городе уроки, о чём Чичиков уже узнал от полицеймейстера.

Сам же Андрей Иванович намеревался, как только закончится срок его поселению, заделаться хозяином на земле и из Сибири уезжать не собирался, твёрдо решивши для себя оставаться в этих краях.

– Вот и преотлично, – сказал Чичиков будто бы шуткою, – возьмёте меня к себе соседом жить.

А сам подумал, что лучшего управляющего для приисков ему и не сыскать, потому как порядочность натуры Анлдрея Ивановича была ему хорошо известна. Что же до некоторой лености или же лучше сказать ипохондрии, свойственной Тентетникову прежде, то от неё ныне не оставалось уже и следа. Уж это был иной человек, уж жажда деятельности сквозила в каждом его слове, зачастую весьма точном и показывающем знание здешних мест и обстоятельств. И сие так же показалось Чичикову весьма полезным и он окончательно убедился в том, что Андрей Иванович и есть тот самый, кому он без боязни мог бы доверить прииски, которые, как мы не раз уж о том говорили, уже почитал своими.

Однако время сделалось совсем уж обеденное, но Чичиков к обеду не остался, резонно рассудивши, что на его персону не рассчитывали, потому как не могли и помыслить, что всё закончится таковым вот мирным образом. Потому—то, дабы не смущать хозяев и условившись о скорой с ними встрече, он и уеха,л провожаемый радостными улыбками Улиньки и Андрея Ивановича, которых и на сей раз сумел обмануть.

* * *

После описанной нами только что встречи прошло без малого около месяца прежде чем удалось Павлу Ивановичу, выбравшись из Собольска, отправиться в обратный путь. И, несмотря на уж давно выправленные бумаги, бывшие у него на руках, несмотря на то, что осень, вступившая в свои права, обещала сделать непростым путешествие нашего героя, как то всегда бывает, когда приходится ездить вымокшими и раскисшими от дождей дорогами, он всё откладывал и откладывал свой отъезд.

Причиною тут было некое секретное дело, завязавшееся у Чичикова с одним из купцов, встреченных им в Присутствии у Петра Ардалионовича ещё в первый день по приезду, что в числе прочих сунул ему свою карточку, на которой значилось: «Лес строевой и деловой – любые поставки». Как прозывался сей купец нынче уж трудно припомнить, да сие, признаться, и не особо важно для нашего повествования, однако надобно думать, что деньги ему были плачены Чичиковым немалые по причине того, что дело меж ними обделывалось в тайне, а ежели кто и привлекался к сему делу со стороны, то это всё был народ пришлый да случайный в этих местах.

Но вот, наконец—то, по прошествии нескольких недель распахнулись глубокой ночью некие ворота некоего же огромного лабаза и из него потёк, потянулся в темноту обоз, гружённый свежеструганными дубовыми крестами. Зрелище сие и без того необычное, от которого иного мог бы продрать и мороз по коже, могло сделаться и ещё необычнее, ежели удалось кому взглянуть на приколоченные к крестам таблички, из которых следовало, что покойники, коим предназначены были сии кресты, покуда вроде бы как и живы и умрут все только о следующем годе в одно и то же время, а именно, что весною.

Подобное знание сроков чужих жизней дело весьма удивительное, могущее кого угодно привесть в изумление, потому как доподлинно известно, что в подобных случаях без чертовщины не обойтись. Однако так уж вышло, что ни во время всего пути, проистекавшего под покровом ночи, ни на месте, куда прибыл жуткий обоз, взглянуть на те кресты было некому по той причине, что место сие было глухое, никем не посещаемое, почиталось за проклятое и прозывалось Роговским погостом.