Текст книги "Мертвые души. Том 3"

Автор книги: Юрий Авакян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

Мырда, скользнувши ко столу, за которым как было обещано должен был он продемонстрировать редкостное своё умение, успел мимоходом сжать Чичикову руку чуть повыше локтя, шепнувши ему в самое ухо:

– Не теряйте надежды, друг мой. Всё сладится к обоюдному нашему удовольствию.

Чичиков, признаться, даже несколько опешился, потому как не сумел понять, что имел в виду сей виртуоз. Конечно же, ежели речь тут шла о составлении купчей на «мёртвые души», то это, бесспорно, могло бы доставить Павлу Ивановичу большое удовольствие, однако он никак не мог взять в толк того, откуда Мырда узнал о его тайных поползновениях на предмет приобретения у него мертвецов. Но тут ничего путного не шло ему на ум.

Однако размышления его на сей счёт прерваны были в весьма короткое время, ибо увиденное Чичиковым «волнующее» мастерство «светилы» не оставило Павла Ивановича равнодушным и он выбежавши стремглав из «храма науки» почувствовал, как замечательный ужин, доселе мирно варившийся в его желудке, вдруг рванулся куда—то вон из него и неудержимо полетел вверх, по направлению к глотке.

Мы опустим те сцены, что последовали далее и вернёмся к нашим героям, когда они уже сызнова собрались в гостиной зале, оставивши труды, направленные до прославления познания и науки. Павел Иванович, чей организм претерпел ущерб от полученных в кабинете хозяина впечатлений, был отпаиваем хересом, что должен был вновь уравновесить внутренние его силы пришедшие в упадок.

– Так—то, батенька, так—то! Нелёгкая это стезя: научные изыскания! Тут акромя желания да интересу потребны ещё и воля, и характер, – посмеиваясь, говорил ему Груздь, вновь подливая хересу, который и впрямь был недурен. – Это для непосвящённого наука лишь баловство, цацки да бирюльки. На самом же деле сие есть занятие строгое, непростое и требующее весьма глубокого проникновения в предмет, – с назиданием продолжал Груздь.

Услыхавши о требовании наукою «глубокого в себя проникновения» Чичиков, который было уже отошёл от случившегося с ним неприятного происшествия, снова позеленел лицом, вспомнивши пришпиленную к столу дохлую птицу, и то, что проделывал с нею Мырда обследуя тушку толстыми своими пальцами. Желудок его тут же вновь свело спазмою, но по счастью на сей раз, обошлось без катастрофы. Видать херес и вправду подействовал на него укрепляюще.

– Пейте, пейте, милостивый государь, я ведь обещал, что херес вам поможет, – говорил Груздь, – кстати, не велите ли подать какого—нибудь кушанья, потому как негоже ложиться с пустым желудком на ночь.

Услыхавши о еде, Чичиков решительно замотал головою, потому как одна лишь мысль о птичьих кушаньях Груздя показалась ему непереносимою, и он поспешно глотнул ещё спасительного хересу.

– Вы напрасно отказываетесь, – вступил в разговор Мырда, – еда имеет первейшее значение для поддержания сил человечьего организма, не в пример многому другому.

– Слушайте, слушайте Фёдора Матвеевича, потому как в отношении полезности разного рода кушаний он у нас непревзойдённый авторитет, – сказал Чичикову Груздь.

– Право слово, господа, я бы с удовольствием, но никак не могу. Не чувствую в себе аппетиту, а без этого сами понимаете…, – вновь отказался Чичиков.

– И напрасно, надобно есть и без аппетиту! Я бы вам сейчас рекомендовал, к примеру, хорошо прожаренный кусок мяса. Потому как изо всего прочего мясная диета является наиболее полезною. Да в том и нет ничего удивительного, ведь человеческий организм, почитай, что весь состоит из мяса, – сказал Мырда. – Посудите сами, ведь ничто не укрепляет так все наши силы, как мясная пища. От неё в организме зарождается как бы стихия огня, мысли становятся ясными, мышцы наливаются силою и даже стул делается крепким. А что некоторые выскочки говорят, будто от мясных диет часты запоры, так не слушайте их. Таковое говорить можно лишь по незнанию. Ибо причиною запора при мясной диете служит нежелание самого организма расставаться со столь полезным, дающим ему силы продуктом, каковым является мясо, покуда организм не высосет из сего продукта все полезные соки его до конца.

– Ох, признаться, господа, мне бы сейчас простоквашки кисленькой…, – начал было Чичиков, но сие робкое его пожелание тотчас же было отвергнуто просвещённым Мырдою.

– Любезный друг мой, о чём это вы толкуете?! Ну какая простоквашка?! Поверьте мне, как много испытавшему и познавшему на сем поприще. От неё вам сделается только хуже. Потому что нет ничего губительнее для нашего с вами здоровья, чем кушанья молочные. Ведь от них, и это вам скажет каждый, организм производит большое количество слизи. Все соки нашего тела разжижаются, члены слабеют, человек делается апатичным, меланхоличным, а за сим следуют многие заболевания. Да вы и сами о том можете судить хотя бы даже и по стулу. Вспомните, каковым бывает ваш стул после молочных кушаний? Он бывает жидок и светел, что уже есть признак болезни, не в пример стулу, сопутствующему мясным блюдам. Стул это великая вещь, друг мой! – сказал Мырда, поднявши для вящей убедительности вверх свой большой палец и поглядывая на Чичикова с назидательной, блещущей сквозь стёклы его очков, улыбкою.

– Я ведь говорил вам, Павел Иванович, что беседа с таковым человеком, как Фёдор Матвеевич стоит многих и многих прочитанных книжек. Ибо не все, что пишется в книжках – истина. Многое узнаешь лишь из собственного опыту, доходя своим же умом. А в обширности ума Фёдора Матвеевича убедится каждый, потому что у него что ни слово – то открытие, что ни фраза – то удивление и восторг. Сознайтесь, где и когда могли бы вы получить столь обстоятельные пояснения в отношении пищи, как те, что даны, были вам в одну только минуту, можно сказать, походя, играючи, – сказал Груздь Чичикову, а затем оборотясь к Мырде продолжал. – Браво, друг мой! Браво! Не устаю поражаться обилию ваших интересов и тонкому толкованию, казалось бы, обычных, но невидимых досужему взгляду вещей. Этот ваш пассаж о стуле мне надобно будет обязательно записать и обдумать как следует на досуге. Я уж сейчас, признаться, вижу, каковые здесь могут открываться горизонты, даже и для медицинской науки. Браво!

На что Мырда вновь зарделся румянцем и радостно заблистал очками.

– Спасибо, господа, – отвечал Павел Иванович, – я век не забуду вашей науки, хотя есть и не стану, потому как сыт. Однако премного благодарен за заботу о моей персоне. А вот свежим воздухом не отказался бы подышать. Думаю сие сейчас пошло бы мне на пользу.

– Что ж, господа, можно пройти на крыльцо, посидеть в креслах. Вечерами из сада идёт такой замечательный дух с прохладою, да к тому же распелись соловьи, можно будет послушать…, – согласился Груздь.

– Великолепно! Великолепно! – воскликнул Мырда, восторженно плеснувши ладонями и заговорщицки поглядывая на Павла Ивановича.

«Однако же странно! Может и вправду каким—нибудь манером проведал о «мёртвых душах»? Хотя навряд ли он мог узнать. Нет, право слово, странно!», – с удивлением подумал Чичиков, которому, к слову сказать, и самому не терпелось перемолвиться с Мырдою накоротке, с тем, чтобы договориться о купчих и решить всё что надобно не мешкая, нынешним же вечером, для чего, собственно, им и было высказано желание подышать вечерним воздухом. Охотницкое его чутье сулило тут Павлу Ивановичу немалый куш. Он совершенно был уверен, что в имении у Мырды точно есть, чем поживиться.

Усевшись в плетёные кресла, стоявшие вкруг стола украшенного уж сказанною нами выше синею вазою, обое приятели принялись усердно втягивать в себя носами летящий из сада вечерний воздух, показывая друг дружке тонкость натур своих, умеющих ценить подобные вот упоительные минуты отдохновения на лоне нашей восхитительной природы. Причём надобно заметить, что у Мырды сие получалось не в пример выразительнее, нежели у Груздя, вероятно по причине щучьего его носу.

– Однако, господа, и вправду каковы ароматы, какова прохлада, – сказал Чичиков тоже решивший вдохнуть летевший из сада ветерок. – Нет, право же, у вас, Потап Потапович, великолепный сад и хозяйство, как я понимаю, отменное.

– О, да! У Потапа Потаповича всё в хозяйстве ладится, не то, что у меня, – вставил словцо Мырда, может быть и для того, чтобы подольстившись к другу таковым манером лишний раз выказать ему горячую привязанность свою.

Однако Чичиков воспользовался сим обстоятельством по—своему. Состроивши во чертах лица своего участливое внимание, принялся он задавать уж хорошо известные нам вопросы и в самое короткое время выведал всё, что только было ему потребно. И надобно сказать знания эти возбудили его до чрезвычайности! Потому как одних только беглых мужиков числилось у Мырды более семидесяти, что же в отношении мёртвых душ, то тех и вовсе было полторы сотни.

– Бог мой! Сколько же у вас в таковом случае осталось живых, коли беглых и мёртвых более двух сотен наберётся? – спросил Чичиков.

– Да почитай, что никого уж и не осталось, – отвечал Мырда, – одни старики, числом около тридцати да с десяток баб с ребятишками – вот и всё моё имение.

– Печально, мой друг, печально! Ведь с такового имения доходов, надо думать, никаких – одни расходы? – сказал Чичиков.

– И не говорите, Павел Иванович! Разорение, чистое разорение. Лишь одна мысль и греет душу, что жертвы сии принесены не зазря, а были положены мною на алтарь науки и просвещения, – отвечал Мырда.

– А знаете ли что, любезный Фёдор Матвеевич, может статься, я мог бы несколько облегчить вам ваше положение…– начал было Чичиков.

– Облегчите, Павел Иванович, облегчите, – вступился за приятеля Груздь, уж видя в Чичикове миллионщика—мецената, – ведь более достойного человека, нежели Фёдор Матвеевич трудно и сыскать.

– Что ж, я готов подсобить, господа. Можно сказать, даже и с радостью, для чего хотел бы перемолвиться с Фёдором Матвеевичем с глазу на глаз, – напустивши на себя важность, мешавшуюся с таинственностью, сказал Чичиков.

– Должен вам заметить, милостивый государь, что у нас с Фёдором Матвеевичем нет друг от дружки секретов, так что говорить вы можете и в моём присутствии, безо всякой утайки, – сказал Груздь, сразу же насторожась и мрачнея.

– Так—то оно так, глубокоуважаемый Потап Потапович, однако для меня сие дело щекотливо. Посему и должен вас просить о снисхождении и позволить нам с приятелем вашим пройтись по саду вдвоём, для делового разговору, – отвечал Павел Иванович.

– И вправду, Потап Потапович, я со своей стороны не вижу в этом ничего дурного. Мы немного прогуляемся по саду с Павлом Ивановичем, а затем воротимся назад, – сказал Мырда, наступивши под столом Чичикову на ногу.

– Ах, стало быть вы опять за своё, милостивый государь. Стало быть, все эти годы вы лишь прикидывались любящим и верным другом, а стоило лишь появиться первому проезжему молодцу, как вы тут же теряете голову, позволяя себе в моём присутствии подобное поведение, – не на шутку принялся кипятиться Груздь.

– Позвольте, сударь, я никак не возьму в толк вашей претензии и обиды по отношению к моей персоне. Что касается господина Мырды, то вам, стало быть, виднее каковы у вас с ним дела, я тут мешаться не стану. Но свои дела я привык обделывать сам, без ненужных мне свидетелей. То же, что случилось мне просить у вас нынешним вечером приюта и ночлега вовсе не даёт вам права называть меня «первым проезжим молодцем». Потому как будет вам известно, пред вами стоит не кто—нибудь, а дворянин и полковник, служащий Третьего отделения, – сказал Чичиков, но на сей раз «Третье отделение», не произвело ожидаемого эффекту, может быть даже и по незнанию его Груздем.

– Мне прискорбно вам это говорить, – сказал Груздь, отвечая Павлу Ивановичу срывающимся от волнения голосом, – но признаться мне совершенно безразлично, сударь, кто вы и где служите. Ну, а коли вы столь щепетильны, то не смею вас более задерживать под моим кровом. Так что сей же час велю заложить вашу коляску, – с чем он и выкликал человека из дому, отдавши тому какие надобно распоряжения так, что минутами коляска уж была готова, словно бы её и не распрягали вовсе.

Увидавши, каковой оборот принимают дела, Чичиков не заставил себя долго упрашивать и велевши Петрушке сложить в коляску дорожный свой скарб, собрался уж трогаться со двора, когда из дому выбежал Мырда и, ухватившись за край коляски, задыхаясь проговорил:

– Павел Иванович, извольте обождать, я поеду с вами!

– Как пожелаете, воля ваша…– отвечал Чичиков, подумавши при этом: «Это очень даже кстати. Дорогою и сговоримся. И то правда, не упускать ведь таковой куш!».

Однако нынешний вечер и тут оказался несчастливым для Павла Ивановича, потому как вслед за Мырдою выскочил из дому Груздь с тем самым ружьишком в руках, что видели мы с вами висящим на стене под колоннадою дома, когда Чичиков лишь только ещё появился в сем странном имении.

– Ежели вы, Фёдор Матвеевич, сделаете нынче хотя бы шаг, то я застрелю и себя и вас! – кричал Груздь, размахивая крохотным ружьишком. – А вы, сударь, послужите причиною нашей с Фёдором Матвеевичем гибели! Посему не берите греха на душу и поезжайте скорее, – прокричал он скрыпучим своим голосом, оборотивши до Чичикова злое узкое лицо, нависавшее из—под непомерно широкого его лба.

Не сказавши на прощание ни слова, Павел Иванович велел Селифану трогать и чертыхнувшись в сердцах, покатил со двора. Уже проезжая по ведущей от дома отсыпной, розового гравия дорожке, Чичиков услыхал некия громкия вскрики и звон бьющегося стекла. То, видать, разбилась та самая синяя ваза, что стояла на круглом плетёном столе, а затем прозвучал и выстрел, за коим последовали вопли, стоны и призывы о помощи.

– Ну что, убило там кого, что—ли? – спросил Чичиков, которому мешал видеть происходящее во дворе усадьбы поднятый верх его коляски.

На что Петрушка, привставши на козлах где сидел он рядком с Селифаном, оглянувшись отвечал:

– Не, не убило. Да разве из такового убьёшь? Так только, хлобыстнуло по заду. Вона, как скачет по двору – «жердина»!

С чем Павел Иванович и отбыл из сего странного, чтобы не сказать опасного, места дабы попытаться найти иной кров, под которым возможно было бы скоротать ему ночь.

Но иное жилье всё не попадалось на его пути. И уж звездочки принялись наперебой подмигивать нашим путешественникам с небес, уж зрелый месяц поднялся на тёмном небосводе, проливая серебряный свой свет на распростёртую пред путниками дорогу, а ничто не говорило Чичикову о скором и удобном его ночлеге. Не слышно было ни собачьих перебранок по дворам, ни криков лягушек в деревенском пруду и ветерок, летавший над дорогою, был по ночному свеж, но не пахнул ни деревенским дымком, ни сытным хлебным духом испечённых бабами к ночи караваев.

«Ну, стало быть, так тому и быть, и то сказать: не впервой», – подумал Чичиков, вовсе не смущаясь тем обстоятельством, что видать придётся ночевать ему в коляске посреди ночной степи, укрывшись поплотнее тулупом, всегда ради подобного случая бывшим под рукою.

И то сказать, господа, Чичикову ли бояться дороги и связанных с нею многих неудобств? Чичикову, который словно бы нарочно был рождён для пути, как бывает рождена для воды рыба либо же птица для неба? Ведь в жизни Павла Ивановича ежели и было что настоящего и постоянного, так это одни лишь вёрсты, которыми вполне можно было мерить нелёгкую его судьбу.

Вот почему герой наш поудобнее примостившись на мягких пахнущих кожею подушках велел Селифану никуда не сворачива, ехать по главному тракту, а сам, прикрывши глаза, скоро уж спал утомлённый событиями минувшего вечера и потому ему не помехою были ни скрыпы колёс, требовавших смазки, ни мерный топот, разве что ни шагом плетущихся коней, ни те кочки, до которых направлял коляску, поклевывавший носом, верный его возница.

Во сне ему в который уж раз привиделась та самая молодая баба в синей запаске, которая кто такая вовсе не ведал наш герой. Но на сей раз она не бежала уж вдогонку за его экипажем, а сидела на лавке, словно бы в каком—то углу, глядя оттуда на Павла Ивановича со злобною жаждою во взоре. Чичикову сделалось не по себе от этого жадного ея взгляда, и потому он забеспокоился во сне, заерзавши по сидениям, и застонал. И тут, словно бы отзываясь на его беспокойство, под лавкою, на которой сидела злая баба, что—то закопошилось, забегало, забило хвостами и Павлу Ивановичу показалось, что это маленькие чертёнки строят ему из—под лавки гримасы и рожицы. Однако приглядевшись повнимательнее он увидал наместо чертёнков двух пегих псов, которых будто уж видывал ранее, распознавши в них тех самых арлекинов из Самосвистовской псарни, обладанием коими тот так гордился.

Хотя тут же стало видно, что сие вовсе и не арлекины, потому как запахло вдруг кошками и вкруг Павла Ивановича замелькала, завихрилась клочками кошачья шерсть, закрывшая было собою всё небо, а затем из этой шерсти, словно из туману, выплыло вдруг лицо Подушкина и сверкнувши на Павла Ивановича жёлтыми искрами кошачьих глаз, исчезнуло из его сна. Клочки же летавшей повсюду кошачьей шерсти обратились, непонятно как, в цветных голубей которые, стыдно сказать, принялись метаться над головою Павла Ивановича, и гадить куда попало.

Глянувши на них Чичиков сразу же смекнул, что птицы сии слетелись к нему из той самой голубятни, что служила отрадою маленькому счастливому старичку со смешною фамилиею, какой именно – запамятовал Павел Иванович. Да сие, признаться, и не было для него нынче важным, потому, как его очень сердили зловредные птицы, кружившие над ним и успевшие посадить на его сертук многия свои пятны. Вот почему Чичиков закричавши, принялся махать во сне руками и птицы, испугавшись его маханий, разом метнулись в сторону и рассевшись рядами по стенам оборотились в чучелы, глядевшие вокруг мёртвыми стеклянными своими глазами. Это, признаться, несколько успокоило нашего героя, потому как во сне его наступил хотя бы какой—то порядок, однако на сцену тут же выступила давешняя молодая баба в синей запаске, что до сей поры молча сидела в тени на лавке. Она принялась было рвать чучелы со стен, с тем чтобы спрятать их у себя за пазухою. И Павел Иванович снова застонал и заметался по подушкам, потому как ясно увидал, что это вовсе не чучелы, а собранные им по многим городам да весям «мёртвые души», которые могут сейчас исчезнуть для него безвозвратно, будучи унесёнными покусившейся на них злобною бабою. Потому он пуще прежнего замахал руками, приступивши к чучелам с криком, и чучелы принялись срываться со стен и махая мёртвыми своими крыльями уноситься куда—то в темноту; куда, не ведал Павел Иванович.

Он принялся было плакать во сне, но тут коляска его наскочила на очередную кочку, ужасный сон, вызванный, как надо думать, расстройством пищеварения и не на шутку встревоживший нашего героя, на сем прервался не оставивши, по счастью, о себе воспоминаний, и Павел Иванович, уже не тревожимый ничем, проспал до самого утра, до тех самых пор, покуда коляска его не въехала, наконец—то, в пределы Тьфуславльской губернии.

ГЛАВА 8

Уж минуло утро с вершащеюся в вышине небесной сферы игрою красок и лучей восходящего светила, с чириканием и щебетом мелкого пернатого населения, обитающего в придорожных кустах и перелесках, с криками пастухов и рёвом скотины, выгоняемой в луга из деревень расположенных окрест, когда, точно по волшебству, открылись пред взором нашего героя те самые, поразившие некогда его воображение, исполинские возвышения известково—глинистого свойства, что разворачивали крутые стены свои на тысячу с лишком верст.

Освещаемая ярким, уж устремившимся к полудню солнцем, коляска Павла Ивановича в какие—то четверть часа взобралась узкою извилистою дорогою на самый верх этого воздвигнутого самою природою крепостного вала и словно бы воспарила надо всем остальным, уносившимся куда—то, в необозримую даль, миром. Велевши Селифану остановиться, Чичиков, сойдя с коляски, стал у самого края пропасти и, точно бы о чём—то размышляя, принялся с беспокойством вглядываться в бескрайние, теряющиеся в зыбком мареве пространства, простирающиеся до самого горизонта, к которому катила свои блещущие серебром воды река, ползущая у самого подножия сиих возвышений. Близость этого места до отошедшего к казне имения Тентетникова, покорившего некогда Чичикова своею красотою и живописностью расположения, вызвало в его и без того растревоженной душе целый хоровод воспоминаний, связанных с тем, уже безвозвратно канувшим, временем, что полно было для него счастливых надежд и исканий, которым, увы, так и не суждено было сбыться.

Стоя здесь на крутизне, он попытался было рассмотреть средь миловидно разросшихся дерев тот самый господский дом, под кровом которого провёл многие и многие дни, но дом сей, словно бы прятался от него, хоронясь за буйным, убиравшим горный склон, и более похожим на лес садом. И лишь одни прорезные кресты невидимой из—за горы церкви, что точно бы сами собою висели в воздухе, полыхнули ему в глаза золотым огненным своим жаром, так что Чичиков даже зажмурился от внезапного сего полыхания.

По причине ли сего ослепившего его на короткий миг всполоха, либо ещё отчего, что нам неведомо, но навернулись на глаза Павла Ивановича неожиданные слёзы, как впрочем оно всегда бывает, случись кому взглянуть на некую яркую вспышку или же на какое иное сияние. Однако Чичикова сие, казалось бы, обыденное обстоятельство расстроило до чрезвычайности.

И усмотревши в нём некий недобрый для себя знак, он с новою силою принялся перебирать в уме все те опасности и невзгоды, что могли бы приключиться с ним в Тьфуславльской губернии. Многие страхи затеснились тут в его голове, а в груди мелкою и частой дрожью затрепетало полное тоскою сердце нашего героя, так словно бы услыхал он вдруг трубный глас, позвавший его до страшного суда. И обманутые им родственники старухи Ханасаровой, чье миллионное наследство чуть было не досталось Павлу Ивановичу, и разгневанный генерал Бетрищев, размахивавший саблею и пускавшийся за ним вдогон, дабы изрубить его на куски, а то и сам князь, точно бы распустивший над его головою ястребиные свои когти, для того, чтобы схвативши бедного Павла Ивановича, бросить его в тёмный и тесный острог, мерещились ему. Конечно же, Чичиков не мог знать, что после предпринятого им поспешного бегства и в Тьфуславле, да и во всей губернии, произошли многие и неожиданные для него перемены, и князь, чьего гнева он страшился более всего, не в силах уж был причинить ему никакого вреда.

Вот почему, пытаясь соблюсти осторожность, решил Чичиков до поры до времени держаться подальше от главных губернских трактов, да и вообще от больших селений, не выключая и самого Тьфуславля, дабы не быть узнанным до сроку и не нанесть ущерба предприятию, отправляемому им с таким усердием и тщательностью. Посему решение наведаться с визитом в Чёрное к небезызвестному нам Варвару Николаевичу Вишнепокромову родилось как бы само собою, что, конечно же, нельзя было не признать верным по многим соображениям и по уже сказанным нами ранее, да и потому, что никто другой не смог бы сравниться с Варваром Николаевичем в знании всех новостей, слухов, сплетен и прочих закоулков губернской жизни, в коих Вишнепокромов плескался точно рыба в воде, что и было нынче необычайно важным для Павла Ивановича. Ибо поприще его и без того многотрудное, требовало от него сейчас наивысшей осмотрительности, потому как сделай он хотя бы один неверный шаг и все усилия его могли бы пойти прахом, а его самого снова мог ждать острог, а то и каторга, и тогда уж никакие молитвы, и ничье заступничество не помогли бы ему выбраться на свободу.

Как верно помнит мой читатель, имение Вишнепокромова лежало на небольшом отдалении от имения несчастного Тентетникова, а сам Варвар Николаевич числился у того в ближайших соседях. Вот почему довольно скоро, а в сущности через какой—то час с небольшим, Павел Иванович достигнул пределов Чёрного, что замелькало из—за дерев соломенными крышами крестьянских домов, зазвучало криками домашней скотины, громыханием возов и повозок, сновавших по улице об эту сенокосную пору и пахнуло в лицо запахом дыма и скотного двора, что всегда сопутствуют имениям мелкопоместного нашего дворянства.

Знакомый нам господский, об одном этаже, дом глянул на нашего героя свежевыкрашенным своим фасадом, с которого была соскоблена давешняя, лупившаяся и опадавшая крупными чешуями старая краска, на место которой ровным и толстым слоем легли белила, укрывавшие все недавно бывшие тут трещины и изъяны. На украшенном деревянным портиком крыльце, таком же свежевыкрашенном и сиявшим белизною, спал в кресле сморенный духотою сам Варвар Николаевич, одетый в ночной свой халат тот, что он так и не сменил поутру, из чего следовало простое умозаключение о том, что он никого не ждал сегодня к обеду, видимо посему и волосы у него на голове были всклокочены, и явно нуждались в участии расчёски. Трубка, с длинным черешневым мундштуком, выскользнувши из пальцев, лежала тут же у обутых в мягкие кавказские сапоги ног его, пуская кверху струйки пахучего, неостывшего ещё дыма, а губы выводили некую мелодию, в которой мешалось всё лучшее, что можно было позаимствовать у храпа с громким всхлипыванием.

Пребывание Варвара Николаевича на самом солнцепеке, в сей жаркий полуденный час, без сомнения вызвано было необыкновенным усердием сего замечательного сельского хозяина и похвальным его желанием участвовать в хозяйственной жизни своего имения, с тем чтобы, упаси Господи, ни один возок с сеном ненароком, «заблудившись», не забежал бы куда ненадобно. Но видать сие похвальное усердие и упомянутая уж нами выше жаркая духота утомили нашего хозяина сверх всякой меры, так что ни скрып, ни грохот подъехавшего к крыльцу экипажа, не в силах были нарушить, этот вызванный праведными трудами сон. И лишь когда Чичиков, соскочивши с коляски и взошедши на крыльцо, принялся трясти его за плечо, Варвар Николаевич разлепил не отошедшие ещё от бывших в них сновидений глаза, оторопело глядя на странного и непонятно за каким делом дергавшего его за полу халата, господина. А затем, наконец—то признавши в нём Павла Ивановича, выкликнул нечто радостное, чего и разобрать было нельзя и подхватившись с кресел, бросился к тому на шею с объятиями.

– Ну вот! Наконец—то! Наконец—то! А ведь я, старая голова, не чаял уж с тобою и свидеться более, – говорил он, перемежая слова свои поцелуями, коими осыпал обе щеки Павла Ивановича, – думал, что сгинул ты навеки, а где тебя сыскать и ума не приложишь! Ведь у нас на Руси человек ровно иголка в стоге сена – пропал и поминай, как звали!

При сих словах Варвар Николаевич, приостановясь ещё раз облобызал Чичикова в пухлую щёку, на что и тот ответствовал не менее горячим и звонким поцелуем.

– Ну, как ты, душа моя? Каковы дела твои? Что хорошего в жизни твоей, что дурного? Всё должен ты будешь обсказать мне потому, как люблю я тебя больше жизни, – говорил Вишнепокромов, ласково приобнимая Чичикова за плечи.

– Многое, многое довелось перенесть мне во всё то время, что мы с вами не виделись, любезный мой Варвар Николаевич. Ведь даже не далее, как о вчерашнем вечере под угрозою, можно сказать, было пребывание вашего покорного слуги на самом белом свете. Потому как нацелено было ружье, заряженное смертоносною пулею, в самою грудь мою. Да не каким—нибудь разбойником душегубом, а вашим же братом – просвещённым помещиком. Так что, признаться, всякое случалось при кочевой—то моей жизни, о чём и говорить не хочется. Но многое и из хорошего со мною приключилось тоже. Такового, что наполняет радостью всё моё существо, вселяя надежду на лучший удел, с чем я и связываю всю будущность свою… Так что о многом придётся нам перетолковать с вами, Варвар Николаевич, на досуге, – отвечал Чичиков снова обнявши Вишнепокромова и сказавши при этом:

– Ах, как я рад! Как рад! Точно в дом родной воротился, – с чем они и проследовали под кров того самого, столь нравившегося Чичикову дома, пребывание в котором словно бы успокаивало расстроенные его нервы и поселяло в душе нашего героя покой, о чём, собственно мы уж имели случай упомянуть во второй части нашей поэмы.

В комнатах, куда прошли наши герои, был разлит прохладный полумрак, точно бы настоянный на пропитавшем всё вокруг яблочном духе, что памятен был Чичикову ещё с прошлого года. По стенам висели всё те же кинжалы с саблями, да знакомые уж Павлу Ивановичу изображения собак и лошадей в тонких золочёных рамках, всё та же герань стояла по окнам и всё те же плетёные половики дорожками лежали на полу. Так что, казалось бы, ничто не изменилось здесь за минувшее время, и Чичиков ещё раз подумал про себя:

«Господи, как же тут покойно и как хорошо!..»

Однако время было уже вполне обеденное и Варвар Николаевич, распорядившись насчет багажа и экипажа, отправил гостя в отведённые ему покои с тем, чтобы тот успел обустроиться и привесть себя в порядок в оставшийся до обеду срок, а сам же призвавши повара принялся давать ему какие надобно указания, на что повар согласно кивал обряженною в колпак белою головою.

– А в отношении ужина сделаешь вот как…– сказал Варвар Николаевич, зашептавши повару что—то в его приплюснутое колпаком ухо, на что тот радостно и охотно снова отозвался киваниями.

Затем какими—то минутами выехала со двора разгонная хозяйская бричка, коей правил молодцеватого виду, одетый в серый кафтан дворовый парень.

– Смотри, письма не потеряй, да передай так, чтобы не увидал кому не след, – напутствовал его Варвар Николаевич, на что дворовый отвечал, что обделает всё дело в точности, как велено барином и, поспешая, запылил прочь от дома.

Однако Павел Иванович не видел всех этих произведённых радушным хозяином приготовлений. Велевши Петрушке переодеть себя к обеду он обтёр своё разгорячённое дорогою тело смоченной в одеколоне губкою, надел чистую пару белья, так как прежнее всё было мокро от пота, и тут же ощутил себя свежим и готовым к обеду. Потому как с утра у него во рту не было и маковой росинки, ежели конечно не считать таковой солёную рыбку да белый сухарь, что извлечены были им утром по пробуждении из дорожных сумок, в коих хранил он съестные свои припасы.

В совершенно короткое время Павел Иванович зван был к обеду и обое наши приятели вновь сошлись за уставленным яствами столом и надобно заметить, что старания повара были тут весьма и весьма заметны, потому как сумел он в столь ничтожный, отведённый ему барином срок, присовокупить ко щам из свежей капусты да телятины с разварными овощами, ещё многое из того, что делало стоявшие на столе кушанья заманчивыми и до себя влекущими.